Глава 7

Глава 7

...Экономика является важнейшим

фактором могущества нашей страны

и основным показателем преимуществ

социалистической системы в целом,

поэтому я буду отдавать все силы

для ее укрепления...

(Из предвыборных выступлений Собчака А.)

...Не ваше дело знать времена и сроки...

(Деян, 1,7)

Неведомо, дойдут ли эти записки до обманутых и ограбленных Собчаком людей. К тому же и цель написания их вовсе не популизм, но искреннее желание исповедоваться. Свою вину в становлении и укреплении собчачьей власти я признаю полностью, оправдывая себя лишь неспособностью разобраться в тот период с кем имел дело, отчего испытываю еще большую личную ответственность за неограниченную возможность Собчака солировать в успешном проведении врагом подрывной деятельности против нашей страны и народа, что, как известно, составляет понятие «измена Родине». Правда, сам Собчак в этом никакой измены не видит и не признает, ибо в отличие от членов ГКЧП не желает принимать наше государство за свою Родину, с нахрапом считая, как и большинство так называемых «демократов», что месту на Земле, где суждено было родиться и вырасти, человек ничем не обязан, кроме участия в разделе родного дома, да, может быть, еще в какой-нибудь посильной краже чужого добра по пути из него.

По прошествии времени, переосмысливая все события, свидетелем и участником которых мне довелось быть, я все же так и не могу взять в толк, как перед сотней миллионов пар глаз, к вящему непониманию зрителями целей происходящего, всего нескольким, причем даже не профессиональным, но очень сребролюбивым демиллюзионистам удалось разом обокрасть всех глазеющих. Это даже выдающемуся Копперфильду не под силу. При этом вся суть их фокуса заключалась в простой подмене слова «ограбление» на «реформы». Эффект получился неслыханный. Он, бесспорно, удивителен настолько, что требует самого пристального разбора.

Эти записки — одна из попыток дать возможность любому читателю уразуметь, что же с нами произошло на самом деле и как народ великой страны оказался на исторической свалке.

Сейчас частенько из разных углов приходится слышать презрительно-запальчивые реплики по поводу державности и величия СССР: мол, будь Союз по-настоящему могучим, тогда разве смогла бы его развалить нестройная свора разных собчаков в горбачевских ошейниках? Тут для парирования нелишне вспомнить горскую поговорку: «Если в проводники избрать свинью, то путь неминуемо приведет к помойке». Остается только гадать: как проводниками в светлое будущее народ умудрился нанять представителей этой породы? — массовое наваждение какое-то! В поисках ответа я неустанно заставляю себя тщательно, по крупицам анализировать не только причины собственного ослепления, но и своих действий после прозрения, когда еще все вокруг продолжали ликовать.

Ассортимент приемов, использованный «демократизаторами» для разграбления и уничтожения страны, был необычайно примитивен, но результат тем не менее неописуемо потрясающ, вот поэтому невольно начинает мерещиться вмешательство самого дьявола и всякая прочая чертовщина.

Справедливости ради нужно отметить: пока Собчак не стал откровенно, походя харкать на святыни нашего народа и в открытую подыскивать способы личного обогащения, а ураган «демократии» еще не разметал весь потенциал страны, созданный за много-много лет руками людей труда, разгадать истинные замыслы «патрона» было трудно. Хотя не скрою, поводов он давал тому предостаточно, которые особенно отчетливо видны через призму прошедшего времени. Мне же, занятому почти круглосуточно быстротекущей работой, потребовалось много месяцев, чтобы за этими поводами-ветками наконец-то различить сам ствол. Наступи мое озарение вовремя, и тогда Собчак продолжить состязаться в борьбе за доходно-призовое место «главвора (мэра) Ленинграда», думаю, уже не смог бы. Во всяком случае, у него не осталось бы шансов уклониться от кремации собственного политического трупа, намеченной депутатами Горсовета еще на конец лета 1990 года. Их «благое намерение» мне пришлось сорвать исключительно из-за собственной неразборчивости. Но прежде, чем самому признаться в такой недальновидности или даже хуже того, надо отдать должное высочайшему классу собчачьего лицемерия, как образцу сверхподлого и ювелирно-изысканного таланта, а также его прямо-таки крысиной выживаемости, сокрытой от посторонних глаз привлекательными чертами превосходно исполненной внешне оболочки. Да и взгляды собчаковских оппонентов, что и говорить, тогда еще не были налиты информированностью, поэтому не могли просветить эту оболочку.

Исстари дошла до нас аксиома: «Новые заблуждения всегда хуже старых», поэтому историю повелось благоразумно периодически переписывать либо тут же искажать с помощью ангажированных для этой цели «летописцев», скопище которых, подобно Бэлле Курковой, теперь постоянно ползает меж ножек собчачьего кресла в надежде получить «эксклюзивное право» лизнуть «патрону» ботинок. А посему любые беспристрастные зарисовки очевидцев фрагментов быстротекущего времени очень нужны. Лишь по ним заинтересованные потомки смогут воссоздать истинную картину. При этом оценка высвеченной лучом факта личности пусть будет полностью на совести сиюминутных комментаторов, ведь всем известно: чем мельче мозаика, тем точнее портрет.

Моя память сохранила, как Собчак, повсюду публично и пылко распинаясь о собственном многотрудном, круглосуточном радении на благо ленинградцев, сам втихаря частил самолетами заокеанских компаньонов по личным коммерческим и иным делам до Америки и обратно. За ним прилетали прямо в «Пулково», где «патрон» дал указание заправлять американские самолеты за счет скудных валютных заначек из городского бюджета, столь необходимых для лавинно-нарастающих нужд его жителей даже по части закупки обычных лекарств. Порой, когда авиаторы категорически отказывались бесплатно заливать керосином баки чужого самолета, «патрон» в запальчивости мчался на летное поле и истерично кричал, требуя наказания неисполнительных заправщиков, готовый сам их тут же заменить.

По частоте американских вояжей жена старалась Собчаку не уступать и ползала по глобусу на серебристых лайнерах от материка к материку как навозная муха. Кроме того, купленный за океаном дом требовал постоянного хозяйского пригляда. Правда, летала она, как правило, рейсовыми «бортами», зато не реже раза в месяц, пока не произошла известная встреча со съемочной группой «600 секунд», запечатлевшей ее очередной загранотлет. Помню, Невзоров тогда показал, как она в новой дубленке — счастливом воплощении своих многолетних местечковых грез, с брезгливо-заносчивым выражением лица, покрытого морозным инеем морщин на вянущей шелушащейся коже, стоя на трапе специально выделенного для вояжа самолета продемонстрировала зрителям кукиш, озвучив его текстом искренне сорвавшегося «ку-ку». Причем это «ку-ку» в паре с кукишем было показано во время всеобщего аэропортовского столпотворения, когда задержали все прочие рейсы по причине отсутствия керосина и самолетов. В общем, Собчак принял решение, дабы исключить репортерские наскоки, поручить начальнику отдела КГБ в аэропорту Воронину лично провожать жену до трапа, в обход таможенных и пограничных заслонов. Кроме такой предосторожности, собчачьей жене загранконсультантами было рекомендовано, в случае обнародования ее межконтинентальной «вертежки», прикрыться своей якобы кипучей деятельностью на благо умирающих в организованном одним, ныне англичанином, городском «хосписе», где наша «кандидатка исторических наук» наряду со званием «жены Собчака» совмещала не столь для куражу, но, главное, на потребу, пост председателя правления «дома обреченных». Не правда ли, странное совпадение названия дома с перспективой жителей всего нашего города?

Жена «патрона», находясь, в общем-то, на самой невысокой ступени биоразвития, была одержима идейкой стать во всем себе с мужем полезной. Поэтому, обуреваемая лошадиной деловитостью, повадилась в услужливо предлагаемых телеинтервью давать внимающим разные советы космического масштаба на тему «Как жить дальше», разумеется, такой же по глубине межгалактической глупости. Собчак этого не видеть не мог и даже на людях пытался ее одергивать, но делал это как-то трусовато, лишь только в мечтах пытаясь катапультироваться от такой «соратницы».

Этот «хоспис» своим рождением обязан вовсе не заботе о безболезненном уходе на тот свет безнадежно больных — они использованы тут лишь для декорации и прикрытия самой цели. Как-то к Собчаку, находившемуся в Лондоне вместе с женой, на одном из приемов привязался некий Виктор З., худосочный седобородый пожилой польский еврей, когда-то работавший на советскую разведку, но затем перебежавший к врагу. Это был обычный русскоговорящий предатель с гнилодушным выдохом изо рта и всем спектром мерзопакости, испытываемой любым нормальным гражданином своей страны к подонкам подобного типа. И хотя он вел себя, как оса на пикнике, — был надоедлив и неотгоняем, Собчак, узрев в нем изменника, враз проникся симпатией единомышленника. «Патрона» восхищало мужество предающих. Этот бывший разведчик, а ныне британскоподданный проходимец, подрабатывающий журналистикой, вился вокруг собчачьей четы весь вечер, облизываясь, как кот, налакавшийся сметаны, завлекая жену «патрона» «ароматными» темами воспаленного сладострастием воображения, похоже, крепко настоянного на желаниях обычного пожилого импотента светски поболтать о сексуальной распущенности. При этом он был прямолинеен, как милицейская дубинка, и свои откровения не рядил в овечьи шкуры, демонстрируя тактичность на уровне общения дантиста с больным без наркоза.

Однако жену, да и самого Собчака такая манера почему-то не задевала. Этот «журналист» под занавес встречи, желая сделать знакомство обоюдополезным, предложил Собчакам неплохо заработать. С напористостью и одновременно чуткостью волка из тамбовских лесов он поведал супружеской чете о хорошо воспринимаемой всюду в социально-политическом аспекте идейке благотворительного призрения безнадежно больных, которым, кроме утоления боли, ничего не нужно на этом свете. Подобные приюты на Западе действуют и называются «хосписами». Правда, они обычно находятся под сенью церкви, проповедники которой муки несчастных усмиряют больше исповедью и молитвами, чем обезболивающими наркотиками, а тем более ядами в ответ на желание просящих. Для того, чтобы из этого богоугодного дела извлечь доход, британскоподданный указал путь без церкви, но с наркотиками и ядами, приобщение к бизнесу с которыми считается в мире наиболее прибыльным. Узнав о возможности заработать, Собчаки тут же решили разговор перенести на следующий день в более деловую и конкретную обстановку, где состоялось распределение ролей будущих компаньонов. «Патрон» с женой по разработанному планчику взяли на себя подбор и завладение какой-нибудь, желательно близкопригородной (подальше от глаз или еще чего) ленинградской больничкой с минимальным числом коек, ибо нужна была лишь сама вывеска с декорацией, но не больные. А английский «подельник» брался устроить шквал публикаций в западной прессе о хвалебном начинании жены Собчака и ожидающими ее проблемами на этом благородном поприще, связанными в основном с отсутствием в таком «тоталитарном государстве», как «коммунистический Союз», даже самых примитивных наркотиков для утоления боли страждущих. После этих подготовительных мероприятий жена «патрона» должна будет повсюду, на разных встречах, не сдерживая и так обильную, чисто болезненную, слезливость своих глаз, гнусавя и корча подбородок в куриную гузку, плаксиво разглагольствовать о муках умирающих, к примеру, от рака, лишенных в этой жуткой стране (СССР) всех болеутоляющих средств, а также ядов, если кому-то из них уже невмочь терпеть. В завершении подобного «выступления» ей также предписывалось сразу заручиться конкретным желанием присутствующих прислать требуемые наркотики в ранге гуманитарной помощи, а потому безвозмездно. Данный список желающих поставщиков в дальнейшем нужно переправить британскому партнеру, который обязан будет позаботиться о получении и реализации наркотиков и ядов. В общем, план был небольшой, но дерзновенный, в исполнение которого я напрочь не верил. Трудно себе представить, что в итоге не найдется хоть один честный служака, способный проанализировать поступившую информацию о выпрошенных собчачьей женой, полученных и использованных наркотиках для пары десятков больных. Но так думал я, а «хоспис» возник и существует, бесспорно принося болеутоление небольшому числу, прикрываясь которым можно творить невообразимое.

Многочисленные враги нашего народа, узрев эти шалости в собчачьей биографии, все равно похвалят его за активную, разворотливую вредоносность, но простой и честный соотечественник, узнав об этом, может в сердцах одарить Собчака званием «законченного подонка».

Если будет суд над Собчаком, в чем я не сомневаюсь, полагаю, следует включить в общий объем нанесенного им ущерба даже эти несколько сотен тысяч долларов за заправку самолетов его компаньонов, не говоря уж о наркотиках.

Это было время, когда маховик разрушений еще только начинал раскручиваться, и толпы людей купались в упоении от самих ожиданий грядущих перемен. В начале затеянной Собчаком катавасии он являл собой не более чем изумительный ораторский инструмент: певуче игривый и велеречивый, по-балаганному беспечный и трагически-серьезный, порой бросавший в дрожь министров и прокатывающийся раскатами эха даже по дальним закоулкам нашей страны. Он всюду симулировал боязнь катастроф, но, как стало ясно теперь, страстно их желал.

Был ловок в своем неистовстве и расчетлив в порывах, поэтому не ссорился с властью, а с подхихикиванием покусывал ее. Публично выступал не с программными речами, а только «кстати», сводя на нет своей чудовищной посредственностью все низкое и все высокое, оставляя на виду лишь себя самого, что вместе с приобретенной им к тому времени парой-тройкой костюмов придавало ему этакое дипломатическое достоинство представителя заносчивого посольства некой страны в стране.

Влекомый модой, взяв у меня урок, как правильно креститься, но порой путая правую сторону с левой, «патрон» зачастил в церковь, с трудом усвоив по каким-то ведомым только ему, чисто внешним признакам различие между, скажем, католическим костелом и православным храмом. Не исключаю, что, когда он наконец узнает, как всегда мимоходом, о смерти Иисуса Христа, распятого ради спасения человечества, то сильно будет обескуражен, ибо не сможет понять причину такого, абсолютно чуждого ему бескорыстия.

Мне же Собчак тогда казался добрым, гуманным элегантным ученым, этаким великосветским говоруном, умевшим находить аристократические начала даже в необходимости поиска пропитания возле помоек им же обездоленных и обреченных на это занятие людей. Однако, как выяснилось позже, он не представлял себе иных радостей, кроме бурного и скорейшего разрушения его же вскормившей страны, печалясь и досадуя лишь от сознания несокрушимости консервативного духа и невозможности быстрой возмутимости спокойствия народа, несмотря на прицельную лавину бед, обрушенную на людей подобными ему «демократизаторами». В связи с ежедневно ухудшающимся продовольственным положением в городе, Собчак всерьез начинал рекомендовать всем жителям переходить на самодобычу пропитания в собственных огородах, публично разглагольствуя без тени улыбки о желаемом наступлении такого «прекрасного, деклассированного времени», когда свиньи с кроликами станут повсеместно жить на балконах и лоджиях городских квартир вперемешку с собаками и избирателями. Как ни странно, но от этих речей многие кандидаты во владельцы обещанных им участков пригородных земель застывали вокруг него в избытке почтительности, мечтая лишь прикоснуться и облобызать собчачью длань. Покорность людей, внимающих с влюбленными глазами, распаляла его еще больше, и он начинал высказывать столь необычную даже для него пылкость обещаний, что слушатели уже не могли верить свидетельству собственных чувств, стремительно переносясь во власть бредовых грез. Число желающих сразу врезаться в сильно приукрашенный Собчаком капитализм быстро росло. Они тянулись к «патрону» душой, лишь мечтая дотронуться руками, и никто не способен был догадаться тогда, что дрянь во все времена трогали только метлой.

Широко декларируемые им повсюду преимущества «рыночных» отношений были осмыслены самим Собчаком на уровне знаний континентальной части Сибири островными аборигенами Полинезии времен Миклухо-Маклая. Но люди ему почему-то верили, и он, ничуть не боясь разоблачения своих знаний, а точнее незнаний, продолжал всех кого попало призывать к воспитанию у населения «предприимчивости муравьев», колонии которых живут, по его мнению, только ради того, чтобы рыть галереи и строить магазины, куда перетаскивать провизию заодно с разными подвернувшимися по пути материалами и миллиардами собственных яиц для обеспечения муравьиного воспроизводства, столь необходимого в «здоровой» конкурентной, но ожесточенной борьбе со своими соседями по растаскиванию окружающей среды. В подобном идеологическом построении Собчаку виделся высший смысл обитания на поверхности земли своих избирателей на данном идеологическом этапе. Ему было невдомек, что со времен жития Ивана Калиты Россия собиралась и сохранялась. Благодаря только этому, а вовсе не «переходу к рынку», сейчас было чего растаскивать. Но одно всем собчакам трудно понять, либо просто не желают они этого: если на собирание великой страны были ухлопаны века, то растащить ее можно за несколько лет. Иногда в полемической запальчивости приходится слышать многократно повторенное на разные лады сравнение сегодняшних «демократов» с фашистами. Отдавая дань софистическому задору полемистов, все же нужно признать, что подобное сравнение, как говорили в Одессе, «верно до наоборот». Только сослепу можно не увидеть различие: фашисты грабили и уничтожали другие народы, а укрупняли и обогащали свою страну; «демократы» же разоряют свою страну и уничтожают свой народ — это, между прочим, «две большие разницы», независимо от цвета униформ и национальностей авторов доктрин. Поэтому если кто-то будет продолжать обзывать отечественных «демократов» «фашистами», то вполне уместно присовокуплять слово «импортные».

«Патрон» понемногу уже начинал носиться с невероятной быстротой по заграничному свету, иногда коротая минутки в обществе довольно сносных, сопливого возраста барышень, порой переодетых матросиками либо тирольскими пастушками в белых панталончиках, напоминавших Собчаку красноармейские «кальсики». И если же раньше хотение выливалось на всех, кто подворачивался под руку, то наконец наступало время вожделенного выбора и употребления только экологически чистых женщин. Такое времяпрепровождение «патрон» находил более приятным, чем бесконечные препирательства с ленинградскими депутатами, чьи наскоки он, возвратясь, запросто отражал десятиминутными интервью Бэлле Курковой с рассказами о жгучей, леденящей душу обывателя необходимости быстрейшей выработки «свежей концепции отношений между всякими странами», где наш «турист» изловчился на этот раз побывать. Собственницу «Пятого колеса», млеющую от возможности принародно прильнуть к нему, хотя бы с микрофоном в подрагивающей по тщательно скрываемой причине руке, Собчак обычно нагло-снисходительным тоном принимался уверять, что, мол, этот очередной визит куда-то был, оказывается, нужен вовсе не ему, а уже начинающему бедствовать населению Ленинграда, жизнь которого, только благодаря теперешнему его вояжу, должна будет враз резко улучшиться. Куркова Бэлла, умиленно глядя на «патрона», с сильным чувственным выдохом, как правило, тут же соглашалась и от имени всех «без исключения» телезрителей твердым, с ударением на последнем слове, но заискивающим голосом благодарила да мужественно переносимые Собчаком тяготы его «славной деятельности» и хлопоты, вызываемые частыми заграничными разъездами «на благо жителей нашего города». В общем, дуэт был спетый и смотрелся неплохо. Однако после таких выступлений я предельно вежливо, с учетом своего ничтожества и памятуя о неутолимой жажде Собчака чаще показываться по телевидению, пытался все же вразумить «патрона» не нести подобную околесицу людям, ибо не исключена вероятность когда-нибудь всеобщего изумления по поводу случайного открытия истинных мотивов его шатаний в чужие нам страны и абсолютной никчемности для горожан других, сугубо личных затей. Но он всегда небрежно отмахивался, давая мне понять, что незачем метать бисер перед публикой, которая удовлетворяется любым вздором. А после того, как мы проговорили на эту тему битый час, сидя в машине около дома, где жила его старшая дочь, поблизости станции метро «Академическая», я окончательно убедился в непреклонности собчаковского мнения о всеобщей глупости глубоко презираемого им нашего народа. Аргументируя свое презрение к людям, Собчак с брезгливостью кошки, поедающей с голодухи на грядке свежий огурец, удобно раскинувшись в глубине моего автомобиля, в клубах окутывающей его всенародной славы еще только учился выгодно растворять собственную гордость в оригинальной финансовой улыбке. Он пока еще набивал руку, неистово днями напролет встречаясь со всеми подряд: молодыми, неизвестно зачем попавшими в Ленинград немцами, американцами и прочими марокканцами; финансистами и евреями; чернокожими бизнесменами и лирическими поэтами вперемешку с бродячими футбольными репортерами и ветеранами кордебалета с подагрой; дипломатами всех мастей, включая официальных представителей еще неизвестных никому в мире, но уже «суверенных стран»; театральными антрепренерами и православными, католическими, буддистскими, англиканскими, а также другими священниками; сексфотографами и О. Басилашвили; настройщиками музыкальных инструментов и активистами клуба нудистов, по выражению лиц которых можно было смело определить, что они с огромным трудом уломали самих себя не являться на прием к Собчаку в чем мать родила, ибо наряд одной из них «патрона» сильно восхитил: он был просто еле заметен — вот и все, как можно о ее одежде сказать.

Собчак дал однозначное указание дежурному в приемной не допускать до себя лишь тех «ходоков», которые пробивались к нему с конкретными, нужными городу делами и мучительными житейскими проблемами, поэтому при составлении очередного плана-расписания дневного рабочего приема председателя Ленсовета встречи с такими людьми не программировались, так как контакты с ними, если они случались, безусловно требовали от главы города принятия определенных, а не расплывчатых решений, направленных на улучшение ситуации по обсужденной теме. Это, по всей видимости, не вписывалось в психологический ряд сочетания занимаемой Собчаком должности с возбужденным удовольствием и радостным удовлетворением от ее обладания, вот почему подобных встреч он просто избегал. Со всеми остальными прихожанами «патрон» пытался быть ласков, любезен, обаятелен, в меру фатоват, вкрадчив, страстен, велик и скользок, что безмерно восхищало разных дам, в которых он любил только самого себя. Размер его претензий по этой части любой из них было нетрудно оправдать, причем даже независимо от самой владелицы полыхавшего порой всей радужной гаммой чувственности женского взгляда, влажного как воздух после буйно-скоротечно-проливного теплого летнего дождя. Будь она роскошная или просто очаровательная; длинная или короткая; змеистая или полная — все они, по его мнению, обладали одним общим существенным недостатком: принадлежностью к тому же полу, что и собственная жена, оттого делающим их на нее похожими. Своей же «подруге», как я подозревал, «патрон» с трудом прощал ее злючую слезливость, да и вообще, в сравнении с другими, какую-то непотребность, находя утешение лишь в маловероятности встречи на жизненных просторах аналога ей, ибо есть такие экземпляры, воспроизвести повторно которые природа не всегда решается.

При распределении обязанностей между председателем Ленсовета и заместителями Собчак собственноручно оставил за собой кураторство всех учреждений из мира культуры в городе. Остальное, такое важное, как обеспечение продовольствием и все связанное с жизнедеятельностью самого города, он без всяких сомнений спихнул в руки замов. На заведенный мною разговор о неверности такого выбора «патрон» парировал, потирая с легким причмокиванием ладошки, что свою деятельность в кресле главы горсовета он видит исключительно ради и в обществе питомцев муз, но главное — среди великолепного стада разомлевших от его внимания и ласки служительниц Мельпомены, которые будут петь ему акафисты, а он им всячески покровительствовать, тем самым став исключением из правила, гласящего: «стареющие за любовь платят дороже». Об этом он мечтал много-много лет, сразу после первого знакомства с женщиной, коим возжелал посвятить всю жизнь, но потом, к собственной досаде, пришлось увлечься юриспруденцией. Тогда мне казалось, что это просто не очень удачная шутка. Правда, уже ощущались искорки его раздражения, если «патрон» вдруг обнаруживал в своем окружении субъекта, мыслящего лучше, чем слабо дрессированное домашнее животное, доказывая подобным, что он человек не только своего времени, но и своего часа, иллюстрируя это великолепной приспособляемостью с огромным банальным дарованием пиявки, безошибочно умеющей мгновенно присасываться к любому выгодному моменту, месту, обстоятельству и движению, притом совершенно не заботясь о последствиях собственной деятельности либо бездеятельности.

Нельзя не сказать об особом злоупотреблении им успехом собственных речей, какие взял за правило неизменно заканчивать незаметным восхвалением своего таланта, постоянно при этом уверяя слушателей, что другого желания не имел, кроме как жить среди академически образованных, но, на его взгляд, бесспорно уступавших ему умом университетских коллег, вдали от мирской суеты, заменяя ее приятными заботами о своих дочурках, на манер известных песенок Вертинского. «Однако, — далее продолжал он, — горячо любимое им население, оказав ему честь своим выбором, прямо-таки вынудило его, дабы не прослыть дезертиром, заняться спасением избирателей». От чего он хочет их спасать и когда начнет это дело, Собчак обычно не распространялся, походя возводя туманную напраслину на «раззяв-коммунистов».

Зато сама новая жизнь, за которую он агитировал, довольно быстро разбавила тихие семейные радости и уверенность в завтрашнем дне бесконечными общественными распрями и эпидемией нищеты среди почти всех отдавших «патрону» свои голоса. Самое радикальное, на что отважился тогда Собчак, были периодические богохульствования по поводу тела Ленина в Мавзолее, которое он предлагал подхоронить к могилам ульяновских родственников на одном из кладбищ Ленинграда. Думаю, нелишне отметить: на этот объект травли Собчак набрел не идеологизированной тропкой, а чисто случайно, как обычно, «кстати». Однажды просматривая подобранные ему газеты, он натолкнулся на сообщение о состоянии тела вождя. Какие-то ученые, с тогда еще свойственной гордостью за порученное им важное, государственное дело сохранения всенародного культа поклонения, рапортовали о своей постоянно проделываемой очень трудной работе, ее большой стоимости, убедительно свидетельствовавшей о неустанной заботе правительства, а также достигнутых ими в этом деле прекрасных результатов. По мнению рапортующих, выходило: благодаря их труду, вкупе с новациями и открытиями науки в этой области, состояние тела Ленина вместо продолжения естественного разложения, наоборот, «заметно улучшается» (?!). Читая такое, вместе с представленной тут же для убедительности хронологией характеристик состояния тела, неискушенному человеку можно было по бравому тону газеты сгоряча предположить, что, если так хорошо пойдет и дальше, то не исключается вероятность в конечном счете оживления самого вождя. Я отчеркнул «патрону» эту заметку, как самый шутливо-невинный образчик блудливого околонаучного оптимизма, коим просто так дурачат людей, прикрываясь для солидности своими учеными званиями, что частенько проделывал и Собчак. Было похоже: этой газетной публикацией преследуются какие-то неясные, возможно, узкопрофильные цели, во имя достижения которых в качестве рекламы используют объект действительно всенародного поклонения. Одним словом, даже отдавая должное труду самих ученых, общий фон со статьями выглядел не то что нелепо, но не совсем этично. Помню, Собчак, бегло просмотрев этот материал, внезапно уперся взглядом в цифру расходов, показывающую, во что обходится сохранение тела Ленина, после чего и стал повсюду выступать застрельщиком похода за необходимость сбережения народных денег, приводя прочитанное как пример неслыханной, с его точки зрения, ничем не оправданной правительственной расточительности. А сама идея с перезахоронением возникла у Собчака просто попутно, когда один «культтрутень» из числа вившихся вокруг него вымогателей покровительства, лелея мечту привлечь подольше внимание «патрона» к образованности своей обсыпанной перхотью интеллекта персоны, подсунул ему байку о предсмертном желании Ленина быть погребенным в кругу родственников. Этот тип с глуповатой улыбочкой, свойственной слабоумным либо уже начинающим впадать в идиотизм знатокам закулисной жизни по-настоящему великих людей, поведал «патрону» о виденном им, по случаю, каком-то письме то ли завещания вождя, разумеется, очень сильно «засекреченном коммунистами». Сей рассказ низколобого посыльного мира культуры, разукрашенного тройкой пучков волос, прилепленных к репообразному черепу, и носом, плавно ниспадавшим на небритый подбородок сладострастной формы, рассеченный похотливым вакхическим ртом, очень понравился нашему идеологическому спекулянту, и тот, как и положено такому «серьезному» ученому-юристу, мигом слямзив эту версию из распределителя слухов у распираемого похвальбой добытых знаний исторического осведомителя, выдал ее за плод своих многолетних, чуть ли не архивных, изысканий. Затем, без сверки с первоисточником, с превеликим удовлетворением довесил этим пассажем свою замечательную инициативку по сбережению государственных средств, выдаваемую чуть позже с разнокалиберных трибун, в зависимости от потреб внимающих, за некий план, первым и единственным пунктом которого было прекращение финансирования работ по сохранению тела Ленина в свете исполнения его же «собственного завещания», вместе с закрытием Мавзолея, а заодно и ликвидацией всемирно известного идеологического культового центра на Красной площади Москвы.

Для полноты описания этого маленького, но очень характерного личности Собчака этюда остается вспомнить: когда речь зашла об исполнении заявки Запада переименовать Ленинград, то «патрон», устремленный навстречу доходу, вмиг и без оглядки презрев результат столь любимого «демократизаторами» всенародного референдума, наглядно показавшего нежелание подавляющего большинства жителей нашего города изменять название места своего рождения и жизни, даже не вспомнил свой «план экономии народных денег» и скромно умолчал о многомиллионной стоимости такой, мягко говоря, исторически-масштабной глупости, чем один нанес непоправимый урон Отечеству. Истинное название операции превращения Ленинграда в Санкт-Петербург в финале собчаковского «блицтура» нужно будет определить обычному уголовному судье, а вовсе не суду истории, на который уповает Собчак в будущем, так же, как рассчитывает на «благодарность» разоренных им жителей, которая, по его мнению, не должна «знать границ». Ну что ж! Дай Бог, чтобы она действительно не знала границ!

Что до Собчака, прославившегося своей прямо-таки патологической склонностью к политперебежкам, то пусть описанное станет еще одним штришком к его уникальной способности корысти ради моментально, как хамелеон, менять цвет и отважно забывать, а точнее, безбоязненно выбрасывать из памяти, порой даже отрицать им же самим поставленные и обнародованные цели. При этом не считаться абсолютно ни с кем и ни с чем, а посему запросто и впопыхах, даже не заботясь о качестве, перекрашивать все социальные декорации без разбору.

Не стирается временем из памяти застрявшая своей звонкой емкостью для любого желаемого наполнения дивная фраза, походя оброненная С.Говорухиным: «Россия, которую мы потеряли». Услышав ее всуе, я тогда даже не подумал уточнить, какой смысл вложил в нее именитый кинопублицист, твердо, по-мужски провозгласивший когда-то с экрана о невозможности «изменять месту встречи». В ту пору общность наших интересов мне казалась вне подозрений, а совпадение оценок и мнений было очевидным. Однако, спустя всего год, прочитав его одноименную с подаренной фразой книжку, не без удивления обнаружил почти полное расхождение во взглядах и позициях, причем с человеком, чей интеллектуальный уровень, бесспорно, очень высок, а дух патриотизма неискушаем. Каким идеологическим дурманом и измором можно было сбить с толку даже таких высокочтимых, талантливых, эрудированных искателей истины? Что заставило и как могло угораздить этот истинно-творческий цвет нашего народа принять болотные огни за маяки фарватера в светлое будущее? Тут сам собой возникал прожигающий сознание необходимостью поиска обязательного ответа вопрос: «Россия! Как и с чьей помощью мы тебя потеряли?!».

Сколько ни бейся — однозначного ответа не найти, ибо его не существует вовсе, так как на пути осмысливания и понимания свершившегося вступает в силу множество охранительных условий — рубежей безопасности страны, не преодолев которые нельзя было довести народ до сегодняшней, последней степени унижения, а тем более обесчестить и поставить Великую Державу на колени перед всем презирающим попрошайку злорадствующим миром.

Будучи непосредственным участником событий, я отчетливо помню: начиналось все с незаметно малого. Сперва кто-то тихонько выпустил в народ затертую в разных курилках, с чуждыми идеологическими клише и стереотипами, закаленную кухонными трепами и инструктируемую радиоголосами «пятую колонну», состоящую из обношенных невостребованностью нашего образа жизни, как правило, бородатых подстрекателей с душком неухоженного зоопарка. Затем осторожно навязали массам несмолкающие политические распри и перепалки, в горячке которых уже никто не обратил внимание, как какой-то «демократизатор» с очередной захваченной ими трибуны гордо констатировал, что «наконец-то к государственной кормушке подобрались честные люди!». Понятно, оговорился по запарке сирый малехо, но получилось все именно так, а не иначе. Дальнейшее представляется вообще каким-то невероятным:

— Каким образом в сердце нашего, гордившегося своим созидательным трудом народа, где издревле, еще с допетровских времен был всегда высоко чтим лишь талант трудяги, строителя храмов, умельца, подковавшего блоху, но вовсе не жирующего маркитанта, вечно презираемого и битого вместе с мышкующим купчишкой, смогла привиться собчачья психология официанта из возлерыночной шашлычной с унавоженным полом, заплеванным и засаленным вывалившимся изо ртов случайных гуляк харчем?

— Как получилось, что эти официанты вместе с мелкими лоточниками, а также фарцократией всех мастей, средь сутолоки оценщиков привокзальных «комиссионок», вперемежку с заведующими экономическими лабораториями трепанных отсутствием академизма вузов и разным другим сбродом подобного бросового человеческого материала под предводительством собчаков и прочих поповых с характерной им повальной тягой к стяжательству и воровству превратились в рафинированную, «созидательную социальную опору» для «возрождения» якобы порушенной советской властью страны? Безумие!

— Что заставило советский народ, как говаривал ныне покойный Лев Гумилев, — «сильный духом этнос», — вмиг поменять шкалу нравственных ценностей, выработанных устойчивым мировоззрением, многолетним социальным опытом и укладом всей жизни, на привнесенные со своего плеча собчачьими единомышленниками приоритеты: лживость, лицемерие, предательство, тщеславие, моральная нечистоплотность в полном ассортименте и всех видов, цинизм, туземное преклонение и угодничество перед каждым богатым иностранцем, сочетающееся с брезгливым презрением к бедному соотечественнику, бесчестная скользкость и вертлявость всех помыслов, украшенная патологической страстью к казнокрадству? То есть, попросту говоря, практически без сопротивления произошла тотальная замена всех моральных заповедей нашего общества прямо противоположными одновременно с полной перелицовкой идеального образа, стремиться подражать которому воспитывали многие поколения. Но как и кто это смог осуществить, если естественным эволюционным ходом такие перевертывания мировоззрения с ликвидацией всех святынь невозможны?

— Как умудрились заразить, почти мгновенно, огромные разнослойные человеческие массы одной бациллой социального феномена, вызвавшей повсеместно эпидемию «безумия обогащения»?

— Каким образом только одним пустым импортным словечком «ваучер» в небывалых масштабах исцелили от умственной полноценности до этого вполне дееспособный народ, заставив его, словно дошкольников, магически поверить в расхожую прибаутку детских эстрадных иллюзионистов, выступающих на новогодних елках, которые, желая отвлечь внимание родителей от того места своего костюма, где спрятана очередная хлопушка с конфетти, любезно улыбаясь, скороговоркой сообщают пришедшим на праздник, что «деньги делаются из ничего»? Почему большинству не ясно, что «ваучерная собственность» абсолютно иллюзорна и совершенно неуловима, а сам этот «ваучер» выдуман вовсе не для справедливого раздела общенародной собственности, а как раз наоборот?

— Кто конкретно организовал этот всенародный «сверхмарафон» совершенно не подготовленных к такому «забегу» людей, вынудив их еще на старте побросать все привычные гаранты социализма: заботу и обеспечение детства, право на труд, почти бесплатный отдых, образование, лечение, жилье, социальную поддержку, спокойную уверенность в завтрашнем дне и многое другое, что, как и воздух, имея, не ценят?

— Почему уже на первом этапе этого «сверхмарафона», быстро раструсив в погоне за деньгами свои духовные ценности, никто не догадывается, что все угодили в обычное «беличье колесо» с наглухо захлопнутой дверцей, ибо весь «накрученный» по пути рядовым участником забега капитал тут же умело и сноровисто обесценивается галопирующей инфляцией, превращая деньги бегущих в аккуратно нарезанную сортовую бумагу, тем самым просто приспособив эту дистанцию «к рынку» для выматывания остатков народной энергии?

— Как удалось так быстро сформировать нужный социальный фон и атмосферу всеобщего помешательства для обеспечения более спокойных условий реализации сравнительно малой своре собчаков своих доходных афер?

— Чем сперва приманили, а ангажировав, науськали на защитников Родины москитную тучу всяких деятелей искусств разных форм: от совсем малых до сильно преувеличенных? Тех, кто всю жизнь ловко и благополучно паразитировали на шее трудового народа, а потому, к примеру, начисто подзабыли (если, конечно, знали), что в дореволюционной России, о потере которой они теперь навзрыд горюют, прикладываясь к головкам всех подвернувшихся микрофонов, скажем, артист в «табели о рангах» прочно занимал вполне достойное по тем меркам место: между столичным дворником и бродягой, вынужденным оформлять специальное разрешение при оседании на жительство в любом уездном городке, имевшем более двух колоколен! Даже в ту далекую пору, наперекор мнению нынешних «демартистов» с депутатскими мандатами в карманах, прекрасно разбирались в приоритете выращивания хлеба, добычи угля, строительства домов и кораблей над песнями с пантомимой.

И опять вопросы:

— Как было организовано отсутствие массового сопротивления трудового населения страны, которое благодаря «реформам» и активной деятельности всяких «реформистов» потеряло вместе со сбережениями буквально все? Почему молчит улица, а вместо этого народ, оглушенный воплями о дарованном ему праве на часть его же труда, радуется какому-то ваучерно-акционерно-мнимому владению призрачной собственностью неразличимой мизерности, а потому, в прямом смысле, абсолютно бесценной?

— Как навязали всем стыдливую ненависть к истории родной страны и широкомасштабную разоблачительную кампанию по выявлению «белых пятен» ее развития?

— Какой методикой удалось сложить у народа комплекс вины за прошлое, как и любое другое, небезупречное время, и заставить впасть во всеобщее неистовое покаяние, нанося этим невосполнимый ущерб настоящему и будущему собственной Родины?

— Для чего было нужно «демпропаганде» с беззастенчивой наглостью выдавать за «народных героев» шпионов и предателей всех мастей и калибров, а, к примеру, Матросова — легендарного паренька, грудью закрывшего вражеский пулемет, — за «уголовника-татарина»?

— Почему эта паскудно-гнусная выходка демпрессы не натолкнулась на взрыв народного гнева? Почему подлые глаза ее авторов не были залиты, как мочой, простым, но предельно ясным любому нормальному человеку вопросом о цели грязных намеков на национальность и прошлое парня, отдавшего жизнь за свою Родину? Видимо, невдомек этой демсволочи: не случайно, как они уверяют, упал паренек на амбразуру, а сознательно, ибо для настоящего человека, пусть хоть татарина, нет ничего дороже Родины.

— Как могло так случиться, что уже много времени кряду, на глазах у всех, при полной бездеятельности московской городской санэпидстанции юродствует, кликушествует и глумится над погибшими и еще живыми народными героями группка оттолацисных «демократов», благополучно стянувшая себе название у зазевавшихся в водовороте всеобщей вакханалии «Известий»?

— Почему народ позволил демсаранче вдрызг изглодать свое дерево жизни?

— Чем народ охмурили, чтобы, сбирая на свои демшабаши, заставлять его ликовать по поводу собственного обнищания и хором скандировать требование «углублять» нищету, придавая ей вид неких «реформ»?

— Как удалось достичь такого массового, прямо-таки клинического неведения относительно истинного маршрута, по которому волокут народ новоявленные «демиуды»?

— Что заставляет всех продолжать доверять разным «демсобчакам», уже не только ограбившим, но и предавшим страну вместе с будущим наших детей, внуков и еще не родившихся правнуков? Да что там страну! Они предали целый континент! Эпоху! Народы!

— Почему до сих пор нет намордников с номерными ошейниками на псах, вопреки воле народа разорвавших СССР? А возникшие госграницы между домами живущих в одной деревне никого сильно не беспокоят?

— Как смогли вдолбить в головы людей называть «бизнесом» и «общечеловеческими ценностями» триумфальный путь своих детей на панель?

— Откуда берутся и кто организовывает массовые восторги при виде выползания из всех подпольных щелей обыкновенного мелкого спекулянта? Которому новые власти разрешили не только в открытую, но еще и с громкой официальной помпой перепродавать втридорога людям все, произведенное их же руками, провозгласив подобное панацеей от «прокоммунистических народных бедствий прошлых лет».

Думаю, что ответивший на этот, пусть даже далеко не полный перечень вопросов может по праву считаться классным специалистом развала государств и смены устоявшегося общественного строя любых стран, причем вопреки желанию народа.

Ход событий, свидетелями и участниками цепи которых мы все являемся, аналога во всемирной истории не имеет, и потому закономерностями эволюционного процесса не объясним даже только потому, что любая форма эволюции, то бишь развития, не может смахивать на суперабсурд. Иначе, если так пойдет дело дальше, то недалек день, когда наш Президент, избранный, как все уверяют, «демократическим путем», возьмет да обвинит свой же народ в контрреволюции и потребует, к примеру, возвратить всех в капитализм заодно со сменой Конституции страны, быть гарантом беспрекословного соблюдения которой клялся публично при своей «инаугурации» — слово, каким «демократы» в целях всеобщей путаницы обозначили понятие вступления его в должность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.