КИЛУМБО, 26 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

КИЛУМБО, 26 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

На покой мы отправились запоздно; негры устроили нам приветственный концерт. Длинные барабаны различной величины были единственными инструментами, какими они сопровождали свое монотонное пение. В перерывах они настраивали их на открытом огне, разведенном для этого перед террасой. В заключение бригадир по-португальски поблагодарил босса за предоставленную работу и заработок. «Сеньор Штауфф», у которого, как здесь почти у каждого белого, тоже была кличка, заметил, что нам не следует принимать происходящее слишком серьезно. «Они не упускают ни одного удобного случая попраздновать».

Африкану подал нам курицу с пири-пири и маниоком, превосходное кушанье, в котором, правда, некоторые находят приправу слишком жгучей, а кашу, подобно сырым картофельным клецкам прилипающую к зубам, слишком вязкой. Мы были в восторге, поскольку в тропиках желание острых пряностей возрастает.

Первые визиты к немецким соседям; ближайший живет на расстоянии добрых двух часов пути. Плоскогорье Либото просторно заселено земляками, которые после Первой мировой войны были изгнаны из Восточной и Юго-Западной Африки и переселились в Анголу. Они начинали с малого или вообще с нуля, но принесли с собой опыт разведения сизаля и кофе и, что еще важнее, прирожденный талант к организации. После начальных лет и неудач, например, с табаком и хлопком, они создали себе сильный фундамент. Это было с удовольствием отмечено португальцами. Профессия предполагает не только способность к обработке больших площадей. В ней надо было уметь быть в чем-то шефом, торговцем и политиком. Поэтому совсем не случайно, что здесь встречается тип «остэльбского помещика», как его красочно описывал в своих романах Фонтане[449]. Передо мной эта картина встает как «recherche du temps perdu»[450] — всплывают воспоминания о годах детства. У нас в доме, впрочем, читалась «Берлинская ежедневная газета», в которой об остэльбских землевладельцах отзывались нелестно, не считая либеральных второстепенных лиц из их числа.

Сначала у четы Кросигк на Китиле, ферме значительных размеров. Они сажают там кофе робуста, грубого, но «хорошего в чашке», то есть, в сочетании с такими более тонкими бразильскими или северо-ангольскими сортами, как «арабика». Кроме того, с недавних пор ими для немецких фирм возделывается лекарственное растение, даже название которого остается тайной. Настоящую прибыль приносят скрытые валютные операции.

Мы въехали в затененный деревьями манго двор. Перед домом разгружались грузовики; они загораживали портал с колоннами. Нас поприветствовали и усадили за угощение в кругу большой семьи, которая, если мне память не изменяет, состояла из сына, дочерей, зятя и внуков, собравшихся вокруг сеньора, Фольрата фон Кросигка. Он председательствовал, в то время как невестка ухаживала за гостями за столом, любезно и вежливо. Прямая посадка, приятные черты со смягченной годами решительностью и большой человечностью. Он, между прочим, является пастором небольшой немецкой общины, которая каждое второе воскресенье собирается у него. В Квитиле есть также школа; окрестным детям преподает учитель, пока их не отправляют в немецкую школу в Бенгуэлу. Кросигк находит хорошие формулировки. Так, он заговорил о своем «настроении Энея», то есть оглядывался на империю, как на разрушенную Трою. Он командовал торпедным катером в битве у Скагеррака[451]. Его сын тоже служил на флоте во время Второй мировой войны. На стенах изображения восточных помещичьих усадеб, которых больше не существует. Портреты предков, в том числе из Шверина.

В огороде. Удивительный порядок и чистота. Среди овощей выращенные из европейских семян салат, кольраби, вьющаяся фасоль, тыквы. Они становятся огромными, но, как сказала хозяйка дома, дают пищу без витаминов. На помощь здесь приходит пири-пири. Грядки из-за антилоп приходится защищать высокой оградой.

На кладбище, маленьком, одиноком раскорчеванном участке, отвоеванном у девственных джунглей. Там обрели место своего последнего упокоения немцы Китилы и соседних fazendas[452]. Я прочитал на камне такие известные фамилии, как фон Рихтхофен. Первая покойница, освятившая этот погост, звалась «Привратница ада»; ее могила расположена сразу у входа.

Другая знаменитая фамилия — Ганзейского бургомистра и основателя Бремерхафена Смидта ван Дунге, который отличился на Венском конгрессе и в первом Германском бундестаге. Проезжая мимо, мы посетили ферму его правнука и выпили чашечку кофе у него, одного из последних больших охотников, которые, по понятным причинам, вымирают. Он вернулся с охоты на тяге, в которой уложил крупного кабана, — как он выразился: «в сердце фермы».

Мы сидели в зале, стены которого были увешаны трофеями, особенно головами буйволов. У одного из черепов не хватало правого рога; зверь был повержен в момент нападения и потом, к счастью для стрелка, перевернулся.

К восхищению такой коллекцией черепов примешивается чувство подавленности, даже страха, вызванного магической субстанцией, хранящейся в рогах, и еще больше, пожалуй, личностью Нимрода[453], господствующего в ее ауре. Это не исключает уюта.

Йозеф, черный слуга, удивил нас своим беглым немецким. Это объясняется тем, что он с детства — я полагаю, как сирота — воспитывался в доме и в тесном общении с хозяином. Тот обращается с ним с грубоватым добродушием.

Они вместе пережили восстание. Во время кризиса женщины и дети были отправлены на побережье; мужчины оставались на ферме. Домашнюю прислугу из туземцев, державшую скорее сторону хозяев, шантажировали. План состоял из трех фаз и заключался в уничтожении всех белых. Он провалился уже на первом этапе, но был довольно кровавым. Детали, замышленные по ту сторону Конго, оказались слишком сложными для коренных жителей. Так, для начала, чтобы замаскировать красный яд, поварам нужно было включить в меню суп с томатами. Такие тонкости, скорее, вредят расчету.

Господин Смидт как бы между прочим спросил своего Йозефа: «Кто бы платил вам деньги, если бы нас здесь больше не было?»

Тот попался на каверзный вопрос: «Я ведь им то же самое говорил».

Наконец, к чете Руссель в Тумба Гранде, «Большая могила». Дом стоит на возвышенности; с террасы взгляд простирается далеко над бассейном, охватывая засаженные кофе площади и дикие заросли до самой горной гряды.

Здесь тоже трофеи буйволов и антилоп, слонов и носорогов. Об охоте на льва свидетельствует лишь маленькая кость, как мне думается, ключица. Обычай, должно быть, перенят у буров. Некоторое время назад на ферме повадилась орудовать львица; господину Русселю удался меткий выстрел, после того как она подмяла под себя и тяжело ранила управляющего. «В раны можно было свечу вставить».

Для негров лев по-прежнему остается царем, а возможно, и чем-то большим. Когда с него сдиралась шкура, они не опускали его в яму голым; они сбрасывались и покупали накидку, чтобы зашить льва в нее, а также мастерили обувь для его лап, лишенных когтей.

Мы сели к столу, после того как в обширном домашнем баре пропустили пару-другую рюмочек. Это первая выпивка, которую себе позволяют. Впрочем, правило, кажется, не слишком строгое — оно не включает в себя пиво. Обеденный стол был украшен африканскими поварами. Из новых блюд я познакомился с мясом лошадиной антилопы[454], в виде нежного филе. Потом оно еще раз появилось на столе, подвяленное по-граубюнденски. Эта антилопа, животное гордой стати, похожее на серну, названа так из-за гривы.

Местоположение с его видом на дикую местность великолепно — по сравнению, например, с обстановкой у Кросигков, которая выдержана, скорее, в простом стиле прусской помещичьей усадьбы. Название Тумба Гранде указывает на святилище.

Разговоры сначала, естественно, о дожде, потом об охоте. Хозяин дома был, похоже, доволен и тем, и другим; я услыхал между прочим, что он в свое время ефрейтором водил грузовик на Кавказе.

Он не любит, когда негры дарят ему мясо. «Они таким образом откупаются. „Я дал тебе мясо — теперь я возьму мясо от тебя“».

Потом о каверзном вопросе Смидта ван Дунге. Тот факт, что негр может тридцать лет хранить верность и потом стать врагом, можно понять только из сущности господства. Он сохраняет верность, пока существует господство. Он начинает думать о собственной шкуре, когда господин выбит из седла. Мораль перед физикой отступает; это не похвально, но человечно.

Перекличка с Джозефом Конрадом: «В двадцатые годы в страну прибыли разогнанные дворяне. Каждого десятого скосило пьянство и желтая лихорадка. Но несколько чудаков выжило».

* * *

Запоздно обратно в Килумбо. Животные еще не привыкли к фарам. Какая-то пестрая ночная птица порхала за стеклами; впереди нас по дороге, захваченные лучом, бежали кустарниковые зайцы[455]. Зеленые огоньки — внизу генетт[456], и один раз вверху, наверное, леопарда.

Ночью дождь — и хотя в нашей спальне капало, мы были довольны, поскольку здесь, на Килумбо, его очень давно не было.

* * *

Первое ознакомление с тесным переплетением масштабного земледелия, охоты и аристократии оказалось поучительным: жизнь в замках бегства. За конкистадорами последовали колонизаторы, и с ними же это заканчивается; даже Конго и Амазонка истощаются. На полюсах — астрономические обсерватории. Чтобы утолить себя, жажда пространства вынуждена искать новые цели.

Не забывать собственной позиции на краях исчезающего мира богов и муз, дикой местности и войны, старых деревьев и «туч дичи» — мира, который рабочий посредством техники лишает своего смысла. И опять же согласие на метаисторически неизбежное — изменение и в надеждах тоже.

По поводу выбеливания[457]: спор о том, просвечивают ли старые образы или площадь покрывают новые, ведет мимо суверенности атомов.