РЕБЕНОК

РЕБЕНОК

Любить кого-то, — сказала я, — всегда означает взваливать на этого человека почти невыносимое бремя.

М. Вестмакотт. Роза и тис

Любовь — это реальность в мире воображения.

Цитата из Талейрана, которую Агата выписала на листке бумаги и хранила всю жизнь

Осенью 1918 года Арчи вернулся с фронта, чтобы занять пост в министерстве авиации, и у Агаты началась настоящая семейная жизнь. С момента их знакомства муж оставался для Агаты созданием ее фантазии, шесть лет они прожили вдали друг от друга, так что ее представление о браке было «чрезвычайно ограниченным», как она сама написала в «Неоконченном портрете». «Когда люди любят друг друга, они счастливы. Несчастливыми браки — а она, разумеется, знала, что таких немало, — бывают тогда, когда люди друг друга не любят».

В книге описаны короткие благословенные месяцы накануне перемирия. «Селия и Дермот были так счастливы вместе». Их жизнь была исполнена дотоле неведомого им восторга молодости. Они осваивали свой новый мир съемных квартир и узаконенной страсти, как двое детей, резвящихся в саду. «Супружеская жизнь была для них игрой, и они играли в нее с энтузиазмом». После ужина они «сидели перед камином, прежде чем отправиться спать, Дермот — с чашкой „Овалтина“, Селия — с чашкой „Боврила“,[125] и это было их самое счастливое время. Прежде немного боявшаяся — как признавалась себе Селия — незнакомца, таившегося в муже, она обрела теперь в нем идеального спутника жизни. Он не демонстрировал этого, но она знала, что он любит ее. Иногда он прижимал ее к себе и бормотал: „Селия, ты такая красивая… такая красивая. Обещай, что будешь красивой всегда“».

«Ты бы любил меня точно так же, если бы это было не так», — отвечала она.

Совместная супружеская жизнь началась в Лондоне. Как только Арчи вернулся в Англию, Агата с охотничьей страстью принялась искать дом. В двадцативосьмилетнем возрасте она наконец оставила Эшфилд, сменив его на квартиру за две с половиной гинеи в неделю в Сент-Джонс-Вуд, на Нортуик-террас, где стояла кровать «с огромными, просто-таки железными комьями в матрасе». Хотя денег у четы Кристи было совсем мало, им даже в голову не приходило обойтись без прислуги: за Арчи ухаживал его денщик Бартлет, а общее руководство хозяйством осуществляла миссис Вудз, которая «серьезно относилась к приготовлению еды» и выдавала советы. Она была одной из тех всезнающих и уверенных в себе женщин, которым Агата никогда не умела противиться. «Торговец рыбой опять надул вас, милая», — говорила миссис Вудз никогда в жизни не покупавшей прежде продуктов Агате, когда та возвращалась со своей дамской корзиночкой из второсортного гастрономического магазина.

Однако Агата быстро училась. Ей нравилось учиться: она получала удовольствие, бегая по магазинам в поисках свежей рыбы и сочных апельсинов, с энтузиазмом брала уроки стенографии и счетоводства (что могло когда-нибудь зачем-нибудь пригодиться); ей нравилось быть женой. Даже бедность была забавна. В некотором роде. Агата представляла себя и Арчи парой, весьма похожей на ту, которую впоследствии описала в своем втором романе «Тайный враг» — герои в конце книги женятся. Томми — отставной солдат, Таппенс — бывшая сотрудница Добровольческого медицинского отряда. Их жизнерадостность не умаляет даже тот факт, что он безработный, а она, чей внешний вид являет собой «отважную потугу на элегантность», вынуждена удовлетворять свой «вызывающе хороший аппетит» обедами, состоящими из плюшек.

Так или иначе, в 1918 году Агата и не помышляла о том, чтобы написать вторую книгу, поскольку первая — «Таинственное происшествие в Стайлсе» — была с порога отвергнута. Несколько издателей, в том числе «Метуэн», а также «Ходдер энд Стаутон»,[126] вернули ей рукопись. Как они потом рвали на себе волосы, можно лишь воображать, хотя кто-то из них, вероятно, уже тогда, невзирая на все несовершенства текста, увидел и взял на заметку незаурядное умение молодой женщины плести сюжет и делать его исключительно доходчивым и увлекательным, но обманчивая простота книг Агаты Кристи навсегда останется причиной, по которой ее недооценивали. В «Автобиографии» она признавалась, что «не рассчитывала на успех», и в своей обычной манере слегка иронизировала над своим сочинительством. И это было искренно: всерьез она думала о себе лишь как о любительнице, которая время от времени писала что-нибудь, что захватывало ее воображение, — музыкальную пьеску, стихотворение, детективный рассказ. Тем не менее, что касается «Стайлса», сдаваться она не собиралась и в конце концов отправила рукопись Джону Лейну в «Бодли хед».

Но прежде всего, и это всегда оставалось главным, она была женой Арчи. Джентльмены, как ее учили всю жизнь, требуют немалых забот. На исходе войны положение с продовольствием было тяжелым (в «Автобиографии» Агата вспоминает, как удивился Арчи, увидев, с какой жадностью она набросилась на принесенный им в пайке огромный говяжий окорок), однако она очень старалась воспроизводить в меру возможностей деликатесы, рецепты которых содержались в Клариной «кулинарной книге» («апельсин и лимон положить на горячие ломтики бекона, который должен быть к тому времени готов…»). Агата посещала кулинарные курсы и училась готовить для мужа. К несчастью, длинный тощий Арчи не мог даже смотреть на Агатину стряпню, когда приходил из министерства, и приготовленное ею пышное суфле медленно оседало, потому что Арчи страдал желудочными болями, от которых корчился, катаясь по кровати, а потом вдруг требовал светлой патоки. Сама Агата всегда была здоровой, и подобная хрупкость даже трогала ее в Арчи, но формы, какие та принимала, озадачивали ее. С Уайтхолла он неизменно приходил домой в одном и том же состоянии. Послевоенная реальность оказалась тем, к чему Агата не была подготовлена.

Вдали от Торки она чувствовала себя немного потерянной. Почти все, кого она знала, жили в Девоне, а ее единственная лондонская подруга — Нэн Уоттс, невестка Мэдж, которая в 1912 году вышла замуж за Хьюго Поллока, к тому времени покинувшего ее, — была настолько богаче, что их общение казалось невозможным, хотя в конце концов Агата все же навестила Нэн в ее доме в Челси.[127] Не то чтобы Агата так уж нуждалась в друзьях. Она была не из тех женщин, которые обожают часами сидеть и болтать с другими женами. Несмотря на то что ей нравилось играть в создание семейного очага, «она презирала „женщин-семьянинок“ (в чем сама призналась в „Неоконченном портрете“), целиком поглощенных детьми, слугами и домашним хозяйством». Ей требовалось, чтобы Арчи был товарищем, его дружба была для нее бесценна и казалась волшебством. Но он работал днями напролет, а ей эти дни надо было чем-то заполнять. Агата всегда любила, чтобы у нее было достаточно неторопливо текущего свободного времени. В этом пространстве покоя и тишины оживало ее воображение. Но размышлять и фантазировать она привыкла в пределах эшфилдского ландшафта с его холмами, окруженными морем, а не на хмурых после войны улицах района Сент-Джонс-Вуд.[128]

Теперь Лондон был совсем не тот, каким она помнила его по детству, когда навещала своих бабушек в Бейсуотере и Илинге. Тогда она, как «Джейн Марпл, бело-розовая любознательная девочка», катила по его улицам в четырехколесном экипаже и глазела на фарфор, выставленный в витринах «Арми энд нейви». Теперь Агата не выглядывала больше из-за оконных шторок. Даже ходить по улицам пешком и посещать магазины было для нее в новинку. Необычностью поражали также безликость, анонимность людских толп, грубые голоса. Торкийская жизнь была теплой, привычной, упорядоченной; там Агата знала всех или по крайней мере знала людей, которые знали остальных; там она была «мисс Агатой», «мисс Миллер» со всеми вытекающими последствиями. «Миссис Кристи» стала кем-то другим, ей самой неизвестным, половиной пары, но в то же время — как замужняя женщина — и самостоятельной личностью. Свобода нервировала. Позднее Агата описала день, когда было объявлено об окончании войны: после урока стенографии она

«…вышла на улицу и побрела словно в тумане. И здесь меня поджидало самое невероятное зрелище. До сих пор вспоминаю его даже с каким-то страхом. Повсюду на улицах танцевали женщины… Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые из них, помнится, шатались и вопили — полагаю, они действительно были пьяны, но казались пьяными все».[129]

Бесконтрольность всегда пугала Агату. Не испытав до той поры мертвенного холода, который сковывает человека, когда контроль оказывается абсолютным, непроницаемым, она ненавидела ее, пожалуй, больше всего. Во время войны, когда приходилось одной по вечерам возвращаться из госпиталя, ей доводилось сталкиваться с разнузданным поведением пьяных солдат. Но тогда она шла домой, в Эшфилд, и, миновав садовые ворота, оказывалась в безопасности.

В начале супружеской жизни Агата очень скучала по дому. Несмотря на то что была безумно влюблена и относилась к замужеству как к великому приключению («чертовски увлекательному спорту», как выражается Томми в «Тайном враге»), она тосковала по своему «милому дому», своему «гнезду». Ей снились «березы… и трава, растущая… растущая под ее щекой»,[130] пока она лежит в саду, восхитительно праздная, а в голове у нее роятся всевозможные мысли, картины вероятного будущего и воображаемые миры. «Я действительно была немного одинока» — так описывает она свои тогдашние ощущения в «Автобиографии». И только в «Неоконченном портрете» — как обычно — она бродит по фантастическому ландшафту памяти, прикасаясь к более глубинным смыслам.

После заключения перемирия они с Арчи вернулись в Эшфилд. «Было восхитительно снова оказаться дома. Дом выглядел намного прекраснее, чем она помнила, и был таким чистым — обеденные скатерти без единого пятнышка, до блеска начищенные серебряные приборы и сверкающие бокалы. Сколько же на свете такого, чего человек не замечает, воспринимая как само собой разумеющееся!»[131] Агата напоминала школьницу, приехавшую домой на каникулы: сидя на краю маминой кровати, возбужденно рассказывала о своей лондонской жизни, о миссис Вудз и говяжьем окороке из пайка; одиночество же представлялось ей в тот момент чем-то незначительным и далеким. Возможно, она никогда не была более счастлива, чем тогда, пребывая вместе с мужем, к которому испытывала глубокую, тревожную страсть, в месте, бывшем для нее святая святых.

В тот период она писала стихи. В 1924 году они были опубликованы в сборнике «Дорогой снов» вместе с более ранними, такими как «Маска из Италии» — юношеской стихотворной вариацией на темы персонажей комедии дель арте. Среди более поздних стихотворений была и «Секвенция», которая начиналась так:

Любовь приходит в сердце, как Весна,

Вселяя в нас благоговейный трепет

И клейких почек раскрывая свитки.

Но стоит только холоду дохнуть,

Повеять ветру от лугов просторных —

И цвет осыплется…

И только у земли

Цветы простые, робкие цветы

Жить продолжают незаметно.

Именно там, в Эшфилде, Агата обнаружила, что беременна. 1919 год принес массу забот, начавшись с поиска нового дома, достаточно просторного для ребенка, няни и служанки. Проявив обычную решительность, Арчи ушел со службы. Еще недавно честолюбиво жаждавший повышения, он резко изменил точку зрения на прямо противоположную, заявив, что в Королевских военно-воздушных силах у него нет будущего и что ему следует сменить Уайтхолл на Сити. Кроме всего прочего, он хотел зарабатывать деньги. Безусловно, он стремился доказать, что Клара была не права. Отношения с тещей складывались у него идеально («Мириам сказала себе, что была неоправданно недружелюбна и подозрительна», — писала за мать Агата в «Неоконченном портрете»), но какой мужчина смог бы простить столь жесткое сопротивление его ухаживаниям за Агатой, какое проявила она.

Если Арчи что-то втемяшивал себе в голову, то рано или поздно этого добивался. Он поступил мудро, не подав в отставку, пока не нашел новую работу, но нашел он ее довольно быстро, у человека, которого описал как «толстого и желтого» (вроде финансиста мистера Робинсона, фигурирующего в нескольких книгах Агаты), — с жалованьем пятьсот фунтов в год. Вместе с его восемьюдесятью фунтами и Агатиной сотней[132] это делало их финансовое положение удовлетворительным. С жильем в то время было туго, однако в конце концов им удалось снять за девяносто фунтов в год квартиру с четырьмя спальнями в Эдисон-меншн, дом 96, неподалеку от Холланд-парка. Квартира была просторной и светлой, как и мечтала Агата, которая с восторгом окунулась в обустройство ее для своей новой семьи. Декорирование домов впоследствии станет ее страстью, но уже тогда она точно знала, чего хочет: бледные обои в гостиной, темный потолок, расписанный цветами боярышника, — «я думала, что под ним буду чувствовать себя так, словно сижу в саду под деревом».[133] И, вооружившись красками и кистью, она с энтузиазмом принялась осуществлять задуманное. Арендованная квартира в западном Кенсингтоне не Эшфилд; еще меньше она напоминала Эбни-Холл с его роскошными коврами и обитыми зеленым штофом стенами (зато Арчи был несравнимо более привлекательным, чем Джеймс Уоттс, а брак Агаты — куда более браком по любви, чем брак Мэдж). «Мы были самой заурядной супружеской парой, но очень счастливой», — писала Агата не без гордости. Они вели предельно скромную лондонскую жизнь: автобусы и трамваи, привычная суета, время от времени — поездки в Хаммерсмит, во Дворец танцев. Деньги тратились на то, что казалось естественным: взять такси или иметь более одного вечернего платья было немыслимо, зато так же невозможно было жить без прислуги и бесценных часов отдыха, которые та позволяла иметь. Так шла жизнь, и она их вполне устраивала. «Мы были счастливы. Наша жизнь казалась нам прекрасно устроенной».[134]

Любовь!

И лето…

И покой.

Покоя сердце —

Этот трепет…

Между тем Арчи не хотел ребенка. В «Автобиографии» Агата пишет, что он был решительно настроен на девочку и они обсуждали только женские имена. «Мы яростно спорили», — невзначай роняет она. В «Неоконченном портрете» их разговоры о ее беременности более эксцентричны и смысл их более глубок. «Мне ненавистно даже думать о противном мальчишке… Я буду его колотить». Или: «Не хочу никакого ребенка. Ты будешь все время думать о нем, а не обо мне. Это характерно для женщин. Они погрязают в домашних делах и только и делают, что возятся с ребенком. Они совершенно забывают о мужьях». И вот еще: «Я этого не перенесу. Это ведь я сам сотворил с тобой. А мог предотвратить. Ты ведь можешь даже умереть».

Все девять месяцев Агату страшно тошнило. «Тошнота — это девочки, — сказала миссис Вудз. — От мальчиков бывают головокружения и обмороки». Быть может, втайне Агата даже радовалась, что ее тошнит: ей ведь так хотелось угодить Арчи. В течение всей беременности он был чрезвычайно добр с ней, хотя вообще-то ненавидел, когда кто-то рядом с ним болел; однажды она обнаружила у себя на подушке чрезвычайно дорогой деликатес — лобстера, это Арчи хотел возбудить в ней аппетит. Она набросилась на этого лобстера (они всегда были ее любимым лакомством) и съела его с таким наслаждением, что даже не была огорчена, когда потом ее вывернуло наизнанку.

В «Автобиографии» Агата пишет, что беременность «вызывала в ней трепет» — нормальное, здоровое состояние, — хотя тут же признается, что и очень пугала. Приободрял тот факт, что ребенок должен был появиться на свет в Эшфилде. Разумный доктор из Торки (а не один из тех, с кем она работала в добровольческом отряде, — «об этих я слишком много знала») сказал, что ей не о чем беспокоиться. Смерть при родах в те времена была весьма вероятна, но Агата отличалась отменным здоровьем и природа должна была сделать свое дело.

Однако в «Неоконченном портрете» Селия страшно нервничает и отвратительно себя чувствует. Большую часть беременности она проводит, неподвижно лежа в кресле, между тем как ненависть Дермота к собственному еще не рожденному ребенку волнами прокатывается над ней.

«— Я только что представил себе, как врач говорит мне: „Мы не можем спасти и мать, и ребенка“. А я отвечаю: „Рубите ребенка на куски“.

— Дермот, как это жестоко».

Селию до глубины души трогает то, что она принимает за тревогу Дермота о ней. Она не понимает, что на самом деле он просто боится. Переменам он предпочитает постоянство и желает, чтобы Селия всегда заботилась о нем больше, чем о ребенке. Ему нужно, чтобы она держала его за руки и утишала боль его жутких воспоминаний. Вот почему у него вызывает негодование мысль о ребенке, а может, и сама Селия, которая допустила, чтобы он в ней рос.

Между тем Селия знает, что «никакой ребенок не вытеснит Дермота из ее сердца». В это время она страшно тоскует по матери, по тому, что все еще считает своим домом, но решительно настроена оставаться с мужем в Лондоне. Она тоже боится, что может умереть, и «не хочет терять ни минуты из того времени, которое ей отпущено провести с Дермотом… Как бы худо ей ни было, она любила Дермота — любила больше, чем когда бы то ни было». Тем временем Дермот ждет, когда к ней вернется ее неземная юная красота и она вновь станет той девушкой, в которую он когда-то влюбился.

«— Посмотри на Глэдис Купер. У нее двое детей, а она также прекрасна, как и прежде. Для меня большое утешение думать об этом.

— Дермот, мне бы не хотелось, чтобы ты так заклинивался на красоте. Меня… меня это пугает.

— Но почему? Ты будешь красива еще многие, многие, многие годы…»

Наконец настало время перебираться в Эшфилд. Ребенок должен был появиться на свет пятого августа; Агата, которую не переставало тошнить, отправилась с Арчи в Торки. Дома их встретили Клара и патронажная сестра, которую наняли и в качестве акушерки. «Мама и сестра Пембертон являли собой воплощение Женщин при исполнении Священного обряда Рождества: счастливые и озабоченные, преисполненные сознания собственной значимости, они бегали туда-сюда с простынями и приводили все в состояние полной готовности». Агата, о которой в этой суматохе словно бы и забыли, ждала посвящения в материнство не то чтобы будучи не готовой к нему, но чувствуя себя так, будто все это происходит не в реальности. Вечером того дня, когда ждали родов,[135] они с Арчи, держась за руки, слонялись по ее обожаемому саду, и ей казалось, что так будет всегда, до конца ее жизни.

«Акушерка позвала из дома:

— Пора уже вам возвращаться, дорогая.

— Иду».

На следующее утро, когда ей на руки положили новорожденную дочь, она — как написала впоследствии — «решительно начала играть роль молодой матери, но на самом деле вовсе не ощущала себя ни женой, ни матерью. Она чувствовала себя как девочка, вернувшаяся после волнующей, но утомительной вечеринки».

Такова сущность героини «Неоконченного портрета»: она проживает взрослую жизнь, оставаясь ребенком. Она углубляется в жизнь лишь в собственном воображении: живет так, словно она одна из придуманных ею самой Девочек, та, которой суждено выйти замуж за загадочного мужчину, с которым она будет вечно счастлива. Это не значит, что жизнь не задевала ее. Напротив, ее уязвимость была обусловлена именно отрешенностью от реальности.

Гораздо позднее, в романе «Роза и тис», Агата задумается над разницей между людьми, реально проживающими собственную жизнь, и теми, кто — подобно Селии — лишь наблюдает за своей жизнью со стороны.

«Я смутно припомнил: ребенок осторожно и неуверенно спускается по длинному лестничному маршу, и услышал слабое эхо собственного голоса, важно произносящего: „Это Хью, он спускается по лестнице…“ Позднее ребенок научается говорить о себе „я“, но куда-то туда, глубоко внутрь, это „я“ не проникает. Он продолжает думать о себе не как о некоем „я“, а как о наблюдателе. Он видит себя со стороны в самых разных ситуациях. Я видел Хью утешающим Дженнифер, Хью, который был для Дженнифер всем миром, Хью, мечтавшим сделать Дженнифер счастливой…»

Потом Хью — персонаж, от чьего имени ведется повествование в «Розе и тисе», — начинает размышлять о знакомых людях, которые точно так же смотрят на себя как на персонажей ими самими сочиняемой драмы чувств: влюбляются в тех, к кому испытывают иллюзорное влечение, проявляют доброту по отношению к людям, которые на самом деле им почти безразличны, — словом, играют в жизнь.

А в заключение он вспоминает о своей сводной сестре Терезе, мудрой, отважной и не желающей отрываться от действительности, несмотря на свою молодость. «Вот Тереза выходит замуж за Роберта, вот Тереза… Нет, не так. Просто Тереза, подумал я, взрослая, она научилась говорить о себе: „Я“».

Агата не умела говорить «я» и знала, что не умеет, вот почему эта мысль так занимает ее в «Розе и тисе». В 1919 году она родила ребенка, нашла квартиру для своей маленькой семьи, декорировала ее по своему вкусу, провела массу собеседований с претендентками на роль няни, нашла среди них умелую молодую женщину по имени Джесси Суоннел — она создала взрослый мир, чтобы жить в нем с Арчи. И тем не менее на все это она взирала сквозь вуаль, столь волшебно покрывавшую все ее детство. Вот Агата готовит обед для мужа. Вот Агата улыбается своей дочурке Розалинде. Вот Агата рассылает благодарственные письма: «Миссис Арчибальд Кристи почтительно благодарит за внимание и поздравления». Вот Агата пешком поднимается на четвертый этаж к себе домой…

Но только лежа в своей постели в Эшфилде, поручив дочь попечению няни и держа за руку маму, сидящую на краю кровати, она становилась «я».

«— Мама, не уходи.

— Нет, дорогая, я не уйду, буду сидеть с тобой, пока ты не заснешь».

Быть может, писатель вообще не умеет говорить «я»; быть может, научившись этому, он перестает быть писателем. Но в 1919 году Агата и думать забыла о писательстве. Как сама признавалась гораздо позднее, она «утратила всякую надежду увидеть свою книгу опубликованной».[136] Письмо из «Бодли хед» с приглашением прийти в редакцию, чтобы обсудить вопрос публикации «Таинственного происшествия в Стайлсе», словно бы свалилось с неба. Оно пришло вскоре после рождения Розалинды.

И вот спустя полтора года после отсылки рукописи привлекательная молодая мать, благовоспитанная дама, ничуть не похожая на человека, знающего свойства стрихнина и бромидов, сидит напротив Джона Лейна, самого что ни на есть настоящего издателя, который, «со своей короткой седой бородкой и посверкивающими голубыми глазами, показался мне похожим на старомодного капитана корабля»,[137] и тот говорит ей, что ее рукопись «может — я подчеркиваю: лишь может — иметь перспективу». Сцену в суде, разумеется, придется снять, а также переписать еще кое-что. Тогда публикация может состояться.

В отношении Агаты Джон Лейн оказался весьма дальновиден, распознав талант и не упустив случай, который шел в руки. Заставив ее чувствовать себя благодарной и подчеркнув необходимость поправок в рукописи, он связал ее договором, обязывавшим автора отдать издательству «Бодли хед» следующие пять книг за гонорар, лишь немного превышающий тот, что был назначен за «Стайлс», а он составлял десять процентов от продажи всех англоязычных изданий тиража чуть более двух тысяч экземпляров. Агата и внимания не обратила на этот «крючок», поскольку даже в мыслях не имела написать еще пять книг. Позднее она сказала: «Вот так началась моя долгая карьера», — но тогда ей это и в голову не приходило. Ее жизнью теперь были Арчи и Розалинда. Она была женой, матерью и имела дом на плечах. Что же касается писательства, то она оставалась любительницей, для собственного удовольствия сочинявшей время от времени то, что захочется. В тот вечер чета Кристи отметила ее долю удачи поездкой во Дворец танцев, а на следующий день Агата, вернувшись к своим обязанностям, отправилась в парк гулять с Розалиндой.

Агате не особо нравились длинные прогулки с коляской почти через весь Кенсингтон. Они были утомительны, к тому же, «придя на место, невозможно было спокойно посидеть и отдохнуть, отрешившись от всех забот».[138] Но она гордилась Розалиндой — прелестной темноволосой девчушкой, внешне очень похожей на Арчи. Имя было почерпнуто из «Как вам это понравится» (позднее из этой же пьесы Агата взяла и имя для «себя» — Селия) по обоюдному согласию супругов, хотя до рождения дочери Агата хотела назвать ее Мартой в честь американской матушки своего отца, в то время как Арчи, любитель «Королевских идиллий», склонялся к Инид или Элейн. Но Розалинда не была «лилией замка Астолат», живущей в мире собственных фантазий. Она была практична, прагматична, и у нее почти полностью отсутствовало воображение. Подобно своей шекспировской тезке она обладала мужской силой характера; по сути, она была дочерью своего отца. И Арчи, ничуть не интересовавшийся Розалиндой, пока та пребывала в младенческом возрасте («Когда она научится говорить и ходить, рискну предположить, что она мне понравится», — говорит Дермот в «Неоконченном портрете»), оказался привязанным к этому умному и сдержанному существу, чьи удовольствия были связаны только с реальностью.

Розалинда с самого начала умела говорить о себе «я» и всегда принимала жизнь такой, какова она есть. У нее не было ни нужды, ни желания мечтать об иных мирах. Это восхищало Агату, но и приводило в замешательство. В «Неоконченном портрете» она мечтает о том дне, когда привезет «Джуди»[139] домой, к своей матери, и «Джуди будет играть в саду, придумывая игры про принцесс и драконов, а Селия — читать ей старые волшебные сказки из книг, хранящихся в книжном шкафу ее собственной детской комнаты…». Однако, когда она при возит Джуди домой, никаких игр на воображение не происходит:

«Джуди не умела воображать себя кем бы то ни было. Когда Селия рассказывала ей, как она сама представляла в детстве, будто лужайка — это море, а обруч — бегемот, Джуди лишь недоуменно взирала на нее и отвечала: „Но ведь это трава. А обруч — колесо. Как же на нем можно скакать?“

Было настолько очевидно, что дочь думает, будто Селия была в детстве довольно глупой девочкой, что Селия сама смущалась».

Несмотря на все свое восхищение жизнерадостной внучкой Джуди, мать Селии смотрела на нее не так, как на дочь: «Она не ты, драгоценная моя…»

Так же думала и Клара об Агате: между ними царило абсолютное взаимопонимание и безусловное приятие. Клара любила «глупую девочку» в своей дочери. И она не хотела, чтобы та вышла замуж за Арчи, отчасти потому, что подозревала: он будет безжалостен по отношению к Агатиной «глупости». Но в то же время она желала видеть Агату счастливой, что означало необходимость смириться с ее выбором.

Теперь, после рождения Розалинды, Клара старалась давать Агате полезные советы — как удержать мужа. Она предупреждала, чтобы Агата не оставляла Арчи одного, чтобы он всегда был для нее на первом месте и чувствовал себя главным человеком в ее жизни. «Помни, мужчинам свойственно забывать…» Она повторяла слова Маргарет Миллер, не сомневаясь, что в них нет цинизма — только здравый смысл. Агата тоже знала это, но не считала нужным применять к собственной жизни. Не то чтобы Клара ожидала, что их брак окажется неудачным, — просто действовала в интересах Агаты, понимая, что «опасная чрезмерная привязчивость дочери» требует такой же ответной преданности. Агата не была достаточно зрелой женщиной и реалисткой, чтобы жить в формальном семейном союзе, как Мэдж. Агате требовалась любовь.

В «Неоконченном портрете» мать идет еще дальше: наставляет Селию ставить Дермота выше, чем Джуди, и говорит, что в семейной жизни порой приходится — она и сама прошла через это — делать выбор между любовью к детям и любовью к мужу. «Ты так любишь Дермота, а дети отнимают жену у мужчины. Предполагается, что они должны теснее связывать супругов, но на самом деле это не так… нет, не так». За героиней, произносящей эти слова в романе, стоит Клара, но это и точка зрения самой Агаты. Какая горькая ирония: рождения ребенка боялся Арчи, а бояться надо было Агате.

У Агаты уже имелись кровные привязанности в жизни: муж и мать. Она бы никогда не призналась в этом, но на ребенка у нее оставалось слишком мало душевных сил. Она вышла замуж за человека, которого страстно любила; подобно Каролине Крейл из романа «Пять поросят», она имела незаурядно привлекательного мужа и маленькую дочь, которой неизбежно предстояло занять второе место в ее сердце. В романе гувернантка мисс Уильямс говорит: «Миссис Крейл полностью существовала внутри оболочки своего мужа. Она, можно сказать, жила только в нем и для него». К ребенку Крейлы относятся с любовью, но, продолжает мисс Уильямс, ребенок в такой семье «воспринимается родителями как не совсем реальное существо». Хотя неспособность Арчи полностью смириться с беременностью жены и ее безволием недостаточно осмыслена в «Автобиографии», в «Неоконченном портрете» она очевидна. Позднее, разумеется, Арчи изменил свое отношение. Розалинда стала для него преданным другом, усердно сопя, девочка чистила его клюшки для гольфа. Юмор у нее был такой же сдержанный, как у него. Арчи называл ее «безупречной».

Но Агате не нужен был безупречный ребенок: она сама была безупречной для Клары и так любила быть дочерью («Дочь остается дочерью всю жизнь…»), что не находила настоящего удовлетворения в роли матери. Так же как реакцией Клары на детскую отверженность стало превращение во властную мать-собственницу, сыгравшую в жизни Агаты и Мэдж весьма существенную роль, реакцией Агаты на безмерную материнскую любовь стала ее отстраненность от собственной дочери. Могла ли она рассчитывать когда-нибудь чудом наладить с ней такую же идеальную близость, какая была у нее с Кларой? И хотела ли она этого? Независимость характера Розалинды, нелюбовь к ласкам и презрение к играм «на воображение» были для Агаты почти облегчением. Они исключали необходимость с ее стороны пытаться копировать отношения, которые существовали между ней и Кларой, что в любом случае было бы невозможно. Вместо этого Агата могла с любовью взирать на Розалинду издали, убеждая себя, что они с ней просто разные. Между тем Розалинда укреплялась в своей независимости, равно как Агата — в своей объективности. Возможно, с сыном все было бы иначе, но Арчи, как известно, не хотел сына.

Ребенок, писала Агата в «Автобиографии», «он твой и в то же время — каким-то мистическим образом — незнакомец… Он — как неведомое растение, которое ты принес домой, высадил и ждешь не дождешься увидеть, что из него вырастет». Это существенно противоречит современному взгляду, предполагающему, будто развитие ребенка подконтрольно родителям, взгляду, который отвергла бы даже Клара Миллер, оказывавшая столь сильное влияние на своих дочерей. Она слишком хорошо понимала, как важно предоставить ребенку возможность самостоятельно осваивать пространство его собственного воображения.

Агата же была куда более склонна к невмешательству. «Многие дети, я бы сказала, большинство детей, страдают от чрезмерного родительского внимания, — говорит мисс Уильямс в „Пяти поросятах“, — от избытка любви, избытка опеки… Лучшее, что могут сделать для ребенка родители, я в этом уверена, это проявлять по отношению к нему то, что я называю здоровым пренебрежением».

Таково было вполне осознанное мнение Агаты. В ней самой не было ничего от сентиментальной матери, хотя в силу своей близости с Кларой она могла проявлять сентиментальность по отношению к себе. Ее особенность состояла в том, что, будучи влюбленной в собственное детство, она могла вполне трезво смотреть на детей в целом и на свою дочь в частности. В тринадцатилетнем возрасте она написала в «Альбоме признаний», будто мечтает «жить в окружении детей и кошек». В зрелом возрасте она верила — или по крайней мере писала так в «Автобиографии», — что честная мать должна относиться к своим отпрыскам так, как это делают кошки: удовлетвориться тем, что произвела их на свет, выкормила, а потом вернуться к собственной жизни. «Так ли уж естественно продолжать заботиться о своем потомстве после того, как оно выросло и вышло в мир? Животные так не поступают».[140] В «Каникулах в Лимстоке» есть персонаж, которого не любит собственная мать. «Просто матери не могут сказать, что им не нужны их дети, и уйти. Или съесть их. Кошки пожирают котят, которых не любят. Чрезвычайно разумно, я считаю. Никакой пустой траты времени и неприятностей. Но человеческие матери вынуждены пестовать своих детей…»

Эта мысль, несколько даже вызывающе, рефреном проходит через многие книги Агаты. «Множество матерей не любят своих детей», — пишет она в «Каникулах в Лимстоке». А в «Кривом домишке»: «Это случается снова и снова: мать не любит одного из своих детей». Агата настойчиво отказывается придерживаться ортодоксального взгляда, который высказывает персонаж «Вечеринки в Хэллоуин»: «Я люблю всех детей. Большинство людей их любят». Но Агата солидарна с Эркюлем Пуаро, который отвечает: «О, здесь я с вами не соглашусь. Некоторых детей я нахожу в высшей степени неприятными».

Персонаж, любящий «всех детей», оказывается на поверку убийцей двенадцатилетней девочки: засовывает ее головой в бадью, наполненную водой. Агата Кристи никогда не затушевывает того факта, что детей убивают, иногда даже собственные матери. «Была такая миссис Грин, знаете ли, она похоронила пятерых детей — и каждый из них был застрахован. Естественно, возникли подозрения».[141] И дети тоже могут убивать. В книгах Агаты есть два ребенка-убийцы, ребенок, подозреваемый в убийстве, и — в «Загадке Эндхауса» — ребенок, который радостно сообщает капитану Гастингсу: «Я видел, как режут свинью. Мне понравилось».

Иными словами, Агата решительно отказывалась видеть в детях существа, отличные от взрослых: характер ребенка формируется в раннем возрасте и потом практически не меняется, ребенок может быть как мерзким, так и прелестным. «Мы остаемся такими же, какими были в трехлетнем, шестилетнем, десятилетнем или двадцатилетием возрасте», — написала она в «Автобиографии». Если ребенок очарователен, как Миранда Батлер из «Вечеринки в Хэллоуин», и она, и Пуаро так и говорят. Но если нет — то нет. Флер, сквозь который Агата смотрела на себя в юности, рассеялся, когда она взглянула на других детей; ее точка зрения на материнство как таковое всегда оставалась напрочь отделенной от чувств, которые она испытывала к Кларе. Образцовое материнство у Агаты Кристи имеет такую же зыбкую основу, как в пьесах Шекспира. «Джулия вполне заурядный ребенок, — говорит мать Джулии Апджон в „Кошке среди голубей“, беседуя с учительницей женской школы, где учится ее дочь. — Я, правда, думаю, что у нее неплохие мозги, но рискну предположить, что матери всегда так думают о своих детях, не правда ли?» — «Матери, — мрачно ответила мисс Балстроуд, — бывают разные!»

Мать Джули и Апджон как раз принадлежит к тем немногим матерям, которых Агата одобряет. «Мама поехала в Анатолию на автобусе», — сообщает Джулия мисс Балстроуд. «Девочка произнесла это так, словно сообщала, что ее мать села на тридцать седьмой автобус, идущий до „Маршалл энд Снелгроув“», между тем как миссис Апджон отправилась в долгое восточное турне. Это очень похоже на то, что впоследствии будет делать сама Агата («Когда ты собираешься домой?» — безо всяких эмоций спрашивает десятилетняя Розалинда в письме из интерната). Миссис Апджон представлена у Агаты как абсолютно нормальный, освежающе здоровый контраст тем матерям, которые занимают угрожающе большое место в жизни своих детей. «Я считаю: когда дети выросли, следует отделиться от них, вычеркнуть себя из их жизни, незаметно исчезнуть, заставить их забыть нас», — говорит некая дама, персонаж «Кривого домишки». Агата дает понять, что воззрения этой дамы пусть и экстремальны, но отнюдь не неприемлемы, ибо семью, описанную в «Кривом домишке», губит именно удушающая близость взаимоотношений.

«Материнство безжалостно!» — написала она в романе «Н или М?», и интонация здесь не так уж далека от той, в которой она описывает ужас, испытанный ею на улице в день празднования окончания войны, ибо материнство, с ее точки зрения, точно так же бесконтрольно, как те гуляния, лишено разумной меры, что доказывал и пример ее свекрови. Агате было ненавистно, когда биология брала верх над личностью. Беллу Тэниос из «Немого свидетеля» презирают как «отчаянно унылую женщину. Она похожа на уховертку. Преданная мать. Как и уховертки, полагаю». Герда Кристоу в «Лощине» — такая же преданная и такая же унылая. Обе они похожи на женщин, описанных в «Человеке в коричневом костюме», которые «часами говорят о себе, о своих детях, о том, как трудно достать для детей хорошее молоко… Они глупы — глупы даже в той деятельности, которую для себя избрали».

Таких персонажей немало в вестмакоттовских романах Агаты Кристи. Джоан Скьюдамор из «Разлученных весной» — «идеальная» мать, из тех, которые сегодня вызывали бы восхищение: принимает живое участие во всех аспектах жизни троих своих детей, и ни у одного из них нет шанса вырваться из ее доброжелательных когтей. «Она хотела, чтобы у ее детей было все самое лучшее, но что было лучшим для них?» Такова и Энн Прентис из романа «Дочь есть дочь», которая отвергает шанс вторично выйти замуж только потому, что ее дочери Саре не нравится претендент. Энн приносит эту жертву, но при этом ее переполняет злоба:

«— За что ты ненавидишь меня, мама?..

— Я отдала тебе всю жизнь, пожертвовала всем, что было мне дорого. Ты была моей дочерью, моей кровью и плотью. Я выбрала тебя.

— И с тех пор возненавидела».

Женщины, которые приносят свою жизнь в жертву детям, не понимают, как говорит бесконечно мудрая (и бездетная) Дейм Лора Уистабл из романа «Дочь есть дочь», что жертва — это не просто жест. Это нечто, «с чем придется жить потом день за днем, всю жизнь. А это ведет только к несчастью. Поэтому лучше выбрать отстраненность». «Матери — порождение дьявола! Зачем они тучей нависают над своими детьми? Почему думают, что все о них знают? Они не знают. Не знают!»[142] Быть может, самый показательный в этом смысле пример — Рейчел Аргайл из «Горя невинным». Терзаемая собственной бездетностью, она усыновляет пятерых детей в попытке воплотить свои мечты. «Миссис Аргайл была ослеплена безудержным материнским инстинктом собственницы», — размышляет ее экономка Кристен Линдстром, которая всегда видела в этих приемных детях не невинных ангелов, не порождение материнского эгоизма, а самостоятельные личности со своими пороками и добродетелями.

«Ей было трудно понять таких женщин, как миссис Аргайл. Сходит с ума по куче детей, которые ей даже не родные, и не обращает никакого внимания на собственного мужа, будто его и не существует вовсе!.. Эдакое живое воплощение идеи МАМА ЛУЧШЕ ЗНАЕТ. А ведь она даже и не настоящая мать! Если бы родила хоть одного ребенка, может, это добавило бы ей смирения».

Последняя фраза выдает суровое уважение Агаты к реальной сути материнства и женщинам, ее познавшим, — как, например, Ренисенб из ее «древнеегипетского» романа «Смерть приходит в конце», которая говорит о своей дочери: «Она не я, и она не Хей, она — это она. Она — Тети. Если мы любим друг друга, то останемся друзьями до конца жизни, но если любви нет, когда она вырастет, мы станем чужими. Она — Тети, а я — Ренисенб».

Что бесило Агату, так это придание излишней значимости чувствам, которыми женщины склонны широко окружать материнство, претензия на то, что исполнение биологической функции неким образом превращает их в миллионы Богородиц. А в случае с Рейчел Аргайл и того хуже — она ведь считала, что эти чувства можно купить, минуя биологию. «Я знаю кучу матерей, которые ненавидят своих дочерей, словно яд», — говорит Сара в романе «Дочь есть дочь». И ее откровенное раздражение — это и позиция самой Агаты.

Но на самом деле причина гнева лежит глубже и имеет отношение к самой Агате. Она больше не ребенок. Она больше не может быть центром собственной жизни. А ей так этого хотелось, хотя разумом она и понимала, что это абсурдно. Так что гневалась она еще и оттого, что осознавала свой недостаток. Она не была способна стать такой матерью, какой была для нее Клара. И настоятельное требование материнской непредвзятости с ее стороны было в некотором роде попыткой самооправдания: это правильно — не позволять любви к детям ослепить тебя; это правильно — не отдавать им всю себя без остатка; это правильно — смотреть на них объективно. В этом Агата постоянно убеждала себя своими книгами. Конечно, те же книги убеждали ее и в том, что обожание, с каким относилась Клара к ней самой и к Мэдж, вредно, даже опасно, но этот парадокс не смущал Агату. Ее отношения с Кларой были идеальными. Ее отношения с Розалиндой были смесью любви, раскаяния, разочарования и ревности (ирония судьбы: ведь это Арчи боялся, что будет ревновать) — и никакой материнский инстинкт не восставал, чтобы разрешить эти противоречия. Свое эмоциональное богатство Агата никогда не могла излить на дочь непосредственно. В 1930 году она отправила из Эшфилда письмо своему второму мужу Максу, в котором было много новостей о Розалинде и… Питере — ее жесткошерстном терьере. «Питер — мой ребенок, ты же знаешь!»

Вторую книгу, «Тайный враг», Агата написала ради денег по совету Арчи. Он был не из тех мужчин, которые возражают против того, чтобы их жены писали книги, хотя в 1920 году это было весьма необычно. Он вообще не вмешивался в образ мыслей и личную жизнь Агаты; в «Неоконченном портрете» она, в сущности, призналась, что хотела, чтобы он вмешивался в них больше.

«— Дермот, ты ничего не имеешь против того, что я люблю мечтать, придумывать, воображать нечто, что могло бы случиться, и представлять себе, как бы я повела себя, если бы это случилось?

— Разумеется, не имею, если тебя это забавляет.

Дермот всегда был справедлив. Сам человек независимый, он уважал чужую независимость… Беда в том, что Селии хотелось делить с ним все».

Что касается Агаты, то это не совсем так — ей уединение было необходимо. Но она нуждалась в дружеской близости Арчи и не хотела терять ее даже тогда, когда все более очевидной начала становиться тяга к независимости того самого мужчины, который в 1913 году писал ей, как он одинок: «Я скучаю по тебе на этот раз больше, чем раньше, и чувствую себя потерянным оттого, что тебя нет рядом».

Но в «Неоконченном портрете» после рождения их ребенка Дермот, как в былые времена, робко говорит Селии в постели: «Я… я по-прежнему люблю тебя, Селия, люблю так, что даже страшно». «Любовники — да, они по-прежнему любовники», — думает Селия.

На фотографии, сделанной в конце 1919 года, в день официального введения Арчи в должность, состоявшегося в Букингемском дворце, чета Кристи запечатлена на лондонской улице. Агата — в темном костюме, Арчи — в длинном пальто, оба высокие, стройные и весьма обаятельные. Они похожи друг на друга, как бывают похожи любящие супруги, хотя идут, соблюдая дистанцию.

Пожар!

Пожар в лесу!

Пожар в моей душе!

На свете не было

Такой любви, как наша.

Экстаз…

И счастье…

Страсть…

И в сердце боль…[143]

То, что Арчи через несколько лет семейной жизни стал более сдержан, менее эмоционален, было неизбежно. Как напоминает Бабуля в «Неоконченном портрете», неразумно было бы ждать слишком многого: «Таковы уж они, мужчины».

Высказывания Маргарет Миллер, мудрое здравомыслие Агата помнила долгие годы после ее кончины, случившейся в возрасте девяноста двух лет, вскоре после рождения Розалинды; Мэри Энн Бомер умерла в 1916 году. Не то чтобы уход этих двух женщин стал для Клары большим горем, но Эшфилд без них опустел. Возможно, Арчи был прав, когда сказал Агате, что ее матери следовало бы продать дом и найти лучшее применение тем нескольким сотням фунтов, которые она унаследовала, чем тратить их на его содержание. Агату, как всегда, подобная идея привела в ужас. В «Неоконченном портрете» ее мать так же решительно настроена дом сохранить: «„Он может понадобиться тебе самой, когда меня не станет. Я хотела бы знать, что здесь ты всегда найдешь убежище“. Слово „убежище“ казалось Селии смешным, но идея когда-нибудь поселиться в этом доме с Дермотом нравилась».

«Ну, коли так, — сказал Арчи, — почему бы тебе не написать еще одну книгу и не заработать немного денег?» Когда «Таинственное происшествие в Стайлсе» стали печатать с продолжением в «Уикли таймс», Агате заплатили двадцать пять фунтов — не состояние, но на этот раз она твердо рассчитывала получить больше, и еще больше в следующий. Агате льстило, ей было приятно и ее воодушевляло то, что муж гордится ее талантом. Джону Лейну, который желал получить новый детектив, а не комедийный боевик, «Тайный враг» не очень понравился, но книга принесла пятьдесят фунтов (включая права на публикацию в периодике) и продавалась лучше, чем «Стайлс», что доказало правоту Арчи. «Теперь, — подумала Селия, — я притворяюсь писательницей. Кажется, это даже забавнее, чем притворяться женой и матерью».