XXV Война. Театр. Лазарет

XXV

Война. Театр. Лазарет

Присутствие Погосской, ее постоянное перешептывание с учителями и всеми моими служащими отозвалось и на Малютине. Она стала вести с ним какие-то длинные разговоры, которые всегда приводили его в какое-то беспокойство. Она чем-то его, по-видимому, шугала и, наконец, совершенно его терроризировала. Уход его сильно походил на бегство. Он уехал почти внезапно, не умея и сам объяснить, что такое случилось[78]. Он, видимо, жалел об этом сам, искал выхода, предлагал приезжать из Москвы раз в неделю, сговаривался со мной об условиях, но потом не выполнил ничего обещанного. По всему видно было, что он чем-то подавлен. Его мания преследования еще обострилась, и, уезжая, он жаловался на жену, подозревал ее в желании его отравить. Словом, он уезжал перепуганный и смущенный.

Я думала, что мне будет очень трудно без Малютина, но я быстро нашла ему заместителей. Мой магазин в Москве, завоевавший симпатии художественного мира, особенно молодежи, помог мне завязать сношения с молодыми художниками. Все Строгановское училище интересовалось "Родником", и мне оставалось только выбрать среди молодых художников кого-нибудь на место Малютина. Я пригласила А.П.Зиновьева, очень молодого и даровитого художника, который охотно откликнулся на мое предложение вступить в это дело.

Зиновьев, со своей богатой фантазией и прелестным колоритом, очень подходил к нашему направлению. Он внес приятную ноту разнообразия. Сначала он был робок, но потом развернулся и дал много интересного. По его рисункам было сделано много разной мебели, вышивок и глиняных вещей для "Родника". С его участием расписывалась и отделывалась "русская гостиная" в Талашкине. Некоторые из наиболее удавшихся вещей поступили в музей. Как человек Зиновьев был нелюдим, страшно молчалив, скрытен и не очень мягкого характера. Мы с ним больше помалкивали, и дело шло само собой, да и я уже была не та и не так близко принимала все. Ко мне можно было применить русскую пословицу: "Уходили Сивку крутые горки". Я уже не искала понять Зиновьева, ближе сойтись с ним, войти в его душу, разговориться и найти в нем сочувствие к моим стремлениям-я только требовала дела, всегда была доброжелательна и хорошо относилась к нему, но и только.

Товарищ Зиновьева, Бекетов, приглашенный для помощи в писании декораций, тоже вступил в число моих сотрудников и остался жить в Талашкине. Отношения между ними были презабавные. Зиновьев первенствовал во всем, Бекетов был его верным рабом. "Володька, подай… Володька, пойди…" — и "Володька" беспрекословно плясал под его дудку. Зиновьев, бывало, учил; его уму-разуму: "Никогда не говори того, что думаешь…"

Совершенно случайно набежал и третий сотрудник, Стеллецкий. Приехал он посмотреть на Талашкино, погостить и остался целый год на хорошем жалованье. Уехал же он от нас с явно враждебными чувствами и ругал нас на всех перекрестках. За что?…

Задачей моей было, по возможности, дать больше образцов, забросать рынок новыми формами, влить свежую новую струю, и потому чем больше было у меня сотрудников и больше инициативы, оригинальности, тем лучше выходили результаты. Мне не хотелось подражать другим мастерским, хотя бы Абрамцевской, которые дадут какой-нибудь один мотив и тысячи раз на все лады повторяют его. Все эти ящички, кубики, полочки, виденные нами на всех выставках и в складе Московского земства, давно уже приелись своим однообразием и недостатком фантазии. Хорошо ли, худо ли я делала, но мне казалось, что надо сказать свое слово, дать что-то новое и в простом, доступном для среднего кармана материале достигнуть изящества в выполнении, удобства для употребления и оригинальности, гармоничности по форме и замыслу, применяя с декоративной целью такие простые вещи, как холсты, вышивки, камни и металлы…

* * *

Нас постигло тяжелое народное испытание: вспыхнула война. Занимаясь искусством, я всегда была страшно далека от политики, но за эти годы газеты поглотили все наше внимание и сделались первенствующим интересом в нашем доме. Мы жили от почты и до почты. Все живущие в Талашкине до слепоты зачитывались ими, тяжело переживая все наши неудачи и потери. Особенно поразило нас известие о гибели Макарова. Мы просто отказывались верить этому ужасу и оплакивали каждого из наших героев как близкого человека. В день, когда я узнала о сдаче Порт-Артура[79], что бы я ни делала, что бы ни говорила, слезы невольно текли из глаз, ничто не могло меня развлечь, да впрочем, все окружающие были в том же настроении и мрачно смотрели вперед. Точно черная пелена затянула все кругом, и казалось, этому кошмару никогда не рассеяться.

Одно ужасное событие довершило эти тяжелые удары. Кроме многих моих знакомых, убитых на войне, я потеряла большого друга, Сергея Павловича Шеина, геройски погибшего в Цусимском бою. Когда мне принесли это известие, я уже до того была измучена душой, что в первую минуту не была способна воспринять весь ужас непоправимого несчастья… Только ночью, оставшись одна, я пережила боль этой незаменимой для меня потери…

* * *

Еще при жизни мужа, очень забавлявшегося нашими деревенскими представлениями, мы часто устраивали спектакли с участием учителей, учеников и некоторых моих домашних. Имея в своем распоряжении прекрасный балалаечный оркестр, мне захотелось попробовать поставить оперу-сказку, с пением, разговорами и танцами. Для этого я сама написала либретто из сказки Пушкина "Мертвая царевна и семь богатырей", а музыку к нему заказала Николаю Федоровичу Фомину на мотивы русских песен. Даже муж очень заинтересовался этой попыткой, но так как Фомин тянул этот заказ очень долго, почти три года, то музыка была доставлена мне уже по смерти мужа, и только когда прошел год траура, мы приступили к разучиванию оперы, писанию декораций, подготовке костюмов и т.д.

Это была не настоящая опера, а феерические сцены с пением, вроде известной "Аскольдовой могилы". Я ввела два хора и пляску, а чтобы усилить хор, присоединила к школьникам мастеров моих мастерских, несколько любителей и дворовых. Персонал вышел огромный — шестьдесят человек.

Репетиции наши были очень затруднены полевыми работами учеников, приходилось совмещать серьезное дело с удовольствием. На беду и я в это время продолжала еще страдать горлом. Болезнь эта продолжалась целый год и явилась следствием почти полуторагодового страшнейшего кашля, которым я начала страдать во время болезни мужа. В результате сделался полип на голосовых связках, сильно затруднявший мне разговор. Голос был хриплый, я говорила через силу, и режиссерство, которое всецело лежало на мне, очень утомляло. Приходилось по нескольку раз каждый день повторять те же указания, самой прочитывать роли, давать верную интонацию, прерывать репетицию, самой всходить на сцену и показывать каждую мелочь. Кроме всего этого, мне пришлось еще взять на себя одну из ролей (царицы), к счастью, очень короткую и без пения, так как никого у меня на эту роль не нашлось. Но как ни трудно было провести все эти репетиции, обучить всех детей, все организовать, я не падала духом. Я всегда была настойчива, и если забью что-нибудь в голову, то выполню непременно.

Репетировать с хором взялся любезный наш сосед, Николай Дмитриевич Бэр, главный хормейстер московской оперы. Репетиции шли отлично. Балалаечным оркестром руководил В.А.Лидин и обучил его превосходно. Он же занялся танцами и сам придумал различные "па" для наших доморощенных балерин.

Немалую задачу представляло найти семерых богатырей. Пришлось набирать отовсюду. Оказались подходящими несколько рослых учителей и учеников, но один нашелся поражающий своим ростом, три аршина без вершка, сын нашего смоленского дворника.

Сарафаны и кокошники были частью взяты из музея, остальные сделали и расписали дома. Мужские костюмы все до одного пришлось сделать самим. Какое оживление, какая спешка царили повсюду. Весь дом принимал участие, кто шил, кто расписывал, кто клеил.

Декорации к этой пьесе писали Зиновьев и Бекетов и сделали их чисто сказочными и по краскам, и по рисункам. Особенно удалась светлица богатырей во втором акте. На этом фоне маленькая царевна (ее играла Е.В.Сосновская), в белом, вышитом золотом сарафане, в жемчужном кокошнике, и семь великанов в кольчугах и шлемах составили удивительную картину. Королевича Елисея исполнял учитель Дьяконов. Его небольшой тенорок хорошо звучал в главной арии: "Ах, истомился я".

Не обошлось, конечно, без курьезов. Чернавку играла Т.Захарович, тупая провинциальная скороговорка с апломбом, жена полухудожника, мнящего себя "непонятым". Он был приставлен мной к красильне в помощь Барщевскому, в пьесе же играл царя. Все актеры, с которыми я потратила немало времени, все же более или менее поддавались моему влиянию, слушались моих указаний, всех можно было обработать, только с одной "Захаровной", как ее называли, я ничего не могла поделать. Она не играла, а как-то бросалась с растопыренными руками, точно кур загоняла, реплики подавала быстро, выпаливая их единым духом. Учила я ее плясать, учила, но чем дальше, тем хуже выходило. К счастью, ее роль была комической и ее врожденная несуразность прошла за что-то искусственное. В день спектакля она имела успех.

У нее была еще одна черта, она была страшно дерзкой и задирой (конечно, не со мной — меня она в плечико целовала) и постоянно ссорилась с другими, мне же приходилось разнимать. Во время наших репетиций, конечно, не обошлось без ссор и взаимных обид. Захарович состояла в непримиримой вражде со Стеллецким. В одной пляске он должен был взять ее за подол сарафана и с ней кружиться, но это ему все как-то не удавалось, и на одной репетиции она, кажется, угостила его ногой… Стеллецкий играл безмолвного шута, сам выбрав эту роль…

На представление собралось много народу. Подкатывали помещичьи экипажи, иные с большим треском и грохотом. Говорят, было много соседей, но я ни с кем почти не знакома, это отнимает слишком много времени. Во время антрактов по саду разгуливали расфуфыренные дамы, увивались кавалеры, а перед началом каждого действия князь О., наш ближайший сосед, как в Петербурге, прислонясь спиной к рампе, с биноклем, важно обозревал публику. Вообще, все было как следует, билеты брались с бою, платились двойные цены, масса публики стояла в проходах, а в ложе сидел губернатор. Украли в суматохе чьи-то калоши, и это тоже так следует.

Представление сошло блистательно, оркестр играл превосходно, и я от души благодарила Лидина. Спектакль состоялся 6 августа 1904 года, т.е. в год войны, и потому я сделала его платным, а сбор поступил в пользу вдов и сирот воинов, погибших на войне.

Еще одна подробность. На представление явилась наша ручная галочка. Она привыкла прилетать во время репетиций и на этот раз влетела в окно, что очень позабавило публику. А в пьесе принимал участие Булька, он лаял в третьем акте за сценой в роли верного пса, и этот милый актер отлично исполнил свою роль. Булька, красивый черный маленький бульдог, с удивительно симпатичной тупой рожей, огромными толстыми свисшими губами, круглыми большими глазами, умный, преданный, но очень своеобразный пес. Вначале прозванный Коровиным Налимом, он потом был переименован в Бульку и отзывался на оба эти названия одинаково. Когда я в постели или больна, Булька недоволен и никогда не зайдет в мою комнату, но когда я встаю и надеваю ботинки, за дверью слышится лай и Булька является. Его несоразмерно с туловищем огромная голова и различные выражения, которые он принимал, имели что-то человеческое. Его считали за нечто совсем особенное, а иные просто думали, что это оборотень и что в нем человеческая душа…

* * *

После ухода Малютина дом на шоссе сперва пустовал, а потом, во время войны, я устроила в нем лазарет на десять кроватей. Заведывала им Луиза Васильевна Лишке, одна наша старинная знакомая, помещица, человек добрейшей души, которая рада была потрудиться ради хорошего дела. Кроме того, была сестра милосердия, и наезжал наш земский доктор. Солдаты попадались из разных губерний, были молдаване, куряне, туляки и наши смоленские, к которым из дальних уездов приходили жены и родственники на свидание, и встречи эти были трогательны. Раненые скоро поправлялись на хорошей пище, воздухе, при внимательном, сердечном уходе заведующей. Дом стоял окруженный зеленью, кругом были рощи, невдалеке протекала Сожь. Раненые удили рыбу, ходили за грибами, а по вечерам заводили граммофон. Я часто навещала их, играла с ними в дурачки, расспрашивала о войне, о семейных делах. Всем уходящим на родину княгиня*[80] и я давали денежную помощь. Выписываясь, они, растроганные, благодарили и некоторое время писали нам с мест…