Оброк и барщина

Оброк и барщина

Одно дело — вырыть яму, метра два глубиной, прямо под яблоней — во-первых, это же не просто землекопство, это ландшафтная архитектура — яму потом надо проложить целофаном, залить водой — вот тебе и водоем! Во-вторых, это почти подкоп тюремной стены — потому что не дай Бог попасться на глаза дедушке — копать яму под яблоней!! Ведь я обязательно поврежу корни и она засохнет! А в-третьих, я не теряю надежды когда-нибудь найти клад. Ну и что из того, что здесь были торфяные болота и на многие километры вокруг ни одной приличной дворянской усадьбы, древнего поселения, да и просто деревни, а может я найду никому неизвестный курган 3-его века до нашей эры!! Словом, одно дело выкопать яму по собственной инициативе или художественно выстричь на газоне в знак вечной любви «Тото» (Котуньо) или Pupo, и совсем другое дело прополоть грядку клубники, или гороха, или полить огурцы — какая скукотища…. Ну почему родители в социалистическом государстве продолжают эксплуатировать детский труд! Настоящая барщина! А собирать смородину? Или крыжовник? Единственное спасение — придуманная Наташкой игра в бездонного короля (особенно приятно было в нее играть на ее участке!) — игра заключается в том, что кастрюльки и банки, которые нам выдают для сбора ягод — это бездонный король и сколько не собирай, никогда не наполнятся. Чтобы выполнить это условие, нам приходится большую часть ягод класть в рот, а не в банки и корзинки…. Но взрослые даже рады — обычно нас не заставишь есть эту кислятину!

* * *

Если бы меня в детстве спросили, какие бывают сезоны, ну, в смысле, времена года, я бы атоматически, не запнувшись, перечислила: весна, лето, осень, зима. Но на самом деле их было гораздо больше, и весна начиналась не 1-го марта, а когда на склонах железной дороги распускалась мать-и-мачеха. Потом наступал сезон свинок, скарлатин и ветрянок, потом — сезон дождей и сразу вслед за ним деревья покрывались зеленым облаком, как будто кто-то настрогал бритвой пыль от зеленого грифеля и растушевал пальцем вокруг стволов. Особенно заметно это у лиственниц, у берез это скорее был пуантилизм — почки выглядели не сплошным зеленым облаком, а множеством крохотных точек. Вытянувшаяся помидорная рассада на всех подоконниках, первые поездки на дачу, первые букеты дачных цветов: примула и подснежники — нарциссы и тюльпаны — сирень…. Тополиный пух…

Запах шиповника, запах жасмина, запах заваренных молодых черносмородиновых листьев, запах клубники (надо собрать целый таз и опустить в него лицо, касаясь ягод кончиком носа — тогда чувствуется!), запах помидоров (не самих овощей, а если потереть двумя пальцами стебель, приминая ворсинки), запах жарящихся блинчиков и сушеных грибов, подвешенных на разноцветных ниточках — зеленая — белый, красная — подосиновик, синяя — подберезовик — над плитой, запах лесной земляники, свежескошенной травы в Ботаническом саду, антоновских яблок осенью, запах душистой гвоздички светлой июньской ночью и душистого табака августовской звездной… Обычно в мир моего детства меня возвращают запахи. Но сегодня это был звук низколетящего самолета (у нас на даче их называли «кукурузниками»), и сразу представилась терраска и предобеденные хлопоты: кто за зеленью, кто клубнику собирать — чур, я! Или последобеденный отдых: мы с сестрой «забивали» солнечные места (тогда солнце еще не было вредным или, во всяком случае, таковым не считалось) вдоль парника. Родители устраивались на полянке. И в это время особенно ясно слышался в воздухе гул самолета. Конечно, они в течение всего дня часто пролетали над дачей, просто когда играешь, сосредотачиваешься на других звуках, а в послеполуденной сонной тишине все звуки слышатся отчетливее. Еще один звук, запомнившийся с детства — перестук приближающейся, останавливающейся и удаляющейся электрички. Станция была километрах в 5 и звуки электрички особенно ясно слышались вечером, когда мы уже лежали в кроватях….

Однажды родители меня наказали. За то, что я побила Машку — она накалякала ручкой на лбу у моей любимой куклы Суок. «Ладно, ладно, вы еще об этом пожалеете. Все пожалеете. Но будет поздно. Я буду слишком далеко. Вот и любите свою Машечку». Я решила отомстить и убежать из дома. Но как только я вышла за калитку, то поняла, что не знаю, куда именно надо бежать из дома. Может, спрятаться у Наташки? Да там меня в два счета найдут. А что если уехать в Москву? Да, но где взять деньги на билет? К тому же в поездах ходят цыгане и воруют детей, правда, я их ни разу не видела, но мои родители их часто видят — ведь цыгане прячутся за столбами и скамейками и готовы выпрыгнуть оттуда в любой момент, как только я не отпускаю мамину руку, не слушаюсь или не хочу уступать место старушке. В лес? Это слишком далеко, ведьмы, понятное дело, не существуют, это все выдумки, волков в нашем лесу тоже нет, но вот маньяки… Наш лес просто кишит преступниками и маньяками со всего Ногинского района, как Шервудский лес — благородными разбойниками. Поэтому ходить без дедушки в лес нельзя. А еще меня может случайно подстрелить охотник, приняв за лося, потому что ни за кого другого он меня принять не может — в нашем лесу водятся только лоси. Я, правда, не знаю, зачем охотиться на лосей, что с него взять, кроме рогов. А кому нужны рога? Бабушка говорит, что никакому мужчине рога не понравятся. А дедушка говорит: «Ничего вы не понимаете, это охотничий трюфель или трюфей», или как-то так. И эти трюфеи бывают в виде рогов на стене, а бывают в виде шкуры белого медведя на полу. По-моему, лучше на полу — на ней хоть лежать можно. А на стене зачем? Только пыль собирать… А еще там часто бывают лесные пожары — у нас вокруг торфянники и они, когда жарко, самовозгораются. Вы, наверное, думаете, как я обо всем этом успела подумать, когда вышла за калитку? Но ведь это только когда пишешь, кажется долго и медленно, а мысли пролетают в голове как мухи, когда хочешь их прибить полотенцем. Наверное, я подумала о пожарах потому, что увидела бочку, в которой дедушка сжигает сухие ветки и разный другой мусор, а рядом с бочкой были густые заросли шиповника. «То, что надо!» — подумала я, и юркнула в канаву под ними, почти не уколовшись. Из моего укрытия мне было прекрасно видно крыльцо и хорошо слышно все что происходило в доме, перед домом и на терраске. Сначала никто не обратил внимания на мое исчезновение. Они даже попили без меня чай. С тортом, который вчера привез из Москвы дедушка. Интересно, они хоть оставили мне кусочек? Часов у меня не было, но я слышала, как дедушка пошел поливать сад, как бабушка начала греметь кастрюлями — готовит ужин. Только когда в пол-седьмого за мной зашла Наташка, взрослые всполошились: «А Поли нет, она пошла к тебе, часа в четыре. Она к тебе не приходила??? Где же она???» Папа вскочил на велосипед и поехал меня искать. Он вернулся минут через сорок, с пустыми руками. Начинало темнеть, мне хотелось есть, кусали комары, я обожглась об крапиву и у меня затекла нога. Я решила, что с них хватит, они все поняли и можно вылезать. С торжествующим видом я вылезла из кустов. Но почему-то никто мне не обрадовался. Мне опять досталось, даже хуже прежнего.

Ну вот, вы уже знаете, что возле нашего забора были густые заросли шиповника. Теперь я опишу вам весь сад.

Наш дом всегда был зеленого цвета, не только «зимой и летом», но всегда, сколько я его помню. По обе стороны от калитки сначала росли березы. Весной папа иногда привозил березовый сок, а летом из веток вязали березовые веники, кажется, они висели в беседке, или на чердаке, или в душе, но я не помню, чтобы кто-нибудь хоть раз использовал их по назначению. Каждое лето выросшие за год ветки обрубались (наверное, это из них потом получались веники) — чтобы деревья не доставали до проводов, так что постепенно березы превратились в два обрубка, служившие опорой сначала для качелей, потом для дикого винограда, а потом эти обрубки вообще выкорчевали — чтобы не отбирали последние соки у истощенной земли. Пространство слева от дорожки постоянное менялось — сначала там росла клубника, потом клубнику выдернули, чтобы воплотить в жизнь мой очередной ландшафтный проект: речка из мха, два мостика и соответственно обустроенные берега. Постепенно речка заросла травой и мостики обветшали…Теперь на этом месте стоит машина.

Справа раньше тоже все было по-другому. Во-первых, вдоль забора росли не яблони, а березы, во-вторых, это была самая заросшая, дикая часть сада (хотя мы никогда не называли дачу садом: официально это был садовый участок, шесть соток, мы же называли его дачей. Тропинка через заросли высоких цветов вперемешку с травой вела к малине. Наверное, заросли были не такими высокими, просто я тогда была маленькая. Именное в этой части сада был мой кусочек земли. Больше всего мне всегда нравились суккуленты (в детстве они назывались проще — мох). Не знаю, сколько видов насчитывала моя коллекция, там были: зеленый мох (позвольте мне использовать терминологию детства), цветший желтыми цветами (кажется, взрослые называли его «очиток»), сизый мох, цветший белыми цветами (его я выменяла у Наташки) и несколько «капусток»(их называли «молодило») — ими я особенно гордилась, но приобретены они были нечестным путем — во время прогулок с бабушкой в Ботаническом саду…За домом росла картошка (хотя строго говоря, это была правая часть дома).

Как приятно вспоминать эти времена — как будто в них возвращаешься!

Наше садоводческое товарищество называлось «Юбилейное». По периметру оно было огорожено сеткой, не знаю, то ли от «местных» — поселковых — служило оградой, то ли просто так было «положено», но эта сетка имела несколько лазеек, которыми вовсю пользовались дачники, чтобы сократить путь до магазина, пользовались ими и мы — когда ходили за грибами «вдоль канавы» (за этой самой сеткой была канава, полная ржавого цвета воды, консервных банок, целлофановых пакетов и прочего мусора) или ловить саранчей.

Наши зоологические интересы не ограничивались саранчами. Мы были всеядны и в смысле наших зоологических увлечений. Это потом у меня появилось отвращение к ящерицам, тогда же, в детстве, мы их отлавливали без тени брезгливости (очередной flash из прошлого): мы с Наташкой сидим на корточках перед синим ведром (тем самым, из которого устраивали Женьке салют и которое потом приспособили под пищевые отходы. Так на примере простого детского ведра можно проследить эволюцию…), в котором копошиться дюжина ящериц (сейчас вспоминая эту сцену чувствую……отвращение), над нами склонился дедушка и увещевает отпустить ящериц.

Еще мне очень нравились маленькие лягушечки, только что «вылупившиеся» из головастиков, головастики мне тоже нравились — они водились в большой, пересыхающей только в жару луже около завода. Наверное, мы ходили за ними с папой, потому что одной ходить «за калитку» (еще один пограничный рубеж и садоводческого товарищества и моей детской свободы) мне не разрешалось. Немного отвлекусь от зоологической темы и перейду к понятию «пространство». Его ограничивали: в дождь или во время болезни (обычно это были расстройства желудка вследствие поедания незрелых ягод) мы не выходили из дома, это была первая стадия несвободы, но это была несвобода, вызванная объективными причинами, конечно, дома сидеть все равно не хотелось, но было не так обидно, «сегодня за калитку не выйдешь!» — это вторая стадия несвободы, наказание; «до перекрестка», «до большого перекрестка», «до ворот», «до калитки», «до маленького пруда», «до большого пруда», «до станции» (исключительно в сопровождении взрослых) — все это термины нашей детской географии, нашей ориентации в пространстве.

Никаких живописных видов у нас на даче не было, никаких убегающих вдаль просторов или оврагов с пригорками и перелесками, полей золотистой пшеницы (или более практичных подсолнухов), все очень просто и прозаично: железнодорожные пути, шоссе, завод, Маленький пруд. Большой пруд. Мама не любила ходить на Большой пруд: слишком далеко, облака пыли от проезжающих машин, жара, поэтому иногда мы купались в Маленьком, но для меня это было почти позором. Конечно, в те времена здесь еще не купали собак, но никто из моих подружек здесь не купался — все ходили на Большой! За участками было три поля, за которыми начинался лес. Тот самый, кишевший преступниками и маньяками. Вот и все. Но именно здесь, на даче, я проводила три самых счастливых месяца в году.

Конечно, и в Москве случалось что-нибудь хорошее, но это хорошее тонуло в море плохого: школа, то есть пионерские линейки, торжественные собрания, политинформации и зверская англичанка, поликлиники, а значит, разные ОРЗ-свинки, зубные и ушные врачи и прогревания. Впрочем, иногда болеть даже приятно: все о тебе заботятся и переживают, вокруг тебя суетятся, и в постель приносят на блюдечке с золотой каемочкой расплавленное, растаявшее до белой лужицы мороженое «Пломбир» за 48 копеек. Настоящий праздник, учитывая что зимой нам мороженое вообще не покупали, да и летом редко — того и гляди опять горло заболит. А еще бабушка приходит со мной сидеть, и мы играем в карты или в лото, или шьем одежду для кукол. Если бабушка прийти не может и я остаюсь дома одна, я беру бордовую книжку Чарльза Диккенса — она такая красивая, но скучная — должно быть, умная книжка, надо обязательно прочитать «для общего развития» — и закрываюсь на щеколду в туалете — здесь безопаснее, если воры и умудрятся попасть в квартиру, туалетную щеколду им ни за что не одолеть! К вечеру у меня поднимается температура, и мама дает мне огромные белые таблетки-капсулы, похожие на дирижабль или подводную лодку — антибиотики. В бреду бабушка кажется мне то гигантом, то карликом, я разглядываю лицо бабушки, читающей мне книжку, «вверх ногами» и представляю, что подбородок — это нос, неровности стены под обоями — все эти выпуклости и впадины — сплетаются в таинственный и загадочный рисунок и я засыпаю…

Хотя, болеть не всегда так уж приятно. Однажды меня упекли в инфекционную больницу с подозрением на желтуху. В бокс (читай: одиночную камеру) на седьмом этаже. Чтобы не было контактов с больными детьми — а то вдруг диагноз не подтвердится. Он и не подтвердился, но я провела неделю в этой одиночной камере, как загнанный волк в клетке и заработала «синдром грязных рук»: в течение многих лет я мыла клубнику с мылом, запоминала, какой рукой открывала дверь, чтобы потом этой рукой не дай Бог не дотронуться до еды! Посетителей ко мне не пускали, поэтому с пришедшими меня навестить я общалась с высоты 7-го этажа, к тому же они никак не могли дать мне знать о своем присутствии, и мне приходилось через каждые 20 минут вскакивать с кровати чтобы не пропустить маму. В первые дни у меня не было с собой ничего, кроме листка бумаги и ручки, и вот я до посинения играла сама с собой в слова. Эти исписанные листочки у меня долго хранились в шкафу, и после них я тоже всегда мыла руки — а как же, ведь они ОТТУДА, может, к ним какая зараза прицепилась). Вот этот исторический документ. Можно было, конечно, отсканировать эти полуистлевшие записи, или сфотографировать, но, думаю, достаточно текста, вы поверите мне на слово.

Сегодня 18.05.85 г. Воскресенье, а я сижу на кровати в больнице и пишу. Если завтра меня выпишут, я отдам Марине все календари — мое неотменимое решение! Если у меня все-таки окажется не скарлатина (зачеркнуто, и сверху желтуха) (во что я совсем не верю) я летом должна буду прополоть «поле», величиной с наш участок. Подпись. Имя, отчество, фамилия. Число. Печать.

У меня оказался йерсиниоз. Но свои обещания я так и не выполнила.

Но все же хорошее происходит и в Москве. Например, по воскресеньям мы ходим гулять в Ботанический сад, строим дома из всякого хлама под кустами за спартаковским домом или около гаражей, катаемся на санках с железнодорожной насыпи, ходим в гости.

Правда, в гости мы ездим редко, и я всегда спрашиваю: с ночевкой? а дети там будут? А тетя Леля? А копченая колбаса? А мы на чем поедем, на такси или на метро? Конечно, на метро тоже интересно ездить, но только очень долго, к тому же мне не всегда уступают место, а стоять всю дорогу вот уж совсем не интересно. Лучше всего встать на сиденье коленками, упереться в окно лбом (можно доже иногда незаметно от мамы лизнуть стекло) и смотреть в темноту, придумывать всякие страсти, что поезд заблудился в туннеле, или это и не туннель вовсе, а брюхо дракона, а иногда там мелькают красивые фиолетовые огоньки и есть одно самое страшное место, где видно как рядом едет другой поезд, я всегда боюсь, что они что-нибудь перепутают и врежутся. Самая красивая станция называется «Новослободская», там разноцветные стеклышки на колоннах, я всегда прошу маму здесь выйти, но мама говорит: «ну что ты никак не можешь запомнить, нам на следующей!» «да я знаю, что на следующей! Но хоть один раз можно здесь выйти и посмотреть на узорчики!» Но мама говорит, что если мы здесь выйдем, то потом попадем в «час-пик», и тогда я опять потеряюсь. Хотя когда я потерялась в первый раз, это был нормальный час, а не «пик» и не «буби». Я эти слова выучила, когда к нам на дачу приезжала бабушкина сестра тетя Леля с воблой и гречкой и они играли в карты и все время говорили «козырь пики», «у меня бубей больше нет», «надо быстрей червей скидывать» хотя никаких червей у них в руках не было, только карты. А еще тетя Леля все время повторяла «За мной, милый, не гонися», рассказывала анекдоты с плохими словами и обводила шариковой ручкой — я сама видела!! — квадратики на скатерти, (А все другое, что она говорила, «не морщь жопу», «не зли меня, сука» мама мне повторять запретила, хотя я ведь просто хотела их повеселить — они же смеяилсь, когда тетя Леля это говорила). Ну вот, а когда я в метро потерялась, мы просто ехали к врачу в поликлинику и я хотела маму на скамеечке подождать, и быстрее побежала вперед на эскалатор, ждала их долго внизу, на скамеечке, а их все не было, тогда я поехала на эскалаторе наверх, а они как раз вниз едут и мне машут, чтобы я их наверху ждала, а я подумала, что они мне машут, чтобы я спускалась обратно, поэтому мы так несколько раз вверх-вниз ездили и друг другу махали, и даже опоздали к врачу, и очередь не хотела нас пускать, а мама с работы отпросилась ненадолго. А все говорили: «мы тоже отпросились, вы что, одна такая. Надо вовремя приходить и не опаздывать». Мама на меня смотрела злыми глазами и говорила: «вот, все из-за тебя!».

А в гости я больше всего люблю ходить к «ближней» бабушке. К ней можно пешком, можно есть сколько хочешь копченой колбасы «сервилат», то есть почти сколько хочешь, потому что пока взрослые заметят, мы с сестрой успеваем съесть пол-блюда. Еще можно щекотать гостям ноги под столом. Особенно после картошки с мясом — они уже добрые, и смеются очень громко. Можно прятаться за занавеской в бабушкиной комнате. И даже в шкафу. А один раз мы спрятались в бельевом сундуке, но только нас сразу нашли, потому что мы белье не успели никуда спрятать, а все вывалили на ковер.

Иногда на выходные мы ездили к дальним бабушке и дедушке — маминым родителям. Они жили в Кунцево, в двухэтажном доме, который строили пленные немцы. Я не понимала, что это значит. Для меня это был такой оборот: бывают дома блочные, бывают кирпичные, а бывают — пленные немцы. Лепнина под потолком, желтые абажуры, картины на стенах (рано умершей бабушкиной сестры), пианино, а на нем — кукла в воздушном сиреневом платье и белоснежная длинношерстная собака. На них можно было только смотреть. С каким нетерпением я ждала того дня («когда подрастешь!») когда в них можно будет играть!! Когда этот день наконец настал, куклы и игрушечные собаки давно перестали меня интересовать… Это неправда, что наши самые горячие желания не сбываются — все сбывается, просто часто мы «вырастаем» из своих желаний и нам это уже не нужно….

А иногда наши сбывшиеся желания оборачиваются против нас…