Клопы, тараканы и козявки

Клопы, тараканы и козявки

Долгое время мы жили вчетвером в однокомнатной квартире. Родители часто ругались, что я ворочаюсь по ночам, скриплю кроватью и всем мешаю спать, ведь мы все четверо спали в одной комнате. Если я слишком долго и громко ворочалась и вертелась или держала руки под одеялом, меня ставили в угол. Поэтому все мечтали о новой квартире. Родители — чтобы спокойно спать по ночам, я — чтобы спокойно ворочаться.

И вот наконец мы переехали на новую квартиру! Перед отъездом родители разрешили нам нарисовать натюрморт на кухонной стене — все равно новые жильцы собирались делать ремонт. Как же это здорово — рисовать на стене, не думая о последствиях!! У нас так хорошо получилось — цветы, божьи коровки, бабочки — что мне даже расхотелось отсюда уезжать.

На старой квартире у нас водились клопы. Но новым жильцам мы об этом не сказали. Они бы, конечно, не передумали меняться, но могли о нас плохо подумать, что мы неаккуратные, нечистоплотные или что мама плохая хозяйка. Именно из-за этих клопов я часто долго ворочалась в кровати — мне все время казалось, что они меня кусают. И я звала родителей, чтобы посмотреть есть ли у меня в кровати клоп. Один раз я действительно поймала клопа, меня отвели в ванную, я смыла его под водой и меня похвалили. Через несколько минут я снова запросилась в ванную — с новым клопом в руке. Так мне казалось. И вот я в ванной, осталось только разжать руку и смыть его. И в этот самый момент я понимаю, что это не клоп, а…козявка и меня снова поставят в угол за то, что я не даю спать.

Но вот мы переехали, и теперь у нас с сестрой своя комната, у родителей — своя, и появилась даже третья комната для телевизора и мягкой мебели. Я бы, конечно, предпочла, чтобы она была моей, отдельной от сестры, но меня никто не спросил. Теперь можно было ворочаться сколько угодно — мама не слышала скрипа моей кровати. В нашей комнате раньше жил ненормальный старик, потому что это была коммунальная квартира и в ней жило несколько семей, то есть комнаты у каждой семьи были свои, а кухня, туалет, ванная — общие. И вот как раз в нашей комнате жил сумашедший старик, он собирал на улице разные объедки, хлебные корки, огрызки, кости и прятал все за батареей. Может, он пережил войну, может, просто был таким скупым, я не знаю. Конечно, родители сделали ремонт, все покрасили, побелили, отцеклевали пол, переклеили обои, но все равно мысль о старике меня беспокоила. А еще за стеной вдруг заорали соседи и в стену вдарили чем-то тяжелым. Мы с сестрой испугались, но на всякий случай тоже в стену палкой шарахнули. Тогда из-за стены заорали матом и пообещали проломить стену. Мы зажгли свет и побежали к родителям. Почти у самой двери в их спальню я наткнулась на тараканий отряд, следовавший на кухню. Никогда раньше я тараканов не видела, и очень испугалась, потому что клопы были такие маленькие, а кусали больно, я представила себе, как кусаются тараканы, и закричала. На этот крик родители выбежали из своей комнаты, мы рассказали им про соседей и про тараканов и мама сказала: «ну вот, сменяли шило на мыло». Я начала ржать: «Ой, не могу, ой, ужас… Мыло!!», а потом спросила: «что, правда? откуда ты знаешь их фамилию?» Дело в том, что у нашей старой соседки фамилия была «Шилова», она была спекулянткой и во время обысков перетаскивала свое барахло к нам. Это мама потом узнала, что она спекулянтка, ей тетя Люба со второго этажа сказала. А мама думала, что она просто пыль вытерает, и ей весь хрусталь переставить некуда, а в шкафах моль травит. Это ей так сама Шилова объясняла. Ну, вот я и подумала, что мы поменяли Шило на Мыло.

Вам еще не надоело в Москве? Мне — да. Пора уже вернуться на дачу. Поехали? Вот как это обычно происходило весной.

Мы подходим к бабушкиному подъезду. Дедушка еще не спустился: он как всегда проверяет, перекрыт ли газ, выключен ли свет, не сочится ли из крана вода. Бабушка одета в старые (а может и не старые, я сейчас не могу разобрать) синие тренировочные и бежевую водолазку с темно-синими поперечными полосками, за плечами у нее старенький рюкзак полотняного, застиранного цвета, картонная коробка с вытянувшейся помидорной рассадой стоит возле скамейки. Наконец спускается дедушка, мы садимся в «девятку»(это не модель «Жигулей», это троллейбус девятого маршрута, следующего от гостиницы «Останкино» до площади Дзержинского) и едем на дачу!!! Я не люблю ездить на метро: там вечно суета, не успеешь сесть — уже выходить надо, другое дело — «девятка»: пока-то она дотащится до Колхозной площади (впрочем, во времена моего детства машин было мало, и пробок на Колхозной еще не образовывалось), мы с бабушкой сидим на переднем сидении, или нет, там, где сиденья друг напротив друга и написано «места для пассажиров с детьми и инвалидов» — там как раз есть место для помидорной рассады. Я смотрю в окно: собачья площадка на Аргуновке, маленький Детский мир, Рижский вокзал, в последнем доме по Проспекту мира — следующая наша! — вывеска с черными силуэтами дамы в длинном платье и кавалера. Что это? Ресторан? Кафе? Ателье? Троллейбус переезжает площадь, мы выходим и пересаживаемся на Букашку или на Десятый и снова едем. До Курского вокзала. Иногда мы берем такси, но это случается нечасто. Бежим по платформе вдоль состава, чтобы сесть «в голову», но главное — не попасть в моторный вагон, а то будет под тобой тарахтеть и дребезжать всю дорогу. Вагон всегда выбирал дедушка. И билеты тоже покупал дедушка: он опускал скопленные за зиму 10, 15 и 20 копеечные монетки в автомат, нажимал какую-то кнопочку и брал билет. И вот мы в электричке. Электрички детства, как впрочем и виды из окна, я почти не помн — слишком большим было предвкушение ДАЧИ, поэтому дорожные впечатления мелькают как пробегающие за окном платформы: «Чухлинка» — какое противное название, и так велика сила воображения, что я каждый раз зажимаю нос, когда электричка останавливается на этой платформе…., огуречная рассада, промокшие газетные кулечки с бархатными анютиными глазками…, вот проехали красные дома «Кучино». «Бабушка, скоро наша? Сколько еще?» Закопченое «Черное», одинаковые «3Зий» и «4Зий» километр, СЛЕДУЮЩАЯ!!! Сначала я определяла близость нашей остановки по признакам: вон церковь на холме, ее почти не видно за деревьями — до дачи еще далеко, только из Москвы выехали, вот промелькнули красные кирпичные дома — пол-пути проехали! А когда проносились закопченые строительные корпуса и трубы — тут уж совсем близко, можно вещи с полок доставать и тянуть бабушку в тамбур — а вдруг прозеваем! Потом, когда я только научилась читать, признаки отошли на второй план, а на первый вышли покрашеные серебряной краской названия станций, иногда они проносились мимо так быстро, что я не успевала их прочитать. Только если вагон останавливался прямо напротив, за время стоянки удавалось осилить не очень длинные названия. Можно было применить и математические способности, чтобы не проехать нужную остановку, но за разговорами, происшествиями на соседних скамейках, мы часто отвлекались и сбивались со счета.

«Платформа „ХРАПУНОВО“». Сходим с электрички. Налево — небольшой импровизированный рынок. Я комментирую мелкую редиску, подвядшую рассаду, «а помидоры у нас больше», «а такие цветы у нас тоже есть», около корзины с кроликами заискивающе смотрю на маму и бабушку… Направо — старое деревянное здание станции. Впрочем, здание — понятие слишком городское и цивилизованное для этого вросшего в землю строения, которое, как старушка, все ниже пригибается к земле. Интересно, там внутри на стенах, покрашенных зеленой масляной краской все еще висит «Расписание движения поездов Горьковского направления от Москвы и к Москве»? Пишу про расписание, а сама представляю платформу с толпами готовых к штурму ногинской электрички дачников: кто с рюкзаком, кто с корзиной, кто с сумкой на колесиках, у всех букеты фиолетовых астр, лососевых гладиолусов, бордовых георгин…Почему вдруг это «видение» в голову пришло, я ведь про первый весенний приезд на дачу пишу!! До осени еще далеко, а вот рябят перед глазами эти фиолетовые астры…

Сходим с платформы и вдоль прудов и заборов, пересекая железнодорожное полотно и прыгая по шпалам или балансируя по рельсам, под одергивающие замечания родителей идем к участкам.

Со времени детства пейзаж не сильно изменился, вернее, он менялся постепенно, менялся вместе со мной, поэтому я не возмущаюсь бетонным забором — я к нему привыкла, он для меня также принадлежит здешнему пейзажу как высокая красная кирпичная труба в поселке, водокачка или недостроенный дом прямо перед калиткой нашего поселка. То есть, если сильно поднапрячь память, всплывают неясные очертания стоявшего когда-то на этом месте барака, вернее, его развалин: то, что не успели, по кирпичику — кто печку обложить, кто стенку подпереть, да мало ли зачем в хозяйстве может понадобиться кирпич! — растащить запасливые дачники, ветшало и осыпалось под натиском природы: в огромном проеме окна пристроился куст бузины, а в самом центре обветшавшего дома, там, где когда-то уютно пили чай или ругались и дрались за бутылкой водки, буйствовали крапива и иван-чай. Те же садоводы, что отковыривали по кирпичику от стен постройки, приносили и сваливали у стен барака, следуя открытому Ломоносовым закону, — где сколько убудет там столько прибудет — пакеты с консервными банками, бутылками, а также и более крупные объекты: сломанные телевизоры, холодильники, ржавые матрасы, остовы кроватей и прочий неорганический мусор. Дедушка со свойственной ему педантичностью и аккуратностью увозил весь мусор в Москву «на себе».

От калитки можно идти прямо вдоль канавы и свернуть перед водокачкой — заодно проверив, есть ли вода, на четвертую улицу налево, а можно сразу свернуть налево — на Кленовую — и дойдя до перекрестка повернуть направо, и через две улицы опять налево — на Подсолнечную. Страсть давать улицам названия с идеологическим уклоном не затронула, к счастью, наш дачный поселок и улицы назывались: Кленовая, Каштановая, Садовая, Березовая, Сосновая, Рябиновая, Вишневая, Васильковая, Солнечная, Центральная, Земляничная.

Я очень отчетливо представляю пыльную раскаленную солнцем дорогу, ведущую на дачу, мышиный горошек под кустами черноплодной рябины у соколовского забора, и когда я всоминаю этот идиотский мышиный горошек, у меня щемит сердце. У кого-то ностальгия по белоствольным березам, а у меня — по мышиному горошку!

Зелени никакой еще нет (ни укропно-петрушечной на грядках, ни листвы на деревьях) и участки просматриваются насквозь. Первый приезд на дачу. Без ночевки: дом еще не прогрелся, пахнет… взрослые говорят, что пахнет сыростью и мышами, а мне кажется, что пахнет старым одиноким домом, соскучившимся по нам за зиму. Пахнет травами, разложенными на просушку по кроватям и шкафам, да так там и забытыми: мелисса, зверобой, календула.

* * *

У пап больше ответственности на работе, а у мам — дома, потому что с мамой я ни разу не пошла в детский сад без трусов, ни разу не ела грязными руками, никогда не ела на ужин бутерброды и не ложилась спать в 12 часов, а с папой — да! И это здорово! Кроме трусов, конечно, но это так случайно получилось — у мамы как раз должна была родиться моя сестра Маша, то есть, когда она еще была в животе, она была Наташей, а потом бабушка попросила назвать ее также, как ее маму — Маша, вот она и стала Машей. И мама поэтому пошла к врачу, показать живот, а папа должен был меня одеть, покормить завтраком и отвести в детский сад. Он все правильно сделал, ничего не забыл, кроме трусов. И этого бы никто и не заметил, но, как назло, в тот день было очень жарко, мы пошли на прогулку в лес, а там воспитательницы почему-то придумали нас раздеть (наверное, из-за жары). Вот тут-то все и увидели, что я без трусов. Хорошо, что мама быстро вернулась от врача и принесла мне красивые трусы с сердечком.

А еще один раз мы пошли гулять только с папой, не знаю почему. Почти всегда мы гуляли все вместе, даже еще и с бабушкой и дедушкой. Кормили белочек и сами ели фундук, который дедушка извлекал из карманов пальто. Так что белочкам мало что перепадало. А еще ходили кормить уток. Может, в тот день мама готовила обед, или пошла в парикмахерскую. А мы с папой пошли пить пиво, то есть пока папа пил пиво, мы сгребли огромную кучу опавших листьев и вывалялись в ней, потом начали кидаться листьями, плюхаться, зарываться в них, было очень весело, мы даже не заметили, что испачкались. И папа тоже не заметил, но не потому, что пил пиво, а потому что он мужчина, а мужчины на такие пустяки не обращают внимания! Подумаешь, вспотели, подумаешь, испачкали куртки в грязи и голубиных какашках! Вот почему в следующий раз мы пошли с гулять с папой только зимой. И опять повторилось то же самое, только без листьев и без пива, повторилось, что папа не говорил: «Не бегайте, не кричите, не валяйтесь в снегу», а сам кричал, бегал и валялся с нами, потом мы прямо на попе съезжали с ледяной горки, кидались снежками, папа целился в лицо, и это было нечестно!

Ну, про бутерброды на ужин и спать в 12 вечера — это ничего особенного, просто один раз мама уехала в Ярославль проведать прабабушку, бабушка с дедушкой поплыли по Волге, вот мы и остались с папой. Он смотрел футбол, поэтому каша пригорела, и газ в баллоне кончился, вот и пришлось есть бутерброды в 11 вечера. А спать мы легли в 12 потому, что папа не мог найти наши ночные рубашки (мы с сестрой специально их спрятали, чтобы хоть раз лечь спать в 12, а то все подружки хвастались: я сегодня легла спать в 11, а я в 12, а мы все в девять да в девять)

А еще один раз мама тоже уехала, и оставила нас на даче одних. Она сказала, что папа или дедушка постараются вечером вернуться, чтобы не оставлять нас ночевать без взрослых, но неизвестно, успеют ли они на последнюю электричку. Поэтому мама написала нам записку, что надо не забыть сделать, записка была очень длинная, вот такая:

Обещали заморозки, поэтому накройте ветошью, а потом тазиком сверху кабачки, пижаму уберите под подушку, в холодильник нет места — суп поставьте под дом, калоши на ночь уберите с крыльца, курицу выньте из морозильника, пеленки для ног в душе, не забудьте вымыть перед сном ноги, ешьте помидоры, закройте на ночь на замок калитку и входную дверь, возьмите в сарае ночное ведро. Не забудьте из него утром вылить. Соседям не мешайте. Мама

а мы ее переделали для смеха, убрали всего несколько запятых, и долго хохотали над результатом:

Обещали заморозки, поэтому накройтеСЬ ветошью, а потом тазиком сверху; кабачки, пижаму уберите под подушку, в холодильник места нет. поставьте под дом калоши на ночь, уберите с крыльца курицу, выньте из морозильника пеленки для ног, в душе не забудьте вымыть перед сном, ноги НЕ ешьте, помидоры закройте на ночь на замок, калитку и входную дверь возьмите в сарае, ночное ведро Не забудьте утром вылить К Соседям. не мешайте. Мама

Записку мы бросили на столе, а сами побежали качаться в гамаке у тети Наташи. Дедушка успел на последнюю электричку. Он прочитал записку и пошел убирать калоши под дом, а кабачки — под подушку. Потому что курицы на крыльце не было, как и пеленок для ног — в морозильнике и калитки и входной двери в сарае. Когда мы вернулись, дедушка как раз примерял тазик к нашей кровати и громко ругался на невестку.

В овощехранилище пахло сырой штукатуркой, плесенью и проросшей картошкой, а иногда — воняло чем-то кислым, может, тухлыми яблоками… Но в жаркие летние дни там было прохладно и таинственно… В глубине овощехранилища, куда почти не доходил дневной свет из открытой двери, стоял то ли сундук, то ли короб, мы залезали на него и рассказывали страшные истории. Самая популярная — про красное мясо. Я не помню, как заканчивалась история, помню только, что по радио неоднократно объявлялось про приближение красного мяса именно к вашей квартире: вот оно вышло на улицу, вот поднялось на ваш этаж… Сейчас эта история представляется мне почти что анекдотом, но тогда каждый шаг красного мяса сопровождался затыканием ушей, зажиманием рта рассказчика и просьбами прекратить, а если в этот момент кто-нибудь закрывал тяжелую железную дверь, и в овощехранилище устанавливалась кромешная тьма — приятно пощипывающий чувства страх сменялся настоящим ужасом — ведь дверь закрыли не Димка и Сережка, а Красное мясо, узнавшее о нашем местонахождении… Все комнаты овощехранилища были закрыты на разного размера висячие замки, ключи от которых находились у владельцев, поэтому если бы нас действительно закрыли в овощехранилище, мы действительно могли умереть, только не от страха, а от голода — до проросшей моркови и подгнившей картошки, как впрочем и до банок с вареньями, компотами и засолками добраться было невозможно. Но висячие замки не препятствовали нашей фантазии — наоборот, стимулировали ее. Мы были принцессами, заживо замурованными в мрачном подземелье. Гвоздем или заколкой-невидимкой нам удавалось отомкнуть замок и добраться до запасов дракона. На рубероидной крыше овощехранилица было 23 трубы — по количеству комнат-кладовок, но для нас это были башни замка, и из подземелья наши голоса были едва слышны в этих башнях. Спасал нас — увы! — не прекрасный принц, предлагая в изысканных выражениях руку, сердце и царство впридачу, а председатель товарищества, или старик Грушин, зашедший за банкой рассола на опохмел. При этом он не предлагал нам ни руку, ни царство, ни даже глоток рассола, а костерил «этих, блин, дур, нашедших, блин, где играть».

Еще овощехранилище было одним из главных мест действия бесчисленных «а если бы…»: если бы тебе сказали за сто рублей зайти ночью одной в овощехранилище и, не зажигая света, дойти до сундука? Кажется, даже гипотетических смельчаков не находилось….

Как раз на крыше хранилища мы один раз разыграли мальчишек. А произошло это так.

В одной моей самой любимой книжке, которую я до сих пор с удовольствием перечитываю, мальчишки разыграли девчонок. Вдохновясь этой историей, я придумала обмануть наших мальчишек. Мы попросили бабушку написать нам «взрослым» почерком такую записку: я положил там-то и там-то папа сказал, что так они точно никогда не догадаются, надо написать более конкретно

«Иван Самуилович, деньги за машину, которые я Вам должен, я положил за четвертую трубу справа на известном Вам овощехранилище. Остальные поднесет Вася.

С уважением, Петр Семенович»

Папа сказал, что мальчишки нам не поверят, потому что Иваны не бывают Самуиловичами, надо поменять имя. Но нам хотелось не как правдоподобнее, а как смешнее и мы ничего менять не стали. Какое же стояло ржание, когда мы читали записку и представляли как мальчишки помчаться за деньгами. За четвертой трубой мы положили другую записку: «Мальчишки дураки, верят всякой ерунде! Вот вам ваши денежки, купите себе мороженого» и под записку напихали листьев от крапивы. А сами спрятались в засаде — на березе около пруда, откуда было прекрасно видно четвертую трубу справа.

Первую записку мы заткнули за железную проволоку, опоясывавшую бетонный столб в конце улицы. А вечером Лилька предложила сыграть в прятки. Водящий считал у столба и не мог не заметить записку — она была прямо на уровне глаз. Водил Сережка. Как только он достал записку, мы побежали прятаться. На березу, конечно. Через десять минут к хранилищу подбежала ватага мальчишек. Они перечитывали записку, считали трубы, спорили:

— Дурак, там же написано «справа»

— Это отсюда если смотреть, то будет право, а если оттуда — то лево,

— А считать-то откуда? Дай записку!

— Не вырывай, козел, порвешь!

Береза ходила ходуном от смеха, а Наташка вообще чуть с нее не свалилась. Мы каждый раз громко хохочем, вспоминая эту историю и рассказанные Лилькой подробности: лилькин брат Пашка был активным участником операции. Мальчишки два раза бегали на хранилище, считали трубы, а Пашка весь вечер орал:

— Ну и козел этот Семеныч! Что, считать не умеет! Куда он эти деньги затыркал! Не мог, что ли на нужной трубе крестик нарисовать или веревку привязать! Мы все перерыли! Нет там этих денег!

Ну и дураки же они! Даже больше, чем мы думали!

Кстати, именно Лилька, пашкина сестра, посвятила меня в тайны мата и деторождения. Помню, как мы прогуливались от перекрестка до конца улицы, и она делилась со мной своими знаниями. Весь мир буквально переворачивался у меня под ногами. Услышанное повергло меня в благоговейный ужас и просто никак не укладывалось в голове, это было подобно открытию того, что Земля вертиться, а не стоит на четырех черепахах. Разумеется, я не спешила делиться приобретенными сведениями с родителями. Но однажды — мы собирались купаться на большой пруд — я оговорилась и у меня с губ сорвалось какое-то матерное слово. Я помню только затрещину, которую влепил мне папа и полет «рыбкой» из проходной комнаты в бабушкину. Вообще, рукопрекладство, в форме подзатыльников, шлепков и ремня, было крайней формой наказания, принятой в нашей семье. Исполнителем наказаний был папа, очень редко — мама, бабушка — никогда. Другие воспитательные методы — строгий разговор, крик, горчица (за плохие слова), угол, «сегодня гулять не пойдешь». Помню, как несколько раз папа мазал мне рот горчицей за плохие слова. Мое самое частоупотребляемое плохое слово было «дура» — в адрес сестры. За «какашки-письки» и другие слова телесного низа нас практически не наказывали, в их употреблении проявлялось наше детское стремление к познанию и детский юмор, но в «дуре» было оскорбление личности. Я помню не процесс нанесения горчицы на губы, а как ее смывали над ванной, под струей холодной воды. Видимо поэтому я до сих пор не ем горчицу.

После того, как я написала про горчицу, мне позвонила мама и сказала:

— Надеюсь, это художественный вымысел? Когда это мы тебе рот горчицей мазали? И что о нас люди подумают? Изверги какие-то, а не родители. Поэтому, когда во время ночного кормления (Спасибо тебе, О сын Коля! Если бы ты каждую ночь не будил меня неоднократно громким криком, вдохновение ни разу не посетило бы меня, пожалев будить уставшую мать) ко мне пришло вдохновение, я не сразу решилась его впустить. Ведь оно нашептывало: «напиши про то, как тебе лечили горло». Легко было Аристотелю воскликнуть «Платон мне друг но истина дороже». Как показала вся дальнейшая история, особенно новейшая, существует множество вещей и дороже дружбы, и даже дороже истины. Но это не просто друг, это МАМА. В конце-концов я все-таки решила описать все как есть, а маме сказать, что это художественный вымысел.

В детстве у меня часто болело горло. Один раз это случилось на даче. Никаких лекарств под рукой не было, но был литр керосина и совет Надежды Прокофьевны: смочить тряпочку керосином и замотать вокруг шеи. Еще она советовала пополоскать керосином горло, но я отказалась брать эту гадость в рот. Если мне шею так дерет, то что же будет с горлом! Обычно мне мазали горло спиртом, а ноги натирали скипидаром, и к этим леч. средствам мой организм уже адаптировался, но когда они захотели залить мне в горло керосин!! Я извивалась и орала, как резанная, хотя помощи ждать было неоткуда: бабушка уехала мыться в Москву, а соседка с той стороны — глухая Клавдия. Не знаю, вылечил ли меня в тот раз керосин, но через неделю я опять заболела, и тогда родители решили, что надо удалить аденоиды. Они говорили, что это совсем не больно, и главное — потом можно есть сколько хочешь мороженого, для реабилитации, то есть чтобы горло быстрее зажило. Но буквально накануне операции прошел какой-то конгресс или симпозиум, и врачи решили, что мороженое после операции есть не только не полезно, крайне вредно. И вот меня привезли в больницу. Посадили на стул. Ноги привязали к стулу, руки связали, одели на меня клеенчатый фартук, а глаза завязали полотенцем. Но плохо, в щелку я видела щипцы, кровь, и вырванные кусочки аденоидов. Не знаю, каким орудием пыток мне разжали рот, туда засунули огромные щипцы «и там три раза провернуть свое оружье. Он завыл, рванулся из последних сил».

Если в других главах сего повествования кое-где нет-нет да проскальзнет метафора-гипербола, то все сказанное выше — чистая правда!

Потом я лежала на диване в холле, мама гладила меня по голове, я что-то тихонько мычала, я не могла ни разговаривать, ни двигаться. А вот другой мальчик, тоже только что прооперированный, все время вскакивал с маминых колен, размахивал игрушечной саблей и кричал сиплым голосом: «я их убью, я их всех убью!» я была с ним заодно.