Глава 28 Премьер-министр

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 28

Премьер-министр

Вечером 10 мая 1940 г. Черчилль стал премьер-министром. Позже он записал, что в эту ночь ложился спать с чувством глубокого облегчения: «Наконец у меня появилась власть распоряжаться всей сценой. Было ощущение, что мне это предназначено судьбой и что вся моя предыдущая жизнь была не более чем подготовкой к этому часу и к этому испытанию». Но в рядах консерваторов все-таки существовала оппозиция назначению Черчилля премьер-министром. 11 мая лорд Дэвидсон написал Стенли Болдуину: «Тори не доверяют Уинстону. После того как первые военные стычки закончатся, возможно, появится более сильное правительство».

Семья, друзья, многочисленные сторонники ликовали по поводу премьерства Черчилля. «Я всю жизнь знала, что ты станешь премьер-министром, еще со времен конных карет, – написала Памела Литтон, его приятельница сорокалетней давности. – Но все-таки, когда это случилось, новость заставила биться сердце как от неожиданной радости. Перед тобой задачи огромной важности». Рэндольф прислал слова сыновнего одобрения: «Наконец у тебя появились сила и власть, которых кокус[40] жульническим образом лишал тебя и Англию долгих девять лет! Не могу передать, как я счастлив и горд. Надеюсь, что это не слишком поздно. Ты пришел в потрясающий момент. От всей души желаю удачи в тревожные дни, которые нас ждут впереди».

С самого начала премьерства Черчилля опасности ежедневно угрожали выживанию Британии. Чтобы ликвидировать недостаток самолетов, Черчилль назначил лорда Бивербрука министром авиационной промышленности, Идена – военным министром, Синклера – министром авиации. Это были друзья, на которых он мог рассчитывать и которые были способны заниматься своим делом без постоянных понуканий. Его предложение Ллойд Джорджу стать министром сельского хозяйства было отвергнуто. Ллойд Джордж утратил уверенность в победе. Эрнст Бевин стал министром труда и трудовой и воинской повинности, Герберт Моррисон – министром снабжения. Черчилль был уверен, что эти лейбористы способны приложить огромные усилия, необходимые для наращивания военного производства и сохранения единства нации.

Во второй половине дня 13 мая Черчилль собрал всех своих министров в Адмиралтействе и сказал им: «Я могу предложить вам только кровь, тяжелый труд, слезы и пот».

Он повторил эти слова через несколько часов, выступая в парламенте, где заявил: «Вы спросите: какова наша политика? Я скажу: вести войну на море, на суше и в воздухе со всей нашей мощью и силой, какими наделил нас Бог; вести войну против чудовищной тирании, непревзойденной в мрачном и скорбном каталоге человеческих преступлений. Такова наша политика. Вы спросите: какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, какой бы тяжелой и долгой ни был путь к ней, поскольку без победы нет жизни. Это необходимо понять: нет жизни для Британской империи, нет жизни для всего, что отстаивает Британская империя, нет жизни для всех побуждений и порывов, которые веками вдохновляли человечество на его пути вперед к своей цели. Но я берусь за свое дело с оптимизмом и надеждой. Я уверен, что наше дело не пропадет даром. И я чувствую, что в такое время имею право обратиться за помощью ко всем, и я говорю: «поднимайтесь, давайте идти вперед вместе, объединив наши силы».

Вернувшись на Даунинг-стрит, Черчилль узнал, что армии Гитлера вторгаются все глубже на территорию Голландии, Бельгии и Франции. Он хотел немедленно проявить инициативу и организовать воздушные бомбардировки Германии, но пренебрежение военно-воздушными силами Британии в предвоенный период стало одной из причин, по которым Военный кабинет 13 мая решил, что это сделать невозможно. Лорд Галифакс высказался прямо, назвав Британию «страной в слабой позиции». Через два дня, пока еще Италия сохраняла нейтралитет, Галифакс предположил, что, может быть, Черчиллю стоит направить персональное обращение к Муссолини.

Черчилль согласился. В своем обращении, отправленном на следующий день, он спрашивал: «Не поздно ли еще предотвратить реку крови, которая может пролиться между британским и итальянским народом?» Вне зависимости от исхода битвы во Франции, продолжал он, «Англия пойдет до конца, даже в полном одиночестве, как мы это делали ранее, и я с определенной уверенностью могу сказать, что в этом нам в значительной степени будут помогать Соединенные Штаты и весь американский народ». Эта тема прозвучала и в телеграмме Рузвельту, которую он отправил 15 мая. В ней прозвучало мрачное пророчество: «Если придется, мы продолжим войну одни, и нас не страшит это. Но я надеюсь, вы понимаете, господин президент, что голос и сила Соединенных Штатов могут не сыграть никакой роли, если их сдерживать слишком долго. Вы можете получить полностью покоренную нацистскую Европу, созданную с невероятной быстротой, и это бремя может оказаться нам не по силам».

Утром 16 мая немецкие войска прорвали линию Мажино. В Лондоне стало известно о неизбежном отступлении французов, что подвергало непосредственной опасности британский экспедиционный корпус. Стремясь своим личным влиянием предотвратить отступление, Черчилль полетел в Париж. Там он обнаружил, что у высшего военного командования французов нет никаких планов на контрнаступление. Вечером он отправил телеграмму Военному кабинету в Лондоне с вопросом: можно ли удовлетворить просьбу французов о дополнительной помощи британскими истребителями и бомбардировщиками. «С исторической точки зрения будет неверно, если просьба будет отклонена, что приведет к их краху». Военный кабинет дал согласие.

Утром 17 мая Черчилль самолетом вернулся в Лондон. «Уинстон в подавленном настроении, – записал его младший личный секретарь Джок Колвилл. – Он говорит, что французы полностью разваливаются, как поляки, и что наши силы в Бельгии необходимо отводить, чтобы сохранить контакт с французами». На заседании Военного кабинета 18 мая Невилл Чемберлен, которого Черчилль назначил лордом – председателем тайного совета, предложил Черчиллю следующим вечером выступить с радиообращением к нации, чтобы показать, «что мы едины и что никакие личные соображения не должны помешать принятию мер, необходимых для победы».

Черчилль принял предложение Чемберлена. Это стало его первым выступлением по радио в качестве премьер-министра с тех пор, как он девять дней назад вступил в эту должность. «Разве это не час, когда всем нам следует напрячь все наши усилия? – задал он вопрос и продолжил говорить о «группах изможденных стран и избитых народов, чехах, поляках, норвежцах, датчанах, бельгийцах, – над которыми сгущается долгая ночь варварства, в которой нет даже проблеска надежды, если мы не победим, а мы должны победить и победим безусловно».

Выступление Черчилля вдохновило нацию. «Вчера вечером слушал ваш хорошо знакомый голос, – написал Болдуин из своего дома в Вустершире, – и мне бы очень хотелось пожать вам руку и сказать, что от всего сердца желаю вам всего самого лучшего, – здоровья, физических и душевных сил – чтобы вы смогли справиться с невероятной ответственностью, которая ныне лежит на вас». Капитан Беркли, который десять дней назад записал в дневнике, что «Уинстон лишен здравого смысла», отметил 20 мая: «Премьер вчера вечером сделал великолепное обращение по радио. Он был безупречен во всем, и после того, как успел предотвратить серьезный коллапс в Париже четыре дня назад, сумел оживить всех здесь».

Ответственность, лежавшая на Черчилле в этот вечер, была так же велика, как и любая другая, с которой ему приходилось иметь дело. Она проявилась немедленно после выступления по радио в его решении, принятом после мучительных консультаций с главным маршалом авиации сэром Эдгаром Ладлоу-Хьюиттом, главнокомандующим бомбардировочной авиацией. Было решено, несмотря на настоятельные просьбы французов, больше не направлять британские бомбардировщики в небо Франции. Каждый из них мог вскоре понадобиться для отражения нападения Германии на саму Британию. Тем же вечером, предполагая, что по мере отступления британских сил на континенте вскоре может возникнуть необходимость выводить их из Франции, Черчилль попросил Адмиралтейство «держать в готовности большое количество мелких судов, которые можно будет направить в порты и бухты на французском побережье».

Мощную и срочную помощь могли бы оказать Соединенные Штаты. Черчилль намеревался использовать пятьдесят эсминцев времен Первой мировой, которые простаивали в американских доках. Но Рузвельт не соглашался отдать их. Его советники опасались, что в случае поражения Британии эти эсминцы окажутся в руках немцев. Как выяснил Черчилль 20 мая, Джозеф Кеннеди, посол США в Лондоне, сообщил Рузвельту, что Британия может пойти на мирные переговоры с Гитлером. Он телеграфировал американскому президенту: «Наше намерение, несмотря ни на что, защищать до конца наш Остров, а при условии, что получим запрашиваемую помощь, надеемся вести с ними войну в воздухе, полагаясь на индивидуальное превосходство».

Черчилль добавил: «Члены действующей администрации, скорее всего, уйдут, если этот процесс даст негативные результаты, но ни при каких мыслимых обстоятельствах мы не смиримся с поражением. Если с членами нынешней администрации будет покончено, и вести переговоры среди руин придут другие, вы не должны игнорировать тот факт, что козырем при игре с Германией останется флот. Если Соединенные Штаты оставят страну на произвол судьбы, невозможно будет винить тех, на ком лежит ответственность, за то, что они станут как можно лучше торговаться, чтобы спасти жизнь ее обитателей. Простите, господин президент, что я прямо говорю о подобном кошмаре. Очевидно, я не могу отвечать за моих преемников, которые от крайнего отчаяния и бессилия вполне могут подчиниться воле Германии».

Поражение британских войск во Франции может навести Гитлера на мысль о быстрой победе над самой Британией. Ввиду вероятного нападения немцев, Черчилль этим вечером распорядился, чтобы все уязвимые аэродромы, то есть те, у которых не было доступных сил обороны, охранялись добровольцами из местного населения и все солдаты в учебных пехотных частях, еще не прошедшие стрелковую подготовку, получили хотя бы по нескольку обойм для тренировки в стрельбе. Ровно в то время, когда Черчилль раздавал эти указания, передовые части наступающих немецких войск достигли Аббевиля, вбив клин между британскими и французскими войсками на севере Франции. Летом 1918 г. Черчилль предупреждал Ллойд Джорджа о возможности точно таких действий. Он даже конкретно назвал Аббевиль как точку у моря, к которой будут стремиться немцы, чтобы разделить армии союзников.

От Аббевиля немецкие войска двинулись дальше на север вдоль берега Ла-Манша. Через двадцать четыре часа они подошли к Булони. Черчилль решил вернуться во Францию, чтобы убедить французов попробовать восстановить контакт с изолированными британскими частями. Оказавшись в Париже вскоре после полудня 22 мая, он спросил у нового главнокомандующего французской армией генерала Вейгана, смогут ли французские войска вместе с англичанами нанести удар с юга и севера в основание немецкого клина, чтобы отрезать немецкие части, вышедшие к морю, тем самым восстановив контакт союзнических армий. «Я постараюсь», – ответил Вейган. Как заметил генерал Айронсайд, Черчилль вернулся в Лондон «почти в жизнерадостном настроении». Но через несколько часов начали поступать сообщения, что боевой дух французов «плох».

Вейган не пошел на север. 24 мая британцы были вынуждены оставить Булонь. Британские войска в Кале подвергались артиллерийским обстрелам. Черчилль был разочарован недостаточной, как ему казалось, энергичностью британского военачальника, не оказывающего помощь войскам в Кале, и рассерженно написал начальнику своего личного штаба генерал-майору сэру Гастингсу Исмею: «Разумеется, если одна сторона сражается, а другая – нет, война обречена стать неравной». Позже он узнал, что в Кале на самом деле было направлено подкрепление, но главной задачей к этому времени было удержать Дюнкерк доступным для войск и кораблей, поскольку немцы все сильнее затягивали узлы вокруг портов на берегу Ла-Манша.

На этой неделе в обстановке строжайшей секретности дешифровщики из Блетчли, чей невероятный успех во время операции в Норвегии оказался невостребован, сумели взломать коды шифровальной машины «Энигма», которой пользовались военно-воздушные силы Германии во Франции. Этот шифр оказался сложнее, чем тот, которым пользовались в Норвегии. Именно им были зашифрованы тысячи секретных сообщений, которыми ежедневно обменивался штаб немецких ВВС со своими подразделениями во Франции и Фландрии. Эти сообщения проливали значительный свет на действия немецкой армии и авиации. 24 мая англичанам стало известно о плане немцев отрезать британские части от моря. Впрочем, эти сведения поступили из реальных документов, захваченных на поле боя. Сознавая необходимость принятия срочных контрмер, Черчилль вечером отдал распоряжение о «продвижении на север к портам и побережью».

Армию следовало выводить и по возможности возвращать домой. Флот подготовился «всеми возможными способами» забирать армейские подразделения «не только из портов, но и с побережья». Черчилль сказал министрам, что благодаря вернувшейся из Франции армии «мы сможем удержать страну». Через два дня в Лондон прилетел премьер-министр Франции Поль Рейно. Встретившись с Черчиллем в Адмиралтействе, он сказал, что у него не остается надежды, что «у Франции достаточно сил для сопротивления». Капитан Беркли записал: «Рейно не произвел впечатления. Уинстон был ужасен, он рвал и метал, вгонял сотрудников в безнадежную путаницу, ни слова не говоря, носился по Даунинг-стрит, кричал, что мы никогда не сдадимся и т. п.».

Вечером появился приказ об эвакуации морем максимально возможного количества солдат с пристаней, молов и берегов Дюнкерка. Британским войскам в Кале был отдан приказ держаться, чтобы предотвратить подход немецких войск к Дюнкерку с запада. Их эвакуировать не собирались. Одобрив решение, которое Исмей назвал «жестоким», Черчилль за ужином был «необычно молчалив» и «ел и пил с видимым отвращением». Потом, встав из-за стола, он сказал Идену, что чувствует себя «физически плохо». Через два месяца в парламенте он сказал, что солдаты, оставшиеся в Кале, «проявили мужество, которое спасло нас».

27 мая Соединенные Штаты попросили Британию сдать им в аренду аэродромы на Ньюфаундленде, Бермудах и Тринидаде. Черчилль, так и не получивший эсминцы, жизненно необходимые Британии, отказался. В этот же день он заявил на военном совете, что США не оказывали Британии «практически никакой помощи в войне», а теперь, «когда они увидели, насколько велика опасность, хотят сохранить все, что могло было быть нам полезно, ради собственной безопасности». Ему сообщили, что на восточном фланге обороны Дюнкерка бельгийский батальон, защищающий важнейший участок, «был уничтожен налетом шестидесяти вражеских бомбардировщиков». Вечером король Бельгии призвал к прекращению огня начиная с полуночи.

В далекой Скандинавии давно ожидавшаяся, но уже почти забытая норвежская кампания вечером 27 мая достигла своего пика. Британские, французские и польские войска овладели Нарвиком. Победители не знали, что их командование, в связи со срочной необходимостью усиления обороны Британии, уже получило приказ покинуть Нарвик в течение недели. Тем же вечером из Дюнкерка было эвакуировано 11 400 британских солдат. 200 000 британцев и 160 000 французов все еще оставались в окружении.

28 мая Черчилль в палате общин говорил о том, что бельгийская армия «очень храбро сражалась, понеся и нанеся тяжелые потери». Тем не менее их сдача «заметно» усилила опасность для войск в Дюнкерке, чья ситуация «чрезвычайно тяжелая». Палата должна приготовиться к «трудным и тяжелым событиям». Тем не менее все, что может произойти в Дюнкерке, «никоим образом не может освободить нас от исполнения своего долга защищать дело мира, в котором мы поклялись сами себе. Ничто не может поколебать нашу уверенность в нашей способности идти своим путем – как и в предыдущих случаях в нашей истории – через катастрофы и беды к безоговорочному поражению наших врагов».

В тот день, дожидаясь новостей с французского побережья, Черчилль в тесном кругу пяти членов Военного кабинета выслушал предложение Галифакса о том, что Британии следовало бы принять предложение Муссолини начать переговоры о всеобщем мире. Чемберлен был готов поддержать Галифакса, сказав коллегам, что «мы готовы бороться до конца, чтобы сохранить нашу независимость, но надо быть готовыми рассмотреть достойные условия, если таковые будут нам предложены». Черчилль пришел в смятение и раздражение. «Народы, которые борются до конца, поднимаются снова, а те, кто покорно сдаются, – исчезают». Его поддержали лейбористы Эттли и Гринвуд. Укрепленный их твердостью, Черчилль, через некоторое время выступивший перед всем составом кабинета министров в количестве двадцати пяти человек, повторил свою мысль о том, что Британия скорее погибнет в борьбе, чем пойдет на мирные переговоры. «Он был просто великолепен, – записал в дневнике Хью Далтон, недавно назначенный министр военной экономики. – Необходимый и единственный, кто у нас есть для решения этой задачи».

Черчилль сказал на заседании кабинета министров, что в последние два дня глубоко размышлял над тем, «является ли частью моего долга рассматривать возможность переговоров с Тем Человеком». Немцы могут потребовать британский флот, военно-морские базы и многое другое. Британия окажется подчиненным государством с марионеточным правительством «под руководством Мосли[41] или ему подобного». Однако Британия пока обладает «огромными резервами и преимуществами». Завершил он свое выступление так: «Убежден, что каждый из вас готов сбросить меня с моего места, если я хоть на мгновение допущу мысль о переговорах или сдаче. Если долгой истории нашего острова суждено подойти к концу, пусть она закончится лишь тогда, когда каждый из нас упадет, захлебываясь собственной кровью».

Тут же со всех сторон стола послышались одобрительные возгласы. Министры Черчилля продемонстрировали единство и воодушевление. «Многие, – позже записал он, – были готовы вскочить со своих мест, с криками подбежать к моему креслу и похлопать по плечу». Он добавил, что не было сомнений в том, что «если бы я в этот решающий момент не проявил твердости в руководстве нацией, меня бы вышвырнули из кресла. Уверен, каждый министр был готов скорее погибнуть, потерять всю семью и имущество, чем сдаться». Когда через некоторое время члены Военного кабинета собрались вновь, Черчилль сказал им, что на его памяти не было другого случая, когда «собрание людей, занимающих столь высокие места в политической жизни, так решительно высказывало свои взгляды».

Способность Черчилля поверить, что каждый из его министров готов скорее погибнуть, чем сдаться, и его способность убедить других, что так оно и есть, стали мощным фактором, укрепившим решимость нации стойко встретить пугающие перспективы вторжения врага и жестокую реальность воздушных налетов. Однако в Военном кабинете кое-кто хотел продолжить обсуждение возможности мирных переговоров. Впрочем, Чемберлен, изменив свое предыдущее мнение, вечером высказал мысль о том, что Британии следует убедить Рейно, что «ему стоит продолжать борьбу». Галифакс в этом сомневался. Он вновь предложил попробовать провести переговоры с итальянцами. Он также хотел публичной декларации британских целей в этой войне, хотя бы для того, чтобы заручиться поддержкой американцев. Черчилль заметил, что на американцев может произвести впечатление только «четкая антигерманская позиция».

Позже этим же вечером, в поисках дополнительного противовеса колебаниям Галифакса, Черчилль предложил Ллойд Джорджу место в Военном кабинете. Но бывший премьер-министр, чьей стойкостью во время Первой мировой войны так восхищался Черчилль, отказался. «Несколько архитекторов этой катастрофы по-прежнему ведущие члены вашего правительства, – ответил он Черчиллю, – и двое из них в кабинете, который руководит войной».

Это было правдой. Черчилль не осмелился посягнуть на чувство национального единства и удалить из Военного кабинета Галифакса и Чемберлена. Он был уверен, что способен создать такую сильную атмосферу решимости во всем обществе, на какую не смогут повлиять никакие сомнения колеблющихся.

К полуночи 28 мая с побережья Дюнкерка было снято еще 25 000 солдат. На следующий день за час берег покинули еще 2000. Огромная армада судов, больших и малых, в том числе колесные пароходы и прогулочные катера с десятков морских курортов пересекали в обе стороны Северное море, спасая армию. Многие затонули, сотни солдат и спасателей погибли от непрекращающихся налетов немецкой авиации. Этим вечером, в стремлении укрепить решимость своих министров и высших государственных чиновников, Черчилль написал на одной страничке призыв, в котором говорилось: «В эти мрачные дни премьер-министр будет благодарен, если все его коллеги в правительстве, равно как и высокопоставленные чиновники, сумеют поддержать высокий моральный дух в своем окружении – не преуменьшая тяжесть событий, но демонстрируя уверенность в нашей несокрушимой решимости и способности продолжать войну до тех пор, пока не сломим желание врага установить свое господство над Британией. Мысль о том, что Франция способна заключить сепаратный мир, недопустима. Но что бы ни случилось на континенте, мы не имеем права сомневаться в нашем долге, и мы безусловно приложим все силы для защиты Острова, Империи и нашего Дела».

Это послание было распространено среди всех тридцати пяти членов Военного кабинета и других министров, среди всех тридцати девяти младших министров, сорока шести «высших чиновников» и шести представителей доминионов.

Утром 30 мая Черчилль отдал распоряжение брать на борт доступных транспортных средств в Дюнкерке французских военных. Он сказал, что даже при том, что это может сократить количество эвакуируемых британских солдат, «это следует сделать ради общего блага». К середине дня в целом с начала эвакуации с берега было снято более 100 000 человек, несмотря на продолжающиеся воздушные налеты немцев. В операции на данный момент было задействовано более 860 судов. Каждый час они увозили около 4000 человек. Черчилль, следивший за ситуацией, не переставал напоминать, что эвакуации подлежат и французы. В ином случае, говорил он, британско-французским отношениям будет нанесен «непоправимый ущерб».

Сколько времени может продолжаться эвакуация, было неясно. Днем 30 мая Черчилль проинформировал главнокомандующего британскими экспедиционными силами лорда Горта, что, поскольку дальнейшее сопротивление невозможно, он имеет право «официально капитулировать, чтобы избежать бесполезных потерь». Опасаясь, что вслед за эвакуацией может сразу же начаться вторжение и захват немцами большого количества британского военного снаряжения, Черчилль заявил на заседании Военного кабинета, что Британия «без колебаний должна залить газом побережье, если это принесет пользу». В этот же день, в последней надежде стимулировать французское сопротивление, Черчилль снова решил слетать в Париж. Его сопровождали Эттли, генерал Дилл и Исмей. Присутствие немецких истребителей в небе к северу от города вынудило сделать большой крюк. Сначала они отправились в Веймут, чтобы взять эскорт из девяти «харрикейнов», затем через Ла-Манш перелетели в Джерси, потом пересекли французское побережье западнее Сен-Мало, затем направились в Виллакубле близ Версаля, где на некоторое время самолет буквально затерялся в неиспользуемом конце обширного аэродрома.

В Париже Черчилль и Эттли встретились с Рейно и Петеном. Последний, в гражданской одежде, выглядел «дряхлым, скучным и смирившимся с поражением», как позже записал Исмей. Беркли отметил, что «французы не выказали ни малейшей бодрости духа».

Черчилль сказал французским лидерам, что в течение сорока восьми часов начнется эвакуация из Нарвика. 16 000 французов и поляков будут направлены во Францию для обороны Парижа. Затем британские войска вместе с канадскими двинутся в Западную Францию для формирования дополнительных сухопутных сил и для обороны Парижа. На западе Франции уже находились две британские дивизии, хотя в самой Британии были готовы к боевым действиям всего три. Иной помощи взять было неоткуда. Еще четырнадцать британских дивизий, вооруженных только винтовками, проходили учебную подготовку и «были абсолютно не готовы к современной войне». Во Франции воевали десять британских авиаэскадрилий. Оставшиеся двадцать девять эскадрилий были крайне необходимы для защиты британских авиастроительных заводов от налетов немецкой авиации. Если их привлечь к боевым действиям, «ситуация может оказаться безнадежной».

Черчилль сказал, что Британия и Франция должны сохранять теснейшее взаимодействие. Ради этого он отдал приказ в первую очередь эвакуировать французские войска из Дюнкерка. Он был «абсолютно убежден», что обеим странам необходимо «продолжать борьбу, чтобы победить». Даже если одна из них потерпит поражение, другая не должна выходить из борьбы. «Выживший партнер должен продолжать». Если в случае какой-то катастрофы Британия погибнет, правительство готово «продолжать войну из Нового Света». Если один из союзников потерпит поражение, Германия «пощады не даст: они навсегда будут низведены до положения вассалов или рабов».

Слова Черчилля явно подействовали на Рейно, но не на Петена. Луис Спирс позже вспоминал, как, слушая, как Черчилль прощался с ними, почувствовал по его интонации: «Он в душе осознал, что французы потерпят поражение и что они сами это понимают и готовы к поражению». После ночи, потревоженной налетом немецкой авиации, «небольшим налетом», как сказал Черчилль, англичане приготовились возвращаться в Лондон. «Уинстон был полон энергии, как всегда, – записал Беркли. – Когда мы собрались возвращаться, он настоял, чтобы мы пешком прошлись по аэродрому и осмотрели девять наших «харрикейнов». Он тяжело ступал по высокой траве, стелющейся под ветром пропеллеров, со своей сигарой как с вымпелом».

Без приключений добравшись до Лондона, Черчилль узнал о появившемся предложении при угрозе вражеского вторжения эвакуировать королевскую семью и правительство в Канаду. Он сказал, что даже «само обсуждение» этого вопроса недопустимо. Нельзя доставить немцам удовольствия от такого рода эвакуации. «Уверен, мы заставим их пожалеть о том дне, когда они попробуют вторгнуться на наш остров». Вечером ему сообщили, что немцы готовятся захватить побережье Дюнкерка. Утром они потопили шесть судов. Утонуло много солдат. Первой его реакцией было желание продлить эвакуацию еще на сутки, но он согласился с аргументами Генерального штаба, что дальнейшая эвакуация невозможна.

Черчилль и его советники были уверены, что в тот момент, когда закончится эвакуация из Дюнкерка и Германия овладеет французским побережьем Ла-Манша, Гитлер может начать вторжение в Британию. Однако после того, как с берега Дюнкерка были сняты последние солдаты союзников и немецкие войска готовились взять в плен всех, кто не имел возможности бежать, Черчилль смог вздохнуть с облегчением. 1 июня разведка Военного министерства, перехватившая и дешифровавшая сообщения «Энигмы», выяснила, что немцы, прежде чем нанести удар по Соединенному Королевству, намерены полностью овладеть Францией. Благодаря достижениям разведки Черчилль понял, что для Британии наступает передышка, пусть и ненадолго. В тот же день директор Национальной галереи выступил с предложением переправить наиболее ценные экспонаты в Канаду. Черчилль ответил: «Нет, спрячьте их в пещерах и подвалах. Ничего никуда не повезем. Мы победим их».

На рассвете 3 июня эвакуация из Дюнкерка закончилась. Вывезено было 224 318 британских и 111 172 французских солдат, а также 71 тяжелое орудие и 595 единиц транспорта, хотя немцам досталось большое количество военного снаряжения. Из 222 кораблей королевского флота, принимавших участие в эвакуации, 30 было потоплено, в том числе 6 эсминцев. Но после того, как Черчилль и Генеральный штаб узнали, что опасность немедленного вторжения миновала, было принято решение направить на запад Франции две британские дивизии. За ними должна была последовать третья. В то же время английские бомбардировщики должны были начать работать по обозначенным французами целям.

Черчилль был в боевом настроении. 3 июня он сказал Колвиллу, что «устал постоянно обороняться» и намерен обдумать «нападения на вражескую территорию». Это настроение нашло отражение в записке Исмею, направленной на следующий день. «Было бы замечательно заставить немцев гадать, где мы нанесем очередной удар, вместо того чтобы они вынуждали нас обносить стеной и накрывать крышей наш остров. Необходимо предпринять усилия, чтобы стряхнуть моральную и психическую зависимость от воли и инициативы противника, от которой мы страдаем». В этот же день Рэндольф навестил отца. Вернувшись в расположение своей части, он написал ему: «Не могу передать, каким вдохновляющим стимулом стала для меня наша встреча и возможность увидеть тебя таким полным мужества и решимости». Черчилля беспокоило даже малейшее ослабление общих усилий. Он написал Линдеману: «Вы не представляете, как бы мне хотелось, раз в несколько дней или хотя бы еженедельно краткие четкие отчеты об уменьшении или наращивании военного производства. Без этого я не могу иметь ясного представления о положении дел».

На этой неделе главной заботой Черчилля стала война в воздухе. За три предыдущие недели в воздушных боях над Францией и Фландрией было потеряно 436 самолетов. За это же время построено 435 новых. Тем не менее битва в небе над Францией стала первой победой Британии в воздухе. Над побережьем Дюнкерка было сбито 394 немецких самолета. Британцы потеряли 114 машин. С учетом почти трехкратного превосходства численности немецкой авиации британцы несли очень тяжелые потери, но 4 июня Бивербрук смог заверить Черчилля, что отныне выпускается по 35 истребителей в сутки; еженедельное производство превышает две сотни машин. В тот же день Черчилль узнал от Артура Парвиса, главы британской закупочной комиссии вооружений в Вашингтоне, что полмиллиона американских винтовок и пятьсот полевых артиллерийских орудий готовы к отправке. Но эсминцы они не отдадут. Таково было решение Рузвельта.

Выступая 4 июня в палате общин, Черчилль признался, что неделю назад, когда была назначена дата этого выступления, «опасался, что мне суждено будет объявить о величайшей военной катастрофе в нашей истории». Он не надеялся, что из Дюнкерка будет эвакуировано больше 20–30 тысяч человек. То, что произошло, стало «чудесным спасением», но, предупредил он, «мы должны быть очень осторожны и не приписывать этому спасению качеств победы. Эвакуациями войны не выигрываются».

В речи, которая, как он объяснял Рузвельту, была адресована «преимущественно Германии и Италии», Черчилль заявил:

«Даже при том, что обширные европейские территории и многие древние и славные государства попали или могут попасть во власть гестапо и других отвратительных организаций нацистов, мы не сдадимся и не отступим.

Мы пойдем до конца. Мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться на посадочных площадках, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах; мы никогда не сдадимся. И даже если, хотя я в это ни секунды не верю, наш остров или большая его часть будет покорена и станет голодать, то наша Империя за морями, под защитой оружия британского флота продолжит борьбу до той поры, когда в момент, угодный Богу, Новый Свет со всей своей силой и мощью выступит во имя спасения и освобождения Старого Света».

Палата общин была глубоко взволнованна. «Это стоило тысячи пушек и всех речей за тысячу лет», – высказался лейборист, член парламента Джосайя Веджвуд. «Даже в повторении диктора, – написала мужу Вита Сэквилл-Уэст, – она вызывает дрожь (не от страха) в спине. Думаю, одна из причин, по которой каждого волнуют его елизаветинские фразы, в том, что каждый чувствует мощную силу и решительность, стоящие за ним как величественная крепость: в них нет ничего, сказанного ради красного словца».

Черчилль не строил иллюзий насчет сложности стоящих перед ним задач. Даже при том, что Германия решила не нападать на Британию, пока не покончит с Францией, поражение Франции было не за горами. Вечером он написал Болдуину в ответ на его добрые пожелания: «Нам предстоят очень тяжелые времена, и я ожидаю худшего. Но я абсолютно уверен, что лучшее время придет, хотя доживем ли мы до него – большой вопрос». Черчилль закончил письмо так: «Я не чувствую, что эта ноша слишком тяжела, но не могу сказать, что должность премьер-министра пока что доставляет мне особое удовольствие».

5 июня, через двадцать шесть дней после пересечения французской границы, немецкие войска начали наступление на Париж. В этот день в поисках всех возможных способов помочь Франции Черчилль предложил ряд «безжалостных и быстрых» рейдов на захваченное немцами побережье, на плоскодонных судах, груженных танками, чтобы они «могли бы прямо с борта выйти на берег, совершить глубокий рейд в глубину территории, перерезать важнейшие коммуникации, а затем вернуться, оставив за собой гору немецких трупов». Поскольку лучшие войска направлены на штурм Парижа, то во многих городах должны остаться «только заурядные немецкие части». И «их жизнь следует превратить в бесконечное мучение».

Впрочем, немецкое наступление разворачивалось настолько быстро, что на подготовку таких молниеносных рейдов просто не оказалось времени. Британская дивизия под командованием генерала сэра Виктора Форчуна, расположенная на севере Франции, была вынуждена отойти к берегу Ла-Манша, понеся большие потери. У берегов Нарвика в последний день эвакуации затонули три британских военных корабля. 1500 членов экипажа и эвакуируемых погибли. В отчаянии от ежедневных докладов об отступлениях и задержках, Черчилль 6 июня написал Паунду: «Кажется, мы совершенно не способны к действиям». В тот же день он написал Идену по поводу задержек с возвращением британских войск из Палестины и Индии: «Мы становимся жертвами невнятной и раздражающей ведомственности». Его также нервировали продолжающиеся требования Рейно о более интенсивной поддержке британской авиации. Пришлось не только напомнить ему, что накануне в небе Франции действовали 144 британских истребителя, но и дать согласие на отправку из Британии в Париж 24 аэростатов заграждения с экипажами для обороны французской столицы.

Это была вся помощь, которую могла предоставить Британия. Вечером 8 июня Черчилль, Синклер и Бивербрук решили, что больше нельзя отправлять во Францию истребители «без подрыва боеспособности нашей страны», как было заявлено Рейно. На следующий день Рейно направил в Лондон недавно назначенного заместителя министра национальной обороны генерала Шарля де Голля с просьбой привлечения всей британской авиации к битве за Францию. Черчилль объяснил де Голлю, что после того, как вся эта авиация будет выведена из строя, у Британии не останется средств защитить себя от воздушных налетов, которые будут предшествовать возможному вторжению немцев. Де Голль с пониманием отнесся к дилемме и британским приоритетам. «Говоря от себя лично, он согласился с нашей политикой», – сообщил Черчилль в Военном кабинете после того, как де Голль улетел обратно, и добавил, что молодой генерал произвел «более благоприятное впечатление в плане морального духа и решительности».

Это оказалось слишком поздно. Даже начавшееся с 9 июня минирование с воздуха реки Рейн по схеме, предложенной Черчиллем еще в Адмиралтействе, хотя и серьезно затруднило движение по Рейну, не смогло повлиять на исход битвы за Францию. В этот же день британские войска под командованием генерала Форчуна были выведены к морю в районе Сен-Валери-ан-Ко. Туман помешал эвакуации. Затем, одновременно с наступлением немцев на Париж, Италия объявила войну Франции и Британии. «Люди, которые ездили в Италию любоваться руинами, – прокомментировал это Черчилль, – больше не увидят ни Неаполя, ни Помпеи».

10 июня Черчилль снова решил слетать во Францию, чтобы подбодрить защитников Парижа. Собираясь в полет, он узнал, что французское правительство отдало распоряжение об эвакуации Парижа. «Что за черт!» – в сердцах воскликнул он. «Было ощущение, – записал Колвилл, – что он лишился насеста, на котором мог бы угнездиться». Французский кабинет отправился на юг, к Луаре. 11 июня в Шато-дю-Мюге, недалеко от Бриара, он встретился с французскими лидерами, пребывавшими в полном смятении. Рейно и де Голль были за продолжение борьбы, Вейган и Петен были уверены, что война уже проиграна. Черчилль говорил о готовности Британии оказать помощь, если французы продержатся «считаные недели». Этой ночью во Франции высадилась канадская дивизия. Одна из британских дивизий, выведенных из Дюнкерка, могла прибыть в девятидневный срок. Войска, эвакуированные из Нарвика, были на подходе. Британцы готовы направить и третью дивизию, если французы обеспечат ее артиллерией. Если Франция продержится девять месяцев, до следующей весны, британцы успеют подготовить и экипировать двадцать пять дивизий и направить их «в распоряжение французского командования для использования где угодно».

Но весна 1941 г. казалась Вейгану и Петену слишком далекой; почти так же думали Рейно и де Голль. Но это было серьезное предложение, сделанное для укрепления уверенности. Когда заговорил Вейган, показалось, что он уже ни на что не надеется – ни в отношении Парижа, ни какого-либо иного крупного города на юге: «У меня нет резервов. Резервов вообще нет». Черчилль вновь призвал французов продержаться «еще три-четыре недели», пока британские и канадские войска сосредоточатся на западе Франции, чтобы нанести немцам удар во фланг. Вейган ответил, что это вопрос не дней или недель, а часов. Черчилль сказал, что яростная оборона Парижа, отказывающегося признать поражение, способна поглотить огромную армию. «При этом французы замерли», – отметил Спирс. «Превращение Парижа в руины не повлияет на исход дела», – ответил маршал Петен. На маршала даже не подействовало напоминание о его мужестве в тяжелой обстановке марта 1918 г., когда Черчилль и Клемансо посетили его в Бове.

Затем Черчилль предложил, что если «координированная оборона» не даст результатов, то Британия сможет помочь Франции «развернуть партизанскую войну в гигантском масштабе». С нескрываемой яростью Петен сказал Черчиллю, что это будет означать «разрушение страны». Его поддержал Рейно. После этого Черчилль попытался нарисовать долгосрочную обнадеживающую перспективу. «Возможно, что нацисты установят господство в Европе, – сказал он. – Но это будет бунтующая Европа, и очевидно, что в итоге режим, чьи победы в основном обеспечены техникой, рухнет. Техника победит технику». Иден впоследствии заметил, что при этих словах Петен «скептически усмехнулся». Никто из французов, за исключением де Голля, не откликнулся на последнее предложение Черчилля о возможности удержания Бретани, куда могут быть направлены дополнительные британские войска, а также французские войска из Северной Африки. Вечером Рейно сказал Черчиллю, что Петен уже проинформировал его о том, что «необходимо искать перемирия».

Черчилль переночевал в Шато-дю-Мюге и утром 12 июня улетел в Британию. С высоты двух с половиной тысяч метров он увидел порт Гавр, охваченный пламенем пожаров. В этот же день генерал Форчун, уступая превосходящей авиационной и артиллерийской мощи немцев, распорядился о капитуляции своей дивизии в Сен-Валери-ан-Ко. Вечером Рейно по телефону сообщил Черчиллю, что французское правительство покинуло Бриар и перебралось в Тур, и спросил, не может ли тот вернуться во Францию. Черчилль согласился и утром на автомобиле отправился в аэропорт Хендон с членом секретариата Министерства обороны полковником Лесли Холлисом. «Очень хорошо помню это утро, – потом записал Холлис. – Был теплый, солнечный день. Я наслаждался окружающим спокойствием и умиротворенностью, а затем с ужасом осознал, что едва ли кто-нибудь из толпы, выбравшейся погреться на солнце, – клерки, машинистки в летних халатиках, покупатели – осознают, какая страшная опасность грозит Британии. Я уже настолько привык жить рядом с катастрофой, что мне казалось, остальные думают так же, как я».

Черчилль оказался в Хендоне в 11 утра. Там он узнал, что прогноз предвещает резкое ухудшение погоды в течение дня. В связи с этим авиационное командование предложило отложить полет. «Черта с два, – сказал Черчилль Холлису. – Я лечу – будь что будет. Ситуация слишком серьезная, чтобы обращать внимание на погоду!» В Хендоне Черчилля дожидались Бивербрук, Исмей, Галифакс, старший советник Галифакса Александр Кадоган и главный переводчик Военного совета капитан Беркли. Британская миссия разместилась в двух самолетах. Они пересекли Ла-Манш от Веймута до Нормандских островов, откуда взяли курс на Тур. «Мы приземлились на изрытом выбоинами аэродроме в сильную грозу», – записал позже в дневнике Кадоган. Исмей позже воспоминал, что предыдущей ночью аэродром в Туре «подвергся сильной бомбардировке. Но мы сели благополучно и покатили мимо воронок в поисках кого-нибудь, кто мог помочь нам. Не было никаких признаков жизни. Только несколько французских летчиков слонялись возле ангаров. Они не знали, кто мы, и их это не интересовало. Премьер-министр вышел и представился. Он произнес на своем лучшем французском, что его имя Черчилль, что он премьер-министр Великобритании и что он будет благодарен за voiture[42]».

Машину нашли, и Черчилль уехал в Тур, в префектуру. Рейно еще не прибыл, и группа британцев решила пообедать в Гранд-отеле. В это время приехал секретарь французского Военного кабинета Поль Бодуэн и тут же, как записал потом Черчилль, «заговорил в своей мягкой обволакивающей манере о безнадежности французского сопротивления». Пессимизм Бодуэна был дурным предзнаменованием, но тем не менее, воспоминал Холлис, «Черчилль не обратил внимания на этот поток обреченности. Он словно слушал актера из какой-то трагедии, заявляющего о крушении надежд. Для себя он уже все решил; пораженческие настроения других не могли изменить его планов».

Обед закончился, и англичане вернулись в префектуру. Рейно еще не появился, и никто не знал, где он. Время пребывания Черчилля в Туре было ограниченно. Поскольку аэродром не имел освещения, изрытая воронками взлетная полоса делала невозможным вылет в темноте. Наконец прибыл Рейно, а также двое англичан – посол сэр Рональд Кэмпбелл и генерал Спирс. Группа поднималась по лестнице, Черчилль поотстал, чтобы расспросить Спирса о Бодуэне. «Я сказал, – позже вспоминал Спирс, – что он делает все возможное, чтобы уговорить Рейно выбросить белый флаг». Он действует «в интересах Вейгана и Петена». Черчилль зло проворчал, что ему это вполне удается.

Британских и французских представителей провели в комнату на первом этаже. Там был только письменный стол, за которым сидел министр внутренних дел Жорж Мандель. Генерал Исмей позже описал Черчиллю эту встречу с Манделем: «Мы встретились с ним в его кабинете в префектуре после обеда в отеле. Он был воплощением энергии и непримиримости. Перед ним на подносе стоял нетронутый обед, в каждой руке у него было по телефонной трубке, в которые он выбрасывал решительные распоряжения. Он был единственным лучом света, – за исключением вас, убеждавшего Рейно сохранять мужество, – который мы видели на французской стороне».

Черчилль был рад повидаться и поговорить с Манделем, своим другом межвоенного периода. Но Мандель, который позже погиб от рук француза-нациста, не был членом Высшего военного совета, и должен был почти сразу же удалиться. После этого место Манделя за столом занял Рейно, который мрачно объявил Черчиллю, что французское правительство в ближайшее время будет вынуждено просить перемирия. Британию попросят освободить Францию от данного ранее обещания не заключать сепаратного мира с Германией. Бывший премьер-министр Франции Эдуар Эррио, который в этот день присутствовал в префектуре, позже узнал, что после этих слов Рейно «по лицу мистера Черчилля потекли слезы».

Черчилль призывал Рейно отложить решение просить перемирия. «Возможно ли еще на неделю или меньше?» – спросил он. Рейно не ответил. Впрочем, он согласился на то, что не будет заключать сепаратный мир по крайней мере до тех пор, пока Рузвельта не попросят сделать «еще один шаг вперед». Черчилль пообещал немедленно телеграфировать Рузвельту. С учетом «немедленной помощи» от Америки, «возможно, даже объявления войны», сказал он Рейно, победа «будет не за горами». Его воинственные слова произвели должный эффект. «По окончании встречи Рейно пришел в более уверенное расположение духа, чем можно было ожидать сначала, – записал в дневнике капитан Беркли. – Он явно вел отчаянную борьбу против большинства своего кабинета, Вейгана и бессчетного количества других тайных сил, и смелая уверенность Черчилля приободрила его».

По дороге к аэродрому Черчилль упрашивал Рейно: «Не сдавайтесь, не переходите на сторону врага. Боритесь!» В этот день немцы вошли в Париж – шестую европейскую столицу, которая пала под их натиском за девять месяцев. Варшава, Копенгаген, Осло, Гаага и Брюссель уже были под нацистским господством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.