Волки на охоте
Волки на охоте
I
В Кисловодске самых дальновидных паника начала охватывать уже днем 25 нюня, а Стахеев до вечера блаженствовал в гостях у местного старожила-литератора, у которого собрались, наверное, самые разговорчивые интеллигенты города. Обсудили стихи Блока и Маяковского, Чехословацкий мятеж, нового красного командующего Троцкого, железной рукой наводящего порядок 9 войсках, даже составили программу юбилейного лермонтовского вечера. При этом Михаил Петрович успевал сочинять все новые и новые строки для своей поэмы, посвященной любимой Леночке, ему представлялось, что даже Лермонтов обязательно полюбил бы такую девушку.
Местного вина хватило до вечера, и Стахеев пришел в «Гранд-отель», где не заметил никакой паники. Он завалился спать и, как ему показалось, сразу же был разбужен.
Возле кровати стояли люди в гимнастерках с револьверами на поясах и в папахах с красными звездами. Их знали в городе как самую главную и самую страшную власть.
— Одевайтесь, товарищ Стахеев, мы просим вас быть понятым при обыске и аресте некоторых лиц, проживающих в гостинице.
Михаил, конечно, не возражал, суетливо быстро оделся, успел сообщить, что он московский корреспондент… Поднялись на второй этаж. Дверь в номер, недавно принадлежавший Шкуро, была открыта. В двухкомнатном номере толпилось человек десять чекистов. Командовал ими какой-то вспыльчивый грузин.
— Второй понятой? — удовлетворенно спросил он. — Очень ты нам нужен, дорогой. Вот вещи, вот — список. Смотри, читай, расписывайся. И еще у этой контры нательный золотой крестик. Вместе с башкой будем рубить. Таких бандитов, как ее муж, Кавказ не знал!..
Только теперь Стахеев понял: производится обыск и арест жены полковника Шкуро. Она, в вышитой тонкой батистовой блузке, сидела у стола, за ее спиной — чекист со злым лицом. На столе разложены пачки денег, женские украшения, иконки, чуть в стороне свертки с одеждой. Татьяна Сергеевна с окаменевшим лицом смотрела перед собой.
Один из чекистов передал Стахееву протокол, объясняя:
— Вот ее подпись. Вам надо здесь расписаться. Все вещи на столе.
— Но, товарищи… Как же так? За что ее? Мы же не воюем с женщинами. И вообще я, как направленный из Москвы корреспондент, не имею к этому отношения.
— К чему это ты не имеешь отношения? — вдруг почти закричал тот, что стоял за спиной арестованной. — Может, к революции не имеешь отношения? Ты большевик или контра?
— С женщинами воюем? — возмутился начальник. — Против контрреволюции — всегда воюем.
— Ее муженек утром со своей бандой будет здесь и никого из наших не пожалеет. А вы, товарищ корреспондент, оппортунизм протаскиваете. Этого мы не можем позволить.
— Контру, сука, защищает, — продолжал злой, — самого с ней отправим.
— Вы меня не так поняли, товарищи, — завертелся Стахеев. — Я, разумеется, подпишу. Просто я… Не знал всех обстоятельств…
— Обстоятельства такие, понимаешь, что этот бандит наступает на Кисловодск и Пятигорск, а сегодня, сволочь, днем изрубил целый полк наших красноармейцев.
— И ты, сука, за это ответишь, — сказал чекист, стоявший за спиной Татьяны Сергеевны.
— Подожди, дорогой, — остановил его начальник. — Будем по порядку, понимаешь, действовать. А ты, корреспондент, спеши на вокзал.
II
Стахеев успел на последний поезд, идущий в Ставрополь. В вагоне было темно, спутники молчали, и он подремывал, представляя рядом улыбающуюся Леночку, тянулся к ней, но где-то в ночной тьме, сквозь которую пробирался поезд, раздавался очередной выстрел и приходилось возвращаться в неуютную действительность. Соседи что-то бормотали «темно и ничтожно». Почему-то Лена любила эти стихи. «Есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Он сам не мог без волненья слышать девушку, независимо от того, что выражали ее слова. Ведь, на взгляд Михаила, она сама девичья чистота и невинность. У него никогда не было такой девушки. Женился на опытной… Он решил, если Лена согласится, то он немедленно разведется — теперь это просто. Колеса постукивали, и он вновь засыпал в мечтах и: просыпался от грохота. «Это не выстрел, — сказал сосед. — Это шкуринцы мост взорвали. Теперь Кисловодск отрезан, и они его захватят».
Захватили на рассвете. Шкуро был в особенном боевом настроении, накануне к нему приезжали делегаты, пытавшиеся примирить его с большевиками. Обещали полную амнистию всем восставшим, сообщили, что его Жена взята заложницей и ее расстреляют, если восставшие не сдадутся.
На переговорах присутствовали офицеры и старые казаки — требовали ответить так, чтобы его слова запомнились. И он, подумав, сказал размеренно:
— Передайте комиссарам, что женщина ни при чем в этой войне. Если же большевики убьют мою жену, то клянусь, что вырежу все семьи комиссаров, которые попадутся мне в руки. Что же касается моей сдачи, то знайте и передайте комиссарам: тысячи казаков доверили мне свои жизни, и я не брошу их и оружия не сложу.
Потом, в походе, мысленно повторял эти свои слова: хорошо сказано. По-атамански. А если по-настоящему, по-казачьи, то одна из любимых песен Андрея Григорьевича: «А мне жинка не сгодится, а тютюн да люлька казаку в дорози знадобится».
И вот перед Шкуро первый город, захваченный его войском. Из-за темной зелени гор поднималось праздничное солнце, приветствуя победителей. Белые стены домов полоски улиц, беседки в садах, знаменитый курзал… Остатки красных отрядов отстреливались в Нарзанной галерее и в здании Совдепа. Пластуны залегли, конных Шкуро направил в обход, им был дан приказ — громить все советское. Слащов, конечно, беспокоился о месте расположения штаба, сводке, о плане… Не знает генштабист, для чего казаки города берут, Шкуро сказал ему доверительно, чуть ли не просительно — пусть думает, что на нем все держится:
— Яков Александрович, только на вас надежда: организуйте уничтожение красных, обороняющих Совдеп и галерею, выберите место для штаба, составьте сводку — надо бы отправить с хорошим вестовым Деникину, а я со своими — по городу. Малой группой.
— Что-нибудь о Татьяне Сергеевне попытаетесь узнать?
— Вот-вот.
— Мельников с вами?
— Н-нет, Саша останется.
Сын директора гимназии для задуманного дела не годится.
По делу была специально подготовлена группа: Перваков, Ягодкин, Совенко, Наум Козлов. Первакову приказал ехать первым: «Тебе впереди везет. А дорогу знаешь». — «Дорогу-то знаю, — согласился тот, — но будет ли дело». Шкуро заверил, что дело будет: мост был взорвав своевременно.
Подъехали к двухэтажному отделению Госбанка. Здание с решетками на окнах будто и не охранялось» но, когда группа остановилась у дверей, откуда-то сверху раздались выстрелы» пули зацокали по булыжникам мостовой.
Действовали решительно и быстро. Взломали двери, забросали гранатами коридоры и комнаты, ворвались в хранилище. Несколько человек стояли на коленях с поднятыми руками.
— Запас на месте? — спросил Шкуро, и, услышав утвердительный ответ, скомандовал: — Тогда быстро все деньги и ценности на стол. Все народное имущество переходит в руки народа Кубани на нужды Кубанской Освободительной армии. Наум — разбирай его сумки и вниз к Первакову. Не забудь спецзапас.
— Помню, Андрей Григорьевич, — ответил Козлов.
Не мог же он забыть главное указание: самые ценные золотые вещи передаются лично полковнику.
Что с этими? — спросил Совенко.
— Не знаешь? — возмутился полковник. — Хочешь на всю Россию греметь?
В Кисловодске Шкуро больше нечего было делать.
Тем временем у Нарзанной галереи и у Совдепа шла горячая перестрелка. Били пулеметы, гулко ухали винтовочные залпы. Слащов со штабом сидел на первом этаже какого-то особняка с толстыми стенами.
— Ввязались в тяжелый бой, Андреи Григорьевич, — сказал он.
— Давайте развязываться. Переводите штаб к вокзалу, к станице Кисловодской, погрузим на подводы оружие, сколько сможем забрать, и пойдем обратно к Бекешевке — там красные могут станицу разгромить. А чего нам в Кисловодске сидеть?
Не нужна Шкуро война с занятием и обороной городов, война с планами наступления. Он хотел воевать так, как испокон веку воевали казаки: напали, взяли что надо, и — домой. И чтоб геройство проявить, чтоб молва О тебе шла. Здесь так и вышло.
Уверенный в успехе повел Шкуро пластунов к вокзалу — там все должны собраться. Какие-то дотошные красноармейцы оседлали высотку в парке и шпарили из винтовок — не пройти. Человек двадцать казаков шли с ним. «За мной! — скомандовал полковник. — Неужто мужиков не прогоним». Однако противник встретил таким огнем, что казаков, как ветром смело, остался дома один Козлов. Красноармейцы с криками «Сдавайся!» уже бежали к ним. Пришлось пуститься наутек; как нарочно тропинка привела к обрыву. Метров пять откос. Думать долго не приходилось — не сдаваться же — и Шкуро прыгнул вниз, Козлов — за ним. Очутившись внизу, даже не успев удивиться тому, что йоги целы, побежали к своим. Красноармейцы не решились прыгать с такой высоты.
Так родилась еще одна легенда о Шкуро, что, мол, с любой самой высокой горы прыгает.
На вокзал явилась делегация кисловодских казаков. Старики в папахах и черкесках поклонились, а старший из них обратился к полковнику уже как к вождю восставшего кубанского народа:
— Подними нашу станицу, отец родной, — говорил он. — Мобилизацию объяви. Хотим без советской власти жить.
Зачем ему этот Кисловодск? Людей губить в бою с красноармейцами? Казакам ответил, как полагается военному командиру и вождю:
— По стратегическим соображениям войска должны двигаться в другом направлении, и поднимать станицу Кисловодскую опасно для самих кисловодцев. Мы уйдем — придут красные и разорят станицу. Но кто желает — пусть присоединяется к нашему отряду.
Присоединились человек триста. Войско росло. В Шкуро верили. Теперь у него было три тысячи боевых казаков. Он назвал войско дивизией. В ее состав входили: 1-й и 2-й Хоперские кубанские полки, 1-й Волгский терский и пластунские батальоны: 6-й и 12-й кубанские и 7-й Терский. Будет и армия, о которой он мечтает.
Сидели на бульваре, на углу Никольской, в тени акаций. Случайный знакомый московского корреспондента Палихин — познакомились в приемной Ставропольского Совета — удивлялся: почему у Стахеева так много газет, в том числе и старых. Михаил объяснил, что Совет поручил ему, как литератору из Москвы, проверить работу местной большевистской печати и исправить ошибки и недостатки.
— Такую чушь печатают, — говорил Стахеев. — Только посмеяться и выбросить. Вот смотрите о Шкуре:. «Арестован в Кисловодске при попытке ограбить магазин…», «Убит в бою под Бекешевкой…», «Расстрелян по приговору военного трибунала, вещи расстрелянного Продавались с аукциона в Пятигорске…» Войска Шкуро соединились с отрядом подъесаула Солоцкого и теперь представляют опасную силу: командование частей Красной Армии принимает меры для окружения и окончательного уничтожения бандитов… Что можно узнать из этих газет? Жив он или нет? Где его войска? Представляют ли они опасность для Ставрополя?
— Все знают, что он жив, — сказал Палихии, вздохнув. — И опасность представляет.
— Вот. Так и надо печатать в газетах. Чтобы люди были готовы к обострению обстановки. Он — опасный противник. Я лично был с ним знаком. Да. На Германском фронте. Способный и храбрый офицер, но не понимает сути происходящего в России.
— Чего же это он не понимает?
— Если бы понимал, то не стал бы воевать против нас. Ведь все эти авантюры с Добровольческой армией, с Кубанским войском обречены на провал. Знаете, сколько на Кубани казаков? Один миллион четыреста тысяч. А иногородних — миллион шестьсот тысяч? Какое же здесь может быть восстание против советской власти? А Деникин? Даже если он соберет офицеров со всей России, ему никогда не победить десять миллионов солдат, которые сейчас становятся красноармейцами.
— Да-а, — вновь вздохнул Палихин. — По арифметике правильно, а я видел, как казаки вашего знакомого рубили красноармейцы. А что иногородние? Я сам иногородний, а те особенно не доверяют. В охрану Совдепа взяли, а в Особый отдел — усомнились. Там только вот эти. Он кивнул на проходящих матросов в щегольской летней форме, перепоясанных пулеметными лентами с револьверами за поясами брюк. Прохожий с папиросой попросил разрешения присесть рядом на скамейку. Подвинулись.
— Гуляют молодцы, — сказал прохожий о матросах. — Затопили свои корабли и гуляют.
Незнакомец в хорошем светлом костюме похож на инженера, или, может быть, это бывший офицер.
— А добровольцы тоже, — продолжал развивать свою мысль Палихин. Вроде бы мало их, а наступают. Взяли Тихорецкую. Опять на Екатеринодар нацелились.
— Они все психически больные, — сказал Стахеев. — Привыкли убивать на фронте и ничего больше не умеют.
— Вы так считаете? — вмешался незнакомец. — А знаете, что они идут в атаку на красных без выстрела цепью в полный рост, и красноармейцы в панике бегут.
— Я знаю, что они пленных расстреливают — сказал Стахеев. — Вам это нравится?
— Такая война, — сказал незнакомец, но тут же спохватился: — Я, конечно, за победу Красной Армии. Простите, спешу.
Он поднялся со скамейки и быстро смешался с толпой.
— Белая сволочь, — сказал Палихин. — Догнать бы и в Особый отдел. А? Михаил Петрович? А ночью в Юнкерский сад. Там его дружков кончают.
Однако Стахеев его уже не слышал: произошло чудо, перенесшее его в другой мир, где нет ни белых, ни красных, где не убивают друг друга, а живут, как предназначено природой, — на тротуаре остановилась Лена. Она смотрела на него со смущенной девичьей улыбкой, и нежный румянец девичьей стыдливости проступил на ее щеках, представлявшихся ему чем-то нежно-сладким, полированно-маслянистым — таким, как сливочный пломбир, о котором мечталось в детстве.
Марго учила ее: если нормальный мужчина обратил на тебя внимание, никогда не отвергай его, будь ты сама влюблена хоть в первого красавца — может быть, этот Мужчина и есть твоя судьба. Лена была послушной ученицей — это удача, что у нее оказалась такая учительница. Маргарита уже в бальзаковском возрасте, как стали теперь говорить, лет на десять старше ее, но красавица и умница. Ее темно-русые локоны в смугловатая кожа постоянно притягивают мужчин, и не было случая, чтобы она не завладела тем, кто ей нравится. До сих пор вокруг женихи, и она тщательно обдумывает варианты.
Стахеев Лене нравился — конечно, он не был настоящим мужиком, таким, как Андрей, но ее с детства, с помещений аристократических передних, театра «Эрмитаж» и фильмов с Мозжухиным и Верой Холодной влекло к модным костюмам, изяществу манер и стихам о любви. Михаил представлялся ей человеком из того красивого мира и, главное, смотрел на нее так влюбленно, как никто и никогда.
— Какое чудо, что я вас встретил, — говорил он ей. — И как ужасно, что мы столько дней в одном городе и не могли встретиться раньше.
— Я почти никуда не выхожу, а вечером всегда дома у мамы.
— Теперь я не отпущу вас. Пойдемте куда-нибудь. Куда здесь ходят? Ах да — кафе на Никольской…
Остался забытый в другом мире Палихин с его ненавистью к белым, остался тот, с папиросой, расхваливавший корниловцев, — насколько все мелко, ничтожно по сравнению с юной девушкой, так доверчиво прижавшейся к нему мягким полуобнаженным плечом.
В кафе они пили вино, ели какие-то особенные пирожные, слушали маленький оркестр, исполнявший музыку из новой модной оперетты «Сильва»… Все было так неожиданно и прекрасно, что Михаил решил объясниться. Он сказал девушке, что непрестанно думал о ней, что не встречал девушки красивее, умнее и скромнее ее, что не может без нее жить, что его женитьба — ошибка» и если она согласна, если она скажет «да», он немедленно телеграфирует жене и сообщит о разводе.
Лена романтически краснела» напряженно думая, что ответить. Отвергать нельзя — школа Марго. Но так сразу замуж?
— Вам надо познакомиться с мамой, — сказала она смущенно, опустив глаза. — Ах, какая чудесная музыка! Вам нравится?
— Прелестная музыка. В оперетте под нее поют: «Помнишь ли ты, как нам улыбалось счастье…»
— Это о нас, — сказала Лена и смутилась, как девочка: она умела вести себя так, чтобы нравиться именно тому мужчине, который рядом с ней сейчас.
— Леночка, сегодня мне улыбнулось счастье. Нам! Я верю, что теперь наши пути не разойдутся. На всю жизнь запомню этот день, этот вечер.
Ставропольская ночь с 11 на 12 июля оказалась самой памятной не только для Михаила и его подруги.
Они вышли из кафе около полуночи, Лена предложила идти короткой дорогой, переулками» но едва свернули с Никольской, как загремели винтовочные выстрелы. Сразу с нескольких сторон. Со стороны Воронцовской улицы даже были видны голубоватые вспышки.
— Что это? Миша! Такого еще никогда здесь не было.
— Бежим ко мне в гостиницу. Она охраняется. Правда, там я вдвоем с соседом, но такие обстоятельства…
Лена колебалась — гостиница совсем рядом, а домой еще добираться по темным переулкам…
Мимо бежали испуганные люди. Кричали: «Шкура наступает!.. Это мятеж!.. Это матросская облава — ищут корниловцев!..»
— Все-таки лучше домой, — сказала Лена. — Мама подумает, что со мной что-то случилось.
Они свернули в переулок и в страхе остановились: прямо на них напористо шагала группа офицеров — блеск погон, фуражки, твердый шаг строевиков.
— Стой! Документы?! — крикнул идущий впереди.
Где-то совсем близко загрохотали винтовки.
— Господа, у кого фонарь? Зажгите. — Голос был знаком Михаилу.
Зажгли фонарь, приподняли и…
— Какая встреча! — воскликнул офицер, и Стахеев узнал человека, который недавно вступил в беседу с ним, с Палихиным. — Господа, этот мерзавец сегодня дозволил себе оскорбить русских офицеров, назвал психами героев-корниловцев. А документ у тебя какой? Красный корреспондент? Комиссар? Я, гвардии штабс-капитан Гензель, объявляю тебя арестованным и отдаю под суд трибунала Союза офицеров, взявших власть в Ставрополе. Поручик Борисевич, в гимназию его и…
— Господа, я не комиссар, я журналист. Я писал о литературе…
— Молчать! — крикнул штабс-капитан.
— Он не комиссар! — со слезами, дрожа от страха, умоляла офицеров Лена. — Он писатель. Пишет стихи…
Поручик оттащил Стахеева от плачущей Лены. Михаил забормотал:
— Не трогайте девушку. Она не виновата.
— Не тронем. Прощайся с ней — больше не увидишь.
Тоскливая свинцовая тяжесть заполнила голову Михаила, упала в грудь, заставила склониться к черной земле, ожидавшей его, превратила ноги в пудовые чурки — он не мог сделать и шага.
Здание гимназии темнело неподалеку. Вдруг там, куда загремели выстрелы, потащили Стахеева, раздались какие-то крики. Он неожиданно ощутил, как что-то вокруг изменилось. Со стороны гимназии подбежал офицер, Гензелю вполголоса передал явно неприятное сообщение.
— Господа, оружие к бою! — скомандовал штабс-капитан. — Матросы атакуют гимназию.
— А этого? — спросил поручик.
— Шлепни его, чтобы не мешался, — сказал кто-то.
Ответить что-либо штабс-капитан не успел. Не со стороны гимназии, а из-за поворота высыпала группа человек в двадцать — белые матроски, темные гимнастерки, папахи…
— Всем стоять! Бросить оружие! Руки вверх! — закричали эти люди.
И со стороны гимназии бежали такие же. Кричали:
— Ребята, мы их уложили! Палихин, ты здесь? Эй вы, офицерье гнилое! Руки вверх! Считаю до трех и всех уложу.
Все переменилось. Никто из офицеров не успел выстрелить. Их схватили, оттеснили к забору. Палихин узнал Михаила. Тот, всхлипывая, стал жаловаться, что его хотели расстрелять.
— Они это любят. Это и получат.
Лена обнимала Михаила, целовала, плакала, бессвязно говорила о том, как она его любит, как она счастлива, что он спасен.
— Миша, они хотели тебя убить. Яне пережила бы…
Командовал отрядом матрос. К нему подошел один из тех, что пришли из гимназии. Сказал:
— Директора гимназии мы привели. Вон он — Мельников. У него сыновья в банде Шкуро.
— И сам бандит — в гимназии организовал тайный штаб и склад оружия, — кивнул матрос и скомандовал: — К этим его, к стенке.
Офицеров штыками подогнали к забору. Они не сопротивлялись. Некоторые выкрикивали прощальную матерщину. Вдруг Гензель с неожиданной быстротой и силой оттолкнул двух матросов и побежал во тьму улицы. В него стреляли, но офицер сумел убежать.
— Найдем, — сказал Палихин. — Подняли мятеж, сволочи. И вас хотели кокнуть, Михаил Петрович? Теперь они свои пули получат. У нас приказ — расстреливать на месте. Вы бы уходили с девушкой — не гоже ей такое видеть. Мы вам провожатых дадим, а то этих гадов еще не всех поймали.
Уходя с провожатыми, Михаил и Лена слышали истерически злобные выкрики обреченных офицеров и резкие финальные выстрелы.
Смертельная тяжесть покинула Стахеева, и он чувствовал радостную пустоту обыкновенной жизни, обнимал девушку, которая плакала не в силах преодолеть возбуждения, вызванного случившимся. Стахеев крепко жал ее тело, чего не позволил бы раньше, брал за груди, за талию и ниже — он остался живым человеком «должен жить. Они вошли в квартиру на втором этаже, провожатые отправились к своим, в отряд. Кое-где еще раздавались выстрелы. Электричество было выключено — в комнате горели свечи. С радостными восклицаниями обнимала дочь измученная ожиданием женщина. Другая набросилась на Лену с упреками, с бранью: «Как ты могла? В такое время! Мать с ума сходила…» Это была Маргарита — ее квартира через стенку.
В эту ночь учительница не требовалась. Как истинная женщина она чувствовала, что должна делать, не раздумывая, не рассчитывая.
— Мама, его расстреливали, — сказала она матери. — Чудом спасли. Его надо успокоить. Я люблю его. Он останется у нас.
— Леночка, как ты хочешь, но…
Вмешалась Маргарита:
— Зачем у вас тесниться? Михаил Петрович будет спать у меня.
Лена поможет все устроить.
— Я останусь с Мишей, — сказала Лена непреклонно.
Мать только вздохнула.
Вспыхнули электрические лампочки. Находившиеся в комнате люди прислушались: лишь один выстрел где-то далеко.
— Вот и мятеж подавлен, — сказала Маргарита.
Стахеев никогда не мог вспомнить, о чем он думал в те минуты и часы счастливой ночи. Наверное, о чем-то думал. Но на всю жизнь сохранил в памяти ощущение пронзительной жалостливой нежности к девушке, странным образом связанное с радостной жестокостью самца, удовлетворяющего страсть. В том, что Лена отдала ему свою девственность, он никогда не сомневался.
IV
Ночную стрельбу в Ставрополе слышал и Андрей Шкуро — его войско, выросшее почти до десяти тысяч, стояло в Темнолесской, километрах двадцати от города. Шел разговор, на котором были только сно. Сначала слушали вестника-осетина, приехавшего из далекого аула. Вести были от жены полковника, Татьяны Сергеевны, то ли освобожденной, то ли бежавшей из большевистской тюрьмы. Вестник доложил, что Татьяну охраняет штаб-ротмистр Борукаев, будто бы организовавший ее побег. С небольшим отрядом он тайно устраивает убежища для нее в аулах в районе Нальчика.
— Штаб-ротмистр спрашивает, какой будет приказ. Куда везти госпожу? Или вы пришлете за ней казаков?
— Борукаев — герой осетинского народа, — сказал Шкуро привычным уже митинговым тоном. — Я, кубанский казак и командир, никогда не забуду, что он рисковал и рискует жизнью ради спасения моей любимой жены. Давайте посоветуемся, друзья, как нам теперь лучше поступить, чтобы уберечь Тасиньку от красных. Привезти ее сюда? Пусть разделит с нами трудности похода?
Друзья были против, говоря о бесконечных боях, попытках красных окружить казачье войско. Шкуро этого и ожидал — в походе жинка не сгодится, — но осетина-вестника для порядка строго спросил:
— Герой Борукаев сможет оберечь жену от нового ареста, от нападений бандитов?
— Очень хорошие аулы, — ответил осетин. — Далекие и тихие. Борукаева знают и любят. Все за него.
— Вот и передай ему мою сердечную благодарность. Письмо для Тани я тебе отдал. Возьмем Ставрополь — тогда, наверное, я за ней пришлю казаков.
Осетин попрощался, вышел. Через распахнутую на мгновение дверь все вдруг услышали отдаленные густые винтовочные выстрелы.
— Что это в твоем Ставрополе стрельба поднялась? — спросил полковник своего разведчика Кузьменко, приехавшего из города с докладом. — Я вроде еще не начал наступление, Деникин в Тихорецкой, и план у него на Екатеринодар.
— Откуда ж мне знать, Андрей Григорьевич? Я же вчера оттуда.
— Ты, Коля, казак или баба в шароварах? — возмутился Шкуро, который в последнее время часто раздражался и возмущался. — Сидел в городе моим разведчиком и кроме Госбанка ничего не знаешь?
— Ну, так, слышал кое-что. Офицеры будто бы решили восстание начать. Но они ждали Деникина, а сейчас вот…
— А сейчас вот иди к дежурному и передай мой приказ: срочно в сторону города разъезды. Подсылать только местных — темнолесских. И чтобы через час… Нет — через сорок минут я знал всю обстановку.
— Я бегом, Андрей Григорьич.
— Разведчик хренов, — недовольно сказал ему вслед Шкуро. — А теперь, друзья, такой вопрос: у меня в подчинении казачья дивизия из четырех полков и пластунская четырехбатальонная бригада. Таким войском должен командовать генерал. Как мы такое положение исправим?
— Собрать штаб, — быстро и решительно нашелся Перваков. — Слащова, Солоцкого, и объявить приказом.
— Разговорчики, — оборвал его Шкуро. — Ты ж знаешь, как Слащов на меня смотрит. Завидует и ненавидит. А Солоцкий тоже очень умный.
Умный бородач подъесаул Солоцкий — сам поднял восстание в Лабинском отделе, когда услыхал о действиях Шкуро. Армавир брал со своими повстанцами, правда, ненадолго. Сам привел войско в подчинение полковника, теперь же, командуя дивизией, ко всему присматривается и по всем делам имеет мнение. На такого особенно не надейся.
— Деникин объявит приказом, — сказал Наум Козлов.
— Он тебе обещал? Да? — набросился на него полковник. — Вы же с ним друзья. Да? Разве нет? Вот и я с ним еще не подружился. А ему наговорят на меня такого… Да еще в красных газетах всякую чушь обо мне печатают. Я знаю, как надо действовать, только через нашу Раду[22], через Филимонова[23]. Чтобы он обратился к Деникину. Но и с Филимоновым тоже надо договариваться…
Тяжело было Андрею. Почти месяц был он напряжен, как струна. Каждое слово, каждый шаг — это не его казака Андрея Шкуро, а некоего другого человека: руководителя восстания против несправедливой власти, народного защитника, политика, поддерживающего лозунг Учредительного собрания… Поговорить можно только со своими, но радости мало от этих разговоров. Если ты и волк, то в клетке, связанный. Горилки и той лишний глоток выпить нельзя. С девками повеселиться — ни-ни. Даже лезгинку сплясать нельзя. Вот и ходил целыми днями злой, на своих кидался, как пойманный волк.
О том, что в Ставрополе вспыхнуло восстание офицеров, точно узнали даже раньше чем через сорок минут, но подробности события выяснились лишь к утру, когда в Темнолесскую был доставлен штабс-капитан Гензель, еще не успокоившийся после смертельного ужаса пережитого. Петляя по городу, он несколько раз наталкивался на матросов и красноармейцев, отстреливался, бежал, полз по какому-то огромному полю, плутал в лесу и, оказавшись в штабе Шкуро, все еще опасливо озирался и недоверчиво слушал казаков, неохотно отвечал на вопросы. Уже только засветло, когда в штабе появились Шкуро и Солоцкий, штабс-капитан словно понял, наконец, что он спасен, что он у своих. Особенно его обрадовал Солоцкий, с которым встречался на германском фронте.
— О-о! Подъесаул Солоцкий! Какая встреча! Народный герой полковник Шкуро! — восклицал Гензель. — Ваши казаки спасли меня. Я заблудился в лесу и, наверное, опять попал бы к большевикам. Слава богу, что на Руси еще остались настоящие русские люди.
— Рассказывайте, штабс-капитан, что произошло — в городе, — сухо, по-деловому, спросил полковник, которому не понравилось, что гость знаком с Солоцким.
Гензель рассказал, что сбор был назначен на ночь у Варваниской церкви, откуда восставшие планировали двигаться тремя колоннами и по сигналу ракеты атаковать красноармейские казармы, штаб в Европейской гостинице, здание Совета и другие советские учреждения. Однако собрались не все — едва ли десятая часть, — тем не менее решили выступать, надеясь, что оставшиеся примкнут, интернациональный батальон обещал, рабочие дружины намеревались принять участие. Сначала восстание шло удачно. Захватили бывшие осетинские казармы, взяли винтовки и пулеметы, но оказалось, что среди офицеров почти нет пулеметчиков. Большевики стянули свои силы, и по городу понеслись их грузовики с пулеметами. Восстание провалилось. Полковник Ртищев отступил к лесу. Другие разбежались в разные стороны. Многих красноармейцы поймали и расстреляли у ворот тюрьмы.
— Вы знали, что мои войска идут на Ставрополь? — спросил Шкуро.
— Знали. И послали людей к вам, но их перехватили большевики.
— А почему именно этой ночью начали восстание?
— Узнали, что вчера в конце дня добровольцы взяли Тихорецкую.
— Как узнали?
— У нас там есть свой человек. Дал шифрованную депешу. В Тихорецкой красные были взяты врасплох. Командующий Калнин бежал.
— А Сорокин? Его сняли?
— Таких сведений не имею. Он командует войсками красных к востоку от Екатеринодара.
— Деникин продолжает наступление?
— Нам сообщили, что армии дается передышка пять дней. Начнут шестнадцатого. Мы надеялись, что за это время добровольцы нам помогут.
— Боевые офицеры, а действовали так необдуманно. До Тихорецкой — двести верст. Не могли послать связных ко мне. Я бы ударил в момент восстания — и Ставрополь был бы нашим. Верно, Семеныч?
— Возможно, — ответил Солоцкий. — Но там сильный гарнизон.
— Я и без восстания вашего возьму город. Мои войска разгромили в Усть-Джегутинской три красных отряда! Хоть тогда ваш друг подъесаул Солоцкий заблудился со своей дивизией в лесу — не обижайся, Семеныч: что было, то было. В том бою я захватил все обозы и зарядные ящики, уйму хлеба, фуража, тридцать тысяч патронов. На полях возле Усть-Джегутинской и Бекешевской остались тысячи трупов изрубленных нами красноармейцев. Когда красные снова попытались наступать на меня и дошли до этих полей, то немедленно остановились и открыли митинг по своему обычаю. Постановили в наступление не идти — а то ведь их также изрубят. Вообще большевички очень боятся, когда видят поле боя с неубранными трупами своих соратников. Когда я решил идти на Ставрополь и мои войска пересекали железную дорогу, то в Баталпашинской мы изрубили полторы тысячи красных, и если бы не дурак есаул Козликин, взяли бы артиллерию со снарядами. Мне бы те орудия — и у меня тогда была бы армия. Я бы и Ставрополь взял бы и всю группу Минвод. А он испугался, что местные казаки его не поддержат и ушел, бросив такие трофеи. А когда переходили железку, я взял два поезда. В товарном — сто голов скота, пятьдесят лошадей, седла, амуниция, несколько сот винтовок, тысяч двадцать патронов… И Ставрополь я возьму. Вам, штабс-капитан, предлагаю сражаться вместе с нами, в нашем войске.
— Я с радостью пойду на большевиков под вашим командованием, господин полковник. Эту сволочь, которая пыталась меня расстрелять, я буду бить беспощадно. Поймать бы того красного корреспондента, что был там с матросами. Хотел видеть мою смерть, а я хочу видеть его смерть.
— Пойдете ротным в пластунский батальон — вчера там ранили командира, — сказал Шкуро тоном, не допускающим возражений: не отдавать же его в подчинение дружку. — Командир батальона — есаул Калядии. Отличный командир. Будете вместе бить красных.
— Этот бурьян надо вырвать с корнем, — сказал Солоцкий. — Чтобы пшеница была чистой и полезной.
— Только с корнем, — подтвердил Шкуро. — Бурьян тот уже пускает ростки в рядах казаков. Сколько твоих, Семеныч, не захотели пойти с тобой?
— Они, конечно, не красные — просто не захотели уходить от своих станиц.
— Они хуже красных, — настаивал на своем Шкуро. Предают своих. Половина твоего отряда помитинговала и бросила своих. Чем кончилось? Пришлось через горы лезть в Сухум и там сдаваться грузинам. А с моими как было? Расскажи штабс-капитану.
— Ваши оказались более преданными. Но тоже некоторые не захотели идти на Ставрополь.
— Кто там остался? Один терцы. Я сам вам расскажу» штабс-капитан. Семеныч вот не хочет. Когда я решил идти через железную дорогу, мои было замитинговали, говорили, что не хотят воевать невесть где, в то время как большевики будут громить их станицы. Я построил казаков, сел на коня — и сказал: «Кто со мной — иди, кто не хочет — ступай по домам». И поехал. С полверсты ехал, не оглядываясь. Когда оглянулся — почти весь отряд за мной.
— Но весь же, — все спорил назойливый Солоцкий. — И кубанцев много осталось.
— И всех их порубили красные. Так будет со всяким, кто предает наше Кубанское войско!
После разговоров штабс-капитана Гензеля кормили, отпаивали вином, и Солоцкий повел его на квартиру отдыхать.
— Как вам понравился наш полковник? — спросил Солоцкий. — Он же теперь и ваш.
— Такой командир нужен для того, чтобы победить большевиков. Месяца не прошло с тех пор, когда он начал восстание, за это время собрал такой большой отряд, завоевал боевую славу, его любит народ.
— Положим, не он собрал, а вы собрались вокруг него. Я ему привел почти пять тысяч. Он мне поначалу очень понравился, но потом я пригляделся — это же не армия» а партизаны. Шкуро не командир, а казачий атаман. Мы же служили с вами и воевали в настоящей армии, где есть штабы, подчиненность высшим вплоть до главнокомандующего, продуманные планы… А здесь только он командир, только его приказы положено выполнять. Начальник штаба Слащов — вы его увидите — не смеет ему противоречить. И вот теперь до меня дошли слухи, что этот атаман хочет стать генералом. Представляете? Генерал Стенька Разин. Скажу вам, как старому доброму приятелю, как настоящему русскому офицеру, что нельзя допустить этого. Он, конечно, ничего не должен знать, но не один я думаю так, и мы принимаем меры. Надеюсь, что и вы нам поможете.
— Наверное, вы правы. У вас опыт боевой работы с полковником. Но как я могу помочь?
— Соединимся с Деникиным, там, наверное, будет решаться вопрос. Да! А сколько бахвальства: «Я возьму Ставрополь!» Он даже не попытается атаковать город. Он умеет проводить не бои, а налеты.
Странные высказывания Солоцкого о полковнике Гензель слушал бесстрастно, однако серьезно задумался о том, о чем тот ему говорил. Он считал себя русским человеком — так его и воспитывали, но встречи с некоторыми офицерами и генералами на фронте, как и сейчас, заставляли его размышлять об изъянах славянского характера. Ведь сам-то он по крови немец и язык знает, и родные его живут в Германии — во время войны такого никому не расскажешь.
Гензель обладал многими достоинствами и ко всему прочему был наблюдателен и любил анализировать и делать выводы. Он заметил, что, отпустив его после допроса, Шкуро сразу же вызвал вахмистра Кузьменко. Штабс-капитан спросил у Солоцкого об этом казаке, и узнал, что разведчик полковника работает в тылу красных.
Кузьменко явился к Шкуро мгновенно.
— Двигай стул ближе, — приказал полковник. — Еще ближе, садись рядом, у вас секретный разговор. Только ты и я будем знать. Понял, Коля?
— Андрей Григорьевич! Разве ж я когда болтал кому-то чего-то. Вы ж мне всегда такие дела доверяли.
— Сейчас дело такое, что считай — государственное. Ты настоящий кубанский казак, без подмесу — тебе доверяю. Ты в красном Ставрополе сумел прижиться. Знаешь, как с большевиками договариваться. Думаю — везде пройдешь. Документы для красных у тебя есть, золотишка дам. Сегодня же скачи к фронту Добровольческой армии. В Медвежью. Там был штаб Деникина. Может быть, в Тихорецкую переместился. Тогда мчись в Тихо-,редкую. Возьми сменных лошадей, казаков своих человека четыре. Они ничего не должны знать. Для добровольцев я напишу, что ты мой разведчик, и я прошу помочь разведчику перейти фронт.
— Андрей Григорьевич, я без них фронт перейду.
— Как знаешь, но чтобы остался живой и не попался комиссарам. Твоя задача — добраться до штаба Сорокина.
— Так он же и есть главный комиссар.
— Он такой же кубанский казак, что и мы с тобой. Хотел воевать с немцами, а комиссары его против своих направили. Его штаб или в Кущевке, или в Тимашевской. Найди. И найди быстро. Сегодня двенадцатое, и ты должен быть у Сорокина не позднее четырнадцатого. Скажешь там красным штабным, что принес секретную разведку для Ивана Лукича. Пройдешь к Сорокину и все скажешь ему один на один. Ну, может быть, есть у него доверенный человек. И скажешь Сорокину. Запоминай, как стихи в гимназии. Белый атаман Шкуро. Запомнил? Шкуро! Он такой же кубанский казак, что и Сорокин, в бывший командующий Автономов. Полковник Шкуро дружески встречался с Автономовым и договаривался о совместной борьбе против немцев и за освобождение Кубани от инородцев и большевиков. Автономов рассказал ему, то есть мне, что он и Сорокин подготовили антибольшевистский переворот в Екатеринодаре. На Автономова кто-то донес. О Сорокине никто не знает — Шкуро не доносчик. Наоборот. Шкуро сообщает Сорокину, что шестнадцатого июля Деникин начинает наступление на Екатеринодар. Шкуро желает успеха Ивану Лукичу. А главное, Кузьменко, начинается сейчас. Скажешь, что казачья армия Шкуро должна в ближайшие дни освободить от большевиков Ставрополь, и Шкуро надеется, что Иван Лукич поможет ему. Скажи Сорокину, что у нас хорошие бойцы, но не хватает оружия. Чуть не половина без винтовок. Артиллерии совсем нет. Ставрополь я должен взять не позже чем дней через десять. Лучше бы числа двадцатого. Все понял? Повтори.
Кузьменко повторил почти слово в слово, но затем спросил:
— А если этот Иван Лукич спросит, как помочь?
— Я не знаю, а он знает. У него везде сно люди. Может, пусть сами отступят? Или мне ультиматум предъявить? Пусть решает сразу. Чтобы ты ушел от него с точным ответом, когда и как наступать мне на город, чтобы был полный успех и без потерь.
Следующим утром, когда северный ветерок подбадривал построившихся для похода казаков, а Кирилл Иванович стоял перед своей ротой, вглядываясь в лица, выискивая тех, кому можно доверять, к нему подъехал на своем светло-гнедом с черной гривой коне Солоцкий. Отозвал в сторонку, конь переступал нетерпеливо в ожидании похода.
— Я был прав, Кирилл Иванович: угадайте, куда мы идем.
— Планировалось в Ставрополь.
— Я же говорил вам, что это пустая болтовня. Идем в обход города на восток, на Бешпагир.
Солоцкий тронул коня шпорой и поскакал к голове колонны. Ветер усилился, погнал облака в сторону гор, открылось солнце, засверкали рукоятки шашек у всадников, трубы музыкантов, офицерские погоны.
— Трубач, играй поход! — скомандовал Шкуро.
Пластуны сели в повозки, Гензель — с подхорунжим Климовым, молчаливым опытным фронтовиком с несколькими медалями и Георгиевским крестом на груди.
Колонна двинулась. Впереди — 1-й Хоперский полк. Грянула песня:
Вдоль по линии Кавказской
Млад сизой орел летал.
Он летает пред войсками
Войсковой наш атаман…
V
В Бешпагир пришли в середине дня. Ветер не утихал, Шкуро приказал раскинуть палатку для штаба, разослал разъезды во все стороны. Сидели в палатке со Слащовым, Солоцким и Калядиным.
— О чем задумался, Андрей Григорьевич? — спросил Солоцкий. — Может, на Ставрополь хочешь повернуть?
— Скучаешь по городу, Семеныч? Если так сильно тебе манится, то я могу хоть сегодня его взять.
— Андрей Григорьевич любит пошутить, — сказал Слащов.
— И все-то ты во мне сомневаешься, Яков Александрович. А зря ты это. У меня план без шуток.
В тишине дня вдруг возникли посторонние звуки. Еще не успели понять, что происходит, как почти рядом с палаткой разорвалась граната. Мелкие осколки сыпанули по брезенту. И пулемет заработал где-то недалеко, и топот коней, и крики казаков, и еще что-то…
— Вот это не шутки, — сказал Слащов.
— Все выскочили из палатки, и поняли, чем вызваны эти звуки: грузовики с пулеметами и горным орудием. Казачий разъезд скакал от них по улице. Одна лошадь была уже без всадника.
Коноводы подали лошадей бегом. Шкуро и сопровождавшие поскакали к полкам, расположившимся в поле на обед. Там уже засуетились, беспорядочно скакали всадники, бежали пластуны.
— Семеныч, давай к Лабинскому полку! — крикнул Шкуро. — Разверни в лаву с той стороны, чтобы ни один грузовик не ушел, а я с хоперцами их прижму.
Через несколько минут лава с лихими криками уже мчалась на ворвавшихся в селение красных. Грузовики разворачивались и, отстреливаясь из пулеметов, мчались в сторону Ставрополя. Только два не успели проскочить. Машины остановились, окруженные казаками. Из них выходили с поднятыми руками матросы и красноармейцы. Шкуро с адъютантом подъехали сразу. Их обогнал Саша Мельников, скачущий безумным галопом с обнаженной шашкой.
— Не троньте их! — кричал Мельников. — Они все мои!
Он подскакал к расступившимся казакам и рубанул шашкой матроса.
— Саша, стой! — крикнул полковник. — Командира оставь для допроса. Вон того.
Кровавой полосой наискось от плеча раскололась белая матроска. Вслед за ним упал другой с залитым кровью лицом, а Мельников все рубил, крича:
— За отца всю вашу армию изрублю!..
Командира — пожилого помертвевшего от страха выволокли из группы смертников. Он был в фуражке, новой гимнастерке, с маузером на поясе. Оружие, конечно, мгновенно отняли.
Шкуро допрашивал его в своей палатке сам, присутствовали только Перваков и опытный разведчик Козлов. Страх смерти пробудил у красного командира невероятную интуицию — он почувствовал, что надо от него белому атаману, маленькому и напряженно злому.
— Мне стало известно, — говорил пленный, — что комиссар Петров из Ставропольского Совета получил секретный приказ — по случаю вашего наступления вывезти казенные деньги и ценности. Он поедет завтра на Дубровку, а оттуда свернет на Святой Крест. Там его будут ждать. Они у меня взяли грузовик…
— Откуда знаешь? — спросил полковник.
— Один из сопровождающих мой старый друг. Мы с ним выпили, ну и…
— Если врешь, по кусочкам от тебя будут отрубать.
— Чего мне врать-то? Только не убивайте. Я вам помогу. В Дубровке покажу Петрова.
— Козлов, знаешь Петрова? — спросил полковник. — Есть такой в Совете?
— Есть, Андрей Григорьевич. Я его видел. Он из офицеров.
— Значит, не нужен ты нам, командир.
— Но я же все сказал. Не убивайте. Я в красные случайно попал. Служил в сто пятьдесят четвертом Дербентском и вместе с полком пришлось…
Полковник Шкуро пьянел в бою, со звериной радостью рубил врага, не испытывая никакой жалости к рассеченным, исходящих кровью телам, к предсмертному вою, к мольбам о пощаде, но убивать безоружного, сдавшегося на милость, считал не казачьим делом, хотя и не мешал своим расправляться с пленными. Приходилось помнить о том, что уже по всей Кубани о тебе говорят, Как о народном защитнике, геройском атамане, поэтому надо показать себя еще добрым и милостивым.
— Не трясись. Отпущу тебя и документ дам. А ты дай слово, что не будешь воевать против нас. И о моем допросе никому, а то узнаю — и сдам тебя комиссарам.
Пленного отпустили, и полковник сказал своим:
— Идем на Дубровку. Ты, Козлов, возьми наших ребят и давай вперед. Все грузовики, да и повозки, будем ворошить, а Петрова найдем. Впереди у меня пойдет подъесаул Васильев, я ему скажу, что ты с моим заданием, и прикажу арестовать всех подозрительных и показать их тебе. Упустите — пошлю догонять. Хоть до Москвы.
Полковник со своим войском сделал сорокакилометровый марш-бросок и въехал в Дубровку на следующий день. Подъесаул Васильев и Козлов встретили его у большого многооконного дома с трехцветным флагом над крыльцом.
Васильев молодецки доложил, что приказ выполнен: комиссар Петров арестован, захвачены два его грузовика и ящики с ценностями. Полковника Шкуро и в этой мужицкой деревне охватила непонятная нудная тяжесть, будто он все это уже видел в каком-то странном забытом сне. И флаг раздражал.
— Кто повесил? — спросил Шкуро.
Встречающие даже не поняли вопрос.
— Кого? — почти испуганно переспросил Васильев.
Шкуро сам почувствовал нелепость вопроса, и это его еще больше расстроило и разозлило.
— Кого, чего! Флаг кто повесил?
— Так это же российский. Мы идем к Добровольческой армии, — растерянно объяснялся Васильев. — Если от них кто-то приедет… А у нас вот флаг…
— Пусть, — махнул рукой полковник. — О Петрове доложите отдельно. Этот дом под штаб заняли? Вот здесь в моей комнате поговорим.
Легко, по-молодецки, спрыгнул с коня — энергичное движение его успокаивало, и он сказал миролюбиво:
— Вы, подъесаул, расскажите командирам, как размещаться, а я пока с Козловым поговорю. Перваков, и ты со мной. Ну, Наум, рассказывай.
Козлов объяснил, что в доме размещался сельсовет, власти бежали, и для полковника приготовлен кабинет. Все как надо: стол — для начальника, скамейки по стенам — для подчиненных. Шкуро сел за стол и приказал Козлову доложить о комиссаре.
— Там у них с черного хода арестантская, туда и посадили этого Петрова. Вот его документы. Грузовик с пулеметами — во дворе тоже под охраной. Ящики в соседней комнате под замком. Охрана — два казака.
— Открывали?
— Что вы, Андрей Григорьевич! Без вас мы себе не позволяем. А вот комиссара сопровождали красноармейцы, так Мельников их порубил. Пять человек. Подъесаул его было останавливал, держал, но тот такой. забурунный…
Шкуро махнул рукой — это, мол, неважно.
— Пойдем втроем посмотрим, пока Васильев не пришел. Ключ у тебя?
— Конечно.
Подошли к караульным. Те отдали честь полковнику.
Он приказал казакам никого не пускать в помещение и подошел к заветным ящикам.
— Доставай, Наум, кинжал. Ковырнем комиссарские сокровища.
В одном ящике оказались пачки денег. Царские, керенки, золотые рубли в мешочках. В другом — золотые вещи: кольца, серьги, браслеты…
— Деньги все войску, — сказал Шкуро. — Отсюда самое ценное в спецзапас. Вот этот браслетик, И эта штучка хорошо потянет. Разбирайтесь здесь, а я Петрова посмотрю.