2

2

…Отныне в живых из всей семьи оставался только он один — Залман Градовский, человек из правой шеренги[39]. Крепкий и здоровый, он был нужен рейху пока живым.

Всю их шеренгу пешком отконвоировали в Биркенау, в гигантский новый лагерь, расположенный в нескольких километрах от старого. Там их ожидали «формальности»: регистрация в 20-м блоке (для чего всех отобранных на рампе заставили выстроиться по алфавиту) и получение номеров, затем — в так называемой сауне — татуирование номеров, состригание волос, душ и полная перемена одежды и обуви, и уже после этого — ночевка в холодном 9-м блоке[40].

На следующий день поздно вечером — еще одна селекция и, как оказалось, это был отбор в «зондеркоммандо»: из их партии взяли от 80 до 100 человек (а всего в новую «зондеркоммандо» — около 450 человек). Всех разместили во 2-м блоке[41] — вместе с остававшимися в живых старожилами «зондеркоммандо». А утром 10 декабря, то есть фактически без соблюдения трехнедельного карантина, конвоиры-эсэсовцы с собаками уже выводили «новеньких» на работу…[42]

Итак, не спрашивая на то согласия, Градовскому «оказали доверие» и включили в лагерную «зондеркоммандо». Это была совершенно особая команда, почти сплошь состоящая из заключенных евреев и обслуживавшая весь конвейер смерти (только самое убийство немцы не могли доверить евреям и оставляли за собой). Именно члены «зондеркоммандо» извлекали трупы из газовен, сбрасывали их в костры или загружали в муфели крематориев, ворошили их пепел и хоронили, выкапывали и перезахоранивали бренный пепел сотен тысяч людей, убитых на этой фабрике смерти. Надо ли говорить, каким потрясением для Градовского и его товарищей было осознание их новой «профессии». Особенно угнетала, конечно же, их собственная роль в процессе убийства — их пусть навязанное, но все же принятое пособничество этому процессу.

Есть свидетельства того, что всякий раз, когда «работа» была сделана и «зондеры» возвращались в свой барак, Грановский, как, наверное, и многие другие, мысленно творил кадиш по душам усопших, а если обстоятельства позволяли, то доставал из укрытия талес, закутывался в него, надевал тфилин и читал кадиш уже по-настоящему, плача и всхлипывая. Оба кошмара — кошмар самого убийства и кошмар пособничества ему[43] — мучили и терзали Градовского, в конечном счете, пополнившись мотивом малодушия (см. раздел «Расставание»), стали основным моральным стержнем его повествования. Кажется, он был чуть ли не первым из числа тех, кого впоследствии огульно будут считать и даже называть коллаборантами, кто сформулировал для себя эту умопомрачающую проблему и кто заговорил о ней сам. Этому посвящены, быть может, самые потрясающие строки в его записках.

Замаранный этой «работой», он истово мечтал или о самоубийстве, на которое не оказался способен, или о восстании, которое кровью смоет этот и другие грехи — его собственные и всех остальных[44]. И, наверное, он был в этих мучительных мыслях не одинок. Члены «зондеркоммандо» хорошо себе представляли, что и как здесь происходит, и никаких иллюзий относительно собственного будущего ни у кого из них тоже не было. Так что не случайно именно в их среде вызрело и 7 октября 1944 года — на пятый день праздника Суккот — вспыхнуло беспрецедентное в своем роде восстание в главном лагере смерти — в Биркенау, где денно и нощно горели четыре из пяти аушвицких крематориев.

Символический смысл восстания понятен, но был ли еще и практический? Казалось бы, зачем был нужен этот обреченный на неуспех бунт, все участники и даже тайные помощники которого все равно наверняка будут убиты или казнены? Один из ответов на этот вопрос дает сам Градовский в своих записках. В его голове не укладывалось: почему так бездействуют союзники? Почему с юга, с американских аэродромов в Италии, или тем более с востока (начиная с июля 1944 года Красная Армия стояла всего в 90 км от знаменитой брамы[45] с пресловутой сентенцией![46]) — почему же не прилетают американские или советские самолеты и не бомбят эти печи и эти газовни, этот не знающий передышек конвейер смерти с суточной производительностью около четырех с половиной тысяч мертвецов?[47] Почему?

Как раз в августе 1944 года заместитель секретаря Министерства обороны США Джон Мак-Клой был вынужден отвечать на аналогичный запрос, поступивший из еврейских кругов. 9 августа Арьех Леон Кубовицкий, руководитель Отдела по спасению евреев Всемирного еврейского конгресса, переадресовал ему сообщение Эрнеста Фришера из Чехословацкого государственного совета: «Я уверен, что разрушение газовых камер и крематориев в Освенциме посредством бомбардировки возымело бы сейчас серьезный эффект. Немцы в настоящее время эксгумируют и сжигают трупы в попытке скрыть следы своих преступлений. Это может быть предотвращено разрушением крематориев, после чего немцам, возможно, придется прекратить массовые уничтожения, особенно учитывая то, как мало времени у них осталось. Бомбардировка железнодорожных коммуникаций в этом же районе может иметь значение и в сугубо военном отношении».

Итак, бомбардировка цехов фабрики смерти, по убеждению Фришера и Кубовицкого, смогла бы пресечь или до крайности затруднить дальнейшие акции по уничтожению евреев.

В своем ответе от 14 августа Мак-Клой писал об имевших место консультациях с Комитетом по делам беженцев войны по вопросу о целесообразности этих предложений. Анализ показал, что такая операция потребует мобилизации самых различных ресурсов и их отвлечения от других оперативных задач. И все это — при столь большом сомнении относительно эффективности их использования, что в этом случае не стоит и рисковать! Закругляя отписку, он не постеснялся подобрать следующие слова: «Относительно эффекта от предлагаемых мер, в случае если бы они даже были осуществлены, сложилось общее мнение, что они способны спровоцировать карательные акции со стороны немцев в еще большей степени. Министерство обороны полностью разделяет гуманитарные мотивы, лежащие в основе Вашего предложения, но по вышеизложенным причинам такая операция не будет или не может быть произведена, по крайней мере в настоящее время»[48].

Лукавый цинизм этого ответа становится особенно очевидным, если вспомнить, что уже 20 августа американцы отбомбились, и именно в этом районе: их целью, однако, были не цеха фабрики смерти в Биркенау и даже не подъездные пути к ним, а фабричные корпуса в Моновице, расположенном всего в 5 км от Биркенау!

Градовский словно прочел эту позорную переписку с Мак-Клоем. Он словно заглянул в холодные и равнодушные глаза врагов своих врагов — и не нашел в них ни лучика понимания или сострадания!

Что ж, нельзя не поразиться точности и тонкости восприятия Градовским геополитической ситуации в мире, поистине невероятной в таких условиях. Но не менее точны и справедливы, хотя и очень горьки, выводы, к которым он после такого анализа приходит: «Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожать и вырывать с корнем остатки еврейского народа. Создается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны страшной участью нашего народа».

Что ж, членам «зондеркоммандо» оставалось полагаться лишь на себя, и они это делали. Запасались не только оружием, но и взрывчаткой, а когда восстали, то первым делом они взорвали и подожгли крематорий IV[49], который так больше и не заработал. Вспыхнув — буквально — только на одном из крематориев, восстание сумело перекинуться еще на один — на II, а по некоторым сведениям, и на остальные крематории.

Одним из руководителей восстания и был Залман Градовский, работавший на мятежном IV крематории и геройски погибший в перестрелке с эсэсовцами. Некоторые очевидцы называют его даже главным руководителем восстания[50].

Но еще за месяцы до восстания он совершил два других своих подвига — подвиг летописца и подвиг конспиратора. Много месяцев вел он дневник и другие записи, в которых детально описал важнейшие процессы и события того ада, в котором оказался.

Шломо Драгон, постоянный дневальный барака «зондеркоммандо», так описал Градовского и его летописание: «Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных членов «зондеркоммандо», работавших на разных участках, и составлял списки людей, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория III[51]. <…> Градовский описал весь процесс уничтожения. Мало кто знал, что он вел эти записи; только я как штубовый знал это. Мы старались создать ему условия для ведения записей, потому что обстановка, честно сказать, этому не способствовала. Его постель была у окна, чтобы у него было достаточно света для писания. Это мог только штубовый обеспечить <…> Он говорил нам, что миру нужно оставить свидетельство о происходившем в лагере. Когда он начал записывать, мы уже точно знали, что наши шансы на выживание равны нулю. Всякий раз немцы убивали членов «зондеркоммандо», и кто же знал, что кто-то из нас сумеет уцелеть. <… > Градовский был среди нас и делал то же самое дело, что и мы. Хочу напомнить, что среди нас был еще один еврей, которого мы звали судьей — магид из Макова, Макова-Мазовецкого [Лейб Лангфус. — П.П.]. Он тоже писал, как и Градовский, оба спали на одних и тех же нарах. Градовский писал в тетрадках, которые заготавливал я. Для схронов он разработал целую методу: он клал бумаги в стеклянные емкости, напоминающие термосы…»[52]

О том, что Градовский и магид писали по ночам свои дневники, которые потом прятали в бутылки, залепляли воском и закапывали, вспоминал и Э. Айзеншмидт[53].

Еще один уцелевший узник Аушвица — Яков Фреймарк из Сувалок, работавший на складах команды «Канада»[54] и потому бывавший «по служебной надобности» в крематориях[55], — также подтвердил, что лично видел, как Градовский начиная с лета 1943 года вел самые различные записи и прятал их в пепле[56].

Залман Градовский сумел не только засвидетельствовать все происходящее (что и само по себе в условиях концлагеря было геройством), он сумел еще и надежно схоронить свои записи для потомков, точно рассчитав даже то, где со временем, вероятнее всего, пройдут раскопки. «Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки, чтобы найти следы миллионов погибших», — писал он в записной книжке[57].

В этих словах — уверенность в поражении зла, уверенность, несмотря ни на что. Так поступить и так написать мог только человек с колоссальным историческим самосознанием и с поистине выдающимся человеческим оптимизмом!

Об исторической ценности записок Градовского можно и не говорить: он нисколько не преувеличивал, когда писал сразу на четырех языках: «Кто заинтересуется этим документом, тот получит богатый материал для истории». Вместе с записями других членов «зондеркоммандо» это прямой репортаж из самой утробы фабрики уничтожения — и, тем самым, не что иное, как центральный документ Катастрофы.

Этого письменного свидетельства совершенно достаточно для того, чтобы прекратить все пошлые дебаты о том, был или не был Холокост[58]. Тем поразительней, что ни в одной из центральных экспозиций Шоа — ни в Иерусалиме, ни в Вашингтоне, ни в Берлине и ни в Париже — фигуре и деяниям Градовского не нашлось не просто заслуженного, а вообще никакого места!