Волчьи забавы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Волчьи забавы

I

«Приказом по Кубанскому казачьему войску за 263 от 8 марта 1919 г. генерал-майор Андрей Шкуро утверждается в звании почетного старика станицы Воровсколесской».

«Войсковому Атаману казачьего Кубанского войска полковнику Филимонову. Счастлив донести вам о новом блестящем успехе вверенной мне группе, в которой терцы состязались с доблестными кубанцами. Благодаря доблести и исключительному порыву офицеров и казаков группы, 15 апреля, мною наголову разбита группа Махно, следствием чего явилось падение Мариуполя. Порублено в конных атаках и при преследованиях около 1 тысячи красных, захвачено 1500 пленных, бронированный поезд, 3 гаубицы, легкое орудие, 13 пулеметов, свыше 500 повозок, 2 лазарета и прочая добыча. Поведение, боевая работа и порыв казаков выше всяких похвал.

Генерал-майор Шкуро».

На станцию Иловайская прибыл новый поезд Шкуро, увеличившийся еще на два вагона: в одном — духовой оркестр, в другом — оркестр оперетки. К поезду Май-Маевского, остановившемуся неподалеку, направился Шкуро с адъютантами Кузьменко и Медвяновым. Совсем близко рвались снаряды, рокотали пулеметные очереди, но огонь был слишком вялый для хорошего боя. Середина мая в Донбассе — самое время воевать: дороги просохли, трава свежая, сочная, засухи еще нет. Хорошо для кавалерии. Да и для пехоты. Вот и стреляет. Шкуро был не в духе и шел быстро. Спросил Медвянова:

— Федька, автомобиль в порядке? Проверял?

— На ходу, Андрей Григорьевич. Когда поедем?

— Может, и сейчас. За девицами.

К Май-Маевскому вошел один. Генерал уныло рассматривал карту.

— Плохо, отец?

— Сегодня еще продержусь, если красные не будут атаковать. Ты поможешь, Андрюш?

— Не получается, отец. Меня ночью Врангель к аппарату вызывал, я ему сказал, что моим казакам требуется несколько дней отдыха, и люди и кони предельно устали.

— И что он?

— Я сказал ему так, что он сразу согласился и предоставил мне свободу действий. Вот я и пришел к тебе свободный, чтобы ты мне объяснял это……

— Ты, Андрюша, бранишься, а я не понимаю причину. Надо разобраться. Паша нам поможет.

Он позвонил в колокольчик, появился капитан, за ним — денщик с подносом.

Выпили по стакану водки, и Шкуро излился в жалобах:

— Зеноныч! Отец, что это значит? Ты — командующий Добровольческой армией. Правильно! Кого же еще?

Врангель — Кавказской. Пусть его. Но Покровский произведен в генерал-лейтенанты, а я?

— Ты же, Андрюша, стал командиром корпуса.

— Я всегда им был, только называли меня по-другому. Ты мне скажи, я что? Хуже Покровского? — Он решительно поднялся, словно собрался уходить, и продолжал, стоя над сидящим генералом. — И теперь остается одно: завтра к девяти часам произвести меня в генерал-лейтенанты! Иначе, сам знаешь, что я могу сделать. Могу с батькой Махно договориться — он меня теперь во как боится. А эта… Ставка доведет меня, что я с корпусом вместо фронта поверну в Екатеринодар и кого надо повешу!..

— Успокойся, Андрюша. Садись, выпьем еще. Ты был представлен вместе с Покровским, но почему-то его Произвели раньше тебя. Я сегодня буду говорить по прямому проводу со Ставкой и справлюсь о твоем деле. Ну, давай за твои будущие успехи. Кстати, я слышал, что ты сам производишь своих в офицеры, помимо Ставки? Правда ли это?

— Отец, какое имеет право Деникин производить? Я хуже его, что ли? Я же не произвожу в генералы — это дело Ставки. А в хорунжие, в есаулы я ведь лучше знаю, кого производить. Но твое дело решить с Деникиным Мой вопрос. Когда будешь говорить со Ставкой?

— Часов в девять.

— Тогда я сейчас гоню свою терскую дивизию во фланг твоим красным. Это на карте вот: по линии Моспино — Дебальцево. А после девяти мы с тобой к добрым здешним армянам.

— Разве приглашали?.

— Чудишь, отец. А на что у меня Федька? Крикну ему, чтобы брал машину и ехал к армянам. Хочешь — ты к ним. Хочешь — сюда привезет. Все будет: и ликерчики, и девочки на «ять», а музыка у меня своя.

— Ну что ж, вечером и отдохнуть не грех.

— Только после твоего разговора. А сейчас я посылаю дивизию в бой.

После разговора с Май-Маевским Шкуро дал задание Медвянову, а Кузьменко взял с собой в штаб и отправился к станции Моспино. По дороге напомнил, что надо ехать к махновцам — на их фронте тяжелая для Май-Маевского обстановка, однако известно, что между Махно и командующим Красной Украинской армией Антоновым-Овсеенко[59] то и дело возникают конфликты. Надо их совсем рассорить.

— Ехать не придется, Андрей Григорьич.

— Чего так?

— Тот человек объявился здесь, в Иловайской. Гринчук. Ждет меня в хате.

— Я с ним не стану говорить. Поручаю тебе. Разберись, что надо сделать, чтобы оторвать Махно от красных. А сейчас давай посмотрим, как Топорков дивизию из эшелонов высаживает.

Вереница светящихся на солнце кирпично-красных теплушек медленно останавливалась, не доезжая до станции. Еще и еще несколько метров протягивал паровоз вагоны по указанию офицеров, сопровождавших машиниста.

— Правильно место выбирают, — сказал Шкуро, чтобы скат насыпи не очень крутой и чтобы гладкий. В четырнадцатом году я так в Галиции выгружался.

Раздвинулись двери теплушек, показались лошадиные головы, сверкнули стремена, бляшки на уздечках, ржание заглушило звуки близкой перестрелки. Шкуро со свитой стоял почти посреди эшелона, шагах в ста от насыпи. Посмотрел на своих офицеров, спросил:

— Есть такие, что первый раз видят? Глядите в оба.

Зрелище поражало новичков. Казаки выпихивали оседланных лошадей из теплушки прямо под откос. Те с пугливым ржаньем катились, вскакивали, отряхивались подобно собакам, их быстро хватали за уздечки хозяева, и… можно в бой.

— И с лошадьми никогда ничего не случается, — объяснял Шкуро офицерам.

Дивизия немедленно атаковала фланг красных. С фронта поднялся в наступление Корниловский офицерский полк — черно-красные фуражки покрыли цветовую степь. Оркестр играл марш.

— Коля, скачи к «волкам» — крикнул Шкуро. — Пусть атакуют. Там есть что взять. Потом — о чем говорили…

Еще одна победа. Полторы тысячи пленных, несколько орудий, пулеметы, документы, в том числе секретные. Вечером, когда в вагонах Шкуро готовилось ночное пиршество, генерал Май-Маевский по прямому проводу докладывал Деникину об одержанной победе:

— Этим успехом мы обязаны действиям корпуса Шкуро. Я только что говорил с ним. Его необходимо немедленно, по телеграфу произвести в генерал-лейтенанты. Так будет восстановлена справедливость. Его же представляли вместе с Покровским. Я убежден, Антон Иванович, что это надо сделать.

— «В ближайшие дни, — побежала лента, — к вам направляются английские танки с инструкторами и новое офицерское обмундирование. Относительно Шкуро, я сейчас же отдам распоряжение произвести его в генерал-лейтенанты. Это распоряжение будет передано по телеграфу. Желаю вам полнейшего успеха. Деникин».

Вечером в поезде Шкуро гремели оркестры и пели шансонетки:

У нас теперь одно желанье —

Скорей добраться до Москвы,

Увидеть день коронованья,

Спеть у Кремля — Аллаверды!..

Шкуро с погонами генерал-лейтенанта на мундире сидел рядом с Май-Маевским, утопая в диванных подушках. Гость был не в духе.

— Придут танки — я дам тебе своих «волков» для их охраны, — сказал Шкуро приятное ему. — С ними до Москвы быстро дойдем.

— Аграрный вопрос надо решить, Андрюша, — озабоченно сказал Май-Маевский. — Ты порол сегодня пленных?

— Всех же не расстреляешь? А пороть я люблю. Сам бы каждому всыпал по двадцать пять горячих — двух рук маловато. Казаки стараются. В клочья рвут.

— Выпорешь и отпускаешь. Они приходят в свои деревни, а там — тот же помещик их ждет и требует налоги, недоимки, штраф за разгром имения. И что же? Они идут к красным.

— Те тоже у них все забирают.

— Уже забирать нечего. А кто их порол, они помнят. И лошадей у мужиков твои «волки» отбирают. Я говорил Деникину, что нужен закон и порядок, но он не хочет этим заниматься. Он ничем не хочет заниматься.

— С ребеночком нянчится.

— Говорю — аграрная реформа нужна, а он на Особое совещание все перекладывает. Говорю: наступать надо, пока Колчака большевики не извели, а он: пусть «мол, они его осадят, а Москву мы сами возьмем.

Шкуро не любил такие разговоры.

— Эй, музыка, стой! — крикнул он. — Хватит куплетиков! Давай мою!

Певцы-казаки знали, что надо петь:

Я с полками своими

Разорю сто городов!

Лейся, лейся, белое вино,

Ты на радость нам дано!..

В двери вагона показался Кузьменко. Увидев происходящее, хотел уйти, но генерал сделал ему знак. Хорунжий пробрался к нему.

— Есть дело? Тогда выйдем. Ты отдыхай, отец, а я займусь. Вышли наружу, но ночной тишины здесь не было: в вагонах и на станции пьяный гул — казаки празднуют третью звездочку командира. У генеральского — вагона — трезвый конвой. Шкуро вгляделся в лица, узнал каждого.

— Здорово, земляк. Залечил рану? Еще повоюем. Колкин, почему у нас Климов до сих пор в подхорунжих? Добрый казак. И земляк мой. Пиши представление. А это кто?

— От общественности, ваше превосходительство. Ждут вас.

В свете фонаря стояли трое. Главный из них — высокий бородач в шляпе. В руках — какие-то предметы. Шкуро не любил высоких.

— С чем пришли? — спросил он сердито. — Жаловаться?

— Что вы, ваше превосходительство, — извинительно сказал высокий. — Мы поздравляем вас с чином генерал-лейтенанта и просим вас принять наш подарок.

В руках говорившего объявился поблескивавший поднос, на нем — перевязанные лентами пачки денег.

— Сколько здесь? — спросил Шкуро.

— Эти вот… э-э… императорские, — замешкался даритель, не ожидавший такого приема. — Две тысячи, и еще… А это в керенках, а это наши донские…

— Эй, Климов, подойди, — приказал Шкуро, сгребая деньги. — На тебе, сходишь к б…..Что это вы позоритесь, общественность? Преподнесли мне какие-то несчастные гроши. Я вам обеспечиваю покой, защищаю от красных бандитов, казаки за вас кровь проливают, а вы боитесь раскошелиться. Разве столько требуется мне денег? Идите и думайте.

Шкуро с Кузьменко отошли подальше от вагонов, от шума и фонарей. Их сопровождали конвойные.

— Дистанция десять шагов, — скомандовал им генерал. — У нас разговор.

— Может, на завтра отложим, Андрей Григорьевич?

— Ты что? Думаешь, я захмелел? Да я хоть к Деникину на доклад сейчас. И еще получше его обстановку разберу.

Иногда Шкуро даже сам удивлялся тому, что водка не мешает ему думать, успокаивается, как прежде, радость разливается в груди, а в голове чисто.

— Рассказал мне, значит, Гринчук, что дела у батьки плохи. То, что под Мариуполем мы его растрепали, это ладно: мужиков соберет, оружие есть. С красными у него не складывается: одни за него, другие против. А тут еще Григорьев[60] против советской власти пошел…

О мятеже Григорьева Шкуро знал: красный командир получил приказ вести свой отряд через Румынию в Венгрию, где будто бы тоже произошла большевистская революция. Григорьев отказался, объявил свою программу: «Украина для украинцев, без коммунистов». Около двадцати тысяч его бойцов захватили Екатеринослав, Кременчуг, другие города. Теперь Махно приказывают идти против Григорьева, а тот самого батьку приглашает в союзники. Вот и прислал Махно человека. Хочет письмо от Шкуро. Такое, чтобы своим людям прочитать. Тогда, мол, будет и решать, в какую сторону ему смотреть.

— Напишу, — сказал Шкуро. — А чтобы понятнее было, с полками в Гуляйполе прогуляемся.

— И еще, Андрей Григорьич, этот Гринчук не хочет обратно к батьке. Просит, чтобы на Кубань помогли добраться. С батькой, говорит, опасно стало: напьется и без причины на тебя с маузером.

— Отправляй!

— И самое, что ни на есть самое. Я вроде как родственник батьке.

— Дочку сосватал?

— У батьки Махно жена — Кузьменко Галина Андреевна. Чужая, конечно, не из наших краев, но… Кузьменко… Андреевна…

II

Махно после нескольких поражений сумел собрать в Гуляйполе отряд необстрелянных мужиков — тысячи две — и погнал их по степи на восток, на холмы, где, как он предполагал, укреплялись деникинцы. Мужики с винтовками рассыпались в цепь и послушно шли вперед. За наступавшими сам батька ехал на автомобиле по дороге. С ним охрана, вооруженная пулеметами «Льюис». Охранников так и звали «льюисами». Навстречу автомобилю из кустарника вышел с поднятыми руками солдат в английско-деникинской форме. Разобрались, выяснили, что он привез письмо батьке. Махно распечатал конверт и крикнул ординарцу:

— Собирай полк! Тех, которые поближе. Буду читать.

Он любил говорить речи, зачитывать политические документы.

— Товарищи революционные бойцы! Генерал Шкуро прислал мне письмо. Слушайте!

«Будучи, как и вы, простым русским человеком, быстро выдвинувшимся из неизвестности, я, генерал Шкуро, всегда с восторгом следил за вашим быстрым возвышением, рекомендующим вас, как незаурядного русского самородка. Но, к сожалению, вы пошли по лож-ному пути, будучи вовлечены в компанию с советским движением, губящим Россию во славу какого-то несбыточного интернационализма. Это всегда страшно огорчало меня. Но вот на этих днях я с радостью узнал, что вы одумались и вместе с доблестным атаманом Григорьевым объявили лозунг: бей жидов, коммунистов, комиссаров, чрезвычайки! Да иначе и не могло быть: как талантливый русский человек, вы должны были рано или поздно понять свою ошибку. Я нахожу, что с принятием вами этих лозунгов нам не из-за чего будет воевать. Если вы признаете тоже, что наши политические платформы близко сходятся, то вы должны признать, что нам воевать действительно не из-за Чего. Я предлагаю вам войти в переговоры, гарантирую вас и ваших уполномоченных от всяких репрессий. Мое имя достаточно известно, и вы можете мне верить. Генерал-лейтенант Шкуро».

Махно потрясал письмом и кричал:

— Поскольку в наше революционное время генералы меня боятся, то я их не боюсь. Я им дам Буржуи ни перед чем не останавливаются, и меня, старого революционера, бывшего каторжника[61], хотят произвести в генералы! Да я их!..

Его речь закончилась разрывами снарядов, прицельно упавших в толпу. Крики ужаса, окровавленные куски в тучах вздыбленной земли.

Махно бросился к автомобилю. Мешала шашка, которую он всегда брал с собой вместе с маузером. Шофер панически кричал: «Камеру осколком пробило!» И вдруг из-за холма начало выползать железное чудовище. Его рычание включалось в общий шум обстрела. Вскоре блеснули чешуей гусеницы, и танк тяжело перевалился через гребень. Наступавшие махновцы дружно побежали назад. Некоторые бросали винтовки.

Второй танк появился с другой стороны дороги, а на нее сдерживаемым шагом выехали кавалеристы в волчьих папахах. Башлыки с развевающимися волчьими хвостами. Впереди — знамя: стеганая волчья шкура, в центре — серебряная голова волка с разинутой пастью.

— Пулеметы! — кричал Махно. — Скорее пулеметы!

Когда конвой наладил два «Льюиса», и их четкие очереди заглушили крики раненых и запаниковавших отступавших, кавалеристы скрылись за холмами, а танки открыли огонь. До них было меньше версты, когда шофер наконец закончил возиться с колесом. Автомобиль рванулся в сторону тыла, за ним галопом — конвой.

— Где же ихняя конница? — оглядываясь, недоуменно спросил ординарца Махно. — И танки сворачивают.

— На наших конных пошли, на Светодухов. Вроде бы уже слыхать, как бьются.

Но там не бились, а били. Шкуро со свитой стоял на горке рядом с волчьим знаменем и наблюдал в бинокль, как его казаки гонялись за конными махновцами и беспощадно их рубили. Обезумевшие лошади без всадников метались по полю.

— Славно рубят, — сказал Шкуро. — В капусту! Федька! Срочно раздобудь киноаппарат и хорошего механика. Чтобы следующий бой сняли. И когда вешать будем. А батько, видно, думать поехал, как на мое письмо ответить.

III

В здании бывшего Александровского военного училища разместился Реввоенсовет республики: чинный порядок, охрана, тишина, прохлада в вестибюле. На стене большой плакат «Пролетарий на коня!» Стахеева сюда вызвал сам Троцкий, прочитав его статью «Казачья контрреволюция».

У кабинета кроме охраны никого, однако пришлось ждать: у председателя серьезный посетитель.

Перед Троцким сидел светловолосый голубоглазый красавец со сжатыми губами и опасливо прячущимся взглядом. На рукавах его новой шерстяной гимнастерки — красная звезда и три ромба.

На письменном столе — газеты, документы, топографические карты. За столиком сбоку — верный помощник председателя Склянский.

— Итак махновщину мы ликвидируем, — говорил Троцкий, строго вглядываясь в собеседника. — Вы согласны, Климент Ефремович?

— Конечно, товарищ Предреввоенсовета, — с горячностью поддержал ликвидацию Ворошилов. — Я и раньше предлагал разгромить эту банду. Но его Антонов-Овсеенко поддерживал.

— А что за разговоры о том, будто вы наградили Махно орденом Красного Знамени?

— Клевета! Ложь! — Ворошилов даже покраснел.

— Я тоже так думаю, — согласился Троцкий.

— Наверное, сам Махно распространил эту сплетню, — сказал Склянский.

— Возможно. А кто дал вот это сообщение в «Правде»? — Троцкий развернул газету. — «В связи с добровольным уходом тов. Махно с должности командующего армией, командование армией Махно принял тов. Ворошилов».

— Это глупая ошибка, Лев Давыдович, — сказал Склянский. — Мы же подготовили приказ о формировании новой Четырнадцатой армии и о назначении командармом товарища Ворошилова. Так я и сообщил в Бюро печати.

— Корреспонденты-путаники, — сказал Троцкий. — Есть и грамотные. Одного я пригласил сегодня. А мою статью направили в газету, Эфраим Маркович?

— В газету «В пути», Лев Давыдович.

— У Махно и армии-то никакой не было. — Ворошилов все еще переживал ошибочное сообщение. — Его Шкуро разгромил и самое гнездо — Гуляйполе разграбил, мы свои отряды формируем, а они…

— По вопросу Махно я выступал со статьей, — перебил Ворошилова Предреввоенсовета. — Главная мысль: с этим анархо-кулацким развратом пора кончать. — Кончать твердо, раз и навсегда. Так, чтобы никому больше повадно не было.

— Совершенно правильно, товарищ Предреввоенсовета, — с той же горячностью воскликнул Ворошилов.

— Теперь о вашей Четырнадцатой армии, которая пока существует только на бумаге. Сразу после окончания формирования, то есть не позже чем через неделю, армия займет главнейший участок Южного фронта — Донбасс — Харьков. Основная сила деникинцев — кавалерия, и на вашу армию обрушатся массы казачьей конницы.

— Они увеличивают свою кавалерию, Лев Давыдович, — сказал Склянский. — У Шкуро уже корпус.

— Да, — продолжал Троцкий. — Вы, товарищ Ворошилов, должны нацелить бойцов и командиров на борьбу с конницей белых. И создавать свою красную кавалерию.

— В каждом полку будет эскадрон, — пообещал Ворошилов.

— У них корпуса, а у нас эскадроны, — с горечью констатировал Предреввоенсовета.

— Есть же у нас и дивизии, — возразил Ворошилов. — Под Царицыном сводная дивизия Буденного совершила рейд по тылам…

— Я знал о ваших… действиях под Царицыном, — холодно сказал Троцкий. — Итак, товарищ Ворошилов, мы все с вами решили. Эфраим Маркович оформляет приказ о вашем назначении. Выезжайте в Харьков и принимайте командование армией. Желаю боевых успехов.

— Побьем беляков, как под Царицыном.

Троцкий со скептической усмешкой смотрел вслед новому командарму. Сказал Склянскому:

— Помните их подвиги в Царицы не? Пьянствовали и безобразничали со Сталиным. Этот командарм разъезжал в экипаже по городу со своей супругой, наряженной в каракулевую шубу. Командарм с двухклассным образованием. Не знаю, можно ли ему полк доверить. Или только взвод? И Буденный такой же. А по сознанию — почти махновцы.

— Может быть, подождем с приказом, Лев Давыдович?

— Нет. Сталин убедил Владимира Ильича.

— Не убедят ли его Деникин и Шкуро в том, что он ошибся? Как вы считаете, Лев Давыдович?

— Боюсь, что так и случится. Во время войны ошибки стоят очень дорого. Вы в канцелярию? В приемной ждет журналист — пусть входит.

Стахеев не ожидал, что его статья заинтересует самого Пред реввоенсовет а. Сочинял рассказы, мучался ночами, переписывал по нескольку раз, и никто их не хотел печатать, а написанное в один присест за какие-нибудь полтора часа вдруг замечено на высшем уровне. Наверное, потому что писал свое, пережитое, вымученное — ведь это казачья контрреволюция разлучила его с женой и ребенком. Но как ни стыдно признаться, а холостое положение дает покой и освобождает от забот. И хорошо, что роды происходили без него…

Троцкий поднялся навстречу, пожал руку и немедленно начал о деле:

— Ваша статья своевременно и точно указывает на опаснейшего врага республики — на казачество, оставшееся в своем большинстве контрреволюционным…

Говорил Троцкий о застарелой ненависти казаков к иногородним, к инородцам, о том, что казачья кавалерия — главная сила Деникина, что партия сейчас взяла курс на создание красной кавалерии, что здесь много трудностей… Закончил неожиданно:

— Вы умеете обобщать увиденное и делать выводы из фактов, из встреч с различными людьми. В ближайшее время я выезжаю на Южный фронт и приглашаю вас в свой поезд. Во время поездки вы накопите огромный злободневный материал для новых статей, полезных партии.

Робкие фразы Михаила Петровича о семейных делах были легко опровергнуты:

— Я как раз планирую автомобильную поездку в Богучар — один из центров борьбы против казачьего мятежа. Мои люди помогут вам перевезти семью в Москву. К сожалению, в моем поезде это невозможно: поезд Троцкого — это воинская часть.

Он слегка улыбнулся. После чего, взглянув на часы, высказал несколько мыслей о литературе:

— Формалисты преувеличивают значение работы над словом. Для нас, коммунистов, вначале всегда дело. Слово — лишь звуковая тень дела. А кого из современных наших поэтов вы цените, товарищ Стахеев?

— По-моему, Есенин, — робко сказал Михаил Петрович.

— Согласен с вами. Прекрасный поэт. Свежий, настоящий. Он интимен, нежен, лиричен, а время наше — революция. Вот и приходится ему прикрываться полу-наносной грубостью.

Из кабинета Троцкого Стахеев вышел исполненный уверенности в обязательной перемене к лучшему его жизни. И вообще к лучшему во всей Советской республике. В вестибюле кто-то сзади сильно ударил его по плечу. Оглянулся — Степан Буйков. Полуказак, грубиян — разве можно так сильно бить в шутку?

— А я здесь на кавалерийских курсах, — объяснил Буйков. — Пролетарий на коня. Это о моих делах. Батя писал мне о тебе и о Елене Аркадьевне. Поздравляю с сыном. Им там хорошо.

— Казаки рядом. Того и гляди Богучар возьмут.

— Разгромим их вдребезги. Сейчас туда направляются свежие части. А меня вызывали на беседу. Новое назначение предлагают — в кавалерийскую дивизию, в Царицын.

Искренне восхитился успехом Михаила Петровича, разговаривавшего с самим Троцким и приглашенного в поездку.

— Это тебе, Петрович, повезло. Поезд Троцкого — эго наш самый главный штаб.

— Лев Давыдович — настоящий вождь! Наша революция приводит к власти самых достойных, самых талантливых. Таких, как Троцкий.

— Да-а, — не очень убежденно согласился Буйков. — Конечно, он умный человек. Но, знаешь… Такой… От него пощады не жди. Ты, наверное, знаешь, как он расстреливал каждого десятого в полку, бросившего позиции?

— Децимации?

— Чего, чего?

— Децимация. Так в Древнем Риме называли казнь, когда убивали каждого десятого легионера.

IV

В Екатеринодаре жаркое солнце, толпы на Соборной площади, офицерские и казачьи шеренги: молебствие и парад. Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России с трибуны зачитал свой приказ № 14 от 12 июня 1919 года:

«Безмерными подвигами Добровольческих армий, кубанских, донских и терских казаков и горских народов освобожден Юг России и русские армии неудержимо движутся вперед к сердцу России.

С замиранием сердца весь русский народ следит за успехами русских армий с верой, надеждой и любовью. Но наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением Великой, Единой России.

Спасение нашей Родины заключается в единой Верховной власти и нераздельном едином Верховном командовании.

Исходя из этого глубокого убеждения, отдавая свою жизнь служению горячо любимой Родине и ставя превыше всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку, как Верховному Правителю Русского Государства и Верховному Главнокомандующему Русских Армий.

Да благословит Господь его крестный путь и да дарует спасение России».

После него вышел вперед генерал Романовский, тучный, большеголовый, мучающийся от неимоверной жары. Он прочитал телеграмму:

«С чувством глубокого волнения приветствую ваше патриотическое решение» продиктованное вам истинной государственной мудростью. Вы в пору государственного распада и морального разложения великого народа один из первых в ряду славных выступили под стягом Единой России. Ныне вашим решением вы подаете пример солдата и гражданина, превыше всего ставящего благо Родины и будущее ее исторических судеб. В великом подвиге служения вашего России да поможет вам Бог.

Верховный правитель адмирал Колчак».

Шкуро стоял на трибуне неподалеку, чуть в стороне от других — всегда старался отделиться от скопления людей, чтобы не так заметен был его малый рост. Теперь бы, конечно, можно не смущаться — генерал стал велик своими делами, но привычка осталась.

Конечно, велик — прошли парадным маршем офицеры, рысью проскакали казачьи сотни, парад закончился, опустела трибуна, Шкуро уходил одним из последних, и его ожидала толпа. Дружно кричали: «Слава генералу Шкуро! Слава победителю красных бандитов!»

Он остановился, приветствуя поднятой рукой и улыбкой, стараясь улыбаться по-генеральски. Знал, что это у него плохо получается — Тасинька постоянно одергивала и ворчала: «Улыбаешься, как будто виноват или милостыню просишь». Пробовал перед зеркалом улыбку поправить — черт его знает, как надо улыбаться. Кричать по-генеральски он умел:

— Спасибо, кубанцы! Наши доблестные казаки разгромят всех врагов Единой России и первыми войдут в Москву!

— С Богом! — неистовствовала толпа. — На Москву! На Москву!

После парада — торжественный обед в Атаманском дворце. Шкуро пил на редкость мало и сидел озабоченный. Рядом — Шифнер-Маркевич, уже не начальник штаба, а командир дивизии в его корпусе. Вокруг громкие разговоры о государственной мудрости Антона Ивановича, признавшего верховенство Колчака, о будущих успехах на фронте, а вполголоса — о неудачах колчаковцев, о переброске красных войск с его фронта на Южный, о том, что спектакль о признании «Верховного правителя» поставлен в угоду Ллойд-Джордж[62], который никак не может решить, поддерживать ли ему белую армию или признать Ленинскую Совдепию.

— Даже здесь приходится задумываться, Андрей Григорьевич? — сочувственно спросил Шифнер. — Вот я я все пытаюсь представить наше движение к Москве. Ведь наш корпус — ударная сила армии.

— Вот у кого ударная сила — у Александра Павловича. — Шкуро через стол приветствовал Кутепова. — Не забывай, Саша, кто тебе протежировал. Если б не я — не видать тебе корпуса.

— Согласен. — Кутепов даже руки вверх поднял. — Сдаваться могу только тебе, Андрей Григорьич. Впереди у меня Харьков.

— Мы с Антоном Михайловичем дальше смотрим — о Москве думаем.

На самом деле Шкуро думал не о Москве, а о графине Воронцовой-Дашковой, после смерти мужа поселившейся в его доме на правах лучшей подруги Тасеньки, готовящей ее к выходу в большой свет в Москве и Петербурге. Кое-что придумал, с нетерпением ждал окончания этого обеда. Вышел из-за стола абсолютно трезвый — задуманное требовало сосредоточенности.

У выхода столкнулся с Врангелем, тоже чем-то озабоченным. После болезни не отощал, а округлился, загорел, помолодел, даже как будто стал еще выше. От тифа только солдаты умирают, а генералы отдыхают в Кисловодске. Барон почему-то очень приветливо поговорил о делах на фронте, сказал, что немедленно едет туда:

— Надо брать Царицын. Оттуда начну наступление на Москву. А вы когда едете в свой корпус?

Ответа Шкуро Врангель не услышал: через толпу у дверей к нему протиснулся офицер. Шкуро узнал этого неприятного человека — капитан Гензель. Какие-то важные дела у немцев — отошли в сторону и переговаривались о чем-то серьезном, скорее всего неприятном.

— Есть что-нибудь из Москвы? — спросил Врангель.

— Через перебежчика на словах, Петр Николаевич.

— Говорите же — что там? Удалось.

— К сожалению, пока не удалось. Группу латышей, переправлявших в Ригу, схватили чекисты. Теперь связались с финнами. Это более надежные люди.

— А ваша жена где сейчас?

— Она пока в Москве, но периодически выезжает в Петербург. Готовит переход в Финляндию. Сейчас она сумела обеспечить полную безопасность баронессе. Она живет под другой фамилией с настоящими документами. Ей передаются продукты. Тщательно соблюдается конспирация…

В этот приезд в Екатеринодар Шкуро не узнал своего дома, своих комнат, преобразованных по советам графини Воронцовой-Дашковой. Словно попал в какой-нибудь петербургский дворец на Невском: мебель в стиле ампир, лакей в нитяных перчатках, серебряные и фарфоровые сервизы, вина подаются по французским правилам: какие к мясу, какие к рыбе, какие к овощам… Конечно, графиня Ниночка всему этому научила, но, главное, откуда что взялось. Рейд восьмеркой по северному Донбассу: склады, банки, магазины… А с Ниночкой надо рассчитаться, отблагодарить ее, и он, кажется, придумал, как это сделать.

Домой Шкуро ехал в автомобиле с адъютантами. Спросил Медвянова:

— Тебя, Федя, моя хозяйка вроде не знает?

— Нет. Вы меня в Дом не приглашали.

— Еще приглашу. А сегодня вечером попозже сам приедешь по специальному заданию.

Жена ожидала генерала, рассматривая в зеркало свое отражение в новом платье, сшитом по парижской моде. Шкуро сказал ей с недовольством, соответствующим обстоятельствам:

— Неприятности, Тасенька, на фронте, и я должен безотлучно находиться в своем поезде. Ночевать придется там. Может быть, и в корпус прикажут выехать. Врангель сейчас поехал.

Татьяна Сергеевна отнеслась к сказанному с пониманием, а генерал поднялся наверх и без стука вошел в комнату графини. Она кокетливо возмутилась:

— А вдруг я не одета? Как вы так можете?

— Это было бы хорошо. Но я тебя сегодня еще раздеру, графинчик. Только попозже и не здесь.

— Ой, ну как вы можете? Ведь, Таня…

— Таня ничего никогда не узнает. Я ночую в поезде, а тебя привезет ко мне мой адъютант Федька. Сначала позвонит по телефону и скажет, что тебя приглашают к жене Врангеля. Татьяна с ней незнакома. А в залог дай-ка, графинчик, я тебя потрогаю, поласкаю… Я осторожно, не разобью…

V

Поезд Троцкого —15 вагонов, 2 паровоза. Главный вагон особенный — длиннее других и не зеленый, а ярко синий. Часть вагонов бронирована. В ярко-синем — сам Предреввоенсовета. В остальных: вагон-ресторан и секретариат, кухня, особый военный отряд, электростанция, типография, телеграф и радиостанция, гараж легковых и грузовых автомобилей, баня, кинотеатр.

Стахееву отвели место в одном из вагонов особого отряда, в купе на двоих. Его сосед — один из командиров отряда с тремя кубиками на рукаве гимнастерки. Высокий серьезный, неулыбчивый, но и не молчаливый. С видимым удовольствием рассказывал попутчик о поездках и вообще о службе под командованием Троцкого.

Из Москвы выезжали под вечер. Летний величественно оранжевый закат раскинулся в полнеба и заливал купе жарким светом. Воронецкий с хозяйской гордостью рассказывал о том, что радиостанция поезда держит связь с 13-ю станциями мира — с Эйфелевой башней, с Лионом, с Лондоном… Во время поездки каждое утро выходит газета поезда с новостями более свежими и полными, чем в московских газетах. По вечерам — кинематограф. Правда, почти всегда только хроника.

— О нашем поезде красноармейцы говорят: приехал Троцкий. Теперь дело пойдет. И дело всегда идет, — вспоминал Воронецкий все новые и новые достоинства поезда Предреввоенсовета. — Наш отряд участвовал во многих боях. А как нас встречают! Как слушают Льва Давыдовича!..

Стахееву очень хотелось задать вопросик этому товарищу, но долго не решался. Рассказал и о своих достижениях в журналистике, о семейных сложностях, о том, что Троцкий обещал помочь. Этому Воронецкий удивился: Предреввоенсовета обычно избегает заниматься личными делами, как своими, так и чужими. Вскоре и Стахеев это понял. Однако пока знаменитый поезд мчался на юг, он был исполнен надеждами.

Такого ужина, какой подали вечером в вагоне-ресторане, Михаил Петрович не удостаивался с тех пор, как покинул Кавказ. Попозже, когда поезд тонул в тревожной тьме с редкими слабыми огоньками, Воронецкий провел его в вагон-клуб, на киносеанс. Показывали кинохронику. Героем почти всех сюжетов был Троцкий: его бородка, пенсе и резкие четкие движения на трибунах партсъезда, митингов, конференций, на парадах и на прочих общественно-политических мероприятиях. Вот на экране и сам поезд, а рядом, у подножки вагона, сам Предреввоенсовета. Он вручает орден стоящему рядом усатому командиру в папахе, с шашкой на боку.

— Это Чапаев, — объяснил Воронецкий. — Начальник Двадцать пятой дивизии. Очень храбрый, и дивизия его хорошо действует, но совершенно необразованный. И даже к учебе не способен — послали в академию — пришлось отчислить. А там, где невежество, там и анархия, и безнравственность. В прошлом году Чапаев застрелил комиссара своей дивизии. Потом назначили Фурманова. Тот приехал с женой. Жена-красавица. Чапаев в нее влюбился, и… началось там всякое. Трудно прививается к людям революционная мораль.

После кино, укладываясь спать, поговорили с соседом о морали и нравственности, и Стахеев наконец решился спросить:

— Рассказывают, что на Восточном фронте Троцкий какой-то полк подверг децимации, то есть…

— Я знаю, что такое децимации. Спокойной ночи. Завтра у нас трудный рабочий день.

Так и не ответил, но не забыл. Сам напомнил уже на обратном пути, когда для Стахеева все стало гораздо сложнее и тяжелее, чем в начале поездки.

В Харькове после большого митинга Троцкий, направляясь к своему автомобилю, заметил Михаила Петровича, сам подошел к нему, спросил:

— Как идет работа?

— Пишется хорошо, Лев Давыдович, и сейчас я записал интересные наблюдения.

— Сегодня вечером покажите мне готовую статью.

— Простите, Лев Давыдович, я хотел отсюда уехать в Богучар. Поезд идет через Лиски, а там…

— Вечером покажете статью, — сказал Троцкий и направился к автомобилю, но, сделав несколько шагов, он остановился и вновь обратился к Стахееву: — Наша поездка, наша работа на местах имеет огромное значение для победы в гражданской войне. Главный участок работы — Екатеринослав.

Поезд прибыл в Екатеринослав в начале жаркого дня. Первыми на перрон вышли бойцы особого отряда под командованием Воронецкого.

В черных кожаных костюмах со сверкающими металлическими значками на груди. За ними оркестр. Под звуки марша на перроне появился Троцкий с конвоем. Толпа встречавших восторженно шумела. Оркестр заиграл «Интернационал». Когда рядом с тобой тысячи людей поют «Это есть наш последний и решительный бой…», искренне веришь в необходимость и великую значимость происходящего, в необходимость выиграть этот бой. Отдать все свои силы ради победы. И Стахеев с особенным энтузиазмом работал карандашом» заполняя убористым почерком страницы драгоценного журналистского блокнота. Разумеется, прошел Стахеев и в городской Большой театр, где выступал с докладом Троцкий, и каким-то образом интуитивно догадался, что садиться надо не в партер, а на балкон, в уголок возле двери: Предреввоенсовета говорил… четыре часа. В таком большом докладе фактически не нашлось ни одной фразы, заслуживающей блокнота. Разве что «Екатеринослав — это красная крепость». Все остальное было сказано в прежних выступлениях Троцкого. Тем не менее рабочие, заполнившие театр, восторженно кричали, аплодировали и в конце пели «Интернационал».

Михаил Петрович выдержал часа полтора, затем выбрался наружу. Театр был оцеплен бойцами в черных кожаных костюмах с маузерами на поясах. Вдоль оцепления прохаживались командиры. Среди них и Воронецкий. Стахеев видел, что он занят нервным разговором с какой-то назойливой брюнеткой, пытавшейся пройти в театр, и не стал ему мешать — прошел неподалеку. До него доносились отдельные слова: «Но я должна его увидеть… Лев Давыдович приказал сразу в поезд… Но я же…»

После долгого своего доклада Троцкий действительно сразу помчался на вокзал, и поезд немедленно отправился. Воронецкий пришел в купе усталый, но довольный: за время пребывания Предреввоенсовета в Екатеринославле особый отряд твердо держал революционный порядок.

— А что это за женщина рвалась в театр?

— Женщина?.. A-а… Это вам полезно знать, Михаил Петрович. Родная сестра Льва Давыдовича. Не виделись почти два года. Но у него завтра совещание с командованием Южного фронта в Харькове. Вот так мы работаем. Мы совершили революцию, теперь надо ее защищать, Кстати, вы меня спросили тогда о децимациях. Я не хотел поднимать эту тему — думал, что вы меня не поймете. Теперь, наверное, поймете. В Пятой армии в Петроградском полку зимой по случаю оставления позиций во время боя по приговору трибунала расстреливался каждый десятый. И я участвовал. Да. И расстреливал. Нас всех Лев Давыдович научил, как надо к этого относиться. Мы выполняем тяжкую работу во имя защиты революции. И только так оценивать подобные акции. Как-то при мне один бывший генерал допытывался у Троцкого о расстреле царской семьи. Лев Давыдович сказал ему, что знал об этом и поддерживал, а когда операцию осуществили, он о ней больше не вспоминал и не интересовался никакими подробностями. И я никогда не вспоминаю об этих децимациях. Я не убивал, работал, защищая революцию.

Воронецкий был твердокаменным коммунистом, учеником Троцкого. Его жена служила где-то под Питером и он, конечно, не позволял себе просить начальство, чтобы ее перевели в Москву. Правда, в поезд ее бы не взяли — женщинам здесь не место. Незачем об этом думать журналисту Стахееву — у самого жена с ребенком вдалеке, у чужих людей. Оставалось надеяться, что это скоро кончится.

Из Екатеринослава прибыли в Харьков, где стояли несколько часов, пока Троцкий совещался с Гиттисом, Ворошиловым, Якиром и другими командирами Южного фронта. Вернулся Предреввоенсовета не в духе. Это обычно выражалось в молчании и в коротких резких распоряжениях. Теперь он приказал: «Выезжаем немедленно… Секретаря-шифровальщика ко мне…» Воронецкий, наверное, что-то узнал в секретариате и рассказал Стахееву:

— Считает, что Харьков сдадут. Да и Екатеринослав. Не надеется на командарма Ворошилова. Надежда на кавалерию. Создается конный корпус.

Ночью — Курск, утром — Воронеж, затем знаковая станция Кантемировка. Здесь открылись вагоны-гаражи, и по трапам выкатились четыре легковых и два грузовых автомобиля, предназначенных для поездки в Богучар. Троцкий отлично помнил не только О делах партийных и военных. Покидая поезд, спросил, готов ли Стахеев, и приказал устроить его в одном из первых автомобилей, предусмотрев место для жены и ребенка.

Летом, конечно, все было вокруг другим: зелень, свежие яблоки у торговок на станции, но здесь не Ставрополь и не Пятигорск, погода пасмурная, временами мелкий дождик, небо в дымных облаках. Степь тревожно молчит.

Въехали в Богучар. Вот и здание школы-гимназии. Михаил Петрович нервно закусил губы и опустил голову, уставившись на свои плохо почищенные сапоги. Ничего не хотел видеть, ничего не хотел помнить. Машины остановились на площади у Совета. Все местное начальство ожидало на улице. Дождя здесь не было, но лужи и грязь не просохли. Представители власти в гимнастерках, сапогах, фуражках с уважением и любопытством вглядывались в едва ли не самого главного человека Советской России. Троцкий вышел из автомобиля, приказал довезти Стахеева до его дома и обратно, и не задерживаться более чем на полчаса, затем подошел к встречающим и каждому пожал руку.

К дому Буйковых подъехать не удалось — огромная лужа на всю улицу. Стахеев добирался по узкой вязкой тропинке вдоль заборов. Шагов за сто» увидел знакомый дом с облупившейся побелкой на стенах. Сердце налилось тяжестью и потянуло к земле, и вздохнуть было невозможно. Все окна дома заколочены досками. Медленно двинулся к калитке, издали увидел огромный замок. Подошел, остановился, беспомощно оглядываясь. Пусто и тишина. В соседнем дворе калитка открыта. Вошел, поднялся на крыльцо, долго стучал. Наконец загремели засовы, показалась женская голова в платке. Боясь узнать что-нибудь страшное, Стахеев тихо спросил ее о соседях.

— Буйковы-то? Дубы? Мы их дубы зовем — такое, знаешь, у нас уличное дело — каждому прозвище. Вот мы — Рыбаки. А почему так, я и не знаю. А ты кто будешь?

— Я… был у них зимой. От их сына, от Степана я. Он в Москве у меня был. И еще женщина у них с ребенком.

— У дубов-то? Да. Была у них молодуха.

— Где же она?

— Дак с ними и поехала. Лошадей на том краю нанимали до Кантемировки. Сказывали — в Воронеж. А там ктой знает. Когда же это? Да. Три дни прошло. Казаки тады было наступали, дак наши их побили. А дубы вот спужались и побегли. И молодуха с ребеночком.

Стахеев вернулся на площадь значительно раньше, чем через полчаса. Бродил в задумчивости, не замечая дождя. Шофера натянули на свои машины брезентовые крыши. Грузовики наполнили мешками с мукой и картошкой.

Троцкий вышел в сопровождении охраны и быстро зашагал к своему автомобилю. Увидев одинокого Стахеева, остановился, подозвал его, спросил, что случилось. Выслушал внимательно, направляясь к автомобилю, не оборачиваясь» коротко сказал:

— Что ж. Из Москвы вам проще будет выехать за семьей. Статью дайте на ремингтон и завтра утром мне на стол.

И Михаил Петрович не решился просить разрешения остаться в Воронеже.

VI

В Горловке Шкуро вызвал в свой вагон-штаб нового начальника штаба полковника Соколовского[63], немногословного спокойного генштабиста, приказал выбрать в поселке лучший дом и перевести туда все штабные и вспомогательные службы, затем подготовить приказ по корпусу о боевых задачах в соответствии с директивой Ставки. Уже вскоре он наблюдал в окно, как таскают казаки на повозки документы, ремингтоны, столы, стулья, шкафы… Вызвал Кузьменко, усадил, разговаривал с ним доброжелательно — хоть и много забот, а настроение хорошее.

— Коля, скажи им, чтобы выносили самое необходимое: дней через десять поезд вернется к нам.

— А куда вы его отправляете, Андрей Григорьич?

— Тасенька переезжает в Кисловодск на отдых. Берет с собой мебель и всякое хозяйство. Там теперь высший свет во главе с вдовствующей императрицей. С Тасинькой ее верная подруга, графиня Воронцова-Дашкова. Сокращенно: графинчик Ниночка. И подмигнул адъютанту.

— Нам бы сейчас поезд как раз, Андрей Григорьич. Я разведал хорошее дело. В Славянске — спиртовой завод. С четырнадцатого года гнал спирт и прятал на секретных складах — водку-то Николай тогда запретил. Эти склады пока не тронуты, но не сегодня завтра дознаются. Не казаки, так офицеры или солдаты.

— Славно, Коля. Поднимай «волков». — И Соколовского вызвал: — Мне так надо желтых побольше. Англичане за уголь заплатили — все в Екатеринодаре оставил. Хочу в Кисловодск поехать. Подарки нужны. И людям надо раздать. Да и ты, наверное, поиздержался. Распотрошим этот Славянск. На том пути стоят теплушки. Грузиться туда.

Соколовскому Шкуро приказал провести совещание командиров без него. Главная задача — держать фронт по линии Мелитополь — Александровск — Синельниково — Новомосковск. На Екатеринослав не лезть.

В Славянск едва успели — там уже орудовали офицеры и казаки дивизии Топоркова. Один казак утонул в цистерне со спиртом. «Волки» быстро навели порядок: оцепление, повозки, организованная погрузка. Шкуро с плетью расхаживал меж цистерн и ящиков с бутылками и успокаивал нетерпеливых:

— Успеешь нахлебаться! Брось бутылку, а то плетью отхожу и на дуван не поднимешься…

В Горловку вернулись ночью с песнями. На паровозе рядом с машинистом дежурил сумевший остаться трезвым Кузьменко. Почти все «волки» остались до утра в теплушках. Шкуро сам пришел в новое помещение штаба, пошатываясь — неужели стал слабеть. Приказал не будить, пока сам не проснется, и завалился на диван.

Проспал Шкуро до полудня, а надо бы проснуться раньше — серьезные новости. По обыкновению, он быстpo привел себя в порядок — почти никаких следов пьяной ночи, разве что бледность. Адъютант Агоев прошел в новый кабинет, приготовленный генералу, Шкуро одобрил и вызвал Соколовского. Тот о чрезвычайных событиях доложил спокойно, словно ничего особенного не произошло:

— Вчера корпус генерала Кутепова взял Харьков. Сегодня утром Первая дивизия под командованием генерал-майора Шифнера-Маркевича ворвалась в Екатеринослав. Красные в панике оставляют город.

— Был же приказ Деникина не переходить Днепр. Связь есть с дивизией?

— Есть связь. Я только что разговаривал. Антон Михайлович доложил, что казаки в городе, и автомобили красных еще выезжают из города.

— И не мешают друг другу? — Генерал вяло усмехнулся.

— Казакам нашего корпуса никто не может помешать, Андрей Григорьевич.

Нетрудно было представить, чем занимаются казаки в городе.

— Прикажите соединить меня с Шифнером, и пусть немедленно придет есаул Колкин.

Шифнер был у телефона — дисциплинированный командир.

— Антон Михайлович. Победителей не судят. Город окончательно взят?

— Город взят. Но…

— Что молчишь? Что произошло?

— Трепетун погиб. Случайная пуля…

— Трепетун? Мне и город не нужен — отдай Трепетуна. Как же мы без него теперь? Такой артиллерист. Помнишь, бронепоезды били?.. Лучше б ты не лез на этот проклятый Екатеринослав. Но я им устрою виселицу на площади.

— Мы освободили человек двести пленных офицеров. Их должны были расстрелять и утопить. Они находились на барже. Я помнил ваш приказ не переходить Днепр, но так сложилась обстановка. Артиллерия противника вела огонь из Потемкинского парка, а я вчера перевел конницу правее, к Новомосковскому шоссе, дал отдых на всю ночь лошадям и людям, а с утра…

Получив дивизию и генеральские погоны, Шифнер почему-то стал многословным и подолгу с удовольствием рассказывал о подвигах подчиненных и о своих мудрых решениях.