1

1

Залман (Залмен[4]) Градовский родился в 1908 или в 1909 году в польском городе Сувалки недалеко от Белостока. Его отец Шмуэл Градовский владел магазином одежды на улице Лудна. Он обладал очень хорошим голосом и служил кантором главной городской синагоги, а также учителем талмуда. Мать Сорэ — скромная, гостеприимная женщина. Ее дед, раввин Авром-Эйвер Йоффе, был выдающимся знатоком и толкователем Закона (гаоном) и почтенным талмудистом, автором книги «Махазе Авраам» («Видение Авраама»), а отец — Иегуда Лейб — автором другого толкования — «Эвен Лев» («Камень сердца»)[5].

Все три сына — Залман (Хаим-Залман), Авром-Эйвер и Мойше — учились в ломжинской иешиве. Двое старших занимались общественной работой — они были лидерами в молодежных организациях (в частности в союзе «Слава юношей Сувалок»). Залман также участвовал в объединении, которое снабжало кошерной едой еврейских солдат польской армии, служивших в Сувалках.

Залман получил еврейское и общее образование, знал европейские языки и европейскую литературу, много читал на идиш и по-польски[6]. У него была явная склонность к писательству. Залман обладал волевым и амбициозным характером, был физически силен и в то же время сентиментален.

Незадолго до начала Второй мировой войны Градовский женился на Соне Апфельгольд[7], портновской дочке из местечка Лунно под Гродно, с которой случайно познакомился в Лососно около Гродно. На фотографии, сделанной, видимо, вскоре после свадьбы, у обоих (но особенно у Залмана) нежное выражение лица, какое бывает только у молодоженов, еще не познавших ни счастья, ни морщин родительских чувств, но уже полностью к ним приготовившихся. Соня хорошо пела, и ее глубокий грудной голос, украшавший молитву, совершенно созрел и для колыбельных.

Когда разразилась война и Сувалки оказались под угрозой немецкой оккупации, супругам уже было не до детей. Они сочли за благо стать беженцами и перебраться к свекру — в Лунно, сулившее им безопасность. Местечко находилось в 40 км к юго-востоку от Гродно и было не под немцами, а под Советами.

Лунно расположилось на удивление живописно — на берегу Немана и в окружении лесов. Оно как бы срослось в одно целое с другим местечком — Воля, отчего их иногда и воспринимали и называли как синонимы, а иногда и объединяли топонимически (Лунно-Воля)[8]. Славилось местечко своими сапожниками и портными да еще частыми пожарами. Событиями всемирно-исторического значения летопись Лунно не перегружена: в 1812 году через него на восток прошла армия Наполеона, а в Гражданскую войну веком позже здесь на короткое время стоял со штабом Лев Троцкий.

Перед войной в Лунно насчитывалось около двух тысяч жителей, большинство — около трехсот семей — евреи. В целом местечко было из бедных, но Апфельгольды были одними из самых зажиточных: тестю Градовского, портному по основной профессии, принадлежали также продуктовый магазин и лавка канцелярских товаров.

Сам Градовский работал здесь конторским служащим, но, ощущая в себе и литературное призвание, и тоску по Земле обетованной, писал в высокопарном стиле статьи о своей любви к Сиону. Его зять — писатель-коммунист Довид Сфард[9] (кстати, единственный из всей семьи, кто, подавшись в Москву, уцелел![10]) — вспоминал позднее об идеологических спорах с Градовским и о его первых литературных опытах, которые тот приносил ему на суд[11].

Палестина была давней мечтой Градовского, туда он стремился перебраться всей семьей. Один из его шуринов, Волф, уже было согласился, но другой шурин, Сфард, все колебался и тянул с решением. На размышления он взял себе год, но никто и не подозревал, что этого года про запас ни у кого из них уже не будет…

В сентябре 1939 года на Польшу с двух сторон напали сразу оба заклятых соседа — Германия и Россия. Лунно располагалось восточнее линии Керзона и досталось Советам. Полтора года новая власть «воспитывала» польскую элиту, а заодно и миллион с лишним новообретенных евреев, но Залмана Градовского и его семьи эти репрессии не коснулись. К моменту нападения Германии на СССР ему было тридцать два или тридцать три года.

Граница была так близко, а немцы наступали так стремительно, что ни о какой эвакуации на восток и речи быть не могло. И хотя все предчувствовали эту войну и ждали ее, но никто и подумать не мог, что Красная Армия сдаст Гродно так легко и так быстро. Тихо и без боя немцы вошли в город уже 23 июня, на второй день войны![12]

Лунно-Воля была оккупирована 25 июня[13], и в первый же день здесь были расстреляны несколько евреев по подозрению в связях с советской разведкой. В начале июля в Лунно был создан юденрат под председательством бывшего главы общины Якова Вельбеля. Юденрат, по определению, был призван не столько защищать евреев, сколько быть инструментом оккупационной политики по отношению к ним. Эта политика заключалась в управлении жизнью евреев, в обеспечении немецких интересов рабочей силой, в получении различных сборов и контрибуций и только после этого — в их уничтожении. В числе членов юденрата был и Залман Градовский, он отвечал за санитарно-медицинские вопросы[14].

В сентябре 1941 года все евреи из Лунно-Воли были согнаны в гетто, располагавшееся в Воле[15]. За все время существования гетто каких-то чрезвычайных событий в нем не произошло, очевидцы припоминают только убийство одного еврея-сумасшедшего и «ведерную повинность» — когда замерз водопровод, каждого еврея обязали принести по три ведра воды из Немана.

В окружной столице, в Гродно, было на порядок больше евреев и на порядок больше проблем. 29 июня в Гродно прибыла Einsatz-kommando № 9 и сразу же принялась «за дело»: назавтра в городе уже был сколочен юденрат во главе с директором еврейской школы Давидом Бравером. Даниил Кловский[16] в книге «Дорога из Гродно» пишет, что поговаривали, будто бы Бравер и немецкий комендант Гартена[17] — старые приятели, когда-то вместе учились в одном университете в Германии, и что, мол, благодаря этому гродненских евреев оккупационные власти первое время «не слишком притесняли». Однако это «не слишком притесняли» не могло быть не чем иным, как самоиронией[18]: уже в июле 1941 года здесь расстреляли первых восемьдесят евреев[19].

Дома, среди своих, — последнее место, где еврей, хотя бы немножечко (пусть и ненадолго), еще ощущал себя человеком. Но в конце октября 1941 года для многих наступила пора попрощаться и со своими жилищами: немцы выгородили в Гродно два гетто. Первое, «украшенное» сторожевыми башнями, располагалось в самом центре города, в пределах улиц Переца, Виленской, Найдуса и Замковой, а второе — на Скидельской и соседних с ней улицах[20]. Всего в Гродно перед войной жили около тридцати тысяч евреев — цифра немалая, хотя и не идущая ни в какое сравнение с Белостоком, Лодзью, Люблином или Варшавой. Около двадцати тысяч было приписано к первому и еще семь-восемь тысяч ко второму гетто.

Каждый прожитый в гетто день мог оказаться для любого еврея последним — по приказу коменданта, обершарфюрера СС Курта Визе, их вешали или расстреливали за малейшую провинность. Рассказывали, что он и сам любил поупражняться в стрельбе по движущимся живым мишеням с желтыми нашивками на груди[21]. А потом выяснилось, что точно так же вели себя и Стреблев с Хинцлером — коменданты второго гродненского и третьего — келбасинского — гетто[22].

Линия фронта удалялась от Лунно и Гродно так стремительно, что уже начиная с 17 июля они попали в зону гражданского управления, став частью Рейхскомиссариата Остланд. Но 18 сентября 1941 года город Гродно вместе с северными и юго-восточными окрестностями был включен в состав так называемого Белостокского дистрикта, который, в свою очередь, еще 15 августа был передан под внешнее управление гауляйтера Восточной Пруссии Э. Коха, то есть де-факто (но все-таки не де-юре) присоединенного к рейху[23]. Эта административная деталь на протяжении более чем года служила лучшей защитой проживавшим в округе евреям: в то время как большинство восточнопольского, белорусского и украинского еврейства уже систематически расстреливалось айнзацгруппами СД — «белостокских» раскидали по гетто и долгое время почти не трогали[24].

Но в конце 1942 года добрались и до них. Между 2 ноября 1942 года и началом марта 1943 года немцы проводили во всем Белостокском дистрикте акцию Judenrein[25] — одну из операций по зачистке оккупированной территории. Еврейское население из 116 городов и местечек этого дистрикта сгонялось в пять крупных транзитных полугетто-полулагерей, располагавшихся в Белостоке (в казармах 10-го уланского полка польской армии), Замброве, Богушеве, Волковыске и Келбасине[26] — гродненском пригороде, что всего в нескольких километрах от Гродно по Белостокскому шоссе[27].

У лагеря в Келбасине своя предыстория. С 21 июля и по ноябрь 1941 года здесь велось строительство — и одновременно эксплуатация — огромного (площадью около 50 га) лагеря для военнопленных[28]. Военнопленным поначалу было еще хуже, чем евреям, — в лагере содержались до 36 тысяч человек, половина погибла непосредственно в лагере. До сентября 1942 года этот огороженный колючей проволокой барачный лагерь функционировал как дулаг, то есть транзитный лагерь исключительно для военнопленных. Но затем, ненадолго, его превратили в так называемый лагерь для военнопленных и гражданского населения. А это означало, что сюда на короткие сроки в отдельные бараки загоняли и гражданских — перед тем как отправить их куда-нибудь на работы или, если обнаружатся среди них партизаны, евреи или окруженцы, расстрелять.

Третьей сменой этого лагеря в ноябре 1942 года и стали евреи: здесь, в бывшем дулаге, разместилось одно из пяти областных «транзитных гетто». Евреи в таких гетто задерживались совсем ненадолго: по мере заполнения бараков и поступления вагонов их обитателей систематически отправляли в Аушвиц. Однако немцы и юденрат с его полицейскими деликатно называли это «эвакуацией» и говорили об отправке евреев на какие-то работы в Германию. Начальником лагеря был обер-шарфюрер СС Карол Хинцлер, сильный, атлетического сложения человек. Как и у многих эсэсовцев в схожем положении, в его натуре постепенно брал верх садист: он лично избивал и убивал узников — безо всякой причины, просто так.

Первыми в Келбасин стали свозить евреев из окрестных местечек — Индура, Сопоцкина, Скидлы и еще многих-многих других[29]. Понятно, что и евреям из чуть более отдаленной Лунно-Воли также было не миновать этой судьбы. 1549 евреев оттуда были депортированы в Келбасин 2 ноября 1942 года, среди них и Залман Градовский со своими домашними[30]. Барак, в котором разместили их и еще три сотни человек, был наполовину вкопан в землю: в сущности, это была большая землянка. Окна забиты, и внутри всегда, даже днем, стоял полумрак. Теснота, смрад, грязь — и в то же время холод и земляночная сырость пробирали насквозь, отопления и электричества не было. «Сколько же людей здесь успело перебывать! — наверняка думал каждый, кто сюда попадал. — И где они — все те, кто тут был до нас?»

Остальные условия в Келбасине были соответствующие: так, единственный источник воды — ручной колодец — находился вне лагеря и почти ежедневно выходил из строя. Впрочем, для питья эта вода все равно не годилась. Из еды — пайка 170 граммов почти несъедобного хлеба плюс пара картофелин на человека, через день — теплая тюря-суп.

В лагере появились и распространились болезни, люди заболевали, быстро превращаясь в дистрофиков и доходяг (таких в концлагерях называли еще «мусульманами»). Для тифозников была устроена больница. В ней работал доктор Яков Гордон, его имя еще встретится в этом повествовании. Кладбище заменяла огромная открытая яма, куда сбрасывали трупы умерших, слегка пересыпанные известью.

Возможно, что в Келбасине, как и в Лунно, Градовский входил в состав санитарной команды[31]. В этом угрюмом лагере он и его близкие провели около месяца. Раз или два в неделю с близлежащей станции Лососно — той самой, где Градовский познакомился со своей женой, — уходили эшелоны с «эвакуированными». Места «эвакуации» предусмотрительно не назывались, особенно Треблинка, к этому времени уже ставшая притчей во языцех. Аушвиц же к этому времени еще не завоевал своей «славы». Когда 5 декабря[32] — на третий день Хануки — объявили о новой «эвакуации», жена Залмана Градовского, прекрасная певица, вдруг затянула Maoz Zur — песню, подобающую этому дню[33].

Охрана построила евреев из Лунно в колонну по пять и вывела за ворота Келбасино. На станции Лососно их погрузили в поджидавший поезд, и охрана вернулась в Келбасин, где уже ждали следующие[34]. Сам Келбасинский лагерь закрыли 19 декабря, в нем к этому времени оставались только гродненские евреи числом самое большое на один эшелон — около 2000 человек. В основном все из «полезных евреев» — представителей профессий, потребных в местном хозяйстве, и членов их семей. Для слабосильных и больных даже подали подводы![35]

Эшелон с Градовским, проследовав через Белосток, подошел к Варшаве, но налево, в направлении Треблинки, не повернул. Треблинка была у всех на слуху, ее все боялись. Но радоваться было решительно нечему: миновав Катовиц, поезд прибыл в Аушвиц. Произошло это 8 декабря 1942 года.

В Аушвице их «встречали», и на рампе[36] — этом эсэсовском чистилище — произошла заурядная в таких случаях селекция: слабые и не пригодные к труду женщины, старики и дети до 14 лет — всего 796 человек — составили две длинные шеренги слева (отдельно женщины с девочками и отдельно пожилые или слабые мужчины с мальчиками), а остальные 231 человек, крепкие и здоровые мужчины, — еще одну шеренгу, но покороче, справа[37].

Тех, кто оказался слева, затолкали, не церемонясь, в крытые брезентом грузовики, и в тот же день все они — а стало быть, и мать, жена, две сестры, тесть и шурин Градовского — погибли. Грузовики привезли их в местность чуть ли не идиллическую — внешне напоминавшую польский хуторок. После разгрузки всех заставили раздеться в легкой постройке и, дав по кусочку мыла, запустили в переоборудованную из крестьянского дома «баню» с на удивление массивными дверями и небольшим круглым окошком — на самом же деле в газовню.

С недоумением все смотрели наверх, на совершенно сухие краны, — обещанную воду все никак не пускали, а когда невидимые им люди в газовых масках вбросили сверху в «душевую» какие-то зеленоватые пористые кристаллы, жить им оставалось всего несколько минут, — правда, очень мучительных. Этот незримый, без цвета и запаха, газ — Циклон Б[38] не знал жалости: перекрывая (буквально) человеческим тканям кислород, пары синильной кислоты начинали свое действие с невыносимой горечи во рту, затем царапали горло, сжимали грудину, вызывая головную боль, рвоту, судороги и одышку. Так что можно было только позавидовать тем, кто оказывался ближе всего к упавшим сверху кристаллам — вслед за короткими судорогами счастливчик терял сознание и уже не чувствовал, как наступал паралич всей дыхательной системы! Искореженные страданием, вцепившиеся друг в друга, окровавленные и перепачканные испражнениями трупы извлекали, грузили на вагонетки и сбрасывали в огромные и никогда не остывавшие ямы-костры… Не забыв, разумеется, перед тем заглянуть им в рот и вырвать золотые зубы, а у женщин — еще и выдрать сережки и срезать волосы.