Глава XIV ПРОБЛЕМЫ ПЯТОГО ПУНКТА
Глава XIV
ПРОБЛЕМЫ ПЯТОГО ПУНКТА
Степень «еврейства» и «христианства» Бродского является темой многочисленных письменных и устных размышлений. Например, в статье «Иудей и Еллин» Шимон Маркиш анализирует эту степень не на генетическом или молекулярном уровнях, а на духовно-психологическом. Позволю себе цитату:
Надо полагать, что таких ослепительных личностей, таких ни с кем несхожих, никому и ничему не подчиняющихся индивидуальностей в русской поэзии можно сосчитать по пальцам одной руки. Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского ‘материала’ поэт Иосиф Бродский не знает – этот ‘материал’ ему чужой. Юношеское, почти детское «Еврейское кладбище около Ленинграда» – не в счет. По всем показателям это еще не Бродский, это как бы Борис Слуцкий, которого из поэтической биографии Бродского не выкинешь; как видно, и обаяния «еврейского Слуцкого» Бродский не избежал, но только на миг... «Исаак и Авраам» сочинение еврейское не в большей мере, чем «Потерянный рай» Мильтона или «Каин» Байрона... или библейские сюжеты Ахматовой...
Шимону Маркишу вторит Солженицын в своей статье «Иосиф Бродский – избранные стихи»[8]:
Его выступления могла бы призывно потребовать еврейская тема, столь напряженная в те годы в СССР. Но и этого не произошло. Было, еще в юности, «Еврейское кладбище около Ленинграда», позже – «Исаак и Авраам», но это уже на высоте общечеловеческой. Да, еще главка из «Литовского дивертисмента» и все...
Загадка «еврейства» (или нееврейства) Бродского волнует и «простых» читателей. Вспоминаются Ильф и Петров: «Почему в продаже нет подсолнечного масла и не еврей ли вы?»
Во время последнего выступления Бродского для русскозычной аудитории – 9 апреля 1995 года в Бостоне – ему задавали много вопросов на эту тему. Вот наиболее типичные из них: «Кем вы себя считаете?», «Считаете ли вы себя евреем?», или просто: «Вы еврей или не еврей?»
На «Кем вы себя считаете?» Бродский отвечал: «Русским поэтом», на «Считаете ли себя евреем?» отвечал: «Считаю себя человеком», на «Еврей ли вы?» отвечал: «Еврей», на «Важно ли для вас, что вы – еврей?» – ответил пространнее (его ответ записан на магнитофон):
Для меня важным в человеке является трус этот человек или смел, честный он или лжец, порядочен ли он, что особенно проявляется в отношении человека к женщине.
Через год, в феврале, на вечере памяти Бродского в Бостоне, нас с Евгением Рейном забросали такими записками: «Правда ли, что Бродский крестился?», «Зачем Бродский крестился?», «Где Бродский крестился?», «Почему еврей Бродский принял христианство?». И к Рейну: «Вы сказали, что он был христианином, как всякий цивилизованный человек. Уверены ли вы, что атеист не может быть цивилизованным человеком?»
В частных разговорах, серьезных и шутливых, Бродский «скользил» по этой теме, как глиссер, посылая достаточно противоречивые сигналы, которые тем не менее давали основания полагать, что хотя по рождению Бродский «несомненный» еврей, он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению.
Вспоминается эпизод из далекой нашей юности. Как-то гуляя по городу, мы решили зайти в синагогу на Лермонтовском проспекте (в те годы – единственную в Ленинграде). Нас было пятеро: Бродский, Найман с Эрой Коробовой и мы с Витей. Насколько я знаю, никто из нас раньше в синагоге не был и ритуальных законов не знал. Подошли к дверям, а нас не пускают. Оказывается, мужчинам полагается быть с покрытой головой – лучше всего в ермолке, а если таковой нет, в кепке, шляпе, берете.
Удивительно, что у всех наших мужчин нашлись носовые платки. Они были завязаны на концах узелками и напялены.
Мы гуськом направились в главный зал, но нас опять остановили: в этой синагоге мужчинам и женщинам вместе сидеть не полагается, и поэтому мужчины могут оставаться, а девушки должны подняться наверх. Кроткий Витя смирился, а Иосиф и Толя начали закипать и сказали, что пойдут наверх с нами.
В это время дня в синагоге было пусто и скучно. Без службы смотреть и слушать было нечего. Минут через десять мы ушли. Некоторые из нас покинули синагогу навсегда.
А Витя Штерн четверть века спустя стал ортодоксальным евреем – соблюдает и субботу, и все праздники. Несколько раз он звал Иосифа пойти с ним на службу (например, в Йом Кипур послушать Кол Нидре – самую мелодичную и грустную еврейскую молитву). Бродский пожимал плечами и говорил, что ему неинтересно: «Я, Витя, со своим ощущением Божественного ближе к Богу, чем любой ортодокс».
Бродский утверждал, что больше никогда не был в синагоге. И это правда. Когда умер, отпевали его и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестом в руках. Было ли это его волей или желанием Марии, нам знать не дано.
Бродский не только никогда не переступал порога «действующих» синагог, он отказывался выступать с литературными вечерами в зданиях синагог. Многие синагоги в Америке сдают молитвенные залы для светских мероприятий. Эти залы по размеру и акустике не уступают первоклассным концертным залам. Арендовать же их значительно дешевле.
Весной 1995 года я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, и он согласился. Условились, что в апреле он выступит в Нью-Йорке и Бостоне, а в ноябре (благо в осенний семестр он не преподавал) – отправится по стране.
У меня сохранилась копия моего письма о предстоящем турне.
Joseph, darling!
Я звонила несколько раз твоей Ann, не заставала и оставляла messages, но она, helas, не откликнулась. Может, ее нет в городе?
Нам позарез необходимо подтверждение дат для твоих осенних выступлений. Натану надо резервировать залы. Русские народные массы, прослышав, что ты грядешь, полны литературного энтузиазма.
Вот как выглядит расписание:
October 28, Saturday – Детройт
November 12, Sunday – Чикаго
November 15, Wednesday – Сан-Хозе
November 16, Thursday – Сан-Франциско
November 17, Friday – ОТДЫХ
November 18, Saturday – Лос-Анджелес
Насчет Торонто решение пока не принято. Его можно соединить или с Детройтом (тогда выступление там будет 29-го октября), или с Чикаго (тогда это будет тот же уикенд, то есть пятница, 10-е ноября).
Предварительно эти даты были с Анн согласованы. Она сказала, что уикенд 4 – 5 ноября ты занят в Техасе, а уикенд 10 – 12 ноября как раз свободен от мероприятий в NYC.
Пожалуйста, попроси Анн мне позвонить или позвони сам. Я буду в городе до 19-го августа, после чего дней десять на Кэйпе.
Обнимаю тебя, привет твоим дамам.
Твоя Л.
Продюсер Натан Шлезингер арендовал в нескольких городах залы в синагогах. Когда я показала Иосифу список снятых помещений, он резко сказал: «Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду». Шлезингеру пришлось отказываться от контрактов и менять залы. Депозиты ему не вернули, и он потерял довольно много денег...
Загадочным было и отношение Бродского к Израилю. В 1985 году Витя Штерн был приглашен прочесть два курса в Университете Бен-Гуриона в Беер-Шеве. Мы собирались прожить там весь осенний семестр. Я позвонила Бродскому попрощаться, а заодно и пригласить в гости: нам обещали большую профессорскую квартиру, машину и прочие блага, полагающиеся «заграничному» профессору.
«Ты собираешься четыре месяца прожить в Беер-Шеве? – переспросил Бродский, будто не веря своим ушам. – Витька, понимаю, будет занят с утра до ночи, но ты же там от скуки загнешься».
На мои возражения, что вовсе незачем сидеть в Беер-Шеве, что в Израиле все рядом: до Иерусалима – час, до Тель-Авива – час, а до Мертвого моря и того меньше, что мы объедем на машине всю страну, – он от приглашения отказался: «Я, знаешь ли, плохой еврей».
Звучало это странно. И для еврея, и для христианина, и для мусульманина, сквозь всю историю человеческой цивилизации, Израиль – одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре.
Известно, что Бродского не раз приглашал Иерусалимский университет читать лекции или выступить с литературными вечерами, но он даже не желал это обсуждать.
Как-то один американский антрепренер попросил моего содействия: уговорить Бродского выступить с литературными вечерами в шести израильских городах. Условия ему предлагались великолепные.
Я попросила у Иосифа «аудиенции», и мы встретились в китайском ресторане на углу 80-й улицы и 2-й авеню. (Хороший был ресторан, к сожалению, его больше не существует.) Для начала, я решила растопить израильский лед и рассказала о предупреждениях, сделанных одной приятельницей перед нашей первой поездкой на историческую родину.
Предупреждение первое: «Людка, не забудь взять таблетки от головной боли. Там летом жарища, жгучий сухой хамсин... Вот у Понтия Пилата болела голова... Ты помнишь, чем это кончилось?»
Предупреждение второе: «Одни по Иерусалиму не ходите, нечего зря ноги бить. Осматривайте старый город с кем-нибудь из местных, кто знает, что где находится... А то мы обыскались гроба Господня».
Иосиф очень развеселился, и тут я выступила с «заманчивым» предложением.
– Нет, я не поеду.
– Но почему?
– Потому что там жара, хамсин, – засмеялся Бродский. – Мне это все противопоказано.
Я сказала, что весной климат вполне терпимый. Он сказал, что у него на весну другие планы. Я сказала, что тогда – ранней осенью. Он сказал, что в осенний семестр он преподает... Я сказала... Он сказал...
В замечательной юношеской поэме «Исаак и Авраам» Бродский так описывает пустыню Негев:
В пустыне Исаак и Авраам
четвертый день пешком к святому месту
идут одни по всем пустым холмам,
что зыблются сродни (под ними) тесту.
Но то песок. Один густой песок.
.......................................................
.......................................................
Кругом песок. Холмы песка. Поля.
Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить.
Верней – моря. Внизу, на дне, земля.
Но в это трудно верить, трудно верить.
Холмы песка. Барханы – имя им....
Не будем придираться к историческим неточностям. Они шли не одни (их сопровождали еще два человека) и пришли к святому месту на третий день (Книга Бытия, глава XXII).
Но ни «кругом песка», ни холмов песка, ни барханов там быть не могло. (Так выглядит пустыня Сахара.) Путь из Беер-Шевы в Иерусалим проходит по каменной пустыне Негев. Вокруг скальные, красновато-рыжие холмы и величественные горы. Камни выветриваются и крошатся, превращаясь в острые осколки, но... никакого песка.
Мне могут возразить, что эта достоверность никому не нужна, что «какая разница» и что поэт в своем воображении видит пустыню именно такой. Но я думаю, что, если бы Бродский увидел ее своими глазами, он описал бы ее иначе.
Это – не упрек. «Исаак и Авраам» были написаны в 1962 году, когда Израиль был для нас дальше, чем другая галактика. Ни о каких поездках туда не было речи.
Но Бродского всю жизнь интересовали библейские и евангельские темы. Как известно, он писал рождественские стихи к каждому Рождеству. И дарил их своим друзьям с милыми посвящениями. Например, Барышникову в 1994 году:
Мишелю под елочку
и на книжную полочку.
А вот стихи, подаренные ему Иосифом за два месяца до смерти:
Горячо любимой Мыши
26 октября 1995 года.
...И Тебя в Вифлеемской вечерней толпе
не узнает никто: то ли спичкой
озарил себе кто-то пушок на губе,
то ли в спешке искру электричкой
там, где Ирод кровавые руки вздымал,
город высек из страха и жести;
то ли нимб засветился, в диаметре мал,
на века в промелькнувшем подъезде.
Барышников рассказывает, что в первом варианте Бродский написал «в провонявшем». Потом исправил на «в промелькнувшем». Так это и осталось в напечатанном тексте. Но, даря Мише эти стихи, Бродский вместо «в промелькнувшем» рукой вписал «в неприглядном». Барышников спросил, какой же вариант окончательный: «в промелькнувшем», или «в неприглядном»? Бродский ответил: «Как хочешь, ты – хозяин».
Это восьмистишие – одно из самых поздних его стихотворений – убедительно доказывают, что Бродский до конца своей жизни остро интересовался событиями, происходившими в Земле Израильской.
...Вернемся к нашему с Иосифом разговору о поездке в Израиль и моих тщетных попытках уговорить его.
В китайских ресторанах вместе со счетом подают «fortune cookie», хрустящее печенье. Внутри каждой печеньины спрятана записка с предсказанием будущего. Бродскому попалась записка: «Удача в далекой поездке».
– Видишь? – сказала я. – А ты проявляешь неуместное упрямство, – (тоже фраза из нашего лексикона).
Он помолчал, и вдруг очень серьезно сказал:
– Знаешь, Киса, я боюсь... Боюсь, что в сегодняшнем Израиле мне не понравится. Я бы лучше в Сирию съездил.
Отношение Бродского к «своему еврейству» было довольно сложным. Как-то мы проводили уикенд на даче у Алекса и Татьяны Либерман. (О них я расскажу дальше.) Приехал и Бродский. Каждую неделю Алекс привозил для Татьяны целый баул видеофильмов, и среди них много русских.
Но в тот вечер, после ужина, мы смотрели вполне американский фильм, а именно картину Вуди Аллена «Анни Холл». Это один из лучших его фильмов. В нем рассказывается о двух нью-йоркских интеллектуалах. Герой – его играет Вуди Аллен – вздрюченный, неврастеничный еврей родом из Бруклина. В его душе постоянно происходит борьба между манией величия и комплексом неполноценности. Героиня – ее играет Дайана Китон – англо-саксонка «голубых кровей», наивная, доверчивая, как бы застенчивая, но вполне знающая себе цену.
Между героями происходит бурный роман. Он безумно в нее влюблен, безумно ревнует и безумно мучает. То есть все – безумно. Они не могут жить ни друг с другом, ни друг без друга. Ни вместе, ни врозь...
В фильме есть смешная сцена: герой приходит в гости к родным героини и разглагольствует за столом, стараясь им понравиться. Он рассказывает что-то «авангардное», значительно превышающее их интеллектуальные возможности, и ее мама с теткой не в состоянии вникнуть в смысл его слов. Тем не менее, глядя на этого рафинированного манхэттенского интеллектуала, они «видят» его с пейсами, в ермолке, окруженного бруклинской родней. То есть каким бы умным, талантливым, блестящим и успешным он ни был – в их сознании он есть и будет провинциальным, местечковым евреем...
После фильма, как всегда, происходил обмен мнениями. Иосиф хлебнул коньяку, потянулся и небрежно сказал: «Well... распространенная комбинация – dirty Jew и белая женщина... Абсолютно мой случай...»
Все оцепенели. Первым нашелся Алекс. «Да и мой тоже, правда, Буби?» – засмеялся он и погладил Татьяну по плечу.
Поскольку этот разговор происходил до знакомства с Марией, Иосиф, скорее всего, имел в виду Марину Басманову и отношение к нему ее семьи.
Мария вошла в его жизнь позже и явилась то ли подтверждением, то ли опровержением этой самоуничижительной теории.
Мне кажется, что у Бродского, выросшего в антисемитской стране, был инфантильный страх, что его могут отождествить с распространенным стереотипом еврея, исторически сложившимся в умах, глазах и душах «белых аристократов».
Только евреи знают, как неуютно было быть евреем в Советском Союзе. Насыщенный антисемитизмом воздух способствовал появлению в советских евреях двух противоположных феноменов. Одних гордость и национальное самосознание толкали в сторону еще большей «евреизации». Они стали изучать иврит и Тору и справлять – насколько это было безопасно – религиозные обряды. Другие – и таких было большинство – пытались от еврейства откреститься... Например, поменять фамилию и записаться в паспорте русским (что возможно, если один из родителей русский).
В царской России в паспорте вместо графы «национальность» была графа «вероисповедание». Таким образом, евреями назывались люди, исповедующие иудаизм. Как только они крестились, то становились православными, лютеранами, католиками – в зависимости от выбранного вероисповедания. Моего отца, например, крестили в младенчестве в лютеранскую веру, о чем имелись соответствующие документы.
В СССР, да и теперь в России, еврей мог и может выбрать любую веру, но пятый пункт в его паспорте всегда будет гласить «еврей». Он остается евреем и в глазах окружающих, и в своих собственных глазах.
Когда Бродскому задавали прямой вопрос, еврей ли он, он отвечал: «Еврей», потому что евреями были его родители. Он, как и Советское государство, считал, что это достаточное основание, чтобы считаться евреем.
В СССР и в России «лица еврейской национальности», даже безо всякой религиозной ориентации, часто с «благополучным» пятым пунктом в паспорте, определяются по другим признакам: по имени и фамилии, картавости («блуждает выговор еврейский»), цвету и кудрявости волос и... «крючковатости» носа, то есть их «бьют по морде, а не по паспорту».
(Кстати, однажды я задала Бродскому лингвистический вопрос: почему принято говорить «жидовская морда» и «китайская рожа», а не, наоборот, «жидовская рожа» и «китайская морда»? Вопрос застал Иосифа врасплох.)
Итак, этнически Иосиф Бродский – чистокровный еврей. Как и многие друзья его юности. В нашей компании чистокровными «неевреями» были только Дима Бобышев и Миша Петров. А ближайшими друзьями «взрослого» Иосифа стали великороссы Барышников и Шмаков.
Во время одной задушевной беседы лет тридцать тому назад один из наших приятелей заявил, что в любом русском человеке заложен ген антисемитизма. Мы всполошились и потребовали от Миши Петрова откровенного признания, не является ли он тайным антисемитом. Миша твердо сказал: «Да, ребята, являюсь. Я – убежденный антисемит по отношению к мужчинам – евреям и не евреям».
На самом деле никто из наших русских друзей не был антисемитом и большинство евреев не были настоящими евреями. И никто из нас не стал бы, если бы родина постоянно, в той или иной форме, нам об этом не напоминала.
Мы выросли в русском языке, русской культуре, русской литературе и русских традициях... Мы обожали русскую природу, русскую зиму и русскую осень, русскую водку, селедку с картошкой и русский «хлеб, что в печь для нас садится». Как написал мне в своем итальянском письме Бродский, «...у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь...»
И прежде всего это относилось к России.
Мы с Витей Штерном оба евреи, но относились к своему еврейству совершенно по-разному.
Моя семья представляла собой религиозный калейдоскоп. Мама – атеистка, папа – верующий, лютеранин. Меня с двух лет воспитывала няня Нуля в жестких рамках православия. Каждый вечер я должна была, стоя на коленях, трижды повторить «Отче наш», «Царю небесный, Утешителю» и «Богородице, Дево, радуйся». Я норовила сжулить, ныряла в кровать, когда она выходила из комнаты, и притворялась спящей, когда она возвращалась. Нуля безжалостно срывала с меня одеяло и сгоняла с постели ловким ударом швабры по попе.
В «еврейском» смысле моя судьба сложилась счастливо – я никогда не слышала вослед себе: «Жидовка!» Меня приняли в аспирантуру Ленинградского университета и после защиты оставили работать на кафедре. А в Витиной судьбе еврейство сыграло значительную роль. Отец его, учитель математики, умер от голода в блокаду, в возрасте тридцати пяти лет. Мать и двое сыновей жили, как сейчас принято говорить, за чертой бедности. Мать не могла их прокормить, и после седьмого класса Витя ушел из школы в ремесленное училище. Два года спустя он работал токарем на Кировском заводе.
Представьте себе сутулого еврейского очкарика в роли токаря. Кто его только не бил и где его только не били! Жили они в суровом рабочем районе Автово. Однажды компания соседской шпаны окружила его, когда он возвращался с вечерней смены. Его избили и пырнули ножом. Как в крови дополз до своего подъезда – не помнит... Шрамы на спине до сих пор являются его «особыми приметами»...
Позже он окончил вечернюю школу с золотой медалью, но в университет принят не был. Стоял 1951 год. Следующей весной он поставил крест на своих математических амбициях и поступил в Горный. А когда кончил его первым на всем факультете, то был распределен в Караганду, а не оставлен в Ленинграде. В нашем городе все места достались блатным троечникам.
Много лет спустя Витя с коллегами разработал систему автоматизации алюминиевого производства, за что их группа была представлена к Государственной премии. Не получили. Причина – слишком много еврейских фамилий. Особенно убивался Витин коллега Форсблом, будучи чистокровным финном.
Так что Штерну ни на минуту не давали забыть, что он еврей – второсортная личность...
Иосиф Бродский считал и называл себя евреем. Но ощущал ли он себя евреем? Чувствовал ли свою причастность, или, скорее, принадлежность? Не думаю... Уже в юности он видел себя «гражданином мира».
Бродский существовал в русской и европейской культуре, восхищался англоязычной поэзией и был очарован древним и современным Римом.
Недаром он заслужил один из самых нелепых упреков, брошенных ему Солженицыным – упрек в недостаточной «еврейскости».
Были <...> позже «Исаак и Авраам», – но это уже на высоте общечеловеческой[9].
И здесь, мне кажется, уместно вспомнить знаменитое стихотворение Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку». Последние его строки звучат так: «Но пока мне рот не забили глиной / из него раздаваться будет лишь благодарность».
Эти слова перекликаются со словами ежеутренней еврейской молитвы: «Пока душа во мне, благодарю Тебя, мой Бог, за то, что вложил в меня Свою душу. Душа чиста, и пока она в теле моем, буду благодарить Тебя, владыка всех творений».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.