Допрос в Цирндорфе

Допрос в Цирндорфе

Меня лишили гражданства, паспорт (хотя у меня его не отняли) стал недействительным, пришлось думать о политическом убежище. Что это такое и каким образом его получать, я не знал. Я слышал, что в Англии нуждающийся в убежище может подойти к любому полицейскому и сообщить ему о своем желании. Полицейский, выслушав, кладет руку на плечо обратившегося, и с этого момента он находится под защитой британской короны. Мне сказали, что с просьбой об убежище надо обращаться в специально для этого созданное учреждение, которое располагается в деревне Цирндорф под Нюрнбергом. Сопровождать меня туда добровольно и бесплатно взялся, несмотря на свои убеждения, Фридрих фон Халем. Его врожденное доброжелательство оказалось выше политических пристрастий.

В Цирндорф приехали рано утром. Шли по улице, говорили по-русски, проходившая мимо женщина, не разобравшись, спросила: «Сконд бендем, панове?» Я ответил: «Мы русские». Услышав ответ, она ничего не сказала, но взглядом одарила разочарованным и враждебным.

В первом кабинете сидели двое, которые, к моему удивлению, приняли меня сразу крайне недружелюбно и не желали верить моим словам. Из двух следователей один, как известно, бывает злой, а другой добрый. Эти были оба злые. Вопросы задавались по-немецки. Те, которых я не понимал, фон Халем переводил. Начали с вопроса:

— Вы утверждаете, что в Советском Союзе вас преследовали?

— Да, преследовали.

— В чем это заключалось?

— Ну, например, в том, что меня лишили гражданства.

— Вас лишили гражданства, и это вы считаете преследованием?

— А вы не считаете это преследованием?

— Здесь мы задаем вопросы.

Объясняю, что в Советском Союзе по неотмененному Уголовному кодексу 1926 года лишение гражданства является заменой смертной казни. Это вызвало у обоих иронические усмешки.

— А кто вас лишил гражданства?

— Глава государства Леонид Брежнев.

— У вас есть соответствующий документ?

— У меня документа нет, но указ опубликован в советской печати, и в немецких газетах тоже есть об этом сообщение. Вот, например, в «Зюддойче Цайтунг».

Показываю газету. Они с презрением отмахиваются. Газета — это не документ. В газете можно написать что угодно.

— Как вы сюда приехали?

— Прилетел 257 м рейсом «Аэрофлота» из Москвы.

— Значит, вас никто не преследовал. Те, кого преследуют, сидят в тюрьме или едут в Израиль через Вену.

— Меня преследовали иначе, и я уехал иначе.

— Почему вам сделали такое исключение?

— Потому что я довольно известный писатель и в этом смысле являюсь исключением.

— Что значит известный писатель? Вознесенский тоже известный писатель, он, однако, приехал через Вену.

— Вознесенский? Через Вену? Это какаято чушь.

Они стали уверять меня, что не чушь, и я не сразу понял, что речь идет не об Андрее Вознесенском, а о Юлии Вознесенской, диссидентке и феминистке из Ленинграда. Допрос чем дальше, тем становился грубее и агрессивней. Я пытался чтото объяснять, они отвечали: мы вам не верим. Фон Халем время от времени помогал с переводом, но в спор не вмешивался. В конце концов я разозлился на себя и на них. На себя, что я все это выслушиваю. Несмотря на свою правовую безграмотность, я понимал, что имею безоговорочное право на убежище и что мне его дадут, независимо от того, понравлюсь я или нет этим двум тупицам, а если не дадут (что совсем невероятно), то просто уеду в Америку и получу его там. На какомто этапе нашего разговора мои допросчики окончательно вывели меня из себя. Я сказал:

— Все! Больше ни на один ваш вопрос отвечать не буду!

— Вы обязаны отвечать, — возразил мне один из них.

Забеспокоился фон Халем. Зашептал мне, чтобы я вел себя осмотрительнее, потому что от этих людей зависит…

— От них ничего не зависит, — перебил я его. — Они, даже если мне не верят, должны меня выслушать, а потом проверить, не вру ли, это очень просто.

— Но я вас прошу, успокойтесь, поймите, что здесь решается ваша судьба.

Тут я рассердился и на него и объяснил ему, что моя судьба уже решена и от этих людей уж точно ее решение не зависит.

— Спросите его, будет он отвечать на наши вопросы или не будет, — спросил один из этих.

— Найн, — сказал я ему по-немецки.

Тогда мне было предложено пройти в кабинет, находившийся в конце коридора. У этого кабинета были две двери. Первая, обыкновенная, и вторая, в глубине отдельного коридорчика, железная. Я открыл первую дверь, и тут же открылась вторая. Открывший ее человек грубо сказал:

— Проходите только один.

Фон Халем сказал, что он мой адвокат. Ему было резко отвечено: никаких адвокатов.

Я вошел. Хозяин кабинета сел за стол, опять очень невежливо приказал мне:

— Закройте дверь!

Я закрыл и приблизился к его столу.

— Шпрехен зи гут дойч? — спросил он все в том же недоброжелательном тоне.

— Найн, — ответил я. — Майн дойч ист нихт гут.

— Хорошо, — сказал он почти без акцента, — тогда будем говорить по-русски. Вы утверждаете, что вы в Советском Союзе подвергались преследованиям.

— Да, — сказал я, — утверждаю, что в Советском Союзе я подвергался преследованиям.

— Интересно, — сказал он, и в его голосе появилась ирония. — И каким же вы подвергались преследованиям?

— Самым разным. Долго перечислять не буду, но, например, меня лишили советского гражданства. Ваши коллеги в это не верят.

— Предположим, я верю, — сказал он опять с иронией. — А кто и каким образом лишил вас гражданства?

— Леонид Брежнев, — начал отвечать я, сам уже засомневавшись, что это так и было. — Леонид Брежнев подписал указ о лишении меня советского гражданства.

— Подождите, — сказал он уже без иронии, но в сомнении. — Лично Брежнев подписал указ о лишении лично вас гражданства?

— Лично Брежнев, — подтвердил я, — о лишении лично меня…

— Так что же вы стоите! — вдруг вскричал он, и сам вскочил на ноги, и придвинул мне стул. — Садитесь! А это был ваш адвокат? Извините, я не понял, надо было позвать и его. Ну, ладно, разберемся сами.

После чего мне были предложены стакан чая и еще несколько вопросов по поводу моей биографии, на которые я охотно ответил.

Мне пришлось пройти еще по нескольким кабинетам, где какието люди, включая представителя ЦРУ, уже ни о чем меня не спрашивая, ставили печати на бумагах, которые я сдал в канцелярию Штарнберга, главного города округа, в который входит деревня Штокдорф.

Чиновник, принявший эти бумаги, объяснил мне, что теперь я должен ждать решения какойто комиссии. Когда это решение состоится, неизвестно, но пока оно не состоялось, я не имею права покидать пределы Штарнбергского округа, не могу даже ездить в Мюнхен. На это я ему немедленно возразил, что ни с какими запретами считаться не собираюсь. Не позднее чем завтра поеду в Мюнхен в американское консульство, получу визу и уеду в США. Чиновник это выслушал, улыбнулся и сказал:

— Ну, вам можно.

Между прочим, немецкое уважение к закону проявляется, кроме прочего, в том, что никаких исключений они не признают. Если можно — можно, если нельзя — нельзя. Но в моем случае, как бы я ни нарушал правила ожидания убежища, они не могли мне в нем отказать, мое право на него было безусловным.