Весна сорок пятого[1]
Весна сорок пятого[1]
Она началась для меня в морозные январские дни, когда войска 1-го Белорусского фронта перешли в наступление на гитлеровскую Германию, границы которой проходили по нынешним польским территориям.
Мы продвигались стремительно. Никогда прежде мне не доводилось хотя бы просто видеть такое количество наших танков, артиллерии и самолетов. И столько трофейных команд.
Наши дивизионные разведчики, в их числе и я, ехали на танках, примостившись сверху. Стояли сильные морозы, но настроение было бодрое. Еще бы, ведь близка победа! Так что холода мы не замечали. Правда, потом приходилось с трудом отдирать шинели от брони.
Через несколько дней наша дивизия завязала бои в Силезии.
После окончания курсов в январе сорок второго я был направлен в штаб Южного фронта, а оттуда в штаб армии, в которую входила моя будущая дивизия. Но туда я добрался только в начале апреля: по дороге заболел сыпным тифом, попал во фронтовой госпиталь, потом в «батальон здоровья».
И вот в начале 1945-го я в Германии… на небольшом плацдарме, который удалось нашим ребятам захватить на западном берегу Одера. В подвале полуразрушенной электростанции разместили командно-наблюдательный пункт — КНП. Штабных офицеров среди нас было немного. Зато с нами был наш генерал, командир дивизии. Удерживали мы плацдарм почти символическими силами: переправы через Одер уже не было, она растаяла, а танки и артиллерию, как часто у нас бывало, переправить не успели.
Немцы атаковали беспрерывно. Иногда их боевые группы прорывались сквозь заслоны и подходили к самому КНП. Тогда все мы во главе с нашим генералом отчаянно отстреливались. Помню, как в первый и, слава Богу, последний раз в моей военной жизни мне пришлой стрелять из пулемета.
Когда-то наш командир дивизии В. Я. Горбачев был самым молодым генералом Красной Армии. Получил это звание в двадцать семь лет — за освобождение Крыма. Но так до конца войны и остался генерал-майором, хотя имел немалые заслуги за бои в Польше и Германии и заработал немало наград, в том числе Золотую Звезду Героя. Причина, конечно же, была. Он был храбр не только в бою… После освобождения Феодосии он познакомился с проживавшей там молодой певицей. И влюбился. Как и следовало ожидать, местные органы госбезопасности доложили куда надо о том, что певица в годы оккупации выступала в городском театре. Тогда это считалось «сотрудничеством с фашистскими оккупантами». Надо полагать, что «сотрудничество» ограничивалось пением, иначе эту женщину не спасли бы и генеральские погоны поклонника.
Несмотря на все попытки военного и прочего начальства отлучить нашего комдива от феодосийской певицы, он с ней не расстался. Сумел перевезти ее из Крыма в польский Люблин, а затем и в Германию. После войны официально зарегистрировал свой брак с ней, переехал в Киев, но военная его карьера закончилась. Зато он сохранил верность любимой женщине, не посрамив чести русского офицера…
Положение на одерском плацдарме упрочилось; удалось его расширить. Более того, бывало, мы ухитрялись переправиться на лодке на восточный берег Одера, на «Большую землю». Ведь там была баня, иной раз и кинопередвижка. Да и просто можно было отоспаться пару часов…
Хотя в те дни никаких серьезных боевых действий на нашем участке фронта не велось, начальство требовало ежедневных разведсводок, которые составлял я и которые потом за подписями нашего начальника штаба и начальника разведотдела шли в штаб корпуса. В сводках требовалось сообщать о потерях противника за истекшие сутки, о числе уничтоженных нами дотов и дзотов, танков и артиллерийских установок. Почти все эти цифры, конечно же, брались с потолка нашей (и не только нашей) землянки.
Когда я приносил рабочий экземпляр разведсводки своему начальнику, майору Юдакову, человеку образованному и обладавшему чувством юмора, он нередко округлял мои цифры, напоминая при этом: «Не забывай, как Суворов во время войны с Турцией приписывал нули к цифрам о вражеских потерях, приговаривая: „Чего их, басурманов, жалеть!“».
Ведь, как известно, Совинформбюро «уничтожило» за время войны четыре состава немецкой армии.
Ожидание окончательной победы было тогда господствовавшим чувством. Только бы поскорее! От войны устали все, и немцы тоже.
В немецких газетах, достававшихся мне от перебежчиков (их числе заметно увеличилось), все чаще сообщалось о «суровом возмездии» за «предательство фюрера». Мы видели немецкие деревни, сожженные не нами, а эсэсовцами; видели повешенных на фонарях жителей этих деревень за белые флаги на их домах.
Из армейского разведотдела пришла тревожная информация: у нас в тылу появились террористические отряды «вервольфов» (оборотней). Было убито несколько наших офицеров.
В ответ нашим командованием была создана специальная Группа особого назначения, в нее вошли офицеры разведотделов и военные переводчики, в их числе и я. А руководили нами сотрудники Особых отделов «Смерш».
В поисках загадочных «вервольфов» мы стали объезжать деревни и поселки. Местные жители охотно делились своими подозрениями. Было задержано с десяток молодых немцев, которых тут же отправили во фронтовой «Смерш».
Готовность многих немцев к сотрудничеству с «советскими оккупантами», готовность «настучать» на соседа вызывали противоречивые чувства: и одобрение и презрение. Много позже мы стали понимать, что немцы были воспитаны системой, весьма сходной с нашей, сталинской.
Германские впечатления наводили и на рассуждения психологического порядка. «Странный народ, — писал я тогда в дневнике, — замкнутый и эгоистичный. Среди местных немцев есть больные, раненые, но никто им не помогает. Живя среди них, можно умереть с голода, но никто не поделится куском хлеба». Хлебом делились тогда с ними мы, русские.
По данным нашей фронтовой разведки, за один только март на оставшуюся неоккупированной часть рейха было эвакуировано около 17 миллионов мирных жителей. А 20 марта от пленных и перебежчиков мы узнали, что Гитлер приказал уничтожить продовольственные склады, которые могут быть захвачены нашими или союзными войсками. Что это означало для населения — понятно.
В те же дни готовилось еще одно преступление гитлеровцев. В Берлине и окрестностях находилось около ста тысяч угнанных из Советского Союза и других стран молодых мужчин и женщин — в основном подростков, которые работали на заводах, фабриках и в крестьянских хозяйствах. И Гитлер распорядился: «как можно скорее отправить всех в безопасное место». Иными словами — уничтожить. К счастью, наступление наших войск сорвало этот ужасный план.
16 апреля началось наше последнее наступление — на Берлин. Предрассветную тишину взорвала мощная артподготовка. Вспыхнули лучи множества прожекторов, заранее установленных на восточном берегу Одера и направленных на оборонительные позиции гитлеровцев. Ослепленные прожекторами, оглушенные взрывами немцы какое-то время не открывали ответного огня.
На нашем участке фронта были сосредоточены разношерстные подразделения, наспех сформированные гитлеровцами. В те дни впервые против нас были брошены и части РОА, власовской армии, которая раньше участвовала лишь в карательных операциях в немецком тылу или в боях на Западном фронте.
На второй день наступления несколько власовцев были взяты в плен. Военный трибунал приговорил их к расстрелу. Изменников поставили к стенке полуразрушенного сарая. И вдруг один из них вышел вперед и громко крикнул: «Да здравствует великий Сталин!». Но никого из власовцев это не спасло.
Кстати сказать, мне не раз доводилось находиться на передовой в начале боевых атак, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то из командиров поминал имя «великого вождя». Жизнь не сходилась с легендами нашей пропаганды.
Утром 18 апреля наш комдив приказал перенести КНП на несколько километров западнее. Уже отправили туда саперов для оборудования дзота и нескольких связистов. В «виллис» уже сели генерал, начальник разведки, офицер оперативного отдела. Не хватало только переводчика. Со мной такое бывало: я замешкался, ведь надо было собрать сумку с документами, словарями, запасными очками и прочим, по словам моего начальства, «барахлом». «Не будем тебя больше ждать! — крикнул генерал. — Пойдешь пешком!»
«Виллис» умчался, а я двинулся на своих двоих, ориентируясь по карте. На месте нового КНП никого, кроме связистов, не оказалось. Лишь поздно вечером мы узнали, что комдив не разобрался с картой и направил машину прямо на немецкие окопы. Был убит ординарец, тяжело ранен начальник разведки, ранен водитель. Генерал по счастливой случайности остался невредим. Я — тоже…
Наконец наши войска завязали бои в пригородах Берлина. Было опубликовано официальное сообщение об этом. «Сообщение очень скромное, без громких приказов и крикливых заголовков, — писал я в дневнике. — Удивительно сдержанными стали мы под конец войны…»
Проблема отношений победителей к побежденным становилась все более острой. «Вчера пришла директива Сталина о более гуманном обращении с немцами, — записал я в дневнике. — Давно пора было это сделать. Ведь, боясь нашего возмездия, фрицы дерутся с отчаяньем обреченных».
На другой день в армейских и фронтовых газетах мы прочли обращение Военного совета фронта с призывом не допускать насильственных действий по отношению к мирному населению, оказывать необходимую помощь раненым немецким солдатам и офицерам.
Надо сказать, что и до указаний свыше наша военно-медицинская служба приходила на помощь раненым и больным немцам. Многие из них до сих пор с благодарностью вспоминают об этом.
17 апреля был опубликован полученный нами от кого-то из перебежчиков приказ Гитлера командованию Восточного фронта. В приказе говорилось: «Еврейско-большевистский враг перешел в массированное наступление, пытается разбить Германию и истребить наш народ». Но «на сей раз большевики разделят судьбу участников азиатских нашествий, они истекут кровью у стен столицы германского рейха». Этим же документом предписывалось немедленно расстреливать каждого, независимо от его чина и должности, кто прикажет отступать. Смертная казнь грозила и за слушание «вражеских радиопередач», хотя официальное немецкое радио уже неделю как не работало.
В эти дни в фашистских тюрьмах поспешно «ликвидировали» участников Сопротивления, «подозрительных» солдат и офицеров вермахта, чиновников и деятелей культуры. Был расстрелян и последний комендант Берлина полковник Штиле «за недостаточную организацию обороны столицы рейха».
Рискуя жизнью, пробирались к нам из Берлина угнанные в Германию русские, украинцы, белорусы, поляки. Тысячи голодных, изможденных, одетых в какое-то рванье. Кто-то из них передал мне фашистскую инструкцию о правилах обращения с насильственно вывезенными сюда «фремдарбайтерами». «Русский неприхотлив, — говорилось в ней, — поэтому его легче прокормить без заметного нарушения нашего продовольственного баланса. Его не следует баловать или приучать к немецкой пище… Посещение ими ресторанов, кинотеатров, театров и других общественных заведений запрещается. Не разрешается также посещение церквей… Права на свободное время восточные работники не имеют…»
А какая была трагическая судьба у наших военнопленных, которых гитлеровские власти бросили под Берлин для устройства дорожных заграждений, противотанковых надолб и траншей! Обессиленные, измученные, похожие на живых мертвецов, многие тысячи их были освобождены нашими войсками. Общение с ними не разрешалось. Их тут же погружали в специальные автофургоны и в сопровождении охранников из «Смерша» отправляли в армейские тылы. Мы не знали тогда, что им предстояло…
В конце апреля наша дивизия освободила небольшой лагерь американских военнопленных. Поразили нас тогда их вполне пристойный вид и обилие продовольственных запасов, которыми они щедро делились с нами. Мы не знали тогда, что Америка и Германия были членами Женевской конвенции 1929 года о гуманном отношении к военнопленным. В нашей открытой печати об этой конвенции вообще не упоминалось. Понятие «военнопленный» у нас подменялось термином «пропавший без вести». Помнится, весной сорок второго года в итоге неудачного нашего наступления под Харьковом мы потеряли более ста тысяч пленными, официально «пропавших без вести».
А Берлин полнился слухами. Немецкие перебежчики рассказывали, что англичане разорвали военный союз с русскими и будут защищать столицу рейха вместе с вермахтом, что Гитлер уже встретился с Черчиллем и тому подобное.
В эти же дни нам стали известны и подлинные факты, как правило, трагические. На подземной станции городской электрички «Анхальтер банхоф» тысячи мирных жителей, спасаясь от бомбежек, втискивались вниз, давя и уродуя друг друга. А команда эсэсовцев взорвала большой универмаг «Карштадт», где погибло несколько сотен немецких женщин и детей. Был взорван туннель под Ландверским каналом, где прятались от обстрелов берлинцы. Более тысячи их погибло, утонув в хлынувшем водном потоке.
Но даже в эти страшные дни берлинцы не теряли присущего им чувства юмора. Вот несколько ходивших тогда по городу анекдотов:
«Когда же кончится эта проклятая война? — Тогда, когда с Восточного фронта до Западного можно будет проехать на метро».
«Если Америка начнет войну с Россией, я буду воевать на стороне русских. — Почему? — Чтобы попасть в плен к американцам».
«Когда кончится война, я сяду утром на велосипед и поеду вокруг Германии. — А что ты будешь делать после обеда?»
И вот наступил самый великий день — Девятое мая.
До поздней ночи в кругу наших разведчиков мы праздновали Победу. Мы пили за тех, кто ждал нас все эти годы и верностью своей помогал нам уцелеть, пили в память наших фронтовых друзей, которые отдали свою жизнь до великого дня Победы, как и наш начальник разведки майор Юдаков. Но, между прочим, никто из нас не поднял стакана в честь «отца всех народов», Верховного главнокомандующего. Никто.
А дня через два я и еще два переводчика из соседних дивизий получили приказ прибыть в Берлин, в распоряжение главного военного коменданта города. В штабе корпуса мы узнали, что комендантом еще до взятия Берлина был назначен генерал-полковник Н. Э. Берзарин, бывший командующий 5-й ударной армией.
Наша троица шла большей частью пешком: мосты почти все были взорваны, автострады разбиты, а местами заминированы. За день с трудом добрались до юго-западной окраины Берлина. Здесь разрушений почти не было. В цветущих садиках стояли светленькие коттеджи в два-три этажа, казавшиеся безлюдными. Переночевав в каком-то бесхозном домике, двинулись дальше.
Картина города становилась все страшнее. «Центра Берлина не существует, — записал я в тот день свои впечатления. — Более жуткие разрушения трудно себе представить…» На уцелевших стенах выведено белой краской: «Убей девять русских!», «Берлин останется немецким!» И множество плакатов — силуэт крадущегося человечка, палец приложен ко рту, надпись «Молчи! Враг подслушивает!» А рядом на только что поставленных щитах — другие плакаты: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается. И. Сталин».
Но уже тогда среди развалин были видны группы немок с метлами, лопатами, носилками, расчищавших тротуары и улицы. Сохранившиеся кирпичи они аккуратно складывали у стен домов, а битый камень, черепицу и стекло сваливали в кучи, которые потом вывозили на грузовиках на одну из восточных окраин Берлина, где выросла огромная гора мусора, названная местными жителями Монт Кламотт (Хлам-гора).
К вечеру мы убедились, что идти дальше по незнакомым темным улицам не стоит. В уцелевшем доме вдруг увидели свет на первом этаже, постучались. Нас пригласили: то были французы, бывшие военнопленные, и симпатичная молоденькая немка, которую один из французов представил как свою жену. В комнате ярко горели свечи. На столе множество бутылок и тарелок с едой. Довольно хорошо говоривший по-русски француз рассказал: они работали на военном заводе неподалеку от Берлина. Вместе с нашими военнопленными и угнанными из России молодыми ребятами. Жили дружно, но размещались в разных лагерных бараках. Француз под аккордеон спел по-русски две песни: «Тачанку» и «Три танкиста». Остальные подпевали, тоже по-русски.
Когда мы немножко выпили, я спросил: «А вас не накажут за то, что были в плену да еще работали на военном заводе, помогая тем самым немцам?» Говоривший по-русски не сразу понял суть моего вопроса. Потом сказал: «Разве ж мы виноваты? Мы не перебегали к немцам, нас взяли в плен, как и тысячи других. Виноваты в этом наши генералы, наши министры. Пусть с них и спрашивают».
Главная военная комендатура размещалась тогда в старом пятиэтажном доме, рядом с кинотеатром на улице Альтфридрихсфельде. Нас поселили в соседнем доме, где каждому предоставили отдельную комнату. На следующий день меня вызвал к себе генерал Берзарин. После довольно длительной беседы он предложил мне поработать у него в качестве личного переводчика. Я сразу же согласился, хотя в глубине души надеялся на скорую демобилизацию и возвращение домой.
У Берзарина были уже два переводчика, примерно моего возраста. Работали мы посменно, но дневные смены нередко затягивались до полуночи, а иногда продолжались и всю ночь.
Ежедневно генерал проводил совещания с работниками районных военных комендатур. Главная тема — приведение в порядок условий жизни берлинцев. Иногда приглашались и представители немецких антифашистских организаций, а мы обеспечивали синхронный перевод.
Запомнилось одно из таких совещаний, на котором обсуждался вопрос о создании первого демократического городского магистрата. Самым сложным оказался подбор кандидатуры на пост обербургомистра Берлина. Называлось несколько фамилий, в том числе видных немецких антифашистов, но все они, по мнению генерала, были слишком известны как жившие в СССР политэмигранты. После долгих обсуждений и споров (а нельзя забывать, что некоторые руководители германской компартии по политическому влиянию и связям с высшими советскими властями превосходили главного военного коменданта) остановились на кандидатуре беспартийного инженера, доктора Артура Вернера. Генерал Берзарин тут же послал к нему своего помощника и меня как переводчика.
Визит наш оказался напрасным. Услышав, какой пост ему предлагают, доктор Вернер замахал руками: «Нет, нет! Никакой политики! Я слишком стар для такой должности. Поблагодарите от меня генерала Берзарина, но такого назначения я принять не могу».
Смущенно попрощавшись, мы уехали обратно.
Когда помощник Берзарина доложил ему о неудачной миссии, генерал не на шутку рассердился:
— Не так надо было говорить с доктором Вернером! Вы должны были сказать, что от него теперь зависят покой и благополучие берлинцев, что взоры тысяч матерей и детей устремлены на него как на спасителя немецкого народа… И дальше в том же духе. Поняли? А теперь отправляйтесь!
Мы вернулись к доктору Вернеру. Помощник коменданта произнес длинную речь, которую я переводил с предельной торжественностью. На глазах Артура Вернера выступили слезы.
— Ну, если уж нет другого подходящего для этого человека, то я согласен. Так и передайте вашему генералу.
17 мая доктор Вернер официально вступил в должность обербургомистра Большого Берлина.
В дневное время в городе, особенно в восточной его части, становилось все многолюднее. После капитуляции Германии через Берлин прошло с востока около полумиллиона беженцев, значительная часть которых временно или постоянно обосновалась в бывшей имперской столице.
«По улицам разгуливают горожане, — писал я тогда в дневнике. — Уже освоились с обстановкой и чувствуют себя непринужденно. Женщины подходят к нашим солдатам и офицерам и просят дать закурить. Большинство берлинских женщин курящие. А когда приходят наши грузовики с продовольствием, то им перепадает иногда и сало и другие продукты. Мужчины стоят с пустыми трубками и умоляюще смотрят на наших военных: „Камрад, табак, битте, битте!“. Наши угощают… Моды здесь удивительные: девушки и женщины в платьях намного выше колен, а молодые мужчины в коротких, будто детских штанишках. Наши шутят: это они нарочно в таких ходят, чтобы не подумали, что они служили в гитлеровской армии и не отправили их в лагерь военнопленных…»
Надо сказать, что генерал Берзарин всячески поощрял тогда наши связи с местным населением. Многие работники комендатуры, в том числе и я, жили на частных квартирах, в немецких семьях. Некоторые отказывались от услуг офицерской столовой, получали продукты «сухим пайком» и отдавали квартирной хозяйке: хватало и жильцу и ее семье.
Моя хозяйка — мать трех девочек от пяти до двенадцати лет; муж погиб под Сталинградом. Она не раз рассказывала мне о первой встрече с русскими:
— В конце апреля вошли в квартиру двое русских солдат, лет по двадцати. В городе еще стреляли, но бомбежек уже не было. По-немецки солдаты не говорили. Посмотрели на меня. Я испугалась, боясь пасть жертвой их мужского «внимания». Но этого не случилось. Они сразу достали по ломтю хлеба, по куску колбасы, какие-то сладости и дали моим дочкам. А когда уходили, оставили мне банку свиной тушенки…
Предметом особой заботы Берзарина было возрождение культурной жизни города. Часто проходили наши дружеские встречи с немецкими артистами, музыкантами, художниками. Запомнились его беседы с известными театральными деятелями Эрнестом Легалем, Виктором де Ковой, Густавом Грюдгенсом, Паулем Вегенером, которые мне доводилось переводить.
Надо сказать, что никаких «руководящих указаний» от главной военной комендатуры тогда не поступало (это началось позже). А пока генерал Берзарин не уставал повторять, что помощь — да, но ответственность за развитие немецкой культуры должны нести сами немцы и что военные власти не намерены в это вмешиваться.
В западно-берлинском районе Нейкельн открылось тогда так называемое «Революционное кабаре». На эстраде читали стихи известного антифашистского поэта Курта Тухольского на фоне отплясывавших канкан полуголых девиц. И чуть ли не на следующий день, как раз в мое дежурство, к Берзарину явилась делегация возмущенных таким неприличием зрителей во главе с руководителем районного магистрата. Генерал, не вдаваясь в подробности, коротко сказал:
— У вас, у немцев, говорят: каждому свое. Кому-то это нравится, кому-то нет. Кому не нравится, тот пусть и не смотрит.
Встречи Берзарина с деятелями культуры часто заканчивались концертами. Потом гостей приглашали в офицерскую столовую на ужин, отличавшийся забытым в военные годы русским хлебосольством. А потом — наступал уже комендантский час — офицерам, знавшим немецкий, поручалось развозить немецких гостей на служебных машинах по домам. Прелестных, как нам тогда казалось, артисток кино, эстрады и оперетты мы провожали до дверей их квартир. И нередко получали приглашение на чашку кофе или бокал вина. Знакомства часто становились постоянными, завершаясь дружескими, а то и любовными отношениями.
В городе постепенно налаживалась нормальная жизнь. Возобновилось движение автобусов, поездов метро, а несколько позже и трамваев.
Как писала тогда первая городская газета «Берлинер цайтунг», «автобус для берлинцев своего рода голубь мира… Радостный блеск в глазах пассажиров, взмахи рук и вздохи облегчения: наконец он опять появился, наш бравый старик, пятый автобус! Значит, появятся и другие».
В те же дни на площади возле рейхстага возник быстро ставший знаменитым берлинский «черный рынок». Когда автобус подходил к рейхстагу, кондуктор громко объявлял: «Черный рынок! Пассажиры с сумками, чемоданами и мешками — на выход!»
Но вот пришла беда: вспыхнули эпидемии. Сыпной тиф. Дизентерия. Каждый день по улицам в простынях, мешках, на одеялах несли на кладбище умерших. Специального санитарного транспорта не было, крематорий едва справлялся.
По распоряжению Советской Военной Администрации, которую возглавлял тогда маршал Г. К. Жуков, из ближайших лагерей военнопленных были отправлены в берлинские больницы немецкие врачи и медработники. В военных госпиталях открылись специальные отделения для берлинских жителей. Начала работать одна из самых больших больниц Берлина «Шарите». Помню, как наш генерал старался отыскать жившего где-то в городе выдающегося немецкого врача Фердинанда Зауэрбруха. В этих поисках принимал участие и я. Мы обнаружили профессора на квартире его родственника.
Надо сказать, что оба, и генерал и врач, прониклись взаимной симпатией. Профессор Зауэрбрух согласился возглавить «Шарите», а позже наш генерал иногда приезжал к нему с банкой икры и бутылкой московской водки, и они вели, с моей помощью, долгие дружеские беседы.
С эпидемиями довольно быстро было покончено. Теперь самой острой проблемой стала продовольственная. Как писала тогда жившая в Берлине писательница Ингеборг Древитц, «голод, голод и голод. В провинции забивают скот, и тысячи берлинцев устремляются туда, втискиваясь в пригородные поезда, влезая на крыши вагонов, но другие тысячи горожан так и не могут уехать».
И тогда на улицах и площадях города появились наши военно-полевые кухни, возле которых тут же выстраивались длинные очереди немцев. За бесплатным густым солдатским супом с ломтем хлеба в придачу. А маленьким детям нередко перепадали от наших солдат конфеты и печенье.
Только в мае из продовольственных запасов Красной Армии были выделены берлинцам многие тысячи тонн зерна, мяса, колбас, масла, жиров, сахара, картофеля и других продуктов. Для берлинских детей на специальные фермы было передано 5 тысяч молочных коров. И это было в то время, когда у нас, особенно на территориях, разоренных фашистской оккупацией, люди жестоко голодали. Старшее поколение берлинцев с благодарностью помнит об этом и по сей день.
А в Главной военной комендатуре шла обычная повседневная работа. К нам приводили задержанных военными патрулями немцев, с которыми надо было «выяснять отношения», приводили и наших военнослужащих, старавшихся обеспечить себя «трофеями» перед отъездом на Родину.
В те дни в Берлине были введены продовольственные карточки для разных групп населения. Участники антифашистского сопротивления, политзаключенные, политэмигранты и некоторые другие группы берлинцев получали дополнительные продовольственные талоны.
Процедура их оформления была довольно сложной. Не обходилось и без курьезов.
Как-то днем в мое дежурство в приемную генерала Берзарина пришел пожилой немец с маленькой собачкой.
— Я антифашист, — заявил он. — И хотел бы получить дополнительные продовольственные талоны.
— А какие у вас есть документы о вашей антифашистской деятельности, какие свидетели? — спросил я.
— Сейчас вы их увидите. Есть ли у кого кусочек сахара?
Одна из наших машинисток достала из ящика стола коробочку с рафинадом. Немец взял один кусочек и положил его на пол перед носом собаки. Та обнюхала сахар и взяла его в рот.
— От Гитлера! От Гитлера! — закричал немец. Собака тут же выплюнула сахар.
— Вот, видите, — торжествующе заявил немец. — Так я ее воспитал. А теперь смотрите. От Сталина! От Сталина!
Собака тут же проглотила сахар и довольно облизнулась.
— Вот, видите! — повторил немец. — Надеюсь, все понятно?
Случались визиты и совсем необычные.
В один из майских дней в приемную явилась очень красивая женщина, которую мы, повидавшие уже немало трофейных фильмов, сразу узнали: это была известная киноартистка Ольга Чехова.
Встреча с ней была для меня особенно интересна. В апреле сорок четвертого, в день освобождения Ялты, я был первым посетителем Дома-музея А. П. Чехова, где меня встретила сестра великого писателя Мария Павловна. У нее в комнате я увидел фотографию молодой красивой женщины с дарственной надписью. Полюбопытствовал, кто она такая. Мария Павловна объяснила, что это знаменитая немецкая артистка и ее дальняя родственница Ольга Чехова, которая навещала ее во время оккупации.
Тогда это имя мало что нам говорило. Фильмов с ее участием у нас не показывали, в печати не упоминали. И вот я вижу ее в Берлине. Ей лет под пятьдесят, но выглядит она не старше чем на тридцать.
Пока я докладывал генералу Берзарину о знаменитой посетительнице, наши машинистки и секретарши старались выведать у нее «секрет вечной молодости».
— Ешьте чеснок, девочки, — сказала Ольга Чехова, — ешьте чеснок и всегда будете молодыми и красивыми.
Генерал вышел навстречу, пригласил Ольгу Чехову в свой кабинет, но меня, к моему огорчению, тут же попросил выйти: переводчик не нужен.
Беседа их продолжалась часа два. Генерал проводил Чехову до дверей на лестницу и дал указание своему помощнику обеспечить ей продовольственный паек, горючее для автомашины, охрану ее дома в Западном Берлине и многое другое.
А вскоре Ольга Чехова на несколько дней вылетела в Москву специальным рейсом. В западной печати появились сенсационные сообщения: знаменитая артистка, которая часто встречалась с «самим фюрером», была советской разведчицей, за что получила в Москве орден Красного Знамени. В нашей прессе — никаких подтверждений или опровержений. И вообще многие годы имя Ольги Чеховой у нас не упоминалось. Генерал Берзарин в ответ на мои расспросы только усмехнулся и молча приложил палец к губам. Теперь мы знаем: да, действительно, Ольга Чехова была нашей разведчицей, оказавшей России в годы войны немалые услуги.
В конце мая обстановка в Берлине заметно обострилась. Стало известно, что в ближайшие дни в город войдут военные части западных держав и что Берлин будет поделен на четыре сектора. Среди немецкого населения из-за отсутствия точной информации, которой, кстати сказать, не располагали и мы, рядовые сотрудники Главной военной комендатуры, активизировались гитлеровские группировки. Немногочисленные, но отчаянные «вервольфы». Появились листовки, призывающие к «беспощадной борьбе с большевистскими оккупантами». По ночам стали постреливать.
31 мая в городской печати и на уличных плакатах было опубликовано обращение обербургомистра «К населению Берлина!» Доктор Вернер предупреждал, что им будут приняты «суровые, но справедливые меры против всех тех, кто нарушает мир и порядок в нашем городе, кто хочет преградить нам путь к возрождению». Обербургомистр объявил, что «каждого, совершившего вооруженное нападение на военнослужащего Красной Армии или поджог в городе, ждет заслуженная кара. Он будет лишен жизни… И отправит за собой в могилу 50 бывших членов нацистской партии». (Надо сказать, что столь жестокие меры возымели должное действие.)
В тот же день по Берлину был расклеен приказ генерала Берзарина: ко второму июня на всех квартирных балконах, в окнах предприятий и общественных зданий вывесить определенных размеров государственные флаги СССР, США, Великобритании и Франции — в комплекте по четыре флага.
Самым простым для берлинцев было изготовление советских флагов. Спарывали с нацистских красных полотнищ белый круг с черной свастикой, и получалось то, что надо. Много сложнее было с американскими и английскими флагами. Количество белых звездочек на флагах США колебалось от десяти до ста. На английских флагах был разнобой в расположении и числе красных и синих полос, на французских — в чередовании и ширине триколора. Но так или иначе весь город в назначенный день пестрел яркими флагами и флажками.
Еще в начале мая генерал Берзарин получил указание из Москвы о всемерной помощи городским религиозным общинам, особенно тем, которые подвергались преследованиям в годы нацизма. Не знаю почему, но генерал в качестве своего уполномоченного по церковным делам назначил меня.
Поскольку я был, хотя и не воинствующим, но все-таки многолетним атеистом, мне пришлось срочно знакомиться с историко-религиозной литературой, в первую очередь касающейся различных периодов развития и положения церкви в Германии.
Еще до моего приезда в Берлин 11 мая с помощью нашей комендатуры прошла первая служба в еврейской синагоге, которая нашла временный приют в еврейской городской больнице. Начали действовать евангелическая, католическая и православная церкви, разместившиеся на первых порах в полуразрушенных зданиях.
В середине мая генерал Берзарин послал меня к главе берлинской евангелической церкви Отто Дибелиусу, который был только что удостоен сана епископа. До этого он именовался «генерал-суперинтендантом», что могло у многих из нас вызвать подозрение, будто он служил в гитлеровской армии.
После довольно продолжительной и вполне дружелюбной беседы, во время которой Дибелиус, в частности, живо интересовался положением русской Православной Церкви в Советском Союзе, я вернулся в комендатуру и доложил генералу Берзарину о просьбах и пожеланиях епископа.
Через несколько дней Дибелиусу были отправлены рулоны черной и белой материи, красное вино для причастий, свечи и сотни экземпляров Евангелия на немецком языке, привезенных откуда-то из провинции.
Сложнее было тогда наше отношение к немецкой католической церкви. Мы знали, что в середине 1933-го года был опубликован в Германии так называемый «Имперский конкордат», которым немецкая католическая церковь поддержала гитлеровский режим. Известно было, что 26 июня сорок первого года католические епископы опубликовали Пасторское послание, в котором говорилось: «При исполнении трудного долга нашего времени, при суровых испытаниях, которые выпадут на вашу долю как следствие этой войны, пусть даст вам силы и утешение то, что вы служите не только Отечеству, но и исполняете святую волю Божию». Было опубликовано и еще немало пасторских посланий, выдержанных в том же духе всемерной поддержки гитлеровских захватчиков.
Но мы знали и о том, что некоторые видные представители католического духовенства, как, например, мюнхенский кардинал Михаэль фон Фаульхабер, оказывали сопротивление гитлеровскому режиму и подвергались суровым преследованиям.
Существовавшая в Берлине русская православная Церковь имела уже прямые связи с Москвой и все свои проблемы решала без помощи нашей комендатуры.
5 июня Берлин был разделен на четыре сектора, главная военная комендатура прекратила свою деятельность. Теперь стало четыре комендатуры, объединялись они штабом Межсоюзной комендатуры, который расположился в Западном Берлине. Штаб этот возглавляли поочередно военные коменданты секторов. Границ между секторами тогда не было. Берлинские жители и мы, военнослужащие, могли свободно передвигаться по всему городу, так что в любом секторе можно было встретить и наших земляков и наших западных союзников. Но так продолжалось не очень долго.
Комендатуру нашу перевели в центр города, а нас из частных немецких квартир переселили в пансионат; хотя у каждого была отдельная комната, но умывальники и туалеты находились где-то в конце коридоров. По ночам в нашем пансионате часто можно было встретить полуголых или совсем голых молодых немок, которые никак не могли найти комнату, из которой они только что вышли.
Мне же удалось найти частную квартиру вблизи от нового здания комендатуры. Один мой фронтовой друг установил там спецтелефон, так что я мог звонить даже в Москву.
Но 16 июня случилось трагическое событие. Во время служебной поездки по Берлину погиб генерал Берзарин. Ехал он на мотоцикле, и его сшиб наш военный грузовик.
Генерал-полковник Николай Эрастович Берзарин навсегда остался в памяти тех, кто знал его лично. Это был порядочный, умный, бесстрашный и решительный человек, всегда готовый прийти на помощь тем, кто в ней нуждался. А тогда таких было немало.
Немцы до сих пор с огромным уважением и симпатией вспоминают того, кто сделал возможной встречу победителей и побежденных ТАКОЙ, какой она была весной сорок пятого в поверженном Берлине.
А потом пришли строгие приказы: нас переводили чуть ли не на казарменное положение и запрещали несанкционированное начальством общение с немцами и нашими западными союзниками. Нарушение этих приказов каралось как попытка измены Родине.
Весна 45-го для меня закончилась…
Владимир Стеженский