Глава пятая Nunc dimittis… [72]

Глава пятая

Nunc dimittis… [72]

Жорж Санд — Гюставу Флоберу, б ноября 1872 года: Послушай, почему ты не женишься? Одиночество тягостно, губительно и, кроме того, жестоко по отношению к тем, кто вас любит. Все твои письма огорчают и расстраивают меня. Неужели у тебя нет женщины, которую бы ты любил или хотел бы, чтобы она тебя любила? Возьми ее к себе. Может быть, где-нибудь есть малыш, отцом которого ты можешь себя считать? Воспитывай его… Стань его рабом. Забудь о себе ради него… Словом, сделай что-нибудь. Жить только самим собою — плохо…

Она сама жила так, как советовала. Во все годы после войны Жорж Санд прежде всего была пылкой бабушкой. Какой радостью было для этой преподавательницы по призванию обучать чтению Титит, преподавать Лоло географию, историю, слог. Аврора оставалась любимицей. «Очень беспокоит меня моя Аврора. Она слишком быстро все схватывает, и надо бы вести ее ускоренным аллюром. Ее увлекает только познавание, к знанию она относится с отвращением». Зрелище мира вновь обретает свою ценность, когда его можно благодаря детскому взору заново открыть для себя. Маленькие девочки шныряли в вереске, как кролики, вокруг старой женщины. «Господи, как хороша жизнь, когда все, что любишь, живет и копошится около тебя!»

Теперь уже вместе со своими внучками она могла наслаждаться путешествиями, природой, солнцем, цветами. Ее труд романистки? Она любила его не больше, чем прежде. Она пекла по два или три романа в год, потому что нужно было выполнять обязательства по договору с Бюлозом и по новому договору через Шарля Эдмона с «Тан»; но главным образом потому, что ее семья и ее друзья нуждались в деньгах. Она справлялась со своей задачей довольно хорошо, потому что владела мастерством, но темы ее романов почти не обновлялись: деревенская идиллия («Марианна Шев-рез»), похищение детей («Фламаранд» и продолжение: «Два брата»). Она предпочла бы отдых и вышивку, если бы могла выбирать. Флобер побуждал ее читать молодых: Эмиля Золя, Альфонса Доде. Ей нравились их книги, но она находила их слишком мрачными.

Жорж Санд — Гюставу Флоберу, 25 марта 1872 года: Жизнь вовсе не кишит одними подлецами и негодяями. Честных людей не так уж мало, раз в обществе существует порядок, и безнаказанных преступлений не так много. Правда, преобладают глупцы, но существует общественное мнение, которое на них воздействует и заставляет уважать право. Пусть показывают и бичуют мошенников — это хорошо, это даже нравственно, но пусть нам покажут и расскажут о тех, кто противостоит им; иначе наивный читатель, а он-то и есть главный читатель, впадет в уныние, в тоску и в панику и не будет вас признавать, боясь прийти в отчаяние.

Уже давно критики перестали высказываться о ее новых романах; даже Гюго не посвятил ей ни одной статьи, несмотря на то, что она это делала для него; в литературном мире она чувствовала себя одинокой. Однако несколько человек нового поколения принялись хвалить ее идеализм. Литературный мир, как и мир социальный, качается вокруг неизменной точки Jtus et reditus[73]. Маятник возвращается на свое место. Некий Анатоль Франс воздавал должное прекрасному таланту госпожи Санд и всем возвышенным и темным страстям этой великой и наивной любимицы судьбы.

Тэн писал: «Мы были реалистами до крайности; мы слишком настаивали на животной стороне человека и на испорченности общества», и он утверждал, что Санд больше чем когда-нибудь предстоит играть большую роль и что французы ожидают от нее многого.

Ипполит Тэн — Жорж Санд, 30 марта 1872 года: Живите еще долго для нас; помимо того, что задумано вами, что продиктовано вам сердцем, дайте нам то, о чем я вас просил: произведение более доступное для народа и более светлое; это будет проповедь, увещание для людей раненых и разбитых, призыв, ободрение, которого ждут французы; они не желают более слушать социальные тезисы, даже нравственные тезисы — никаких тезисов, но хотят слушать искренние и благородные голоса таких героев, как хозяин Фавилла, Шампи, Вильмер, чтобы почерпнуть в них уверенность, что есть мир героический, по крайней мере в пределах возможного; и что, хотя бы немного возвысившись, наш мир мог бы быть на него похожим…

Короче, он хвалил ее за то, что она спасает веру, надежду и милосердие. Она этим была восхищена и изумлена, «потому что Флобер, который от всего сердца любит меня как друга, не столь любит меня как литератора. Он не находит, что я на правильном пути, и он не единственный из моих друзей, которые считают меня скорее доброжелательным человеком, чем художником…»

Бедняга Флобер не успокаивался. Он с пеной у рта говорил о политике. Его преследовала «клика Гольбаха», и комедии его «Кандидат», «Слабый пол» провалились со страшной силой. Людям, обладающим хорошим вкусом, не было места в этом мире. Однако он продолжал верить в искусство для искусства, в точно найденное слово, в ритм фразы, в блестяще отделанное произведение. Для него не имело значения то, что было сказано, если это было сказано хорошо. Санд его нежно бранила: «Ты только ищешь хорошо составленную фразу; это кое-что значит, но это не все искусство, это даже не половина его». Она умоляла его приехать в Ноан, снова предаться веселью, найти новые силы в той любви, которую испытывает к нему их семья.

«Не все ли — равно, что у тебя сто тысяч врагов, раз тебя любят два — три хороших человека!»

Но в 1872 году он отказывался от этого. Напрасно Полина Виардо, с которой он часто виделся, хотела увезти его; он предоставил ей уехать в Ноан одной с двумя Полиночками — Марианной и Клодиной Виардо. То был короткий, но прекрасный визит. Как во времена Листа, как во времена Шопена, в Ноане царила музыка.

Дневник Жорж Санд, 26 сентября 1872 года: Какой день, какое волнение, какое ясновидение в музыке! Полина поет днем и вечером… Она необычайна, удивительна, несравненна. Я плачу, как теленок… Лоло жадно слушала музыку. Девочки Виардо пели прелестно… Кристальные голоса. Но Полина, Полина, какой гений!..

1 октября 1872 года: Полина заставляет петь своих девочек и поет с ними переложенное ею в трио Фра Галина; это очаровательно. А потом она поет Альцесту: «Божества Стикса…» Это прекрасно, прекрасно! Трепет, неистовое волнение. Я пьянею от этого. Это мешает мне думать обо всем другом…

2 октября 1872 года: Полина поет немного и обещает повторить вечером. После обеда организуются шарады. Лоло участвует: она изображает собаку… Она очень мила и уходит в разгар игры, не говоря: «Уф!..» Это продолжается до десяти часов, а затем Полина поет «Панчито» и пять или шесть испанских восхитительных вещей, «Весну» Шумана и еще «Леди Макбет» Верди, от которой я не безумствую, но как хорошо она это поет! Потом финал «Сомнамбулы» и «Орфей». Это идеал, она передает радость и скорбь…

Наконец на пасху 1873 года глубокочтимый отец Крюшар, как прозвал себя Флобер, совершил паломничество в Ноан, и Тургенев к нему присоединился. Его посвятили во все безумные обычаи дома. Неистовые танцы. Все переодеваются по три раза в день. Флобер кончил тем, что переоделся в костюм андалузской танцовщицы и протанцевал что-то вроде фанданго: «Он очень смешон, но задыхается через пять минут. Он гораздо старее меня! У него всегда чересчур работал мозг в ущерб плоти. Наш содом его оглушил…»

Дневник Жорж Санд, 17 апреля 1873 года: Все прыгают, танцуют, поют, кричат, надоедают Флоберу, которому всегда хочется прекратить всю эту суету, чтобы говорить о литературе! Он выбит из колеи. Тургенев любит шум и веселье. Он такой же ребенок, как и мы. Танцует, вальсирует; какой он добрый и славный — этот гениальный человек! Морис великолепно читает нам «Балладу ночи». Имеет большой успех. Он ошеломляет Флобера на каждом шагу…

18 апреля, 1873 года: Оживленная, остроумная болтовня Флобера; но он хочет говорить один; и Тургеневу, который гораздо интереснее его, с трудом удается вставить словечко. Вечером, до часа ночи состязания всякого рода. Наконец прощаются. Завтра утром они уезжают…

19 апреля 1873 года: Для жизни важнее натура, чем ум и величие. Мой дорогой Флобер утомляет меня, я коченею из-за него. И все же я его люблю, он милейший человек, но слишком преувеличенно выражает все свои чувства… Он может довести до изнеможения. Сегодня вечером шумят, играют, дурачатся с наслаждением. Жалеют об отъезде Тургенева, которого знают меньше, которого любят меньше, но у которого прелесть настоящей простоты и обаяние добродушия…

Но Флобер по возвращении поблагодарил от всего сердца.

Гюстав Флобер — Жорж Санд, 23 апреля 1873 года: Не прошло и пяти дней после нашей разлуки, а я уже как дурак скучаю по вас. Я скучаю по Авроре, по всему дому, вплоть до Фаде. Да, именно так. У вас так чудесно! Вы все такие добрые и такие остроумные!.. Ваши друзья, Тургенев и Крюшар, рассуждали об этом от Ноана до Шатору, удобно устроившись в вашей коляске, запряженной быстро мчавшимися лошадьми. Да здравствуют форейторы Ла Шатра! Но остаток пути был исключительно неприятен из-за соседей в нашем вагоне. Я успокаивал себя крепким напитком, так как дорожная фляга милейшего московита была наполнена превосходной водкой…

Летом она обычно увозила из Ноана свой выводок птенцов. Сейчас она предложила Швейцарию; ее детям хотелось поехать к океану. «Согласна на океан! Мне лишь бы путешествовать и купаться, тогда я схожу с ума от радости… Я совершенно такая же, как мои внучки, которые беспричинно упоены заранее…» Но когда она была в Ноане, она не изменяла речной воде. Она ходила к реке вместе с Плошю и, погружаясь в воду, воскрешала в памяти вереницу исчезнувших теней.

Дневник Жорж Санд, 21 июля 1872 года: Погружаясь в воду, я думаю о тех, которые некогда купались здесь с вами: Полина и ее мать, Шопен, Делакруа, мой брат… Мы купались даже по ночам. Приходили пешком и так же возвращались. Все умерли, кроме мадам Виардо и меня. Этот бедный сельский уголок видел множество знаменитостей, не подозревая этого.

Политика больше не занимала ее. Иногда у нее был страх Генриха V: «Я чувствую, как до нас доносится запах ризницы». Нужно сказать, что главный губернатор Парижа под предлогом, что эта вещь может нарушить общественный порядок, запретил пьесу, инсценированную по роману «Мадемуазедь ла Кэнтини». Санд послала своему другу принцу Наполеону пожелание счастливого года, но не бонапартистской реставрации.

Жорж Санд — принцу Наполеону-Жерому, 5 января 1874 года: Вы говорите, что даже в политике мы понимаем друг друга; я об этом ничего не знаю, так как мне неясно ваше настоящее видение событий и я не понимаю, какие у вас надежды на будущее Франции. Желаете ли вы, чтобы мы искали лекарство от наших бед в лице ребенка? Нет, вы не можете желать этого. Я скорее поняла бы честолюбие личное, но, хотя ваше честолюбие было бы оправдано большим умом, первым врагом у вас будет партия вдовы и ребенка. Словом, я не думаю, чтобы сторонники империализма отныне и на бесконечно долгое время могли собрать избирательные голоса…

Она ждала спасения только от умеренной республики. Наконец в 1875 году эта республика установилась, победив при голосовании большинством в один голос. Такова Франция.

С 1873 года Соланж жила рядом с Ноаном в замке Монживре, который она благодаря своим деньгам, добытым очень грязным путем, купила у своей кузины Леонтины Симонне, дочери Ипполита Шатирона. В 1871 году из-за войны она на время помирилась с матерью и Морисом. Однажды она явилась к ним, умоляя приютить ее. Добрая Лина выступила в ее защиту; Соланж, укрощенная опасностью, спрятала свои когти и, так как она унаследовала от Софи-Виктории ее таланты, оказывала большие услуги Лине, то есть кроила и шила платья ей и ее девочкам. Наступивший мир вновь все испортил. Санд запретила приобретение Монживре, не желая, чтобы «эта сова» сторожила ее с высоты своей башни. Соланж не посчиталась с матерью и купила замок через подставное лицо — госпожу Бретилло; за это ее пенсия была отменена, и кончилось тем, что Ноан стал для нее почти закрытым, так как она критиковала все, что там делалось. Но время от времени она, как ветер, врывалась в дом. Девочки, испытывавшие к ней священный ужас, дежурили у бабушкиных дверей, чтобы остановить тетю Соланж.

Прежние друзья, прежние недруги продолжали исчезать. 5 марта 1876 года умерла принцесса Арабелла. К концу жизни она вновь обрела свой разум и гордость. В своем ожившем салоне она принимала новое поколение республиканцев.

Она прожила достаточно, чтобы увидеть Листа аббатом и Анри Лемана — президентом Академии изящных искусств.

Жюль Сандо очень опустился. С годами он распух и облысел, от лености и упадка духа отяжелел, но еще угадывалось, что в молодости он был очарователен. В кабинете на стене висел его портрет, некогда нарисованный карандашом Авроры Дюдеван. «Только у нас, лысых, могло быть столько волос», — говорил он. Когда он сидел в Пале-Рояле, в кафе «Ротонда», прохожие говорили: «Смотри, это Сандо, первый любовник Жорж Санд». Его единственный почетный титул.

Мастодонт Маршаль вызывал беспокойство у Санд и Дюма. Впрочем, послевоенное время дало ему надежду на успех. Его картина «Эльзас», получившая премию в Салоне, была немедленно оттиснута во множестве экземпляров. После этого Маршалю поручили иллюстрировать произведения Эркмана Шатри-ана. Ему заказали декорации к патриотической пьесе. Но он был ленив, небрежен, неточен. Никогда он не доставлял вовремя гравюры или макеты. Кончилось тем, что большинство заказов было аннулировано. Он потерял своих двух могущественных покровителей: принца Наполеона и принцессу Матильду, которые со времени падения императорского режима жили вне Франции. Он очень опустился, был кругом в долгах, изворачивался любыми средствами. «Вино и женщины его погубят», — писала Санд, и в этой фразе слышится давно знакомая нота, В другом месте слышатся слова из писем Санд к Мюссе. «За десять лет материнской привязанности не удалось, — пишет она, — изгнать двух жестоких бесов: лень и разврат». Словом, надо сознаться, что и женщины меняются мало и мужчины.

Ортанс Аллар, циничная подруга романтической Жорж, очень постарела. Основываясь на своем любовном опыте, она написала смелую книгу «Чары Пруденции». И Санд была «очарована этими «Чарами». Я только что прочитала эту изумительную книгу. Вы действительно великая женщина». Великая? Скорее откровенная. Но Жорж, которая была не так откровенна, уважала эту смелость. Дневник Ортанс Аллар, 6 апреля 1 873 года: «Я получила письмо от королевы в ответ на два моих; в последнем я высказывалась против того учения, что существуют падшие женщины. Она верно говорит, что падшая женщина принадлежит совокупности того прошлого, которое Жорж не признает (ад, лицемерные священники)… Она считает, что все это изменится. Она уверяет, что во мне нет никакой старости и что до самой смерти я не потеряю своей энергии…»

Сама Жорж Санд в 72 года не чувствовала приближения старости и начала думать, что доживет до преклонного возраста. Она закончила на редкость пустую книгу «Персемонская башня» и тут же начала другую — «Альбина Фиори», роман в письмах, историю незаконнорожденной девушки, появившейся на свет от связи знатного вельможи с актрисой. Еще раз предки — Саксонский и Ринто — оказались полезными. Главным же образом она продолжала писать волшебные сказки для Лоло.

Записная книжка Жорж Санд, канун поста, 29 февраля 1816 года: Собиралась работать, но это невозможно… Обхожу сад, он весь покрыт цветами: фиалки, подснежники, крокусы, анемоны — все пускает ростки. Абрикосовое дерево подле оранжереи в цвету. Готовлю себе костюм, затем прибегают девочки, помогаю им одеться, любуюсь ими: Титит — фея, Лоло — валахиня; они очень красивы в этих костюмах. Рене — Пьеро, Морис — китаец, Плошю — младенец, Лина — индианка… Танцуют, и я играю на пианино до девяти часов вечера, когда дети уходят спать. Тогда все переодеваются, кроме Плошю, который надевает блузу, фальшивый нос и отправляется на деревенский бал…

С начала весны 1876 года она стала время от времени прихварывать. Всю жизнь она жаловалась на печень и на упорную болезнь кишок. Она примирилась со своими болями и несравненно больше беспокоилась о невралгии Мориса.

Записная книжка Жорж Салд, 19 мая 1876 года: У Мориса приступ от пяти до половины восьмого. Аврора сидит около него и не хочет обедать без него. Они весело обедают вместе, и вечер проходит без рецидива… Мои боли не оставляли меня весь день. Давала урок Лоло, писала письма и читала. Закончила том Ренана: «Философские диалоги и отрывки».

20 мая Морис и Лина пригласили из Ла Шатра доктора Марка Шабена под предлогом получить у него консультацию о невралгии Були[74], на самом же деле потому, что недомогание матери внушало беспокойство семье. Санд заявила врачу, что «у нее в течение двух недель запор, но что голова работает так же легко, как прежде, и что у нее хороший аппетит». Она добавила, что «это состояние скорее помеха, чем болезнь», что она именно так рассматривает его. 23 мая она написала в Париж своему врачу Фавру:

Несмотря на возраст (скоро мне 72 года), я не чувствую приближения старости. Ноги не болят, зрение лучше, чем двадцать лет назад, сон спокойный, руки действуют так же уверенно и ловко, как в молодости. Когда я не страдаю от моих жестоких болей, я всем своим существом чувствую себя сильной, подвижной… У меня была легкая одышка, больше я не страдаю этим. Я поднимаюсь по лестницам так же проворно, как моя собака. Но поскольку часть жизненных функций почти совершенно вычеркнута, я задаю себе вопрос, что же это такое и не пора ли в одно прекрасное утро ждать внезапного отбытия…

Смерть — гостья смиренная и осторожная. Она входит без шума. В последних строках дневника Жорж Санд не чувствуется никакого страха.

29 мая 1876 года: Погода прелестная. Я не очень страдаю. Обхожу сад. Даю урок Лоло. Перечитываю пьесу Мориса. После обеда Лина уходит в Ла Шатр на спектакль. Я играю в безик с Санье. Рисую. Лина возвращается в полночь.

Этими словами заканчивается дневник Жорж Санд, но у нас есть дневник ее соседки, Нанси де Вассон.

28 мая, в воскресенье, — пишет госпожа де Вассон, — я провела с Нини день в Ноане из-за отъезда Полэн к своим родным в Кудрэ. Мы завтракали без госпожи Санд; как обычно, ей нездоровилось, но не было ничего серьезного; с давних пор она испытывала довольно сильные боли, но они никому не внушали особого беспокойства. После завтрака мы с Линой гуляли в аллее подле огорода и долго разговаривали на разные темы… Спустя некоторое время госпожа Санд вышла к нам. Мы немного прошлись вместе с ней, любуясь полевыми цветами, которые она так любила, — они усеяли всю траву; она даже повела нас на круглую поляну маленького леса, чтобы показать нам очень редкий ятрышник. Потом мы возвратились, чтобы посидеть возле дома. Госпожа Санд говорила о предполагаемой поездке в Париж. Разговор тянулся немного вяло; с госпожой Санд он никогда не был оживленным, у нее всегда голова была полна тысячью мыслей. Она сказала одну вещь, которая меня поразила. Восхищаясь птицей, разгуливавшей перед ней, она заметила: «Как странно, кажется, ко мне возвращается зрение, я вижу гораздо лучше, чем в очках…»

В последующие дни госпожа Санд очень страдала. «У меня как будто дьявол в животе», — говорила она. Ужасные боли от заворота кишок исторгали у нее резкие крики. Ее друг, доктор Папе, сказал Морису: «Она погибла». Только немедленная операция могла бы спасти ее. Но Санд хотела, чтобы из Парижа приехал доктор Фавр, она доверяла ему, а это был «лжеученый, болтун без медицинской практики». Его просили привезти с собой какого-нибудь известного консультанта. Он явился один и сказал, даже не видя больную: «Это грыжа, я ее размассирую». Первый театральный триумф семнадцатилетняя Аврора Дюпен пережила в английском монастыре, поставив там «Мнимого больного». И теперь она умирала, окруженная мольеровскими врачами, которые предпочитали пожертвовать ею, чем своим самолюбием.

Наконец, местные диафуарусы решили позвать хирурга Жюля Пеана, но тот полагал, что вскрытие кишок невозможно, и сделал только брюшной прокол. Страдания госпожи Санд продолжались еще шесть дней; она горячо призывала смерть, ее мучил унизительный характер болезни. 7 июня она захотела увидеть своих внучек. «Мои дорогие крошки, как я вас люблю! — сказала она. — Поцелуйте меня. Будьте послушными». В ночь с 7-го на 8-е она сказала несколько раз: «Смерти, о господи, смерти!» Соланж была теперь при ней вместе с Линой. Морис послал записку в Монживре: «Наша мать больна, и ее состояние серьезно… Если хочешь, приезжай». Соланж была в Париже; получив телеграмму от своих домашних, она приехала после того, как смиренно просила назначить ей час.

Соланж и Лина одни дежурили у постели, когда они услышали: «Прощайте, прощайте, я умираю», потом еще одну невнятную фразу, заканчивающуюся: «Оставьте зелень». А после этого, хотя в ее глазах, в пожатии руки и было что-то очень доброе и нежное, она уже ничего не произносила и казалась отсутствующей. «Прощай, Лина, прощай, Морис, прощай, Лоло, про…» — это были ее последние слова. Она умерла в 6 часов утра. В полдень за обедом Соланж заняла за столом место матери и распоряжалась всем, Морис был подавлен горем.

* * *

Жорж Санд похоронили на маленьком кладбище в Ноанском парке, подле ее бабушки, родителей и внучки Нини. Моросил холодный мелкий дождь; ветер завывал сквозь суковатые тисы и буксы и сливался с литаниями старого певчего. Все окрестные крестьянки, преклонив колени на влажной траве, молились, перебирая четки. К большому удивлению друзей Санд, похороны были совершены по католическому обряду. Этого требовала Соланж, Морис уступил; аббат Вильмон, кюре Вика, запросил разрешения у буржского архиепископа де Лa Тур д’Овернь, и архиепископ без всякого колебания дал просимое разрешение. «Он был прав, — сказал Ренан, — зачем сбивать с толку простых женщин, которые пришли сюда, покрыв головы платками, с четками в руках, молиться за нее. Что касается меня, то я очень пожалел бы, если бы прошел мимо паперти, укрывшейся под большими деревьями, и не зашел бы внутрь».

Из Парижа прибыли человек пятнадцать близких Санд людей: принц Наполеон, которому в 1872 году снова разрешили жить во Франции, Флобер, Ренан, Дюма-сын, Ламбер, Виктор Бори, Эдуард Кадоль, Генри Гаррис и Кальманн Леви. Было замечено отсутствие гиганта Маршаля, но он всегда был большим эгоистом. По просьбе отсутствовавшего Виктора Гюго Поль Мерис прочитал его послание:

Я оплакиваю мертвую и приветствую бессмертную… Разве мы ее потеряли? Нет. Великие люди исчезают, но не рассыпаются в прах. Больше того: можно было бы сказать, что они воскресают. Став невидимым под одной внешностью, они становятся видимыми под другой. Величественное преображение. Человеческий образ — это покров. Он прикрывает истинное божественное лицо, которое есть мысль. Жорж Санд была мыслью; она вне плоти, и вот она свободна; она умерла, и вот она жива. «Patuit dea…»[75]

Литераторы не могут слушать текст — будь это даже у могилы, — чтобы не вынести о нем профессионального суждения. Флобер нашел речь Гюго очень хорошей; Ренан сказал, что это ряд общих мест. Оба были правы, потому что штампы Виктора Гюго и делают Виктора Гюго хорошим писателем. Но вдруг так дивно запел соловей, что многие подумали: «А вот это настоящая речь, которая здесь нужна…»

Флобер — Тургеневу, 25 июня 1876 года: Я бесконечно скорблю о смерти моей милой матери Санд. Дважды я плакал на ее похоронах, как теленок: первый раз, когда поцеловал маленькую Аврору (чьи глазки в тот день напомнили мне глаза Санд, как будто она воскресла), а второй раз — когда мимо меня пронесли ее гроб… Бедная, дорогая, великая женщина!.. Надо было знать ее так, как я ее знал, чтобы понимать, какая женщина была в этом великом человеке, какая безмерная нежность — в этом гении… Она останется одной из тех, кто составляет славу Франции, и при этом единственной в своем роде…

Могла ли она желать лучшего надгробного слова, чем слезы ее старого трубадура?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.