Глава XII Египет, пустыня Сахара, 1909 г.

Глава XII

Египет, пустыня Сахара, 1909 г.

Видишь, мчатся обезьяны

С диким криком на лианы,

Что свисают низко, низко,

Слышишь шорох моих ног?

Это значит — близко, близко

От твоей лесной поляны

Разъяренный носорог…

Н. Гумилев

Второй приезд Николая в Африку был совсем не похож на первый. Три года назад он выбрался на берег Черного континента из трюма старого грузового корабля, измученный плаванием и едва державшийся на ногах от усталости. Приехал туда, почти ничего не зная об этой стране, вынужденный изображать мечтателя, желающего увидеть экзотические страны и не имеющего ни малейшего понятия о том, что он будет делать дальше, когда мечта исполнится, а взятые с собой деньги подойдут к концу. Он позволил отправить себя в далекий Египет, чтобы на время забыть о России и о том, что в ней осталась его любимая женщина. Он думал, что уже никогда не будет счастлив и что его жизнь скоро закончится…

Насколько же иначе выглядело его прибытие в Порт-Саид теперь! С парохода на берег сошел респектабельный молодой исследователь, готовый изучить африканские страны вдоль и поперек. Исследователь, которого ждали на Родине серьезные, убеленные сединами ученые и самая красивая в мире невеста. Который знал, что обязательно должен был вернуться к ним — с победой над Африкой, с новыми, никому не известными фактами о жизни ее обитателей, с новыми стихами. Сходство между этим исследователем и тем не уверенным в себе юношей, который посетил Африку в первый раз, было только в одном: и тогда, и теперь Гумилев играл определенную роль. Просто роли эти были совсем не похожи друг на друга…

Стихотворные строки, пока еще не сложившиеся в целое произведение и не очень хорошо подходящие друг к другу, вихрем вертелись у Николая в голове все время, пока он плыл по Средиземному морю. Но времени на то, чтобы записывать их и тем более доводить до совершенства, у Гумилева почти не было. Он лишь изредка делал небольшие наброски, обещая себе, что обязательно займется стихами позже, когда будет закончена подготовка к путешествию по Абиссинии. Но в итоге ему так и не удалось выкроить на это ни минуты, а теперь, когда предстоял долгий и обещающий быть очень трудным поход, о поэзии и вовсе можно было забыть. Приходилось отгонять особо назойливые строки и надеяться, что на каком-нибудь привале он все-таки сможет их записать.

Но это было единственное, что огорчало молодого человека. Все остальное — горячий африканский ветер, экзотические запахи, ярко сияющее солнце и предвкушение интересных открытий — приводило его в такое радостное расположение духа, что невозможность писать стихи на фоне новых впечатлений казалась мелкой неприятностью.

И снова он ехал на верблюде через бесконечную пустыню. Снова вокруг были только пески — желтые, темно-коричневые, розовые… А еще — скалы и камни среди песчаных «волн», снующие по песку ящерицы, ослепительное солнце над горизонтом. Он вертел головой и любовался окружающим его пейзажем с таким же восхищением, как и три года назад, словно видел все это в первый раз.

«Надо будет все-таки кое-что записать, когда дойдем до оазиса», — думал молодой путешественник. В голове у него вновь начали нанизываться друг на друга стихотворные строчки о пустыне и ее красотах. Но сосредоточиться на них Гумилеву не дали.

— Не забывайте пить! — крикнул ему с соседнего верблюда племянник Коля Сверчков.

Николай обернулся к нему. Несмотря на то что юноша впервые сел на верблюда всего час назад, он уверенно держался в седле и, казалось, не испытывал никаких неудобств. В одной руке у него была открытая фляжка, в другой — крышка от нее. Улыбаясь Гумилеву, он сделал небольшой глоток и, быстро завинтив фляжку, прикрепил ее к поясу. Николай с благодарностью кивнул молодому человеку и потянулся за своей фляжкой. В том, что касалось мер предосторожности, он тоже мало изменился — снова едва не забыл о том, что в пустыне надо постоянно прикладываться к воде. Ну да ничего, заботливый племянник ему, если что, всегда об этом напомнит!

Гумилев сделал большой глоток нагревшейся, но все равно приятной на вкус воды, повесил фляжку обратно на пояс и снова огляделся по сторонам. Вокруг него плавно переходили один в другой песчаные холмы — такие разные, не похожие друг на друга, каждый своего, неповторимого оттенка, справа приближалась высокая груда темно-коричневых камней. Жаль только, что любоваться всем этим мешало палящее солнце, свет которого с каждой минутой становился все ярче и уже ощутимо слепил глаза. Он надвинул подвязанную тесемкой шляпу пониже на лоб и прищурился. Далеко впереди, на горизонте, виднелись едва различимые треугольные силуэты пирамид. Горячий воздух дрожал над песком, и их контуры то и дело расплывались, но Николай уже видел пирамиды и на таком далеком расстоянии, и вблизи, и точно знал, что это не мираж и что их маленький караван идет верным путем. Можно было закрыть глаза, чтобы дать им немного отдохнуть от яркого света.

Так Николай Гумилев и ехал следующий час — с закрытыми глазами, отрешившись от реальности и изредка проваливаясь в легкую дремоту, которая, правда, проходила, стоило верблюду, на котором он сидел, сделать какое-нибудь достаточно резкое движение. Лишь время от времени он открывал глаза, встряхивал головой, чтобы отогнать сон, и проверял, не сбились ли они с дороги. Его спутники тоже ехали молча — то ли дремали в седле, то ли думали о чем-то своем, доверяя его умению ориентироваться в пустыне.

Вскоре идеально ровные силуэты пирамид стали резкими и четко выделяющимися на фоне бледно-голубого, словно выцветшего от беспощадного пустынного солнца неба. Юный Сверчков больше не клевал носом — несмотря на непривычную для него жару, он оживился, выпрямился в седле и не спускал с пирамид восхищенного взгляда. Гумилев украдкой поглядывал на племянника и от всей души сочувствовал ему: он прекрасно понимал, что юноше страшно хотелось подъехать к самой высокой из пирамид, дотронуться до камней в ее основании, а может, и забраться на ее вершину, как сделал он сам, впервые оказавшись в Гизе. Но теперь их маршрут проходил в стороне от единственного уцелевшего чуда света, а делать ради новичка даже не слишком большой крюк Николай не мог. Лишний час под палящим солнцем был слишком опасен для каждого из членов экспедиции, а племянник и так переносил жару хуже остальных.

Понимал это и сам Сверчков. Поэтому он лишь долго оглядывался на пирамиды и шумно вздыхал, пока они не остались далеко позади. Впрочем, вскоре юноше стало не до сожалений о древних гробницах фараонов. Вода в его пристегнутой к поясу фляжке закончилась, и он все чаще бросал нервные взгляды то на одного из нагруженных бурдюками с питьем верблюдов, то на остальных путешественников, но при этом не решался признаться, что хочет пить. Гумилев некоторое время выжидал, надеясь, что племянник преодолеет стеснительность и сам попросит воды, но тот продолжал всем своим видом изображать ни в чем не нуждающегося опытного путешественника. Убедившись, что юноша собирается молча терпеть жажду и дальше, Николай снисходительно вздохнул и объявил короткую остановку. Сверчков ответил ему полным благодарности взглядом и припал к своей фляжке, как только ее снова наполнили водой. Гумилев подумал было о том, чтобы отчитать племянника за мальчишество и велеть ему в следующий раз не скрывать возникшие проблемы, но потом решил не «добивать» и без того расстроенного юношу. По его лицу и так видно, что он уже сам все понял.

До первого большого привала они дошли благополучно. Беспощадная жара начала нехотя, очень медленно спадать, Сверчков, чувствуя это, довольно улыбался, а Гумилев, поглядывая на него, с сочувствием думал о том, что племянника ждет еще одно испытание — леденящий холод ночи в пустыне. Но его юный тезка оказался более выносливым, ночью отдежурил положенное время без всяких жалоб и наутро, когда путешественники стали собираться в дальнейший путь, выглядел бодрым и радостным.

«Нет, не зря я его с собой взял, не зря сестру уговаривали его отпустить! Все у него хорошо, и польза от него в экспедиции тоже еще будет», — окончательно уверился Гумилев, уже не сомневаясь в приспособленности племянника к путешествиям.

Следующие несколько дней еще сильнее укрепили его уверенность в этом. И Сверчков, и все остальные участники экспедиции оказались сильными выносливыми мужчинами. Гумилев ни разу не услышал ни от кого ни жалоб на тяготы походной жизни, ни ругани из-за жары, горячего ветра и летящей в глаза пыли. Не проявили они никакой слабости и спустя несколько недель, когда пустыня вокруг них сменилась непроходимыми влажными лесами, сквозь которые приходилось идти, не разгибаясь, и через каждые несколько шагов останавливаться, чтобы расчистить себе дорогу. Хотя сам Николай в первый день пути через джунгли едва не пожалел о том, что согласился отправиться в эту экспедицию. Оказалось, что продираться сквозь плотные заросли, будучи хорошо подготовленным к походу, гораздо труднее, чем легкомысленно бродить по пустыне без какого-либо снаряжения, как он делал во время своего прошлого визита в Египет. Тогда ему по крайней мере не нужно было тащить на спине тяжеленный рюкзак…

Но еще через несколько дней Гумилев привык к джунглям, научился идти сквозь заросли так, чтобы меньше уставать, и опять начал радоваться жизни. А под конец пути, когда они были уже почти у цели, у него появилось время и на то, чтобы во время стоянки спокойно посидеть у костра и записать давно пришедшие ему на ум первые строчки нового стихотворения. Правда, на следующий день времени перестало хватать даже на самое необходимое: экспедиция вошла в Абиссинию.

Юный племянник Николая за месяцы пути по джунглям стал смотреть по сторонам менее восторженным и более осторожным взглядом. Однако теперь, когда экспедиция приближалась к своей цели, его глаза снова загорелись той жаждой приключений и открытий, которую Гумилев видел в них в самом начале пути. Он надеялся, что теперь скучная и тяжелая часть путешествия закончится и начнется все самое интересное. Гумилеву было очень жаль разочаровывать племянника второй раз подряд, но он ничего не мог с этим поделать. Юноше предстояло окончательно убедиться, что романтики в этнографических экспедициях не бывает вовсе.

Однако в самом конце пути Николаю стало не до племянника и его чувств. Гораздо сильнее его беспокоили другие спутники, в разговорах которых проскальзывали странные намеки в его адрес. Все чаще они удивлялись, почему Николая, не имеющего ни высшего этнографического образования, ни особого опыта путешествий, назначили на одну из главных должностей научной экспедиции. Объяснения этой странности у участников похода были разные. Самое популярное Гумилеву сообщил окончательно освоившийся в походе племянник.

— Ребята говорят, что тебя взяли в Африку, потому что кто-то влиятельный попросил за тебя в Этнографическом обществе, — поведал он дяде на очередной стоянке, когда они оказались вдвоем в палатке. — Многие почему-то думают на дедушку! Но ведь он нас обоих сюда отпускать не хотел! А в первый раз ты в Египет вообще тайком от него сбежал, разве нет?

— Тайком, — подтвердил Николай, с улыбкой вспоминая свое первое путешествие в трюме. Но уже в следующую минуту снова посерьезнел — с болтовней спутников о том, как он попал в экспедицию, надо было что-то делать…

— Дедушка тут ни при чем, — заверил Гумилев племянника. — Меня отправили сюда в основном потому, что никто из наших «ученых мужей» не хотел переться в эти дикие места. Это ж мы с тобой — из тех «ненормальных», кому все это интересно! — добавил он, повысив голос и надеясь, что его смогут расслышать и за стенами палатки. — А обычным людям больше нравится в теплых кабинетах сидеть и умные книжки писать!

Николай-младший понимающе кивнул, и на его лице расплылась презрительная улыбка, адресованная кабинетным ученым, не понимающим прелести опасных путешествий. Слова Гумилева убедили юношу, но вот убедят ли они так же легко всех остальных участников экспедиции? В этом Николай был совсем не уверен. А развеять слухи о чьей-либо протекции нужно было во что бы то ни стало.

На следующий день во время длинного перехода через джунгли Гумилев изо всех сил старался вести себя как можно более легкомысленно. На узкой тропе постоянно сворачивал в окружающие ее заросли, высматривая там что-то интересное, на более открытых местах отставал от группы, а потом вообще и раньше всех начал просить устроить привал, хотя до этого никогда не жаловался на усталость.

На привале, организованном раньше, чем планировалось, именно из-за просьб Николая-старшего, спутники бросали на него то снисходительные, то укоризненные взгляды. А он в ответ лишь устало улыбался.

— Что-то ты не в форме сегодня! — посмеивался над Гумилевым Сверчков. Тот бормотал какие-то несвязные оправдания и будто бы старался вести себя аккуратнее, но особого успеха в этом так и не добился.

Зато когда экспедиция подошла к реке, через которую был натянут подвесной мост из лиан, Гумилев заметно оживился и принялся уговаривать остальных, чтобы ему дали пройти по мосту первым. Путешественники согласились на это с явной неохотой и, когда Николай оказался на середине моста, начали жалеть о своей уступке. Вместо того чтобы поскорее перебраться на другой берег, молодой человек остановился на мосту, глядя вниз, и, казалось, забыл обо всем на свете.

Под мостом действительно было на что посмотреть. Не слишком широкая река протекала в довольно глубоком ущелье с крутыми склонами. Бурный поток нес широкие листья и яркие лепестки тропических цветов, они закручивались в водоворотах и исчезали в шапках пены вокруг выступающих из воды камней.

— Потрясающе! — восхищенно воскликнул Гумилев, наклоняясь через поручни и прищуривая глаза, чтобы как следует рассмотреть бушующую внизу стихию.

— Коля! Николай Степанович! — возмущенно закричали на него остальные исследователи. — Давайте скорее, мост же не прочный, еще оборвется!

— Да не оборвется, не бойтесь! — повернулся Гумилев и, словно желая доказать своим спутникам безопасность моста, несколько раз подпрыгнул, держась за выполнявшие роль поручней лианы. Мост заплясал над ущельем, едва не сбросив неосторожного путешественника в реку.

— Дядя! — в панике завопил Николай-младший и рванулся на мост. Другие исследователи тоже закричали, ругая своего неосторожного спутника последними словами. Кто-то назвал его сумасшедшим, кто-то пожелал упасть в реку и стать обедом для крокодилов, кто-то просто вспомнил все крепкие ругательства, какие знал…

— Все, все, успокойтесь! — рассмеялся в ответ Гумилев и зашагал по мосту дальше, стараясь при этом раскачать его еще сильнее.

Вслед ему продолжали нестись возмущенные крики, но он не обращал на них внимания. Последние несколько шагов до берега Николай преодолел вприпрыжку, но мост выдержал и это — путешественник благополучно перескочил с него на землю и, повернувшись к наблюдающим за ним товарищам, весело замахал им руками:

— Идите сюда, мост крепкий, не упадете!

Продолжая ругаться вполголоса, по мосту двинулись все остальные. Гумилев ждал их, отойдя в тень раскидистого и обвитого лианами дерева, и на его лице застыла хитрая удовлетворенная улыбка…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.