Глава IX МИНИСТР

Глава IX

МИНИСТР

Любовь правильнее всего сравнить с горячкой: тяжесть и длительность той и другой нимало не зависит от нашей воли.

Ларошфуко

Грибоедов покинул Петербург 6 июня 1828 года, после самого настойчивого требования императора «чтобы скорее ехал». Накануне Жандр устроил прощальный ужин, где собрались все друзья Александра. Веселья не получилось: когда Грибоедов грустил, все вокруг невольно заражались его настроением. Он мог сказать им одно: «Прощайте! Прощаюсь на три года, на десять лет, может быть навсегда». Пушкин, проникшись тяжелым предчувствием, мучившим его тезку, написал стихотворение, так и назвав его «Предчувствие»:

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

Утром Жандр и братья Всеволожские проводили Александра, как водится, до Ижор. Он не оглядывался с тоской на Петербург, как десять лет назад, но с сердечной болью думал, что оставляет не столицу — он говорит: «Прости, Отечество!»

Не наслажденье жизни цель,

Не утешенье наша жизнь.

О! не обманывайся, сердце!

О! призраки, не увлекайте! —

Нас цепь угрюмых должностей

Опутывает неразрывно.

Когда же в уголок проник

Свет счастья на единый миг.

Как неожиданно! как дивно!

Мы молоды и верим в рай, —

И гонимся и вслед и вдаль

За слабо брезжущим виденьем.

Постойте!.. Нет его! угасло!..

9 июня он был уже в Москве. Настасья Федоровна встретила его с большой радостью, прямо не могла нагордиться на сына. Первые ее вопросы касались денег, полученных им от государя. Узнав, что большую их часть он оставил Булгарину, с тем чтобы тот покупал для него книги и пересылал в Персию, она разволновалась. Но сведения об оборотливости и деловых качествах Фаддея Венедиктовича так ее успокоили, что она даже решилась написать ему письмо с просьбой не оставлять ее сына дружескими заботами, ибо сам он не умеет и не хочет печься о собственных интересах. В Новинском Грибоедова ждало письмо от сестры и зятя с пометой «Письмо самое нужное». Мария, в отличие от матушки, горько сожалела о новом назначении брата: «Сердце мое обливается кровью при мысли о твоем отъезде. Когда же наступит счастливое время и мы опять сблизимся? Муж мой тебя обожает: единственное его желание — видеть тебя с нами. Для нас это было бы величайшим счастьем — видеть между нами нашего обожаемого брата. Льщусь этою надеждою, она поддерживает мое существование».

Александр с нежностью читал эти строки; привязанность сестры согревала его душу. Она дала ему, наверное, величайшее в мире доказательство своей любви, которую разделял и ее муж. В конце апреля Мария родила сына; неопытность матери и неопытность няни едва не погубили младенца, но заботы просвещенной соседки его спасли. Все же мальчик был слабеньким и успел уже подхватить ветрянку. Мария с мужем назвали его Сашей, в честь ее брата, но не крестили. Соседи беспокоились, священник увещевал молодых родителей, но те твердо готовы были пожертвовать бессмертной душой и вечным спасением первенца, но не давали его крестить никому, ожидая приезда Александра. Дурново приписал от себя в конце письма жены: «Любезный друг и брат, всегда с восторгом получаю твои письма; последнее тем более меня восхитило, что надеюсь скоро с тобой видеться. Ради Бога, приезжай скорее: мы с Машенькой считаем все минуты и часы. Сашка наш нас очень занимает и делается мил; только жаль, что все болен, что нас и задержало в Богородске долее, чем мы желали; кроме тебя, никто его крестить не будет, я непременно сего желаю. С нетерпением тебя ожидаем. Прощай, мой неоцененный!»

Мария, предвидя, что брат сперва заедет в деревню Бегичева, упрашивала его там не задерживаться, а просто взять Степана с собой, ибо она и ее муж будут только счастливы его принять.

Грибоедов провел в Москве два дня, ожидая некоторые официальные бумаги. Не желая сидеть с матерью дома, он бродил в свободное время по городу, повидал милую кузину Соню и прочих родственников. Дом в Новинском казался ему чужим, как станция: «Проеду, переночую, исчезну!!!» Он испытывал величайшее раздражение на все подряд, и то и дело позволял себе такие выражения, которые обычно не употреблял. В университетской библиотеке он нашел своего давнего наставника Петрозилиуса, трудившегося над составлением каталога — главного дела его жизни, позвал к себе и познакомил с Аделунгом, чей отец хорошо был известен в ученом мире.

Город был, конечно, пуст; театры закрыты на лето. Грибоедов с горечью подумал, что так и не был внутри ни Большого, ни Малого театров. Он счел долгом вежливости навестить Ермолова. Опальный генерал принял прежнего подчиненного с нескрываемой неприязнью — он не хотел простить ему дружеских отношений с коварным Паскевичем. Грибоедов даже подумал, что Алексей Петрович воспринял визит как оскорбление: мол, явился хвастать высоким назначением! Старик напрасно сердился, но переубедить его было невозможно. Грибоедов сам обиделся и огорчился и после жаловался Бегичеву, что для Ермолова он — вечный злодей!

12 июня, предоставив Аделунгу и Мальцеву потихоньку двигаться к Ставрополю, он налегке выехал к Туле. 13-го, совершив перегон со скоростью, которой никогда не показывал на царской службе, он приехал в Лакотцы. Анна Ивановна находилась на последнем месяце, и, чтобы не тревожить ее, друзья проводили часы напролет в той беседке, где Грибоедов с таким удовольствием писал «Горе от ума». Он отдал Степану все свои путевые записки, которые вел для него в Грузии и Персии, но рассказать, вспомнить о пережитом было уже некогда. Бегичев спрашивал о его планах, Грибоедов прочел ему кое-что из «Грузинской ночи», но разговор на литературные темы не клеился. Видя чрезвычайную мрачность друга, Степан стал его увещевать:

— К чему эти мысли и эта ипохондрия? Ты бывал и в сражениях, но Бог тебя миловал.

— Я знаю персиян, — возразил Грибоедов, — Аллаяр-хан мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира.

И все же Бегичев не принял всерьез подавленность Александра. Тот и сам понимал, что боевой офицер, участвовавший, пусть и давно, в крупнейших битвах, сочтет его предчувствия вздором, если не трусостью. Степан заметил, что десять лет назад Александр точно так же ожидал смерти перед поездкой в Персию и писал ему из Новгорода, размышляя о гибели Александра Невского, что, «может, и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые!». Грибоедов вспомнил свое настроение той поры и слегка повеселел. Может быть, и впрямь все будет в Персии не так страшно, как ему кажется издали? Выжил же он там в первые три года!

Он посадил Степана с собой, и они вместе покатили к Дурново. Несмотря на внешнее спокойствие, которым Бегичев надеялся поддержать друга, ему передалась тоска Александра, и он хотел как можно дольше не расставаться с ним. Уже отъехав далеко от Лакотц, Грибоедов вспомнил, что вместе с путевыми дневниками оставил у Бегичева и все свои планы, и наброски незаконченных сочинений, в том числе «Грузинской ночи». Но он не пожелал возвращаться и не очень переживал. Большая часть черновиков не стоила гроша, а сцены из трагедии были столь незначительны и неотделанны, что выйдут лучше, если он их запишет заново.

Они нашли Дурново в крошечном имении в невесть какой глуши. Алексей, дослужившись всего лишь до поручика, вышел в отставку и стал заниматься хозяйством. Он жил в той же Тульской губернии у городка Чернь, по виду совершенной деревни без всякой промышленности. Но вокруг лежали плодороднейшие черноземы, и Алексей устроил у себя сахарный завод. Со временем тот мог приносить отличный доход (дело было очень прибыльное), пока же Дурново находились в больших долгах. Приданое Марии ее матушка растратила задолго до замужества дочери, супруги старались вести хозяйство очень экономно, и Грибоедов привез сестре несколько тысяч, о которых она просила в письме, обещая непременно вернуть с процентами.

Александру понравилось у сестры: все вокруг было чисто, опрятно, трудолюбиво и весело. Зять занимался заводом, садом и музыкой. Все вечера проходили в беседе под звуки рояля и флейты, самых дорогих вещей в доме Марии и Алексея. Грибоедов наконец смог окрестить Сашку. Отроду не имея дела с младенцами, он забавлялся его фигурой, точно у лягушки. Через двое суток он расстался с Марией, уверившись в ее семейном счастье, которого она так заслуживала. Степан проводил друга, сколько позволяли лошади. Они больше не заговаривали о предчувствии вечной разлуки, но расставание вышло печальным как никогда.

Теперь Грибоедов ехал один, догоняя сослуживцев, уже неделю ждавших его в Ставрополе. Мухи, пыль и жара до одури раздражали его на проклятой дороге, по которой он в двадцатый раз проезжал без удовольствия, без желания — потому что всегда против воли. Он хотел бы пустить на свое место какого-нибудь франта с Невского, охотника до почетных назначений, чтобы заставить его душою полюбить умеренность в желаниях и неизвестность. В пути он услышал весть о взятии Анапы, чему в Ставрополье все радовались, поскольку избавлялись тем самым от набегов закубанцев. Чем далее от Петербурга, тем более важности приобретало его «павлинное звание». В Предкавказье его уже встречали как родню и друга графа Эриванского, как посла к важнейшей из окрестных здесь держав. Во всех городах чиновники, окружные начальники и полицмейстеры являлись на станции засвидетельствовать ему почтение, отзывались о Паскевиче как о человеке ласковом, приятном, внимательном и так далее и тому подобное. Грибоедов думал про себя с непроходившим ожесточением: «У нас чиновники — народ добрый, собачья натура, все забыли прошедшее, полюбили его и стали перед ним на задние лапки. Но жребий людей всегда один и тот же. О дурном его нраве все прокричали в Петербурге и, верно, умолчат о перемене: потому что она в его пользу». Ко всему плохому, у него разбились часы, новых купить было негде, он узнавал время по небесным светилам и тем, шутя, оправдался перед заждавшейся молодежью.

Вечером 26-го он добрался до Ставрополя, послал за своими секретарями, накормил их роскошным ужином, который приготовил повар, взятый им из Петербурга, напоил чаем и совсем очаровал, особенно Аделунга. Утром он отправил молодых людей вперед, а сам выехал по холодку, под предлогом, что столько лошадей на станциях все равно не достать. Впрочем, к ночлегу он догнал их, ибо теперь путь стелился перед ним ковром и попробовали бы смотрители не найти тройку для полномочного министра! Грибоедов с каждым днем все ближе сходился с Аделунгом, который восхищался приближавшимися горами, красотой мест и благоговел перед великим дипломатом. Понемногу, под влиянием пережитых трудностей над пропастями Военно-Грузинской дороги и под воздействием дружеской короткости Грибоедова, Карл перестал дичиться. У станции Коби, на самой вершине Крестового перевала, их уже встречали посланные офицеры из Тифлиса. Внизу, в Грузии, к никогда не виданному здесь полномочному министру на каждой смене лошадей приходили с поклонами местные власти в парадной форме, со всей своей смешной для петербуржцев напыщенностью и с корзинами огурцов, почитавшихся тут дорогими фруктами. Аделунг, как прежде Амбургер, скоро научился смотреть на мир глазами Грибоедова, поэтому нелепые церемонии и дары его только забавляли. А вот с Мальцевым Александр Сергеевич не находил пока общего языка, как и Аделунг; первый секретарь держался в стороне.

5 июля, к вечеру, Грибоедов въехал в Тифлис. Ему отвели комнаты в доме Паскевича, где жила только его двоюродная сестра Елизавета с детьми; сам генерал находился в действующей армии. Молодых секретарей поселили в какой-то квартире без мебели и оконных рам, и на следующий день, узнав об этом, Грибоедов велел перевести их тоже к Паскевичам. С первого же дня по приезде на него обрушилось столько дел и неприятностей, что у него не осталось времени вспоминать о своей меланхолии. Нессельроде так торопил его именем государя, что он покинул Петербург без верительных грамот посла и без жалованья за месяц, которое задолжал ему департамент. Родофиникин божился, что дошлет все в Тифлис, однако ни о том, ни о другом не было слуху. Без грамот Грибоедов не мог ехать дальше и особенно не опечалился бы, если бы они и вовсе потерялись в пути, но деньги были необходимы. Он считал долгом держать стол ? la Ministre: шампанское, ананасы, мороженое для сослуживцев и избранной компании. Однако из Петербурга ничего не приходило.

Не приходило ничего и с другой стороны. Он не нашел в Тифлисе никаких донесений от Амбургера из Тавриза или от Паскевича из армии, которые сообщили бы ему состояние сношений с Ираном на нынешний момент. Даже военный губернатор Тифлиса генерал Сипягин (женатый на сестре Всеволожских) не имел никаких точных известий от главнокомандующего в течение последних двух недель. Грибоедов собрал в городе все возможные слухи, говорил с верховным муллой, с архиепископом, со всеми своими бесчисленными знакомыми, но ничего толком не выведал. Он узнал только достоверно, что Персия истощена войной, а Амбургер в отчаянии от характера иранцев. Но это можно было предвидеть. В конце концов, как говорил всем Грибоедов: «Мы их устрашили, но не перевоспитали. И задача эта наскоро решиться не может». Приходилось самому ехать за новостями в Главную корпусную квартиру, вроде бы находившуюся у только что взятой сильной турецкой крепости Карс. В армии, по последним сведениям, бушевала чума, занесенная пленными турками, по пути стояли карантины и окуривали всех, едущих туда и обратно.

Грибоедов послал несколько частных и официальных депеш Родофиникину, где нисколько не скрыл своего более чем нелестного мнения о непосредственном начальнике. Он полагал, что, если за неучтивость его отзовут из Персии, это будет не слишком страшной карой. Родофиникин грамоты все-таки прислал 12 июля, но жалованье не выплатил ни Грибоедову, ни прочим дипломатам. Грек так отчаянно придерживал деньги, словно экономил собственные средства — впрочем, вероятно, они и впрямь шли из казначейства в его карман. Грибоедов был уверен, что не казна отказывается их выдавать, поскольку император, безусловно, заинтересован в успешной деятельности посольства. Но совсем взбесило Александра Сергеевича, что его собственные вещи, частично отправленные ему вдогонку Булгариным, попали заботами Родофиникина в Астрахань! Грибоедов проклинал идиотов, которые считают, видимо, что любой южный город находится рядом с любым другим южным городом. А из Астрахани в Тифлис только на орлах легко долететь; по морю же и по горам едва можно пробраться из Баку: «Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.? Она мною нарочно куплена в английском магазине для дороги. Нельзя же до Тегерана ничего не есть. Здесь я в доме графа все имею, а дорогою не знаю, в чем потчевать кофеем и чаем добрых людей».

При такой непристойной невнимательности, вдобавок не платя денег, Родофиникин еще имел наглость требовать, чтобы посланник немедленно ехал в Персию. Грибоедов отвечал ему откровенно резко, чтобы даже грек его понял: «Я думаю, что уже довольно бестрепетно подвизаюсь по делам службы. Чрез бешеные кавказские балки переправляюсь по канату, и теперь поспешаю в чумную область. По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне достать именное повеление, чтобы мне ни минуты не медлить в Тифлисе. Но ради Бога, не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули».

Министерство, видимо, не понимало, что, прежде чем очертя голову бросаться в Персию, посланнику полезно узнать местную и международную обстановку, коли уж никто не брал на себя труд разведать ее для него. 13 июля, оставив Аделунга переводить на персидский верительные грамоты (Петербург и этого не мог сделать заранее!) и захватив с собой Мальцева, Грибоедов отправился в коляске разыскивать Паскевича в неведомом направлении. Однако дороги, размытые недавним ливнем, оказались крайне скользкими, скверные лошади не тянули в гору, и с третьей станции он, злой до последней степени, повернул назад, отправив Паскевичу уведомление о своем прибытии и просьбу не предпринимать теперь никаких действий, пока им не удастся встретиться и все обговорить.

Возвратившись в Тифлис, Грибоедов не стал никому, даже Аделунгу, сообщать о себе. Со всеми он накануне распростился и хотел, чтобы ему дали успокоиться. И прибег к старому, никогда не изменявшему средству: отправился на целый день к Ахвердовым. В предыдущую неделю он виделся с ними очень коротко, занятый официальными беседами и хлопотами. Теперь он решил ото всего отвлечься. Сначала, как повелось, долго играл на рояле, импровизировал полюбившуюся ему музыкальную форму — сонату, которых в России почему-то не сочинял ни один композитор. За обедом он сидел против Нины Чавчавадзе и отдыхал душой, глядя на ее прелестное личико. Он знал ее с детских лет и всегда очаровывался ее необыкновенным обаянием, веселостью, нежным голосом и милым, кротким нравом. Он был вдвое старше и никогда не думал о ней иначе как о восхитительном ребенке. Теперь он заметил, насколько она повзрослела и расцвела, даже по сравнению с их последней встречей. Все произошло внезапно. Он задумался, сердце вдруг забилось; необыкновенно важная служба, обременившая его, как-то придала ему решимости. Выходя из-за стола, он взял ее за руку и повел в сад со словами: «Venez avec moi, j’ai quelque chose ? vous dire»[21]. Нина послушалась, как давно привыкла, полагая, что он усадит ее за фортепьяно. Однако он прошел с ней к ее дому, видя, что Прасковья Николаевна с матерью и бабушкой Нины уселись на крыльце.

Нина смотрела на него с доверчивым удивлением, дыхание его занялось, он перестал понимать, что говорит и как, только все живее и живее… Он изучил женщин, умел обыкновенно понимать, приятен им или нет, но никогда прежде он не делал предложения полуребенку — и предложения всерьез. Он не знал, как будет принят. Нина слушала его, совершенно ошеломленная: человек, на которого она всю жизнь смотрела снизу вверх, перед гением и добротой которого она преклонялась, объяснялся ей в любви! Она никогда не смела и мечтать о нем! Она вдруг заплакала, потом засмеялась — это был самый красноречивый ответ… и он поцеловал свою невесту…

Следовало испросить согласие ее родных, в котором Грибоедов, впрочем, не сомневался. Весь дом пришел в необыкновенное волнение. Прасковья Николаевна была счастлива, что ее любимейшая питомица выходит за лучшего друга ее семьи. Мать и бабушка Чавчавадзе в восторге приветствовали удачнейшую партию дочери и внучки, ставящую ее в родство с самим главнокомандующим Грузии. Если в России свататься за шестнадцатилетнюю девушку было не совсем прилично, то в Грузии этот возраст считался более чем подходящим для брака. В Тифлисе трудно было отыскать достойного жениха, и мать Нины давно уговаривала ее выйти за Сергея Ермолова, человека прекрасного, но лицом несколько похожего на татарина, его отдаленнейшего предка. Или же за Николая Сенявина, старшего сына адмирала, чей флот Грибоедов видел в Кронштадте. За Ермолова ходатайствовал Муравьев, Сенявин готов был ради Нины на любые жертвы и подвиги, но она оставалась к ним равнодушна и подчеркнуто холодна, как и ко всем прочим поклонникам. Теперь ее мать и бабка перестали беспокоиться за судьбу своей красавицы. Князь Чавчавадзе находился в армии, возглавляя осаду крепости Баязет, но все были уверены, что и он не откажет. Одна Софья Муравьева чувствовала себя немного встревоженной, зная, что ее муж относится к Грибоедову едва ли не с ненавистью, и предвидя возможные столкновения в семье, ибо сама она радовалась за Нину. Младшие девочки носились по дому. Даша Ахвердова недоумевала, как это Нина так мало боится Александра Сергеевича, что даже решается выйти за него замуж? Даше и Катиньке Чавчавадзе, донашивавшим по бедности семейств веши сестер, обещали сшить к будущей свадьбе красные атласные башмачки, и они ждали этого события как праздника.

Посреди всеобщего ликования Грибоедов с Ниной ни на что не обращали внимания. Весь вечер и весь следующий день он почти не отпускал ее от себя; уединившись в укромном уголке, он учил ее целоваться все крепче и крепче. Но счастье было мимолетным. На второй день после помолвки он должен был снова ехать на розыски Паскевича.

Снова он с Мальцевым пустился в путь, теперь уж верхом во весь опор. На дороге к Гумрам они, к своему счастью, встретили гонца от генерала с сообщением, что вся армия движется из-под Карса к крепости Ахалкалаки; а в самих Гумрах Грибоедова ждал самый благоприятный ответ от князя Чавчавадзе. Еще дальше они натолкнулись на отряд человек в шестьсот, составленный из разных рот и выздоровевших, назначенный для усиления главного корпуса, но не знавший, где этот корпус находится. Грибоедов прихватил солдат с собой, вспоминая свой переход с русскими перебежчиками из Тавриза. Мальцев наконец оттаял и пришел в восхищение, воображая, что попал на войну. Кроме того, они нагнали Федора Хомякова, тоже блуждавшего в поисках места службы. Грибоедов был рад, что сможет лично представить генералу своего преемника. 25 июля он прибыл в Ахалкалаки, уже занятые русскими войсками. Паскевич принял его превосходно. Заносчивость генерала, на которую столько жаловались прежде, совершенно исчезла с началом войны с Турцией: перед новыми сражениями бесполезно было хвастать старыми победами. Зато Муравьев, мельком увидев Грибоедова в палатке главнокомандующего и узнав о его помолвке с Ниной, столь ясно дал понять свое величайшее неудовольствие, что Паскевич поспешил отправить его с важным заданием подальше от Ахалкалаки. Сергей Ермолов, чьи надежды на благосклонность Нины были навсегда разбиты, напротив, принял известие безупречно, как подобало истинно благородному человеку; Сенявин перенес свое внимание на подрастающую Катю Чавчавадзе[22].

Грибоедов имел в ставке графа три важных дела: обменяться ратифицированными договорами с послом шаха — персидский трактат он взял, пренебрегши его отличием от русской редакции, но свой решил отвезти лично; выяснить состояние сношений с Персией — все было замечательно, иранцы соблюдали со всеми русскими официальными лицами самый покорный тон; наконец, уговорить Паскевича двинуть армию на завоевание Батуми, единственного пригодного черноморского порта на всем побережье Кавказа. Граф не имел таких полномочий, но сразу оценил стратегическую и коммерческую важность Батуми и обещал начать подготовку к экспедиции. Уладив все, Грибоедов поспешил назад — не только ради Нины, но и потому, что взял с собой совсем мало вещей, дабы противочумное окуривание не испортило ему сразу весь гардероб.

4 августа к вечеру он вернулся в Тифлис и сразу отправился к Ахвердовым. Но и на этот раз он не успел насладиться счастьем более одного дня. 6 августа он почувствовал приближение лихорадки, с которой намучился в прошлом году. Он немедленно ушел от Нины, сказав в свое оправдание какой-то предлог. Дома он узнал, что и Мальцев слег. Ахалкалаки лежали на высоком нагорье, в зоне холодных дождей и сильных ветров со снежных вершин. Резкая перемена жары на холод сама по себе вредила здоровью, но, главное, вокруг Тифлиса находилось достаточно заболоченных, болезнетворных мест; оттуда и выползала болотная лихорадка, или малярия, как ее называли врачи. В некоторых частях Закавказья она в три-четыре года уничтожала полностью русские гарнизоны. Грибоедов всегда строго соблюдал простые правила: не пил некипяченую и вообще холодную воду, следил за чистотой рук слуг, не говоря о своих. Это уберегало от холеры и даже чумы, но от малярии спасения не имелось. Той ночью Грибоедов пережил самый тяжелый приступ горячки, какой когда-либо его трепал. Из-за военных действий в Тифлисе не осталось ни одного хорошего врача. К нему вызвали доктора Прибеля, тот дал лекарство, но оно не подействовало. Так Грибоедов вынужден был выздоравливать с помощью одной природы и собственных, не совсем еще растраченных молодых сил.

Болотная лихорадка — особая болезнь. Сильнейший жар сменяется сильнейшим ознобом, но весь припадок длится не более нескольких часов; больше организм не выдерживает и либо погибает, либо перебарывает недуг. Потом в течение нескольких суток человек не испытывает никаких симптомов, кроме общей слабости — и снова все повторяется. Так можно болеть без конца. Грибоедов находился в этом состоянии две недели. Если бы он мог перебраться в Россию, в Пятигорск, в Боржоми, он поправился бы вмиг, но у него не было сил сесть верхом и куда-то ехать, а в экипаже по Военно-Грузинской дороге или по дороге в Персию проехать было невозможно — он это уже проверил. Удушающая жара и пыльные бури Тифлиса нисколько не способствовали выздоровлению. Этим летом малярия свирепствовала вовсю. Константин Христофорович Бенкендорф заболел и в две недели скончался. Грибоедов сожалел о нем, как-то не опасаясь той же участи, а Паскевич прямо порадовался смерти человека, к которому относился недоброжелательно. Грибоедов счел долгом послать соболезнования старшему брату Константина Христофоровича, невзирая на то, что дружеская переписка с главой III Отделения могла бы вызвать неодобрение братьев Бестужевых и многих других достойных людей. Он пренебрег этими опасениями, зная, как любил Александр Христофорович своего брата, и желая почтить память умершего.

Сам он мог только лежать, страдать, думать и принимать гостей. Сначала он не хотел, чтобы Нина увидела его, истощенного лихорадкой. Он даже просил Прасковью Николаевну скрывать от нее причины его отсутствия. Но это не могло продолжаться долго: Нина узнала о его болезни и добилась права проводить у него все дни. Он не позволял ей ухаживать за ним, но ее присутствие придавало ему сил. Прежде он всю жизнь говорил с ней по-французски, как того требовал светский этикет. Но после помолвки он перешел на русский — язык его любви, дружбы и творчества. Он предполагал жениться не раньше зимы, когда Паскевич вернется из армии, а сам он — из Персии. Теперь же он начал думать, что нет смысла откладывать свадьбу, лишь бы ему поправиться. Он предложил Прасковье Николаевне подготовить все к бракосочетанию, и Нине стали срочно шить свадебные туалеты.

Принять такое внезапное решение было легче, чем его осуществить. По закону всякий служащий обязан был получить разрешение на брак от непосредственного начальника. Грибоедов должен был бы писать самому Нессельроде. Конечно, вице-канцлер не возразил бы против его женитьбы на грузинской княжне, но на эту переписку ушло бы два месяца. Венчаться вовсе без разрешения было нельзя. Грибоедов попросил Паскевича поддержать его своей властью. Ни один священник не осмелился бы нарушить приказ самого главнокомандующего. Паскевич без раздумий согласился, взяв на себя и извинения перед Нессельроде за превышение полномочий. Генерал был уверен, что по военному времени не вызовет на себя особого негодования. Теоретически государь мог признать свадьбу незаконной, но, бесспорно, он не захотел бы нанести столь жестокого оскорбления родственнику графа Эриванского и самому графу, давшему согласие на бракосочетание.

В отсутствие Нины Грибоедову не давали скучать. Его посещали генерал Сипягин, Аделунг, юные братья Бестужевы, ненадолго воссоединившиеся в Тифлисе, — как всегда, Грибоедов притягивал самых разных людей. Даже доктор Макнил нарочно приехал из Тегерана для свидания с послом России, выставив предлогом проводы жены в Англию. Несмотря на прежние их стычки, Макнил старался установить с Александром Сергеевичем наилучшие отношения, а миссис Макнил нанесла визит Нине.

Больше всего времени у Грибоедова проводил Петр Демьянович Завелейский. В марте они мельком виделись в Петербурге, когда молодой чиновник Министерства финансов только что получил назначение на видный пост гражданского губернатора Тифлиса. Грибоедов почувствовал, что в Грузии они смогут успешно сотрудничать, и сразу решил передать Завелейскому свои заметки о возможностях преобразования экономики Закавказья. Он давно их вынашивал одновременно с собственными коммерческими проектами и теперь, когда посольское звание невыразимо подняло его в глазах закавказцев, собирался действовать. Завелейскому он предложил разделить ответственность и успех.

По приезде в Тифлис он не имел минуты на то, чтобы узнать, как далеко тот продвинулся в обработке полученных бумаг, но предполагал, что недалеко. Разбор финансовых дел Верховного грузинского правительства, вверенных попечению Завелейского, явно не оставлял ни на что другое времени и сил. И вот болезнь, уложив Грибоедова в постель, но сохранив ему ясность рассудка, оказала благодетельное влияние. Он ощущал себя отвратительно беспомощным — и в такой момент! Не свое теперь, а будущее доверившегося ему существа зависело от его трудов. Семейная жизнь пугала неизвестностью. И он рад был возможности поупражнять ум, создавая нечто прежде небывалое и общеполезное. Серьезная работа и поднимала дух, и отвлекала от беспокойных размышлений.

Так, наконец, он вплотную взялся за составление «Записки об учреждении Российско-Закавказской компании» и устава предприятия. Идея целиком принадлежала Грибоедову, но он понимал, что воплотить ее один уже не успевает. Даже и сейчас приходилось что-то диктовать между приступами, что-то Завелейский сам писал по его наметкам. Важно было подать проект Паскевичу на предварительное утверждение до отъезда посольства в Персию. Ясно, что главнокомандующий подпишет проект не читая, но в отсутствие Грибоедова он может с этим затянуть, а ведь еще следует отправить бумаги Компании в Петербург и ждать высочайшего решения. Между тем хотелось бы уже весной начать коммерцию. Завелейский чувствовал необходимость спешки и всемерно помогал, генерал Сипягин, Аделунг, Петр Бестужев изредка присутствовали и слушали, — но осознать гениальную простоту замысла Грибоедова им было нелегко.

«При внимательном рассмотрении Закавказского края каждый удостоверится, что там природа все приготовила для человека; но люди доселе не пользовались природою». В этом никто не возражал. Причиной являлись и бесчисленные войны, терзавшие Грузию много веков, и беспечное хозяйствование дворян вроде Чавчавадзе, и безнадежно отсталое крестьянское землепользование. Страна теперь успокоилась, но разве возможно научить грузин новейшим способам ведения хозяйства? Собеседники Грибоедова просто смеялись! да его будущий тесть оскорбится совету жить не по-княжески, а по-купечески и извлекать выгоды из своих имений! А кто другой возьмет на себя эту неблагодарную миссию? Ведь ни у кого больше нет достаточных средств и даже знаний. Правительство же имеет средства, но не знания; кроме того, идущие из Петербурга деньги очень легко могут попасть не туда, куда предназначались, а попросту в карманы казнокрадов. Недавно пришло 5 миллионов рублей — и где они? Да и что способно принести доход? Конечно, здесь производят великолепные вина, качеством не ниже знаменитых бордоских, — но кому они известны за пределами Грузии? Здесь некогда возделывали сахарный тростник, хлопок, масличные деревья, табак, ценные лекарственные растения — но все теперь заглохло. Французы недавно восстановили шелкопрядильни, но все равно вина, шелк, сахар, табак и прочие тропические культуры Россия за баснословные деньги покупает у Англии. На это тратится ежегодно около 119 миллионов рублей по таможенным росписям, неужели же Закавказье готово начать производство товаров хотя бы на четверть этой суммы? В конце концов, чего ради стараться?

Все эти возражения Грибоедов отмел. Естественно, поднять экономику края разрозненными усилиями частных лиц невозможно. Необходимо соединить в общий состав массу оборотных капиталов, или, лучше сказать, в одно общество достаточное число производителей-капиталистов; учредить Компанию земледельческую, мануфактурную и торговую, которая могла бы заняться добыванием всех тех богатств природы, которых произведение, обрабатывание и усовершенствование, равно и сбыт в самые отдаленнейшие государства, превышает возможности каждого частного лица отдельно. Тогда возникнет монопольная Компания по образцу Ост-Индской или Русско-Американской. Монополии вредят промышленности, если она уже существует, но способствуют ей, если ее нет и в зачатке. Для возможного успеха Компания должна получить полную свободу действий в ближайшие пятьдесят лет; все заброшенные и пустынные земли Закавказья по символической цене, как, кстати, и предусмотрено указом от 8 октября 1821 года; все казенные сады, совсем забытые правительством; ныне турецкий Батуми с правом порто-франко. Работать на землях и фабриках Компании смогут прежде всего привычные к климату армяне; они теперь во множестве переселяются из Персии по условиям Туркманчайского мира, им обеспечены свободы от налогов, но где они найдут наделы земли? Закавказье стонет от их наплыва, Компания же даст им средства к существованию. Если их окажется недостаточно, акционеры смогут покупать крестьян в России, с тем чтобы эти переселенцы и все их потомство получили бы свободу, а через пятьдесят лет, по истечении привилегий Компании, и надел земли. Обработка земель не только оздоровила бы край, ликвидировав малярийные болота, но оздоровила бы всю жизнь Кавказа и Закавказья — если у людей есть важное и выгодное общее дело, это сплачивает их лучше, чем любые правительственные меры. Улучшение хозяйствования повысит доходы края, что всего яснее докажет местному населению благодетельность пребывания под властью России. Наконец, в руках Компании будет сосредоточена вся караванная торговля. Сейчас персидские караваны обычно отклоняются на юг, к портам Персидского залива, где продают восточные товары англичанам. И иранцам, и русским будет взаимно выгодно перенести торговлю на север, что необычайно ускорит ее оборот.

Ошеломленные слушатели попытались возразить Грибоедову, что правительство никогда не передаст Компании такие фантастические, огромные полномочия! не в бреду ли мерещатся ему его планы? Он ожидает от России всемерной охраны экономических прав и таможенных привилегий Компании, военного приращения ее территории, включая завоевание Батуми, проведения дорог, обеспечения безопасности, — словом, попросту предлагает создать государство в государстве и взамен обещает в отдаленном будущем поставку южной продукции на русский рынок! Неужели он надеется, что император откажется от малейшей частички своей власти ради кучки капиталистов во главе с совершенно непригодными лицами? И неужели Грибоедов полностью утратил чувство реальности и знание Востока, которое так недавно блестяще проявил на переговорах, перестал быть самим собой и всерьез готов предложить правительству заведомо неприемлемый, безумно дорогой, совершенно авантюрный, вызывающе дерзкий по отношению к российскому императору проект переустройства Кавказского края? На что он рассчитывает? На авторитет Паскевича при царе? Но не он ли рассказывал, что этот авторитет почти упал из-за неумного и заносчивого поведения генерала после победоносной войны?

Но Грибоедов был уверен в своей правоте, он заранее рассчитывал на успех, он даже закупил в Петербурге труды по экономике, зная, что прочтет их в персидском безделье и употребит на благо Компании. И император, несомненно, согласится поддержать проект, поскольку тот бесспорно обладает характером поистине «позволенным, желаемым и требуемым правительством». Александра Сергеевича несколько беспокоило, что его слушатели и даже его соавтор Завелейский не сразу улавливали суть идеи, но он надеялся, что в написанном виде она станет понятнее.

А она была до крайности проста — ничего не менять! На прежних местах останутся прежние чиновники и военные, назначаемые и сменяемые Петербургом. Деятельностью чиновников будут руководить те же министры, выбранные императором. Поместья останутся в руках тех же дворян-землевладельцев, которые будут вправе хозяйствовать по своему разумению, никому не подчиняясь. Торговля будет вестись теми же армянскими купцами. Военные действия останутся в ведении императора, мир станут заключать его дипломаты. Словом, никому не придется делать ничего, что он не делал бы прежде.

Изменится лишь одно — появятся акции. Их раздадут землевладельцам под залог имений, продадут купцам по какой-то небольшой цене, их получат чиновники всех рангов под «залог» должности. Последнее немаловажно, так как привлечет их внимание к нуждам вверенного им края, чего никогда не бывало: «До сих пор заезжий русский чиновник мечтал только о повышении чина и не заботился о том, что было прежде его, что будет после в том краю, который он посетил на короткое время. Он почитал Тифлис, или какой-либо другой город за Кавказом, местом добровольной ссылки».

Соответственно, помещик, повышая доходность имения внедрением новых культур и орудий; предприниматель, заводящий фабрику на местном сырье; торговец, расширяющий связи; и, наконец, чиновник, обеспечивающий общий порядок и контроль, — все окажутся связанными взаимной выгодой. Со свойственной ему трезвостью мышления и изобретательностью Грибоедов собирался построить всеобщее процветание не на добродетелях, а на пороках людей: «Сперва корысть (ибо в общем деле Компании всякий вкладчик будет видеть частную свою пользу) заохотит многих из них и более познавать, и самим действовать. Таким образом, просвещение появится как средство вспомогательное, подчиненное личным видам; но вскоре непреодолимым своим влиянием завладеет новыми искателями образования, и чувство лености, равнодушия к наукам и искусствам, бесплодное, всему вредящее своелюбие уступят место порывам благороднейшим — страсти к познаниям и стремлению самим быть творцами нравственно улучшенного бытия своего».

Но это упования на будущее. А что получат ныне живущие? Сплоченность Закавказья общими интересами. «Ничто не скрепит так твердо и нераздельно уз, соединяющих россиян с новыми их согражданами по сю сторону Кавказа, как преследование взаимных и общих выгод». Крестьяне на землях Компании избавляются от личных податей и казенных повинностей, но это, разумеется, не означает, что они вовсе ничего не станут платить. Напротив, налоги на каждого жителя даже со временем вырастут, поскольку «если сличим платимое им в казну с тем, что бы он мог вносить легко и безропотно при малейшем улучшении его хозяйства, то увидим, что государственные доходы могут быть впятеро увеличены». Эти налоги стала бы собирать Компания и, уделяя казне определенную плату с десятин, торговых оборотов, таможенных сборов и прочего, остальное оставляла бы себе. Но что значит «себе»? Ведь во главе Компании встанут одновременно четыре президента: главнокомандующий, тифлисский военный губернатор, российский министр внутренних дел и министр финансов, в чьем ведении и находится казна! Не стоит беспокоиться, государство не лишится доходов, они просто останутся внутри края, идя целиком на его нужды, а избыточные средства станут распределяться между акционерами после публикации годовых отчетов английского образца.

Неужели не очевидно, что государь охотно поддержит проект? Самоокупаемость имперских частей его весьма привлекает. Он сохранил «военные поселения», хотя они зарекомендовали себя с наихудшей стороны еще в предыдущее царствование. Его величество жестоко пресек бы любые попытки ограничить его самодержавную власть, чему недавно все были свидетелями, но Компания на нее и не покушается. Она не угрожает и доходам государства, поскольку уменьшение прямых налоговых поступлений в казну должно полностью компенсироваться сокращением расходов на край и Кавказскую армию. Если бы этого не произошло, это означало бы только, что богатое ресурсами Закавказье не в силах само себя обеспечить при тех людях и чиновниках, которые направлены туда императором. В этом случае придется что-то изменить: либо прекратить привилегии Компании и вернуть край в общую структуру империи (что предусмотрено проектом), — либо менять что-то в самой системе управления империей.

Все это прекрасно и убедительно, но неужели держатели акций, по преимуществу грузинские и русские дворяне, впрямь озаботятся увеличением их доходности? Да! Несмотря даже на всеобщее нежелание. Попытка какого-нибудь чиновника нажиться на вредной краю деятельности встретит сопротивление его же собратьев и подчиненных, которые не смогут не узнать о его намерениях снизить их доходы. Нежелание землевладельца улучшить дела в имении будет преодолеваться нажимом его более предприимчивых соседей или чиновников, чьи доходы сокращает его бездеятельность. На Кавказе ведь служат, как правило, безземельные русские дворяне вроде Николая Муравьева. Эти бедные и в достаточной степени решительные люди, конечно, не откажутся иметь в дополнение к жалованью еще и доходы с акций. Оставив службу, они передадут акции преемникам, а сами возвратятся в Россию с нажитыми капиталами, — тем самым и деньги выйдут из Закавказья в остальную часть империи. А что всего важнее, попытка провести грандиозное ограбление края объединенными силами местных чиновников разобьется далекими от их нужд вершителями судеб — петербургскими министрами и самим императором. Вот недавно французский консул разворовал полученные в аренду сады и явно намеревается сбежать. Но уж бегство Николая из страны никак невозможно! В лице своего наместника он станет наилучшим гарантом благополучия дел Компании, так что и из его абсолютной власти можно извлечь некую пользу. Пожалуй, в несамодержавном государстве такой проект был бы менее надежным. Нет сомнений, великий князь Михаил Павлович будет счастлив получить в независимое управление большую территорию, по примеру Константина Павловича, а не надобно забывать, что в его глазах Паскевич остался безупречным!

Небольшой группе просвещенных лиц Грибоедов оставлял только просветительские функции, наподобие иностранных «ученых практических обществ». Они ни в коем случае не встали бы во главе Компании, а только советовали бы земледельцам, где и какие культуры и прочее разумнее приобрести; выпускали бы сельскохозяйственные газеты; выписывали бы лучших специалистов, не давая простора жуликам; основывали бы школы…

Но заработает ли такая система? — Бог весть! оттого-то на приобретение опыта в каждой отрасли хозяйствования и отводится по проекту пятнадцать лет. Во всяком случае, она не причинит вреда! Здесь продолжат жить и работать те же люди, которые жили и работали в этих краях до создания Компании; над ними будут стоять те же власть предержащие; их стремление к наживе или безделью, безответственность и глупость, разгильдяйство и взяточничество останутся при них, — однако их бесконтрольному проявлению будет положен некий предел.

Петр Бестужев восторженно приветствовал новые замыслы человека, который успел стать его кумиром. Юноша считал, что Грибоедов принадлежит к числу тех людей, которые, хоть и не носят короны, предназначены для преобразования мира к лучшему. Грибоедов в ответ выражал сомнения, стоит ли мир изменений: если уж на него самого давят обстоятельства, вынуждая жертвовать творчеством ради службы, то чем же жертвуют ей менее сильные духом?! От этой мысли он приходил в расстройство, но не в отчаяние. Окончательно оформив свой проект, Грибоедов послал сведения о нем братьям Всеволожским, с нарочным от их зятя генерала Сипягина для ускорения доставки письма. Ответ пришел незамедлительно. Не только Александр Всеволожский не испугался масштаба предлагаемой деятельности, не усомнился в ее осуществимости, но Никита — прежний красавец и кутила Никита! — просил найти ему какое-нибудь место при Паскевиче или Сипягине, чтобы он мог лично из Тифлиса контролировать ведение дел. Всеволожские готовы были поддержать Компанию всеми своими свободными деньгами. Просьба Никиты была тотчас исполнена, хотя Паскевич крайне удивился причуде, которая гонит петербургского щеголя и богача в Грузию. 7 сентября Грибоедов отправил свой проект на утверждение Паскевичу.

А до того он женился на Нине. Он очень жалел, что не может попросить Бегичева быть у него на свадьбе, но приезд друга заставил бы отложить ее слишком уж надолго. Грибоедов надеялся, что сможет обвенчаться в перерыве между приступами лихорадки, но 22 августа, в среду, когда Грибов уже одел его к венцу, он внезапно почувствовал начало нового припадка. Это было ужасно — хоть отказывайся, что, конечно, вызвало бы неудовольствие приглашенных и, может быть, навлекло бы на Нину насмешки. Он превозмог себя и поехал в Сионский собор, где собрались самые близкие родственники и знакомые, всего человек пятьдесят. Собрав все свое мужество, которое обычно скрывал под маской небрежной беспечности, сжав зубы, чтобы они не стучали в ознобе, он заставил себя выдержать церемонию. Он перенес весь приступ на ногах, что было настоящим подвигом, но ничего не запомнил из событий того вечера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.