XVIII
XVIII
Та шуточка Эда Уинна про женщину, чей дом загорелся (и она заливала пожар водой, только без толку) - самая смешная из приличных шуток, какие мне приходилось слышать. А самую смешную неприличную шутку рассказала мне моя московская переводчица Рита Райт - она умерла несколько лет тому назад, ей было далеко за восемьдесят. (Рита была гений по части языков, написала книгу о Роберте Вернее, переводила меня, Дж.Д.Сэлинджера, Синклера Льюиса, Джона Стейнбека с английского, Франца Кафку с немецкого, и так далее. Мы с Джил провели в ее обществе несколько дней в Париже, где она искала в архивах нужные ей документы - они все по-французски.) Во время второй мировой войны она была переводчиком, работала с экипажами английских и американских конвоев при транспортных судах, доставлявших вооружение и продовольствие в Мурманск, порт на севере России - на Баренцевом море, которое замерзает почти круглый год, - а немцы бомбили этот порт и перехватывали конвои, посылая подлодки. Рита могла безукоризненно имитировать разные британские жаргоны и вот ту свою историю рассказала так, как ее рассказал бы кокни.
В общем история вот какая: умер ужасно богатый англичанин и свои миллионы завещал тому, кто придумает самый смешной лимерик - комический стишок. Понимая, что самые смешные лимерики - это те, которые не очень приличны, он в завещании оговорил, что непристойности - даже самые вопиющие - не должны влиять на решение жюри. Ну, выбрали жюри - из тех, кто с синими лентами,[32] а не с сизыми носами, и лимерики стали посылать со всей страны. Судили, рядили, наконец было объявлено, что выиграла одна домашняя хозяйка из Восточной Англии. Причем за нее проголосовали не только единодушно, но с воодушевлением. Никаких сомнений - ее лимерик самый смешной в мире, только, вот незадача, уж до того непристойный, что никакой нет возможности его опубликовать.
Ну, ясное дело, всех так и распирает любопытство, однако члены жюри твердо стоят на своем: лимерик замечательный, а вот печатать нельзя - не вынесет цивилизованный мир такой похабщины. Тогда начали приставать к победительнице, нежданно прославившейся и разбогатевшей домохозяйке, с виду - просто образцово добропорядочной даме. (Рассказывая свою историю, которую она услышала от одного английского матроса, Рита превращалась в эту домохозяйку, одновременно и чопорную, и нагловатую, недаром ведь у нее сальностей в запасе переизбыток, не то не выиграть бы ей конкурс.) Ну, домохозяйка подтверждает: лимерик слишком грязный, хоть и жутко смешной, так что членам жюри и ей самой придется унести слова стишка в могилу. Но поскольку из-за этой истории начала пробуксовывать английская военная машина, сам Уинстон Черчилль попросил ее прочитать свой лимерик по Би-би-си, а там, где словцо - или там слог - слишком крепко звучит для ушей солидной семейной публики, пусть заменит чем-нибудь - "да-да", например.
Она согласилась.
И вот какой лимерик прозвучал по радио:
Да-да-да-да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да- п...да!
Рита (она русская, но среди ее предков был шотландец, поэтому фамилия у нее звучит по-британски) рассказала нам эту историю и - лукавства ей было не занимать - прибавила: "Английский же у меня не родной язык, так что я могу на нем выражаться, как захочется, - не все ли равно, прилично, неприлично. Полная свобода. Здорово, а?"
Переводчикам надо платить такие же проценты от продажи книги, как и авторам. Я это предлагал нескольким своим иностранным издателям, пусть мне достанется меньше, зато переводчик выиграет. Но с тем же успехом можно им было доказывать, что земля плоская, и у меня есть неоспоримые тому подтверждения. В ноябре 1983 года я выступил на конгрессе переводчиков, устроенном Колумбийском университетом, и вот что сказал:
"Первая страна, кроме англоязычных, где опубликовали мои книги, Западная Германия, там в 1964 году выпустили мой роман "Механическое пианино" (издательство "Скрибнерз", 1952) под заглавием "Das Hollische System",[33] Переводчик - Вульф Г.Бергнер - до того свободно владел американским вариантом английского языка, что у него не возникало необходимости обращаться ко мне за разъяснениями. Отмечая это, вовсе не иронизирую на его счет. Так оно и было. Говорят, перевод у него очень хороший. Приходится довольствоваться тем, что говорят, ибо я, хотя немножко знаю немецкий, оценивать перевод самостоятельно не могу. По причинам, о которых не хочется говорить, я не в состоянии перечитывать себя даже в оригинале. Чтобы как-то обозначить этот мой примитивный невроз, назовем его непритупляющимся чувством стыда за содеянное.
Со следующим переводчиком того же романа - Робертой Рамбелли из Генуи отношения у нас сложились куда более любопытные. Она мне написала письмо впервые я получил письмо от переводчика. Два из заданных ею замечательных вопросов я помню до сих пор: "Что такое сиденье не под козырьком? Что такое колесо обозрения?" Я с удовольствием ей объяснил, тем более что и многие американцы не знают: колесо обозрения придумали артиллеристы армии Севера во время Гражданской войны, чтобы сверху наводчикам легче было определять местоположение цели.
Следующий свой роман я написал только через семь лет. И не оттого, что переживал духовный спад. Просто из-за денежных трудностей. Писателю нужно пропасть денег, чтобы семейство сводило концы с концами, пока он пишет книгу. А у меня семь лет денег для этого не набиралось.
Вторая моя книга называется "Сирены Титана" (издательство "Делл", 1959), и раньше всех за рубежом ею заинтересовались французы. У переводчицы - Моник Теи - вопросов ко мне не было. Я слышал, она допустила смешные ошибки, не разобравшись в смысле американских идиом. Но тут мне вновь написала старая моя приятельница Роберта Рамбелли, которая и на этот раз была посредницей между мной и итальянской публикой, и вопросов у нее ко мне набралось что-то около пятидесяти трех: что такое это да что такое то. Я к этому времени в нее просто влюбился, и, рискну утверждать, она влюбилась в меня.
Вскоре после этого мой сын Марк, который станет не только писателем, а еще и врачом-педиатром, поехал в Европу, заработав деньги на рыбачьей артели, занимавшейся ловлей раков на мысе Код. Я ему сказал, чтобы он непременно посетил в Генуе мою приятельницу Роберту, что и было сделано. Сам я Роберту никогда не видел и в Италии не бывал. Марк побывал у нее дома, и она явно была ему рада. Только разговаривать им пришлось при помощи карандаша и бумаги, поскольку оба оказались глухонемыми. Она не понимала английскую речь, могла только читать и писать по-английски - как я по-французски, кстати. Смешно? По-моему, ничего тут нет смешного. Замечательно, что так.
Обе книги, не спрашивая меня, перевели в Советском Союзе, в ту пору не желавшем ничего общего иметь с капиталистическими штучками, известными под именем Международной конвенции по авторским правам. Тамошние мои переводчики со мною не связывались, ну и что такого, точно так же молчали мои переводчики из Германии и Франции, а затем - из Дании и Голландии.
Мне теперь шестьдесят один год, много я написал книг и много было переводов. Раньше я посмеивался над своими французскими переводчиками, поскольку мне говорили, что они делают нелепые ошибки, но никаких контактов с ними у меня не было, а когда я бываю во Франции, ко мне там не очень-то восторженно относятся. Хотя французский переводчик двух последних моих книг Робер Пепен - сам романист, говорит по-американски лучше, чем я сам, и мы с ним близко подружились. Кстати, при всем его отменном знании языка он задает в письмах еще больше толковых вопросов, чем задавала славная Роберта Рамбелли, которая теперь в лучшем мире.
А что до Советского Союза, то досадно, что мне ни гроша не платят за книги, опубликованные до того, как эта страна подписала Международную конвенцию, и почти ни гроша - за те, которые опубликованы после,[34] но к своей русской переводчице Рите Райт я был привязан больше, чем к кому- нибудь еще, не считая членов моей семьи. Мы с нею, списавшись, познакомились в Париже, а потом я дважды к ней ездил в Москву и один раз в Ленинград. Даже если бы она меня не переводила, уверен, мы были бы без ума друг от друга.
У меня в книгах попадаются непристойности, потому что я стараюсь, чтобы описываемые мной американцы, особенно солдаты, выражались так, как в жизни. Русские эквиваленты подобных выражений в СССР не пригодны для печати. Прежде чем взяться за мои книги, Рита Райт столкнулась с той же проблемой, переводя "Над пропастью во ржи" Дж.Д.Сэлинджера. И как же она ее решила? Оказывается, существует вышедший из употребления крестьянский говорок, который точно передает всякое такое, и говорок этот считается чем-то вроде невинного фольклора, хотя там без умолчаний обозначаются естественные отправления, половые сношения и все такое прочее. Вот Рита и прибегла к этому говорку, вместо того чтобы пользоваться непристойными выражениями, переводя Сэлинджера и меня. Так что оба мы по-русски похожи на себя.
Можно было бы много чего еще сказать. Целое эссе можно написать про то, как я осложнил жизнь переводчикам, назвав свой роман "Рецидивист". Выяснилось, что народы с гораздо более протяженной историей, чем история Америки, не придумали слова, обозначающего арестантов, снова и снова попадающих в тюрьму, - ведь пенитенциарная система, придуманная американскими квакерами, возникла сравнительно недавно. В европейских языках самое близкое понятие - "висельник". Но это слово не передает смысла заглавия книги о человеке, которому сидеть стало привычно, - нельзя же человека вешать снова и снова.
В итоге, каждый переводчик придумывает для этой книги собственное заглавие.
Я воспользовался случаем вспомнить переводчиков, которые мне особенно приятны как люди, но не хочу сказать, что человеческие качества - самое главное в этом деле. От переводчика я многого не требую, пусть просто проявит себя более одаренным писателем, чем автор, причем ему надо владеть двумя языками, включая и мой язык, английский.
А теперь пора отвечать на письма, особенно на пространное письмо моего японского переводчика господина Сигео Тобита, желающего знать, что такое "Четыре розы". Марка дорогого вина?
Нет. "Четыре розы" - это вовсе не вино". (На этом моя речь закончилась).
Пять месяцев спустя после выступления перед переводчиками (и вне всякой связи с ним) меня среди ночи доставили в реанимационное отделение больницы "Сент-Винсент" и принялись откачивать. Я предпринял попытку самоубийства. Не для того, чтобы обратить на себя внимание и потребовать помощи. Не из-за нервного срыва. Я возжелал "долгого сна" (выражение писателя Реймонда Чандлера.[35]) Я захотел "хлопнуть входной дверью" (слова Джона Д.Макдональда). Не хочу больше ни шуток, ни кофе, ни сигарет...
... хочу уйти.