Глава двенадцатая ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ!
Глава двенадцатая
ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ!
У действий советских войск на территории Германии и Восточной Европы, кроме чисто военного — победного, был еще и моральный итог. И вот он-то и оказался двойственным. Конечно, советский солдат нес народам Европы, да и самим немцам, освобождение от нацистской оккупации и гнета. Пусть на смену нацистскому тоталитаризму в страны Восточной Европы и в Восточную Германию пришел советский, но он был заметно мягче, главным образом потому, что базировался не на расовой, а на классовой основе. Масштабов холокоста репрессии советских спецслужб и просоветских коммунистических режимов в Восточной Европе не достигли, хотя народам региона они, конечно, принесли много горя.
Но это была только одна сторона освободительной миссии Красной армии. Была и другая, о которой и сегодня, 60 лет спустя, не любят говорить, как о чем-то ужасном и стыдном, в чем нельзя признаваться и самим себе, и окружающему миру даже спустя многие десятилетия. Дело в том, что поведение воинов-освободителей в освобожденной Европе зачастую оказывалось за гранью добра и зла. Они отметились массовыми изнасилованиями, грабежами и убийствами мирного населения. По оценкам немецких историков и журналистов, основанным на данных медицинских учреждений и моргов Берлина, только в столице рейха было изнасиловано порядка 200 тысяч женщин (большинство из забеременевших обратилось в клиники для производства аборта) и около 10 тысяч из них были убиты красноармейцами или покончили с собой. Для всей Восточной Германии, включая территории, впоследствии переданные Польше и СССР, эта цифра — опять-таки по немецким данным — поднимается до 2 миллионов изнасилованных и 100 тысяч убитых.
Конечно, в разных регионах Германии, занятых советскими войсками, число жертв могло быть различным, но не подлежит сомнению, что число убитых измерялось десятками или даже сотнями тысяч. Кстати сказать, число жертв среди гражданского населения Германии в ходе Второй мировой войны до сих пор не подсчитано даже приблизительно. Более или менее точно известно лишь число жертв воздушных бомбардировок союзной авиацией — около полумиллиона человек. Послевоенные масштабные перемещения населения на территории рейха, в Польше и Чехословакии, также сопровождавшиеся массовыми насилиями против немецкого населения, не позволяют сегодня даже приблизительно подсчитать число погибших.
О том, почему советские солдаты вели себя в Германии и Европе столь разнузданно, еще во время войны задавались вопросом люди, с симпатией относившиеся к Советскому Союзу и Красной армии. Так, австралийский военный корреспондент Осмар Уайт, проведший в Германии последние военные и первые послевоенные месяцы, в своих мемуарах описывает немало случаев изнасилований и грабежей, совершенных солдатами английской и американской армий. Он вспоминал:
«Задолго до того, как союзники дошли до концлагерей, в которых зондеркоманды специализировались на уничтожении евреев и славян, и мир узнал, что означали слова Гитлера об „окончательном решении“, солдаты, побеждавшие немцев, начали переполняться гневом и местью. Во Франции и Бельгии из первых рук они узнавали о зверствах нацистов: о массовых расстрелах заложников, бессмысленных избиениях и поджогах, садистских допросах подозреваемых в сопричастности к сопротивлению. Мало кто сомневался в том, что немцы заслужили свою судьбу. Так, вначале с гражданским населением Германии обращались сурово. Радиообращение Эйзенхауэра „Мы приходим победителями!“ подразумевало, что командование имело право реквизировать любое пригодное жилье в полуразрушенных городах. Стариков, больных, детей часто выгоняли из домов в развалины, чтобы они беспокоились сами о себе. „Единственный способ научить krauts (эта кличка немцев происходит от немецкого слова, обозначающего кислую капусту. — Б. С.) тому, что в войне нет ничего хорошего, заключается в том, чтобы обращаться с ними так же, как они когда-то поступали с другими“. Я слышал этот девиз постоянно. Победа подразумевала право на трофеи. Победители отбирали у врага все, что ему нравилось: выпивку, сигары, фотоаппараты, бинокли, пистолеты, охотничьи ружья, декоративные мечи и кинжалы, серебряные украшения, посуду, меха. Этот вид грабежа назывался „освобождением“ или „взятием сувениров“. <…> После того как боевые действия переместились на немецкую землю, солдатами фронтовых частей и теми, кто следовал непосредственно за ними, было совершено немало изнасилований. Количество их зависело от отношения к этому старших офицеров. В некоторых случаях личности нарушителей были установлены, они были отданы под суд и наказаны. Юристы держались скрытно, но признавали, что за жестокие и извращенные половые акты с немецкими женщинами некоторые солдаты были расстреляны (особенно в тех случаях, когда это были негры). Однако я знал, что многие женщины были изнасилованы и белыми американцами. Никаких акций против преступников предпринято не было. <…>
Колонны освобожденных рабов стали обычным зрелищем на всех сельских дорогах. Они шли толпами под весенним дождем, и часто их растерзанные тела можно было увидеть на подходах к мостам — там, где они подорвались на минах. Но они не останавливались. Они были свободны и шли куда глаза глядят. Первыми шли сельскохозяйственные рабочие. Они выглядели крепкими и сытыми. На них были обноски военной формы всех европейских стран. У некоторых были ботинки или сапоги, некоторые шли босиком даже по морозу, другие обматывали свои ноги в лоскутья одеял или мешковину. Они выглядели очень бедно, но физически были в неплохой форме.
По мере того как союзные армии уходили вглубь Германии, вид проходящих мимо стал меняться. Колонны уже не состояли из крепких (или сравнительно крепких) мужчин. Многие хромали и были явно больны и истощены. Среди них были женщины и дети. Почти у всех были ручные тележки или детские коляски с поклажей…
В целом, первые рабы, освобожденные в Рейнланде, не проявляли особенно злобных чувств к своим хозяевам. Даже с жителями Восточной Европы немцы обращались по-человечески или, по меньшей мере, как с ценным домашним скотом.
Я помню, как одна пожилая фермерша подошла к командиру рекогносцировочной колонны недалеко от Безингхайма и стала умолять его задержать ее русского рабочего, который собрался уйти. Ее сын и муж, по ее словам, были в армии, и без русского у нее не оставалось никого для работы на ферме, и зимой их ожидал голод. Мы взглянули на русского. Это был крепкий угрюмый парень, который определенно собирался уйти… Командир сказал что-то непечатное и отдал сигнал двигаться дальше. Когда я взглянул на странную пару в последний раз, женщина сидела в канаве, уронив голову на руки, а русский решительно шагал прочь…
Военные власти сумели установить некоторое подобие порядка на освобожденных территориях. Но когда бывшие подневольные рабочие и узники концлагерей заполнили дороги и начали грабить один городок за другим, ситуация вышла из-под контроля. Лишь некоторым вырвавшимся из лагерей или бросившим работу удалось найти дорогу домой. Большинство скопилось во временных лагерях для беженцев, едва выживая за счет скудных пайков, реквизированных из местных запасов. Некоторые из переживших лагеря собрались в банды для того, чтобы рассчитаться с немцами. Малонаселенные районы, которые не пострадали во время боевых действий, нередко страдали от разбоя этих банд. Я хорошо помню деревушку на реке Флуда, где мне показали растерзанные тела двух детей семи и двенадцати лет, которые стали жертвами пьяных русских, бывших до этого три года рабами на глубокой соляной шахте…
Бронетехника и орудия союзников, покрытые свежей краской, грохотали по дороге, двигаясь через четкие интервалы времени. Полевая форма была приведена в порядок, башмаки и знаки различия сверкали, все без исключения были с наградными ленточками и медалями за прошедшие бои. По сравнению с этими элегантными колоннами, входящими в город с запада и северо-запада, уходящие из него русские выглядели сбродом. Их ватные телогрейки были замаслены и ободраны, транспорт состоял из смеси старых грузовиков и телег, набитых награбленной мебелью, больше половины солдат шли пешком. Они маршировали вдоль автобана под командой младших командиров, которые ехали на немецких велосипедах. Даже знаменитые русские орудия были покрыты слоем сухой грязи.
Британский корреспондент, путешествовавший рядом со мной, сказал с ужасом в голосе: „Боже мой, так это те самые парни, которые проложили себе дорогу от Сталинграда, по пути высекая искры из фрицев?“ И в самом деле, это были солдаты армии, которая разбила две трети немецких сухопутных сил на Восточном фронте, тогда как великолепно вооруженные британцы и американцы с большим трудом одолели оставшуюся треть в Нормандии, Италии и на линии Зигфрида. Это были коренастые степные крестьяне и пастухи. Было видно, что для них не существует трудностей, и им был безразличен вид механизированной мощи, выставленной для того, чтобы произвести на них впечатление. Возможно, подумал я, простые машины войны на долгом отрезке времени никогда не одолеют крестьянина, одержимого тем, чтобы изгнать иноземного агрессора.
Радио, газеты, политика, концерты… Русские мудро подпитывали возрождение в пустыне отчаяния. Они проявили великодушие к последователям чудовища, лежавшего в своей берлоге под горами щебня. Но берлинцы не смотрели на мир так, как этого хотелось бы русским. Везде был слышен шепот: „Слава богу, что вы — британцы и американцы — пришли сюда… Русские — это животные… они отобрали у меня все, что было… они насилуют, воруют и расстреливают…“
Антирусская истерия была настолько сильной, столько ходило вокруг историй о русских зверствах, что шеф англо-американского бюро по общественным связям нашел нужным собрать корреспондентов для того, чтобы дать „разъяснения“. „Запомните, — сказал он, — что среди немцев существует сильное и организованное движение, нацеленное на то, чтобы посеять семена недоверия между союзниками. Немцы убеждены, что им будет на пользу раскол между нами. Я хочу предупредить вас о том, чтобы вы не верили немецким историям о зверствах русских без тщательной проверки их достоверности…“
В любом случае, в русофобии не было ничего нового. Войска сталкивались с этим всю дорогу от Рейна по мере того, как встречали тысячи бегущих на Запад и охваченных паникой людей. Русские идут! Как бы то ни было, но нужно бежать от них!
Когда удавалось расспросить кого-либо из них, почти всегда оказывалось, что они ничего не знают о русских. Им так говорили. Они слышали это от друга, брата или родственника, который служил на Восточном фронте… Ну, конечно, Гитлер врал им! Его теории о высшей расе были абсурдом, как и заявления о том, что британцы — это декаденты, а евреи — недочеловеки с извращенным сознанием… Но, говоря о большевиках, фюрер был прав!
Геббельсовская пропаганда добилась успеха в одном, чему было суждено пережить разочарование поражения. Она вбила в головы немцев параноидальный страх перед „ордами с Востока“. Когда Красная армия подошла к окраинам Берлина, волна самоубийств захлестнула город. По некоторым подсчетам, в мае — июне 1945 года от 30 до 40 тысяч берлинцев добровольно ушли из жизни.
Насколько поведение русских подогрело эту оргию самоуничтожения? Я задавал эти вопросы многим берлинцам. Если отбросить преувеличения, то картина получалась следующая: Красная армия захватила город в яростных боях, разгоряченная жаждой мести. Русские разрушали, грабили и насиловали точно так же, как немцы (по рассказам польских беженцев) делали это четыре года назад в Польше и России…
Загадочные люди эти русские! Изнасилования — и извинения. Кражи — и попытки загладить их продуктовыми дарами. Дикий грабеж разрушенного города — и уже через несколько дней попытки восстановить его…
Никакого террора в Праге или другой части Богемии со стороны русских не наблюдалось. Русские — суровые реалисты по отношению к коллаборационистам и фашистам, но человеку с чистой совестью бояться нечего.
В Красной армии господствует суровая дисциплина. Грабежей, изнасилований и издевательств здесь не больше, чем в любой другой зоне оккупации. Дикие истории о зверствах всплывают из-за преувеличений и искажений индивидуальных случаев под влиянием чешской нервозности, вызванной неумеренностью манер русских солдат и их любовью к водке. Одна женщина, которая рассказала мне большую часть сказок о жестокостях русских, от которых волосы встают дыбом, в конце концов была вынуждена признать, что единственным свидетельством, которое она видела собственными глазами, было то, как пьяные русские офицеры стреляли из пистолетов в воздух или по бутылкам…»
О. Уайт дружески относился к Советскому Союзу и считал, что поведение красноармейцев принципиально не отличалось от поведения солдат армий союзников, да и вообще от поведения солдат всех времен и народов, реализующих «право победителя». Но свидетельства о насилиях, убийствах и грабежах с территорий, занятых Красной армией, с одной стороны, и с территорий, занятых армиями западных союзников, — с другой, не сопоставимы по масштабам. От жителей советских зон оккупации таких свидетельств оказывается на порядок больше. Да и союзное командование сравнительно быстро навело порядок. В американской армии, например, за изнасилования немецких женщин было казнено по приговорам трибуналов 69 военнослужащих.
Конечно, в Красной армии тоже боролись с преступлениями: всего за изнасилования, грабежи и убийства мирного немецкого населения было осуждено трибуналами 4148 военнослужащих. Но за изнасилования в судебном порядке никто осужден не был. Насильников, наряду с убийцами и мародерами, нередко расстреливали на месте преступления командиры без оформления приговора.
Принципиальное различие между поведением военнослужащих западных армий и красноармейцев в Германии заключалось не только в масштабах насилий, но также и в том, что американцы, британцы и французы насиловали, но очень редко убивали свои жертвы. Для советских же солдат убийства мирных немцев, и не только немцев, были обыденным явлением.
Конечно, у красноармейцев было чувство мести за все то, что немцы сделали на советской земле. Кстати сказать, перед началом операции «Барбаросса» был издан приказ, освобождавший военнослужащих вермахта от ответственности за уголовные преступления в зоне проведения операции. Однако очень скоро немецкому командованию пришлось отказаться от применения этого приказа, поскольку грабежи и изнасилования, равно как и убийства мирных жителей, грозили разложением армии. Поэтому немецких военнослужащих стали наказывать за преступления против мирного населения. В германском военном архиве во Фрайбурге сохранилось порядка 80 тысяч уголовных дел о преступлениях против гражданского населения и о дезертирстве. Но такой вакханалии неорганизованных убийств и изнасилований, какую увидела Германия в конце 1944-го и в 1945-м, вермахт не знал даже в первые месяцы войны с Россией, когда германские солдаты еще ничем не были связаны.
Была и экономическая причина, определившая разницу в поведении красноармейцев и военнослужащих американской и британской армий по отношению к гражданскому населению. Американские солдаты снабжались гораздо лучше советских. У них было денежное довольствие в полновесных долларах. Они могли купить немку за пару чулок или пачку сигарет. Красноармейцам самим не хватало табака. Женщине им часто было нечего предложить, кроме скудного пайка. В том числе и поэтому красноармейцы чаще брали немок силой.
Конечно, немаловажную роль в тех насилиях и разрушениях, которые творили советские солдаты в Германии, сыграла месть за то, что немцы напали на Советский Союз, за то, что они творили на оккупированных территориях. Однако вряд ли «ответные» насилия советских войск можно объяснить исключительно местью. Ведь те же самые эксцессы, что и в Германии, были свойственны Красной армии и в других странах Европы. Например, в Венгрии. Вот мемуары Алэн Польц «Женщина и война». Юной 22-летней девушке навсегда запомнился приход советских солдат в Венгрию:
«Еще в Будапеште я видела плакаты, на которых советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала, они насилуют женщин. Читала и листовки, в которых говорилось, что творят русские. Всему этому я не верила, думала, это немецкая пропаганда. Я была убеждена: невозможно представить, чтобы они валили женщин на землю, ломали им позвоночник и тому подобное. Потом я узнала, как они ломают позвоночник: это проще простого и получается не нарочно. Однажды кто-то из солдат отнял у югославского священника часы. Это были старинные, большие часы с римскими цифрами на циферблате, которые тот очень любил. Он пожаловался мне. Кажется, он говорил по-немецки, я его поняла. Я ужасно разозлилась, пошла к русским, попросила его показать солдата, взявшего часы, встала перед ним и, обругав, потребовала часы назад. Там стояли другие солдаты, они смотрели и слушали, но во время всей этой сцены не промолвили ни слова.
Собственно говоря, общаться с русскими нетрудно. Кричать можно и по-венгерски. Часы священнику вернули.
Господи Боже, какая же я тогда была наивная! Я не знала, что их надо бояться».
Далее А. Польц описывает, почему нужно бояться русских:
«Мы вышли в L-образный коридор. Когда мы дошли до середины коридора, я, не говоря ни слова, яростно набросилась на них. Я пинала, колотила их изо всех сил, но в следующую минуту очутилась на полу. Никто не произнес ни звука — ни они, ни я; мы боролись молча. Меня оттащили в кухню и там так хватили об пол, — видимо, я опять хотела защищаться или нападать, — что голова моя ударилась об угол мусорного ящика. Он был из твердого дерева, как и полагается в жилище декана. Я потеряла сознание.
Очнулась я в большой внутренней комнате декана. Стекла были выбиты, окна заколочены, на кровати не было ничего, кроме голых досок. Там я лежала. На мне был один из русских. Я услышала, как с потолка громом ударил женский крик: мама, мамочка! Потом до меня дошло, что это мой голос и кричу я сама.
Как только я это поняла, я перестала кричать и лежала тихо, неподвижно. Я пришла в сознание, но не чувствовала своего тела, как будто оно затекло или замерзло. Да мне, наверно, в самом деле было холодно — голой ниже пояса, в нетопленой комнате без окон. Не знаю, сколько русских насиловали меня после этого, не знаю, сколько их было до этого. Когда рассвело, они меня оставили. Я поднялась. Двигаться было трудно. У меня болела голова и все тело. Сильно текла кровь. Я не чувствовала, что меня изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Это не имело никакого отношения ни к ласкам, ни к сексу. Это вообще ни на что не было похоже. Просто сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что слово точное — насилие. Вот чем это было.
Не помню, тогда или в другой раз, но они увели с собой всех. Даже маму. Я еще могла это вынести, ведь я была уже замужняя женщина, но Мина — она была девственницей. Проходя по дому, я набрела на нее, услышав плач; она лежала на цементном полу в какой-то каморке. Я вошла к ней. „Налево лучше не выходить, — сказала она, — там еще русские есть, они опять на нас накинутся“…
Другой раз ночью к нам ворвался целый отряд, тогда нас повалили на пол, было темно и холодно, вокруг стреляли. В памяти осталась картина: вокруг меня сидят на корточках восемь — десять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня. Они установили норму — сколько минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигали спички, у одного даже была зажигалка — следили за временем. Поторапливали друг друга. Один спросил: „Добре робота?“ (Кстати сказать, за часами советские солдаты охотились в первую очередь. А. Польц горько пошутила, что после русских в Венгрии совсем не осталось часов. — Б. С.)
Я лежала, не двигаясь. Думала, не выживу. Конечно, от этого не умирают. Если только не ломается позвоночник, но и тогда умираешь не сразу.
Сколько прошло времени и сколько их было — не знаю. К рассвету я поняла, как происходит перелом позвоночника. Они делают так: женщину кладут на спину, закидывают ей ноги к плечам, и мужчина входит сверху, стоя на коленях. Если налегать слишком сильно, позвоночник женщины треснет. Получается это не нарочно: просто в угаре насилия никто себя не сдерживает. Позвоночник, скрученный улиткой, все время сдавливают, раскачивают в одной точке и не замечают, когда он ломается. Я тоже думала, что они убьют меня, что я умру в их руках. Позвоночник мне повредили, но не сломали. Так как в этом положении все время трешься спиной о пол, кожа со спины у меня была содрана, рубашка и платье прилипли к ссадине — она кровоточила, но я обратила на это внимание лишь потом. А тогда не замечала этого — так болело все тело».
Тут можно сказать, что Венгрия воевала против СССР и венгерские солдаты, как замечает та же Польц, «вели себя в русских деревнях не намного порядочнее». Иногда казни венгров мотивировались обвинениями в шпионаже. Бомба с немецкого бомбардировщика уничтожила советский штаб, и русские подозревали, что кто-то сигнализировал немцам во время налета. После этого, по словам А. Польц, «из соседней деревни пришли незнакомые люди и сказали: всех мужчин казнили; заставили выкопать длинную яму, поставили на край и расстреляли в затылок. Трое местных жителей закапывали яму (так обычно и делается: могилу копаешь себе сам — почти на всех войнах)».
Но вот сербы против России никогда не воевали и всегда считали русских своими главными союзниками. А Красная армия, хотя и пробыла в Сербии всего месяц, но успела «отметиться» здесь не с лучшей стороны. Один из руководителей Народно-освободительной армии Югославии, соратник Тито, а в дальнейшем известный диссидент Милован Джилас свидетельствует в своих мемуарах:
«После прорыва Красной Армии в Югославию и освобождения Белграда осенью 1944 года произошло столько серьезных — одиночных и групповых — выпадов красноармейцев против югославских граждан и военнослужащих, что это для новой власти и Коммунистической партии Югославии переросло в политическую проблему. Югославские коммунисты представляли себе Красную Армию идеальной, а в собственных рядах немилосердно расправлялись даже с самыми мелкими грабителями и насильниками. Естественно, что они были поражены происходившим больше, чем рядовые граждане, которые по опыту предков ожидают грабежа и насилий от любой армии. Однако эта проблема существовала и усложнялась тем, что противники коммунистов использовали выходки красноармейцев для борьбы против неукрепившейся еще власти и против коммунизма вообще. И еще тем, что высшие штабы Красной Армии были глухи к жалобам и протестам, и создавалось впечатление, что они намеренно смотрят сквозь пальцы на насилия и насильников».
Эту проблему Тито, Джилас, Ранкович и еще несколько югославских генералов решили обсудить с главой советской военной миссии в Югославии генералом Н. В. Корнеевым. Результат получился обескураживающим для югославской стороны. Джилас вспоминал:
«Тито изложил Корнееву проблему в весьма смягченной и вежливой форме, и поэтому нас очень удивил его грубый и оскорбительный отказ. Мы советского генерала пригласили как товарища и коммуниста, а он выкрикивал:
— От имени советского правительства я протестую против подобной клеветы на Красную Армию, которая…
Напрасны были все наши попытки его убедить — перед нами внезапно оказался разъяренный представитель великой силы и армии, которая „освобождает“.
Во время разговора я сказал:
— Трудность состоит еще в том, что наши противники используют это против нас, сравнивая выпады красноармейцев с поведением английских офицеров, которые таких выпадов не совершают.
Особенно грубо и не желая ничего понимать, Корнеев реагировал именно на эту фразу:
— Самым решительным образом протестую против оскорблений, наносимых Красной Армии путем сравнения ее с армиями капиталистических стран!
Югославские власти только через некоторое время собрали данные о беззакониях красноармейцев: согласно заявлениям граждан, произошел 121 случай изнасилования, из которых 111 — изнасилование с последующим убийством (число изнасилований, не сопровождавшихся убийством, вероятно, было гораздо больше, просто о них не заявляли. — Б. С.), и 1204 случая ограбления с нанесением повреждений — цифры не такие уж малые, если принять во внимание, что Красная Армия вошла только в северо-восточную часть Югославии. Эти цифры показывают, что югославское руководство обязано было реагировать на эти инциденты как на политическую проблему, тем более серьезную, что она сделалась также предметом внутрипартийной борьбы. Коммунисты эту проблему ощутили и как моральную: неужели это и есть та идеальная Красная Армия, которую мы ждали с таким нетерпением?
Встреча с Корнеевым окончилась безрезультатно, хотя и было отмечено, что после нее советские штабы начали строже реагировать на самоволие своих бойцов».
Ту же проблему Джилас попробовал поднять у Сталина в Москве 11 апреля 1945 года на банкете по случаю подписания советско-югославского договора о дружбе. И вот что из этого получилось:
«Сталин посчитал, что наступило время покончить распрю со мной. Он сделал это полушутливым образом: налил мне стопку водки и предложил выпить за Красную Армию. Не сразу поняв его намерение, я хотел выпить за его здоровье.
— Нет, нет, — настаивал он, усмехаясь и испытующе глядя на меня, — именно за Красную Армию! Что, не хотите выпить за Красную Армию?
Разумеется, я выпил, хотя у Сталина я избегал пить что-либо, кроме пива, потому что я не люблю алкоголь и потому что пьянство не вязалось с моими взглядами, хотя я никогда не был и проповедником трезвости.
Затем Сталин спросил — что там было с Красной Армией? Я ему объяснил, что вовсе не хотел оскорблять Красную Армию, а хотел указать на ошибки некоторых ее служащих и на политические затруднения, которые нам это создавало.
Сталин перебил:
— Да. Вы, конечно, читали Достоевского? Вы видели, какая сложная вещь человеческая душа, человеческая психология? Представьте себе человека, который проходит с боями от Сталинграда до Белграда — тысячи километров по своей опустошенной земле, видя гибель товарищей и самых близких людей! Разве такой человек может реагировать нормально? И что страшного в том, если он пошалит с женщиной после таких ужасов? Вы Красную Армию представляли себе идеальной. А она не идеальная и не была бы идеальной, даже если бы в ней не было определенного процента уголовных элементов — мы открыли тюрьмы и всех взяли в армию. Тут был интересный случай. Майор-летчик пошалил с женщиной, а нашелся рыцарь-инженер, который начал ее защищать. Майор за пистолет: „Эх ты, тыловая крыса!“ — и убил рыцаря-инженера. Осудили майора насмерть. Но дело дошло до меня, я им заинтересовался и — у меня на это есть право как у Верховного Главнокомандующего во время войны — освободил майора, отправил его на фронт. Сейчас он один из героев. Воина надо понимать. И Красная Армия не идеальна. Важно, чтобы она била немцев — а она их бьет хорошо, — все остальное второстепенно.
Немного позже, после возвращения из Москвы, я с ужасом узнал и о гораздо большей степени „понимания“ им грехов красноармейцев. Наступая по Восточной Пруссии, советские солдаты, в особенности танкисты, давили и без разбора убивали немецких беженцев — женщин и детей. Об этом сообщили Сталину, спрашивая его, что следует делать в подобных случаях. Он ответил: „Мы читаем нашим бойцам слишком много лекций — пусть и они проявляют инициативу!“».
Поведение советских воинов в Германии и освобождаемой ими Европе в первую очередь определялось тем, как вели войну Сталин и его полководцы. И солдаты, и офицеры Красной армии прекрасно сознавали, что так дешево солдатская жизнь не ценится больше ни в одной другой армии — участнице войны, что их телами мостят дорогу к победе. Вырвавшись за пределы своей страны, они вымешали свою злость и на пленных, и на мирном населении. Злились еще и на то, что за границей, даже в бедной Сербии, живут все-таки несравнимо лучше, чем в советском «колхозном рае». А грабили еще и потому, что жили гораздо беднее тех же американцев или британцев. Для американцев, например, те же велосипеды никакой ценности не представляли, в Америке они имелись в большом избытке. Точно так же американским и британским офицерам и солдатам в голову бы не пришло брать немецкие автомобили домой, поскольку имелись свои. Поэтому трофейные машины использовались лишь для нужд оккупационной администрации. Вот немецкие часы американские солдаты, как и красноармейцы, ценили, а антиквариат — тем более. И все-таки нельзя сказать, что в западных зонах оккупации у немецкого населения практически не осталось часов, как это произошло в советской зоне. Американскому генералу и в голову не могло прийти забирать с собой сотни оконных шпингалет и десятки банок с гуталином, как это делал генерал-лейтенант В. В. Крюков, давний боевой соратник Рокоссовского. Конечно, «трофейной лихорадке» поддавались не все — самого Рокоссовского, к примеру, она нисколько не затронула. С войны он привез лишь два трофея — хороший радиоприемник «Телефункен» и охотничью двустволку «Зауэр».
И Сталин лучше Джиласа и кого-либо другого понимал, что этой стихийной ненависти лучше дать выход на иностранцев, прежде всего, конечно, на немцев, чтобы эта ненависть и злоба не прорвались внутри страны. Потому и снисходительно относился к эксцессам, а после войны провозгласил кампанию борьбы против «безродного космополитизма», «иностранщины», «низкопоклонства перед Западом». Только когда стало ясно, что эксцессы разлагают Красную армию, которая стремительно теряет боеспособность (а она еще была нужна в надвигавшейся холодной войне), Сталин принял меры по прекращению убийств, грабежей и изнасилований мирного немецкого населения, хотя полностью все это прекратилось только в конце 1945-го — начале 1946 года.
Первой жертвой насилий со стороны Красной армии стала Восточная Пруссия. Там было особенно много насилий и убийств. Об этом сохранилась масса свидетельств. Приведу одно из них, принадлежащее художнику и писателю Леониду Николаевичу Рабичеву, в 1945-м — лейтенанту, командиру взвода связи в 31-й армии 3-го Белорусского фронта:
«Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три большие комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.
…Войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.
Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.
— Кончай! По машинам!
А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей.
Шоссе освобождается для движения. Темнеет. Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег. Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерией, ПВО, политотдел. Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе. Во всех комнатах трупы детей, стариков и изнасилованных и застреленных женщин. Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем…
Озарение приходит внезапно. Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения, но, вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием тридцатых годов, как с ГУЛАГом, как с гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши — нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и по существу совершали преступления против человечества.
Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем виллисе и командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками? Достаточно было одной команды? Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на майоре-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что „война все спишет“?
В апреле месяце моя 31-я армия была переброшена на Первый Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал генерал армии Черняховский в Восточной Пруссии?
Сумасшедшая мысль мучает меня — Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему: „А не уничтожить ли нам всех этих восточно-прусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской?“ И Черняховский — Сталину: „Будет сделано, товарищ генеральный секретарь!“ Это моя фантазия, но уж очень похожа она на правду. Нет, не надо мне ничего скрывать, правильно, что пишу о том, что видел своими глазами. Не должен, „не могу молчать!“».
И так было не только в Восточной Пруссии, но и в Померании, и собственно на территории Германии. И в Силезии, где действовал 1-й Украинской фронт Конева и где, как думал Рабичев, бесчинства удалось пресечь.
Нижнеселезский город Лаубен 6 марта 1945 года смогла отбить у советских войск танковая группа генерала Вальтера Неринга. Это был один из последних успехов германской армии во Второй мировой войне. Побывавший в городе Неринг докладывал в штаб группы армий «Центр»: «Кругом чувствовалась ненависть, прокламировавшаяся в памфлетах Ильи Эренбурга (имеется в виду заголовок-призыв одной из статей Эренбурга „Убей немца!“. — Б. С.). Разграбленные дома и расстрелянные горожане свидетельствовали о том, что ждет наш народ, укрепляя в нашем сознании мысль о необходимости принять любые меры, чтобы обезопасить судьбу Германии».
В освобожденном Лаубане побывал министр пропаганды Йозеф Геббельс. Еще 2 марта 1945 года он записал в дневнике: «Передо мной лежит приказ маршала Конева советским войскам. Маршал Конев выступает в этом приказе против грабежей, которыми занимаются советские солдаты на восточных немецких землях. В нем приводятся отдельные факты, в точности совпадающие с нашими данными. Советские солдаты захватывают прежде всего имеющиеся в восточных немецких областях запасы водки, до бесчувствия напиваются, надевают гражданскую одежду, шляпу или цилиндр и едут на велосипедах на восток. Конев требует от командиров принятия строжайших мер против разложения советских войск. Он указывает также, что поджоги и грабежи могут производиться только по приказу. Характеристика, которую он дает этим фактам, чрезвычайно интересна. Из нее видно, что фактически в лице советских солдат мы имеем дело со степными подонками. Это подтверждают поступившие к нам из восточных областей сведения о зверствах. Они действительно вызывают ужас. Их невозможно даже воспроизвести в отдельности. Прежде всего следует упомянуть об ужасных документах, поступивших из Верхней Силезии. В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все женщины от десяти до 70 лет. Кажется, что это делается по приказу сверху, так как в поведении советской солдатни можно усмотреть явную систему». А побывав в Лаубане, Геббельс 9 марта отметил: «Наши солдаты, увидев зверства Советов, не знают больше никакой пощады. Они убивают советских солдат лопатами и ружейными прикладами. Жестокости, в которых виноваты солдаты, неописуемы. Страшные свидетельства этого видны на всем протяжении нашего пути».
Сталин, вполне возможно, использовал стихийный гнев и ярость советских солдат в политических целях. Его вполне устраивало, чтобы благодаря советским зверствам немцы бежали из Восточной Пруссии, Силезии, Померании, то есть тех территорий, которые после войны предполагалось передать Советскому Союзу и Польше и откуда все равно пришлось бы выселять немцев. И в значительной мере эта цель была достигнута. Например, на 17 мая 1939 года население Восточной Пруссии составляло 2 341 394 человека. После войны советскими властями было депортировано около 100 тысяч немцев. Все остальные, за исключением 500 тысяч мобилизованных в вермахт, стали беженцами или погибли в ходе военных действий. Цель была достигнута — территория Восточной Пруссии была почти полностью очищена от немцев еще до окончания войны.
Но точно такие же эксцессы творились и на территории будущей советской зоны оккупации Германии, откуда немцев никто вроде бы выселять не собирался.
Бывший офицер Красной армии подполковник Сабик Вогулов (не исключено, что это — псевдоним), служивший в тыловой автомобильной части на 1-м Белорусском фронте (которым, как мы помним, до ноября 1944-го командовал Рокоссовский) и после войны бежавший в Западную Германию, в феврале 1947 года выпустил книгу «В побежденной Германии», где подробно описал те насилия против мирного населения, которым стал свидетелем. Эта книга до сих пор малоизвестна в нашей стране, поэтому стоит привести из нее несколько обширных цитат.
Вот как описывает Вогулов вторжение войск 1-го Белорусского фронта в Германию в январе 1945 года:
«Как вихрь, как ураган мести, ворвались русские войска на территорию Германии. Это был поистине огненно-кровавый шквал. Если раньше на русской земле, в Польше генералы и офицеры сдерживали зарвавшихся и озверевших солдат, то здесь никто и ничего не мог — да и не хотел делать. Наоборот, много офицеров и генералов сами подавали пример отношения к побежденному врагу, оставляя без расследования и без последствий самые ужасные преступления.
Основным мотивом такого положения было: дать людям почувствовать сладость мести врагу за поругание Родины.
И результаты сказались быстро: от восточных границ Германии до Одера, от Балтики и до Карпат — вся германская территория была охвачена пожарищами, грабежами и насилиями.
Все это было в исключительных, ужасающих масштабах».
Такую картину С. Вогулов наблюдал тогда в первом занятом немецком городке, почти полностью покинутом жителями: