1

КРАТКО О ВОЕННОЙ ПОЛИЦИИ

Впервые я встретил военного полицейского в начале октября 1950 года в Янъяне, в провинции Канвондо. Тогда же я впервые в жизни увидел нарукавную повязку со словами «военная полиция», которые были написаны четкими крупными буквами на белом фоне. Она хорошо гармонировала с цветными солнечными очками и опрятной формой цвета хаки. Вид у полицейского был свежий, а хорошо подогнанная форма подчеркивала его стройную фигуру. Можно сказать, что это была моя первая встреча с Республикой Корея. Мне было девятнадцать лет. Меня передали янъянской военной полиции, прибывшей к тому времени на Север, два молодых человека, похожие на руководителей местной ячейки Трудовой партии Кореи. Эти люди были одеты в ватные брюки и куртки оранжевого цвета с какими-то нарукавными знаками. Полагаю, они служили в отряде охраны общественной безопасности и порядка.

Меня привели в узкую комнату со старым деревянным полом, которая находилась в двухэтажном доме европейского типа. Вероятно, раньше это здание использовалось как место для проведения общественных мероприятий.

Передо мной предстал статный военный полицейский. Начался допрос. На первый взгляд он был не похож ни на северо-, ни на южнокорейского полицейского. Он скорее походил на подростка и не внушал никакого страха. Прежде всего спросил:

— Откуда ты прибыл?

— Возвращаюсь из Народной армии, — ответил я.

— Где проживаешь?

— В Вонсане.

— Чем занимался до призыва в Народную армию?

— Учился в старшем классе средней школы повышенной ступени.

— Оружие есть?

— Нет. При отступлении мы бросили его.

— Все вместе?

— Да. Каждый бросил свое оружие.

— Куда делись все эти люди? — спросил он, едва сдерживая улыбку.

— Все разбежались по лесу.

— Пойди и принеси автомат. Иначе умрешь. Все свои вещи выкладывай сюда.

Мне показалось, что это не допрос, а неофициальный разговор. Я почувствовал, что мой собеседник мягкий и приятный человек. Мне показалось, что такому интеллигентному человеку не совсем подходит должность военного полицейского. Создавалось впечатление, что он только по долгу службы вынужден выполнять порученное ему дело. Несмотря на солидный вид и блестящий мундир, он казался доброжелательным человеком. Его манера поведения была естественной. Выражение лица как будто говорило, что приказ сверху надо выполнять и он обязан это делать, но в то же время, казалось, он недоумевал, почему мы оказались в столь сложном положении. Как соотечественники — два корейца — могут не понимать друг друга? Кто породил такое несчастье? Другими словами, было видно: как кореец, лично не имеющий прямого отношения к развязыванию войны, он имел свое собственное мнение. В душе этого человека в блестящем мундире с нарукавной повязкой и в солнечных очках таилось истинное чаяние корейца, независимо от того, где он живет — на Севере или на Юге.

Кстати, в политуправлении Народной армии, где занимаются подобной работой, трудно найти военнослужащего с собственными независимыми суждениями. Хотя мой собеседник носил мундир полицейского, но в душе еще оставался студентом. Сам он не скрывал этого.

Мое впечатление о нем как о человеке с доброжелательным и мягким характером сложилось не случайно. Совсем недавно он говорил мне, что если я не принесу оставленный мной в лесу автомат, то мне не жить на этом свете. Однако мне показалось, что вскоре он забыл про эти слова. Он был совсем не строгим и не внушал страха. Он постоянно повторял: «не могу понять, что происходит».

Я вытаскивал из кармана одну вещь за другой и выкладывал на старый стол. Содержимое моих карманов было небогатым: ложка, железный стакан, записная книжка. Взгляд полицейского прежде всего упал на записную книжку. Он взял ее и стал медленно листать, обращая внимание на самые существенные места. Быстро взглянув на меня, он стал бегло читать некоторые строчки. Я внимательно следил за выражением лица моего собеседника.

Про себя я подумал, что если ему двадцать два или двадцать три года, то он старше меня всего на три или четыре года. Судя по тому, как он интересуется содержанием записной книжки, он наверняка студент. «Значит, когда я учился в средней школе, он учился в университете на юге страны», — промелькнула у меня мысль.

Так состоялась встреча двух молодых людей в то непростое время. Сначала это была встреча пленного и дознавателя, а затем учащихся с Юга и с Севера.

Что касается записной книжки, которую бегло читал мой собеседник, она была сделана из страниц Библии, случайно оказавшейся в нашем доме. Я сделал ее утром в начале июля, когда получил повестку о мобилизации. Прежде чем сделать записную книжку, я, обливаясь потом, усердно вырезал для нее перочинным ножом черную кожаную обложку. В эту записную книжку я день за днем в течение трех месяцев почерком, похожим на кунжутное семя, записывал обрывки своих мыслей. Так я впервые в жизни, отправляясь в неведомый путь, не зная, выживу или нет, завел дневник. Возможно, это объясняется тем, что в глубине моей души была мысль заняться литературной деятельностью.

Собеседник закурил папиросу, а лицо стало вроде добрее. Мягким голосом он неожиданно спросил:

— Увлекаешься литературой?

Сердце у меня забилось чаще, когда я услышал эти слова. Я почувствовал сильный прилив крови по всему телу. Мне показалось, что как будто я встретился с самим спасителем.

— Да, увлекаюсь. Поэтому перед уходом из дома и сделал эту записную книжку из Библии.

— Значит, сделал записную книжку как писатель… — После небольшой паузы, подумав, он спросил:

— Веришь в Бога?

— Нет, — ответил я.

— Стало быть, поэтому ножом вырвал кожаную обложку Библии… — При этом он слегка покачал головой.

— А каких писателей любишь?

— Люблю русских писателей XIX века — Толстого и Чехова. Особенно мне нравится Чехов.

Вдруг мой собеседник с небольшим чувством раздражения стал гасить папиросу о край стола, как будто хотел сказать: «Хватит! Почему я веду с этим малым такой разговор? Разве сейчас время для разговора о Толстом или о Чехове?»

Я заметил, что он явно хочет поменять тему разговора. В этот миг из записной книжки выпала фотокарточка, он согнулся и поднял ее с пола.

— Кто это?

— Мой друг, с которым я сфотографировался 30 июля сего года.

— Выглядите довольно бодро, — сказал он и слегка улыбнулся.

Это была фотография моего друга детства Чхве Чжинмана.

В тот вечер мы с ним два раза обошли тихую плотину. При нашей встрече он обычно говорил больше, чем я. И он, как бы по секрету, сообщил мне, что по токийскому радио слышал, будто с сегодняшнего дня будут задействованы войска ООН и ситуация ухудшается…

Его отец работал извозчиком, поэтому рядом с их домом всегда был привязан крупный вол и пахло пометом. Возможно, как наемный работник, отец был членом партии, но Чхве Чжинман и его старая мать были примерными пресвитерианами. В то время я догадывался, как мучился Чхве Чжинман в поисках ответа на вопрос: быть верующим или нет? Он был старше меня на год и лучше разбирался в литературе и в жизни.

Когда он сообщил мне, что с сегодняшнего дня войска ООН примут непосредственное участие в войне, я, откровенно говоря, отнесся к этой новости равнодушно. А он продолжал:

— Рано или поздно мы тоже будем мобилизованы. Я пойду в армию. Как молодые люди своей страны мы должны служить Родине — поступить иначе будет преступлением. Давай-ка сфотографируемся на память. Когда-нибудь вспомним сегодняшний день. Идем в фотоателье, в то, что рядом со школой Ендон!

Мы пошли туда и сфотографировались. Через пять дней снимки должны были быть готовы. Однако в тот же день после обеда началась страшная бомбежка. Через три дня Чхве Чжинман был мобилизован, поэтому фото получил я. Через семь дней и я тоже ушел в армию. Я положил фото друга в записную книжку и покинул родной дом.

Запинаясь, я сказал, что мой друг очень любит французскую живопись. Поэтому он даже сам скопировал автопортрет Родена и повесил его в своей комнате.

Полицейский снова сел напротив. Он пристально смотрел на меня, по-прежнему излучая добродушие. Незаметно создалась необычная ситуация, отнюдь не похожая на допрос пленного. Казалось, будто полицейский старается выполнить свои обязанности, но напротив него сидит обычный собеседник, непонятно почему называемый «пленным».

И вот случилось нечто неожиданное. Случайное упоминание Чехова, Толстого и Родена нас настолько сблизило, что мы перешли на неофициальный тон разговора. Надо сказать, что все это произошло совершенно естественно. Полицейский, поднимаясь с места, протянул мне записную книжку с листом бумаги. Уходя, сказал негромко:

— В общих чертах напиши свой адрес, фамилию и имя, образование, название воинской части и сведения о своей службе.

Мне было слышно, как он спускался по скрипучим лестничным маршам. Вот и все. Больше я его не видел. Я рассовал по карманам ложку, кружку и записную книжку.

Через тридцать минут меня доставили в полицейский участок Яньяна. Вот так произошла моя первая встреча с человеком в полицейской форме. Точнее, это была первая моя встреча с Республикой Корея. Надо сказать, что встреча эта произвела на меня неплохое впечатление. Особенно по сравнению с тем, что я сам испытывал и видел в течение пяти последних лет, находясь в условиях политической системы Северной Кореи, где о демократии никто не имел ни малейшего представления. Там, где небольшая группа образованных товарищей постоянно вдалбливает в головы людей так называемое народное сознание. А на Юге жили свободные люди, которые самостоятельно, по собственной воле, строили свою жизнь, несмотря на многочисленные трудности. Правда, военные носили форму цвета хаки и солнцезащитные очки, но это не мешало им быть свободными и решать свои проблемы собственными силами по своему разумению.

Даже военный полицейский, несмотря на специфическую должность, сохранял студенческую непосредственность, простоту и человечность — черты, свойственные корейцу. Он не манипулировал понятием «сознательность», как это часто делали большевики и их сторонники в Северной Корее для обмана народных масс и достижения своих целей. Мне, прожившему последние пять лет в условиях северокорейского режима, трудно было поверить в такие человеческие качества.

В полицейском участке Янъяна уже находилось пять-шесть человек, которых доставили до меня. Двое из них были в форме Народной армии, а еще один — в белых штанах из однослойной ткани и в куртке. Вид у всех был одинаково угрюмый и печальный. Я подсел к человеку в брюках и куртке — у него была более-менее нормальная физиономия — и тихим голосом спросил:

— Ты из ополченцев?

— Да, — ответил он.

— В какой части служил?

— Да какая там часть! Я всего лишь четыре дня назад покинул дом.

— Откуда?

— Из деревни около Самчхока.

— Тогда почему ты не вернулся домой и оказался здесь?

— А дело было так. Шел я домой по шоссе. Тут меня настиг грузовик с солдатами южнокорейской армии. Они спросили, куда я иду. Ответил, что иду домой после службы в Добровольческой армии. Они посадили меня в грузовик и привезли сюда, в полицейский участок.

— А почему ты шел по большой дороге?

— Я не знал другой.

— Ну, ты хоть числился в какой-нибудь части?

— Нет. Даже винтовку не видел. Прошло всего четыре дня с тех пор, как я ушел из дома.

— До какого пункта вы дошли вместе с народными ополченцами?

— Мы собрались в Самчхоке, а затем добрались до Каннына.

Мне показалось, что во время продвижения южнокорейской армии на Север он просто оторвался от ополченцев.

— А куда делись те, кто вместе покидали Самчхок? Вроде должны быть вместе.

— Я и сам не понимаю, как оказался в таком положении.

Мой собеседник был небольшого роста. У него было маленькое лицо и привычка постоянно ковырять в носу. Хоть и был он на вид неказистым, но оказался открытым и живым малым. Он производил противоречивое впечатление, поэтому не так просто было определить, что он за человек.

— А дома ты чем занимался?

— Я помогал отцу крестьянствовать. Однако наш участок земли был таким маленьким, что помощь особенно и не нужна была. Урожая на пропитание не хватало. Все равно, как единственный сын, я должен быстрее вернуться домой.

Собственно, я начал с ним разговор, потому что он, как и я, был одет в брюки, сшитые из одного слоя ткани.

Пройдя во время отступления горный хребет Тхэбэксан, я встретил товарища Но Чжасуна в горах Одэсан около храма Вольчжонса. Вместе с ним я дошел от Вонсана до Ульчжина и там был зачислен в 249-ю воинскую часть. Полагаю, что наша встреча в ту ночь была не случайной. При отступлении из Ульчжина командир бригады приказал, чтобы все до единого собрались в ущелье Инчже. Решение, принятое в храме Вольчжонса, стало судьбоносным. Вопрос стоял так: либо по приказу комбрига идти на запад, в сторону Инчже, либо двигаться в сторону Янъяна, до Восточного моря или на северо-восток. Для меня вопрос был ясен — надо идти в северо-восточном направлении, чтобы быстрее добраться до дома. Южнокорейская армия быстро продвигалась по шоссейной дороге вдоль побережья Восточного моря на Север. В этих условиях не было никакого смысла находиться в ущелье Инчже. Это было очевидно. Спустя двадцать лет я случайно встретил одного южнокорейского солдата, который участвовал в том инчженском бою. Он рассказывал, что северокорейские войска, оказавшиеся в ущелье, были полностью уничтожены объединенными силами американских и южнокорейских войск. Это произошло весной 1951 года. О последствиях такого приказа можно было догадаться заранее. Однако если бы, вопреки приказу комбрига, личный состав, допустим, решил бы идти в северо-восточном направлении, то надо было, как минимум, хорошо знать дорогу в лесной чащобе. Конечно, можно было сориентироваться по Полярной звезде, но в дремучем лесу этого было мало, чтобы двигаться по столь непростому маршруту.

В той сложной обстановке в храме Вольчжонса я и встретил среди ночи благородного человека с Юга по имени Но Чжасун. Он был родом из Янъяна, поэтому более или менее знал эти места. Он сказал, что надо добраться до холмов, тогда можно будет идти дальше. Месяц назад, когда мы вместе двигались на Юг, он говорил, что некоторое время работал секретарем партячейки, будучи рабочим на предприятии по добыче железной руды.

Была чудная звездная ночь. Мы зажгли костер из сухих веток и всю ночь вели задушевные беседы и делились своими мыслями. Он хотел как можно скорее увидеть своих престарелых родителей и жену. И у меня тоже было желание скорее добраться до своего дома. Для этого надо было идти не в сторону Инчже, а по горным цепям Тхэбэксана двигаться к местности Янъян, куда направлялся мой собеседник. Другого выхода не было, и я решил идти вместе с ним. Тогда нам было не до «сознательности», мы думали только о выживании. Два дня мы шли от Одэсана до горной местности Сурисан, что находится около Янъяна, по красивым горным тропам, за два дня преодолев более 100 ли. И сейчас я вспоминаю эту прекрасную дорогу.

На пути мы прятались от дождя под большими скалами в течение трех дней. На четвертый день ночью Но Чжасун пошел домой. Пробыв дома один день, рано утром он вернулся ко мне с двумя комплектами крестьянской одежды; принес также сладости из клейкого риса — «инчжольми». Еще накануне мы заметили улей диких пчел. Собрали мед и вдоволь наелись им и рисовыми колобками. Затем мы расстались в лесу, даже не договорившись о возможной встрече в будущем…

Расставаясь, Но Чжасун сказал:

— Говорят, что южнокорейские войска отправляют домой тех, кто возвращается из Народной армии. Если ты скажешь, что был мобилизован в армию насильно, как и другие учащиеся средней школы, то тебя отпустят. Если пойдешь по течению реки, окажешься в Янъяне. Поезжай на грузовике. Да, послушай — твоя форма Народной армии выглядит уж очень убого. Возьми эту одежду и надень. Ее летом носил и отец, и я, иногда даже моя мать.

— К сожалению, я сейчас не могу возвращаться домой. Так сложились обстоятельства. Моя деятельность в прошлом ничего хорошего мне не сулит. Пойду на Юг, в Каннын, Самчхок и поработаю какое-то время разнорабочим. Я ведь как член партии много чего натворил в родных местах. Я об этом и жене рассказал.

Попрощавшись с товарищем Но Чжасуном, я, посвистывая, шел по горной долине. Затем наткнулся в одном месте на южнокорейские войска, которые двигались на Север. В крестьянской одежде я попал в руки двух статных молодых людей с нарукавными повязками, возможно, из отряда охраны общественного порядка.

Уже в грузовике на шоссейной дороге я откровенно сказал солдатам, что возвращаюсь домой после службы в рядах народного ополчения. Один из них, как бы одобряя мою откровенность, спросил, школьник ли я. При этом он назвал меня словом «товарищ», как принято в Северной Корее.

— Да, учащийся средней школы повышенной ступени, — ответил я ему.

— Значит, ты, как и мой сын Сеён. Хорошо бы, чтобы он тоже вернулся домой с поля боя. Следуй домой этой же дорогой, она пролегает далеко от района военных действий.

Затем он спросил:

— А откуда у тебя эти летние брюки и телогрейка? Кто тебе их дал? Почему крестьянская повязка на голове? Решил нас обмануть? Не выйдет! Тебя выдает твое лицо.

Слегка улыбнувшись, я не сказал ни слова в ответ. Если бы я признался, каким образом у меня оказалась эта крестьянская одежда, которую принес мне член Трудовой партии Но Чжасун, трудно даже представить себе, какими могли быть последствия.

Так, благодаря этим людям, я попал в полицейский участок. Первый полицейский, с которым я встретился здесь, был недавним южнокорейским студентом. Он сразу заметил на мне крестьянскую одежду, но не обратил никакого внимания на мой вид и не спрашивал ни о чем. Он был не только полицейским, но и настоящим представителем родной страны. Кроме того, полагаю, он понимал, почему я облачился в крестьянскую одежду и воспринимал это скорее как шутку.

Только что я сказал, что этот человек, будучи полицейским, является и достойным представителем своей страны. Понимаю, что не все согласятся со мной. Потому что он полицейский, и одет в форму американской военной полиции, и носит зеленые солнцезащитные очки, и поэтому не может уважать и любить нашу землю. Однако хотя он и носил эту форму с нарукавной повязкой, но, судя по тому, как он гуманно вел себя во время допроса пленного, можно было понять, что у него добрая душа и что он близок к народным массам. Вместе с тем возникает вопрос: не являются ли слова «народные массы» понятием относительным? К примеру, я, совсем молодой, литератор, увлекающийся Толстым и Бальзаком, носил крестьянскую одежду, подаренную мне товарищем Но Чжасуном. Но это не значит, что и другие стали «крестьянами». В этой связи хочется сказать, что понятие «народные массы», возможно, изменяется и приобретает новый смысл с изменениями в общественной жизни. Любое явление надо рассматривать в развитии. Невозможно сделать так, чтобы люди всегда носили черное пальто дурумаги[29] с резиновой обувью. В таком случае — что означает, в сущности, понятие «народные массы»?

Может быть, основными чертами являются благородство, совесть, справедливые поступки?

…В этот момент молодой человек из Самчхока шепнул мне на ухо:

— Говорят, вон тот человек служил в китайской армии Пхаллогун^{20}. Но что-то не похоже.

Я с некоторым удивлением посмотрел в противоположную часть комнаты и увидел человека обыкновенного телосложения в светлой военной форме. Почему-то он усердно тёр свою спину о стену. Двигаясь то вправо, то влево, как будто по спине у него ползли вши. Я подумал, как недостойно ведет себя пленник 8-й Китайской армии. Заметив мой пристальный взгляд, незнакомец перестал тереть спину.

За время службы в Народной армии в течение трех месяцев я слышал много рассказов о китайской армии, все они были похожи на легенды. Однако ни разу мне не доводилось видеть солдата этой армии своими глазами. Поэтому я был очень взволнован, когда появилась возможность поговорить с бойцом этой легендарной армии. Я осторожно попытался заговорить с ним, но он почти не реагировал. Потом он очень кратко ответил на мои вопросы. Из его немногих слов я выяснил, что он с 17 лет до сегодняшнего дня прослужил в армии. А теперь оказался в таком незавидном положении. В нем совсем не было привлекательности, какая бывает у ветеранов. Более того, по сравнению с другими солдатами он выглядел неряшливо. Казалось, что он остался бы таким же туповатым человеком, даже если прослужил бы в армии не шестнадцать лет, а все сто шестьдесят.

Я был очень разочарован и потерял всякий интерес к этому человеку. Вероятно, он тоже знал свои «достоинства». Поэтому, видно, вначале и не клеился наш разговор. В конечном счете мы остались при своем — каждый играл свою игру. Так устроен человек.

Когда ты находишься далеко от человека и не сталкиваешься с ним, слышишь о нем только хорошее, это вызывает у тебя самые добрые чувства, даже трепет. Но когда находишься рядом и узнаешь человека, то складывается совсем другое впечатление в зависимости от достоинств или недостатков собеседника. В этом смысле можно сказать, что в нашей жизни нет каких-то уникальных людей. Мы все похожи друг на друга. Характер взаимоотношений между людьми в большей или в меньшей степени зависит от их человеческих качеств и от конкретных обстоятельств в данный момент. Поведение человека зависит от условий среды, в которой он находится. Сам поражаюсь, когда думаю об этом. Вот бывший воин китайской армии. Почему он так быстро опустился? Почему попал в руки противника? По идее, он, отважный воин, героически сражавшийся с врагом на огромной территории Китая в течение шестнадцати лет, не должен был сдаваться в плен. Подобные факты, а также беглое знакомство с этим человеком слишком отличались от моих представлений о жизни. Может быть, все это закономерно?

…Прошло уже обеденное время, и нам дали по горсти вареного риса, который мы съели с солью прямо из ладошки. И тут же нас вызвали на улицу. Стояла ясная осенняя погода. Во дворе полицейского участка нас уже ждала автомашина. Вместе с нами в машину сели двое охранников с карабинами — сзади и впереди нас. Машина быстро мчалась на Юг…

Через несколько дней, когда мы прибыли из Янъяна в Каннын, наша группа пополнилась местными пленными и теперь составляла более двадцати человек. Мы были все еще в подвешенном состоянии — не знали, что нас ждет. Переночевали мы в классной комнате одной из народных школ.

Утром на следующий день нам выдали паек из сухого вареного риса, слепленного в колобки размером с человеческий кулак, и не тревожили до обеда. После обеда, где-то в районе двух часов дня, происходила смена караула у полицейских, и мы решили подслушать, о чем они будут говорить. В этот момент на дороге через высокий горный перевал, находящийся на южной стороне Самчхока, скопилось большое количество солдат разбитой северокорейской армии. Поэтому первой была мысль снова идти пешком на Север. Правда, окончательное решение принято не было.

Широкоплечий полицейский, похожий на дзюдоиста, с легкостью закинул карабин на плечо, другой рукой вытирая жирные губы. Видимо, до выхода на смену он ел рис с говяжьим или медвежьим бульоном. Он сказал, что надо принимать решение, иначе, мол, будет хуже. Он говорил на диалекте провинции Пхёнандо, так как в детстве с родителями перебрался на Юг и там учился в средней школе в Сеуле или Ёнсане. Вероятно, тогда он и был мобилизован в армию. В то время я не знал об этом. Но когда встретился с этими молодыми людьми — выходцами из Пхёнандо, где я в течение трех месяцев служил в Корейской народной армии, — стал немного разбираться в них. Теперь они вернулись на Север в качестве полицейских. Все они были подтянутые, симпатичные и так похожи друг на друга, что я сначала не мог отличить одного от другого. По их упитанному виду можно было предположить, что все они выходцы из состоятельных семей.

Глядя на это, я вспомнил вот о чем.

В дневнике Ким Сончхиля от 14 июля 1950 года было записано:

«Не обязательно вопрос стоит так: если права Республика Корея, то буду на ее стороне, а если Народная Республика, то буду следовать за ней. Важнее здесь то, кто победит. Тогда уже вопрос — какую сторону поддерживать, чтобы было выгоднее? В данный же момент лучше не говорить о своей позиции, и тогда после не будет нежелательных для меня разговоров. Поэтому сейчас главный вопрос заключается в том, кто окончательно победит — Республика Корея или Народная Республика?»

С тех пор прошло уже сорок четыре года[30]. Я вновь читаю эти строки и чувствую, как они перекликаются с сегодняшними проблемами взаимоотношений между Севером и Югом.

Как раз в том же 1950 году, 14 июля я находился в мёнсанской средней школе в городе Вонсан вместе с прибывшими на поезде студентами из университета имени Ким Ирсена и из педагогического института. Они все еще носили студенческую форму и ленинские кепки зеленого цвета, а я уже был в форме Корейской народной армии.

Надо сказать, мне сильно повезло в тот день. Увидев приезжих пхеньянских студентов, ожидающих своего расквартирования в батальоне, я вернулся в штаб роты, которая к тому времени уже находилась в траншеях горного ущелья Синпхуни. В тот же день, после моего ухода, улицы Вонсана подверглись сильной бомбардировке американской авиации.

Самолеты поочередно бомбили гавани и порты, Штаб Военно-морского флота, расположение авиаотрядов, нефтеперерабатывающий завод, бывшую женскую среднюю школу (теперь здесь находился штаб 87-й бригады) и другие важные объекты. Трагически сложилась судьба только что приехавших пхеньянских студентов — они подверглись внезапному обстрелу с самолетов, и среди них было немало жертв.

Впрочем, точно не могу сказать, когда это произошло — 14-го или 13-го числа. Если судить по записям в дневнике студента-обществоведа Ким Сончхиля, то в тот апрельский день, в свои девятнадцать лет я находился на улицах Вонсана…

Ну, хватит об этом. Вернемся к основному рассказу. Я догадывался, что штаб дивизии южнокорейской армии своей главной задачей на тот момент ставит продвижение южно-корейских войск в направлении Вонсана и Хамхына. Никто не ожидал такого резкого поворота событий.

Что касается пленных, их решили размещать в лагерях для военнопленных по мере занятия новых территорий. Никто не думал, что может возникнуть проблема с их размещением. Войсковое командование на уровне дивизии считало, что у них и без того дел по горло, а потому на подобные «пустяковые» дела махнули рукой. Если кто-то звонил по телефону по поводу пленных, ответ начальника был предельно краток:

— Что еще там? Такие вопросы решайте сами на месте. Выполняйте! Самим кумекать надо…

Таким образом, судьба военнопленных решалась не централизованно, а местными полицейскими чинами. Естественно, в этих условиях не было никаких согласованных действий между инстанциями, решавшими судьбу пленных. Например, говорили, что из Каннына следует добраться до Чумунчжина, а оттуда на судах или на катерах нужно плыть на Юг. Однако когда прибыли в Чумунчжин, оказалось, что там никто и понятия не имеет о катерах или судах. Поэтому нам пришлось снова добираться пешком — сначала до Сокчхо, а там уже действовать по обстановке. Так один полицейский участок спихивал пленных другому. Принимающая сторона должна была обеспечить пленным ночлег и питание — хотя бы горсть вареного риса. В тех скудных житейских условиях это была нелегкая задача. Естественно, каждый новый полицейский пост, принимающий нас, был очень недоволен. Полицейские возмущались, потому что для них мы являлись тяжелой обузой в то время, когда южным войскам надо было успешно продвигаться до Хамхына, Чончжина, а затем до горы Пэктусан.

Одним словом, мы оказались никому не нужны, и никто не знал, что с нами делать. Мы были похожи на беспомощных детей, брошенных в какой-то отдаленной глубинке. В сопровождении шести-семи полицейских, вооруженных карабинами, мы еле-еле тащились на Север. В день проходили примерно по 50–60 ли. Полицейские тоже особенно не спешили. Они думали лишь о том, как бы передать нас очередному полицейскому посту и поскорее освободиться.

Вместе с тем и у этих полицейских южнокорейской армии, конвоировавших нас в течение нескольких дней, постепенно стало проявляться поведение, естественное в их обычной жизни. Все они были похожи друг на друга — внушительные, одетые в форму цвета хаки, они всегда ходили в солнцезащитных очках. Нарукавные повязки полицейских вызывали некоторое настороженное отношение к ним. Между тем, наши конвоиры хоть и были похожи внешне, как и все военные, но были совершенно независимы друг от друга.

Мне, за пять лет привыкшему к северокорейской режимной жизни, их поведение было удивительно. Вместе с тем оно вливало в мою жизнь какую-то новую струю.

Мы, полицейские и пленные, словно защищая и охраняя друг друга, шли вдоль берега Восточного моря. Мы так сблизились, что постепенно перестали подозревать друг друга и даже вместе пели песни. Правда, по известным причинам, это были разные песни. Например, полицейские пели такие песни, как «Созвездие Южного Креста — материнское лицо», «Узы, связанные во вчерашнем утреннем сне», «Лунная ночь Силла» и другие. Эти песни были тогда самыми популярными на юге страны.

Мы не знали этих песен и пели свои: «Марш Корейской народной армии», «Кантата о Советской армии», «Ода о Сталине». Иногда даже довольно бодро пели «Песню о полководце Ким Ирсене», неоднократно упоминая отроги горы Чанбэксан.

Слушая наши песни, полицейские выражали свои чувства по-разному, но все были довольны. А некоторые из них просили, чтобы мы спели еще что-нибудь интересное. В то же время другой полицейский говорил:

— Ну хватит, остановитесь! Так мы можем оказаться в плену агитационно-пропагандистских песен красных. Опомнитесь!

Так пленные и военные полицейские стали постепенно привыкать друг к другу, и между ними начали устанавливаться контакты. Сравнивая порядки в Северной Корее, где я прожил всю жизнь и где три месяца прослужил в армии, с независимым поведением этих полицейских, с их доброжелательностью, я не мог не удивляться. Но, с другой стороны, возникал вопрос: как военнослужащие могут вести себя столь свободно? Ведь армия — это особая организация, где жизнь сильно отличается от гражданской. Этого я не понимал.

Отношение к нам со стороны полицейских становилось все лучше. Даже во время передачи нас одним полицейским участком другому не производили никакого осмотра. Не случайно во время перехода от одного пункта к другому иногда пять-шесть человек отставали от основной группы. А однажды даже был такой случай. Произошел он около 38-й параллели, недалеко от местности Ингу. Один из пленных ополченцев, одетый в легкую куртку и в белые штаны, случайно сказал, что недалеко, за гребнем горы, находится его дом. Хотя сказано это было довольно тихо, эти слова услышал один полицейский, проходящий мимо. Неожиданно он отреагировал:

— Что? Ваш дом там находится? Но я ничего не вижу.

— Гребень горы закрывает, поэтому не видно. Но совсем недалеко. Отсюда можно дойти за десять минут, — ответил пленный.

— Вот как! В самом деле? — вдруг воскликнул полицейский. Затем о чем-то шептался с другим высоким полицейским, который отвечал непосредственно за надзор над пленными.

После снова подошел к ополченцу и непринужденно спросил:

— Значит, ты хочешь домой?

Парень даже не успел отреагировать, а полицейский тем временем продолжал:

— Ну, иди домой, коли в самом деле там твой дом. Отпускаю. Вот только скажи, ты коммунист или нет? Пусть даже так. Мы не враги с тобой в этой войне. Так зачем я буду тащить тебя за собой? Считай, что я делаю для тебя доброе дело. Ну, теперь ступай домой.

На прощание, как бы желая удачи, полицейский дал пленному легкого пинка по заднице. Ополченец в белых штанах был настолько растерян, что никак не мог сообразить, что с ним происходит.

— Ну, иди, малый! Хорошо ухаживай за родителями. Беги, пока не я передумал!

Полицейский хотел еще раз подтолкнуть парня, чтобы тот наконец сообразил, что происходит. Но пленный уже ступил на тропинку по меже рисового поля и изо всех сил побежал в сторону своего дома.

В этот момент в отряде наступила глубокая тишина. Пленные со своими надзирателями стояли все вместе. Лениво садилось вечернее солнце, казалось, все вокруг мило улыбается — и горы, и реки… Казалось, что никогда наша природа не была такой красивой. Все меньше становилась фигура человека, бегущего по межевой насыпи рисового поля. А там, за гребнем горы, поднимались клубы дыма из трубы его родного дома.

Наверно, там зажгли очаг и готовили ужин. Мы медленно шли и смотрели в ту сторону. «Белые штаны» уже поднимались по горной тропе. Наконец ополченец взобрался на самую высокую точку гребня, обернулся, посмотрел на нашу сторону и тут же исчез. Я еле сдерживал слезы.

Вот в таком состоянии мы, пленные, находились в то время. На первый взгляд казалось, что творится такая неразбериха, что никто никого не замечает. Действительно, прием и передача пленных в полицейских участках происходили формально. Проверка личного состава происходила также поверхностно. Однако и в такой сложной обстановке, как оказалось, человек всегда остается человеком. Ведь расстояние до дома этого парня составляло меньше километра. С точки зрения нормальных человеческих отношений в тот момент других решений и быть не могло! В данном случае даже легкий пинок под зад означал не грубость, а дружеский жест, знаменующий свободу. Этот поступок полицейского выходил за рамки существующих правил военнослужащих и объяснялся только его личными человеческими качествами и его настроением в той обстановке. Конечно, в данном случае это также зависело от другого полицейского, который поддержал его в столь благородном деле.

С одной стороны, мне было завидно, что вот так запросто человек освобождается из плена и возвращается домой. С другой стороны, мне казалось, происходит что-то невероятное, почти невозможное.

Вообще-то наше положение в то время было весьма неопределенным. Фактически находясь в плену, мы нигде в официальных документах не числились как пленные. В этом смысле наша судьба целиком зависела от сопровождавших нас полицейских. По своему желанию они могли нас отпустить или же пристрелить всех в пути — все равно не было бы особых последствий. Даже Женевская международная конвенция вступает в силу, лишь когда пленные внесены в реестр.

В те суровые дни, когда происходили упомянутые события, всё в конечном счете зависело от того, кто контролировал ситуацию. Тогда наряду со злыми людьми встречались и добрые. От личных качеств начальника и от конкретной обстановки зависела судьба человека. В этой связи хочется вспомнить слова одного философа, который говорил, что в жизни человека его разумные и сознательные поступки составляют лишь половину, а другая половина поступков зависит от опасных случайностей. Возможно, это связано с какими-то магическими силами.

Может быть, следующий случай также происходил под влиянием момента. Если исходить из логической последовательности рассуждения, то начало и конец рассказа должны поменяться местами. Но я намеренно раньше рассказываю о маленьком эпизоде, который произошел на границе 38-й параллели недалеко от местности Ингу. Сам толком не понимаю, почему я так делаю. Тем не менее, есть у меня кое-какое предположение.

Сегодня, когда совершенно изменилась обстановка по сравнению с девяностыми годами двадцатого столетия и мы можем отвлеченно рассказывать о событиях пятидесятилетней давности, мы не думаем о тех драматических событиях в их хронологической последовательности. Кроме того, сегодня я все больше задумываюсь о добре и зле в человеческих отношениях. О том, что в зависимости от условий существования человек может стать добрым или злым…

Итак, этот случай произошел после пребывания в Чумунчжине. По указанию сверху мы должны были отправиться на Юг на попутных суднах, но это было невозможно, так как в действительности не было никаких судов.

Поэтому одну ночь мы переночевали в Чумунчжине, а у военных полицейских произошла смена. Передав нас другому посту, сопровождавший нас отряд уходил обратно в Каннын. Их главным ответственным был человек из Чиннампхо. Собираясь в обратный путь, он почему-то часто оглядывался назад, словно искал меня среди пленных. Я не ошибся.

На прощание он сказал:

— Я постараюсь помочь тебе выбраться отсюда.

Он уже не ехал на Юг вместе с другими полицейскими, сопровождавшими нас в течение двух дней, а отправился в город Вонсан, в штаб корпуса. Об этом ему было известно уже с момента выезда из Каннына. Откровенно говоря, я не совсем верил этому обещанию и поэтому отнесся к его словам довольно равнодушно. Ведь у него должны быть другие, более важные дела, подумал я. В то же время он производил приятное впечатление, и где-то глубоко в душе у меня теплилась слабая надежда, что он сдержит свое слово.

— Если вам не трудно и у вас будет такая возможность, прошу оказать мне помощь. Буду вам очень благодарен, — сказал я спокойно, уже не так волнуясь, как вчера, когда состоялся наш разговор.

Он же вместо «до свидания» сказал «бай-бай», словно прощаясь с детьми при уходе на работу в офис. При этом он поднес одну руку к уху и тут же быстро ушел. Все еще сомневаясь, что происходящее — реальность, я задавал себе вопрос: как такое возможно, в чем причина, почему все выглядит так естественно, может ли быть, чтобы все это называлось «война»?

Теперь пора переходить к рассказу о тех противоречивых и ужасных событиях, которые произошли позже. Но рассказ о них я почему-то по-прежнему откладываю на потом; я не могу разобраться в событиях, которые произошли так неожиданно. Сам не знаю, почему так поступаю. Может быть, это объясняется тем, что они развивались очень быстро и еще быстрее мы забыли о них. По моему разумению, люди, живущие вместе, не должны так поступать…

Так или иначе, наша судьба целиком зависела от сопровождавших нас полицейских. В этом мы убедились на следующий день до прибытия в Ингу, когда полицейские отпустили на волю еще одного ополченца, тоже в белых штанах и куртке. Вместе с тем, днем раньше, до прибытия в Чумунчжин, совершенно случайно был убит другой ополченец в точно такой же одежде.

Каждый человек в подобной ситуации инстинктивно использует все свои пять органов чувств для самосохранения. К данному случаю вполне подходит древнее изречение о том, что, даже находясь в когтях смерти, можно выжить, если сохранить ясный ум. Вот в такой обстановке мы находились тогда.

Формально наши отношения с полицейскими были вполне мирными: мы вместе шли на Север, иногда даже шутили, пели северокорейские революционные песни… Но наша судьба в той конкретной обстановке целиком зависела от них. Другими словами, в любой момент они могли сохранить или отнять наши жизни.

Инстинкт самосохранения требовал держать в напряжении все органы чувств и быть готовыми ко всякому непредвиденному случаю. Я бдительно следил за происходящим с момента выхода из Каннына. Особенно внимательно я наблюдал за поведением начальника полицейской охраны. Позже мне говорили, что он родом из Чиннампхо, но по характерному говору я догадывался, что он выходец из провинции Пхёнандо.

Его внешний вид также говорил о том, что он из Пхёнандо: широкоплечий, как дзюдоист, он обладал сильным голосом и другими характерными признаками. Один из передних резцов у него рос неправильно, но этот недостаток вовсе не портил его внушительного вида. Наоборот, даже как бы создавал дополнительное впечатление о нем как о веселом, ласково-приветливом старшем полицейском, который должен будет находиться вместе с нами несколько дней.

Ну, а теперь вернемся к сути рассказа. Вообще-то трудно описать ситуацию в двух словах, хоть события и развивались очень быстро.

Недалеко от Чумунчжина в середине поля, густо заросшего полынью, откуда хорошо была видна река, человек из Чиннампхо неожиданно остановил нас и сказал, чтобы мы сделали свои дела, так как в Чумунчжине, возможно, будут проблемы с туалетом. Он настойчиво предлагал оправиться именно здесь. Он предполагал, что если в Чумунчжине мы остановимся в какой-нибудь народной школе, то появятся определенные сложности с этим делом, даже если мы будем ходить в туалет по одному.

Мы как воробьи разбежались по разным сторонам дороги и стали делать свое дело. Одни освобождались быстро, другие делали это долго и без особого желания, но старательно выполняли приказ. У меня тоже не было особого желания, но я старался.

Забавным было то, что и сам начальник, только что отдавший приказ, с удовольствием справлял нужду у дороги. Я невольно засмеялся, потому что понял — он сам этого сильно хотел. Сделав дело, он привел одежду в порядок и вернулся на свое место. Раздал по одной сигарете стоявшим рядом и сам смачно закурил. Глядя на это, даже мне, некурящему, захотелось закурить. Я заметил у полицейского одну интересную привычку. Тлеющую часть окурка он отрывал большим и указательным пальцами и бросал на землю, затем топтал подошвой армейской обуви. Делал это он очень умело и с явным удовольствием. Он потушил окурок и, глядя на дальние горные цепи, пробормотал, что природа настолько прекрасна, что дух захватывает.

Незаметно прошло около семи минут. Он посмотрел на наручные часы и сказал:

— Наверно, все уже в основном закончили. Полагаю, что такой скудной едой — двумя горстями сухого вареного риса особенно не заполнишь желудок. Двигаемся дальше!

Был дан приказ «Всем строиться!» Но и без команды все уже были в строю. Но тут начальник полицейской охраны случайно заметил, что нет одного человека, и гневно произнес:

— Э! Что случилось? Почему нет одного типа?

— Не может быть, — ответил один из молодых полицейских.

Другой, оглядываясь вокруг, крикнул:

— Вон, идет. Наверное, по-большому ходил? Тварь ты такая, почему так далеко ходил? Можно было сходить и поближе. А то все поле облазил.

Глядя на беднягу, еще три-четыре человека говорили между собой:

— И все же его можно понять. Традиционно корейцы так воспитаны, что не распространяют дурной запах где попало.

— Возможно, из-за такой скудной пищи у него запор, поэтому он так долго и сидел.

— Тогда выходит, что он так долго сидел не потому, что соблюдал правила хорошего тона.

В этот момент полицейский начальник, человек из Чиннампхо, грозно закричал:

— Эй, ты, иди сюда. Паршивец с лошадиным носом, беги быстрее. Обожравшийся красный сукин сын, ты еще ходил по-большому?

Ругательство «красный сукин сын» вот уже несколько лет являлось привычным для всех. На грубый окрик начальника человек в штанах и телогрейке бежал изо всех сил. И тут произошло невероятное. Подойдя к человеку из Чиннампхо, он опустился на колени, соединил ладони вместе и принялся страстно умолять:

— Мне никак нельзя умирать. Никак. Меня днем и ночью ждут дома, в Самчхоке, мои родители. Я единственный сын.

Все это произошло так неожиданно, что полицейский был поражен. Он раздраженно сказал:

— Ты, сукин сын, так хотел умереть, что помешался. Встать!

Одновременно он пнул пленного по голени.

По-прежнему стоя на коленях, человек в телогрейке обхватил полицейского за ногу и снова стал выпрашивать пощады:

— Я никак не должен умереть! Дома отец и мать ждут меня, все глаза проглядели.

— Да отцепись ты, в конце концов! — рявкнул полицейский, еще больше раздражаясь. Пытаясь освободиться, он поворачивался то вправо, то влево.

Наконец они освободились друг от друга и немного успокоились. Но тут, к несчастью, произошло неожиданное. Ополченец в белых штанишках и телогрейке, что-то бормоча себе под нос, пошатываясь, вдруг побежал в поле, заросшее полынью.

— Эй, посмотрите на этого мерзавца! В самом деле он сошел с ума или хочет умереть? — спросил полицейский. Он снял с плеча карабин и прицелился. А ополченец, едва держась на ногах, продолжал бежать в сторону поля с высокой полынью.

Раздался оглушительный выстрел. Пленный упал ничком посреди поля. Кажется, пуля попала ему в ногу, и он продолжал ползти, извиваясь всем телом. Одновременно он что-то бормотал еще громче, чем раньше. Человек из Чиннампхо решительно подошел к извивающемуся телу и выстрелил в спину еще четыре-пять раз.

Затем, обращаясь к нам, зычным голосом скомандовал:

— Уходим, уходим! — И как бы разговаривая сам с собой, тихо добавил:

— Пусть станет пищей для ворон, бурундуков, полевых мышей и удобрением для полыни…

Кругом стояла мертвая тишина, лишь ветерок колыхал сухие ветки полыни, погода была ясная, и солнышко уже медленно клонилось к закату на западе.

Дело вот в чем. Я, словно магнит к куску железа, тянулся к полицейскому из Чиннампхо. Это происходило не потому, что я стремился подхалимничать или застраховать себя от страшной участи человека из Самчхока, а из-за необъяснимой симпатии к нему. Возможно, мое тогдашнее поведение объясняется тем, что я был сильно взволнован и не мог разобраться в той сложной обстановке. Тем более сегодняшнее суждение о тех драматических событиях не может быть объективным. Пусть все это останется в прошлом.

Не могу точно утверждать, но, возможно, мои чувства передались и человеку из Чиннампхо. После убийства парня в белых штанах на пути к Чумунчжину молчали и пленные, и сопровождающие нас полицейские. Только я, находясь рядом с начальником отряда, завел разговор примерно такого содержания.

Я спросил:

— Господин начальник, откуда вы родом? Мне кажется, что вы из провинции Пхёнандо.

— Да, из Чиннампхо.

— Когда вы перешли на Юг?

— В 1947 году. Невыносимо было жить при коммунистах.

— Ваша семья занималась торговлей?

— В Чиннампхо мы занимались и торговлей, и садоводством. Выращивали яблоки, груши и персики. Если точнее сказать, дядя отвечал за торговлю, отец ухаживал за дедушкой и бабушкой, занимался скотоводством. Отец, дядя, вся семья перебрались на Юг. Дед с бабушкой остались, чтобы охранять свою землю. Если они еще живы, то им по семьдесят шесть лет. Вот почему я решил отправиться на западный фронт, но не всё получается по нашему желанию…

— И наша семья тоже занималась садоводством.

— Да, а где же?

— В Вонсане, в провинции Хамгёндо. Там в основном выращивают груши. У нас тоже был свой сад.

При этом, к своему удивлению, я, сам того не замечая, постепенно стал переходить на пхёнанский говор.

— Вот как! А с какого времени ты стал служить в Народной армии?

— Какая там служба… В начале июля все учащиеся старших классов средней школы повышенной ступени были мобилизованы в армию.

— Вот негодяи! Что могли сделать учащиеся средней школы на войне? В таком случае не надо было начинать войну. По меньшей мере, здесь, в Республике Корея, такого не было. Теперь я понимаю, почему в Народной армии так много новичков и так мало взрослых. А тебе сколько лет исполнится в этом году?

— Мне девятнадцать лет.

— Значит, ты ровесник моего самого младшего брата Сангори.

После небольшой паузы он продолжал:

— Сейчас он учится в средней школе повышенной ступени в Ёнсане. Когда мы переезжали на Юг, сначала думали, в какой школе учиться — в сеульской или ёнсанской.

Вот так мы говорили о разных вещах. Другие пленные и полицейские по-прежнему молчали. Мы тем самым выделялись среди других в команде. Пользуясь случаем, как можно мягче, я осторожно спросил:

— Уважаемый товарищ, передав нас… Ой, извините, не «товарищ». Это я по привычке — на Севере при обращении всегда использовалось это слово.

— Ничего. Нормально. Я это знаю. А что ты хочешь сказать? Рассказывай.

— Я слышал, что вы, передав нас, отправитесь в Вонсан. Это правда?

— Откуда тебе известно? Как ты узнал?

— Узнал совершенно случайно. Когда оказываешься в таком положении, обостряется слух.

— Понятно. В чем дело?

— Если позволите, есть одна просьба к вам.

— Что за просьба?

— Я буду очень благодарен вам, если вы передадите, что я жив и здоров.

— Мне зайти к вам домой?

— Нет. К нам трудно добраться. Самый удобный путь — это зайти к моему бывшему однокласснику и сказать ему. А он передаст нашим.

— А почему он не в армии?

— Он скрывался до последнего момента. Он такой.

— Значит, ты другой. Присоединился к «красной банде».

— Если сравнивать с ним, то так. Вообще-то я был мобилизован наполовину принудительно вместе с классом, а наполовину — добровольно. Конечно, при большом желании можно было избежать мобилизации.

— Тогда в чем дело?

— Представьте себе на минутку, что освобождена Южная Корея и страна объединилась. В таком случае как выглядели бы те, кто укрывался от войны?

— Это было бы ужасно, но твой друг не боялся этого.

— Он был спортсменом — играл в футбол и регби.

— Он не задумывался над этим вопросом, а жил как мог, тогдашним днем. А ты думал по-другому.

— Я же увлекался литературой…

— Эх! Беда с тобой. Вот почему ты добровольно оказался в Народной армии… Ну, хватит, противно слушать.

Человек из Чиннампхо дал понять, что он не знает деревню Вонсан, и сказал, чтобы я написал ему адрес. Обещал, что по пути заедет.

Я быстро начал искать свою записную книжку, но напрасно. Ее не было. Я вспомнил, что, когда мы ночевали в Канныне, она лежала в большом кармане куртки и мешала мне спать. Поэтому среди ночи я ее выбросил из классной комнаты во двор вместе с фотографией моего товарища Чхве Чжинмана. Мне казалось, что если я выброшу фото в отдельной обертке во двор, то это будет слишком дерзким поступком с моей стороны. Кроме того, я не был уверен, что без записной книжки могу сохранить эту фотокарточку.

Еще за день до этого дневник принес мне пользу в янъянском полицейском посту. После того как тот образованный полицейский бегло прочитал основные моменты моих записей, его отношение ко мне изменилось в лучшую сторону. Ведь до прочтения он угрожал, что, если я не принесу брошенный мною в лесу автомат, мне не жить. Ну а теперь, в Канныне, я избавился от дневника, так как он причинял мне неудобство во время сна. К тому же в той подозрительной обстановке, при которой все всегда проверялось и запрещалось, ни записная книжка, ни литература, ни фотография Чхве Чжинмана не представляли особой ценности, и я с легкостью с ними расстался.

И вот теперь, когда мне нужно написать адрес хоть на клочке белой бумажки, ее нет. Поэтому мне оставалось только объяснить устно, словами:

— На пути к Вонсану будут два перехода по железной дороге хумикири[31]. Затем пройдете местность Калма, будет начало Вонсана, пройдете еще примерно два километра, там еще раз перейдете один железнодорожный переход и увидите большой книжный магазин «Пэкха». Внутри здания встретитесь с парнем по имени Ли Ёнхван и скажите только, что я жив.

— Понял, — ответил он. Затем достал маленький блокнот и ручку. Спрашивал на ходу:

— Что делать на втором переходе?

— Надо переходить.

— Понял, перейду, а дальше?

— Надо идти налево.

— Сколько метров примерно надо идти?

— Совсем рядом. Первый или второй большой дом, магазин канцтоваров.

— Как называется магазин?

— «Лавка Пэкха».

Сказав, что понял, записал в блокнот и мое имя.

Наступило утро следующего дня, мы были еще в Чумунчжине. Откровенно говоря, я совсем забыл наш разговор. Помнил только тот ужасный момент, когда произошло то страшное событие с беглым ополченцем. Конечно, в глубине памяти где-то оставалась моя просьба, но результатов я не ожидал. И вот где-то часов в девять утра, собираясь в дорогу, человек из Чиннампхо нашел меня и напомнил мне о том разговоре. Мои сомнения несколько рассеялись. Перед отъездом он сказал:

— Если ты доберешься до Вонсана, я постараюсь тебе помочь освободиться. Впрочем, не уверен, буду ли я к тому времени в штабе корпуса.

Поистине удивительно, но он помог мне.

Однако пока ограничимся этим. Более подробно речь пойдет позже. Сейчас я хочу рассказать то, что непосредственно я услышал от приятеля Ли Ёнхвана, который где-то в 1959 году перебрался на Юг. К тому времени я был освобожден в Хыпкоке и вернулся домой, а потом также перешел в Южную Корею.

Он рассказывал о том, что приключилось с ним в далеком прошлом:

— Однажды перед закатом солнца мы сидели с приятелями в задней комнате. Вдруг неожиданно открылась дверь. В магазин вошел высокий полицейский в полной форме цвета хаки и в солнцезащитных очках. С ходу он назвал твое имя и спросил, знакомы ли мы с тобой. Мы все сильно перепугались и сказали, что не знаем. Догадавшись, в чем дело, он, чуть улыбаясь, спросил, кто из нас Ли Ёнхван.

Ёнхван осторожно откликнулся. Полицейский продолжал:

— Говорят, что ты играешь в футбол и регби. Кстати, твой друг жив и находится в плену в Чумунчжине. Иди к нему домой и сообщи родителям об этом.

Затем он вышел и закрыл за собой дверь.

Разумеется, Ли Ёнхван тогда не пошел к нам и не передал это сообщение. На то у него были свои причины: видимо, ему было очень неловко говорить моим родителям об этом. Ведь он и его дружки осознанно уклонились от мобилизации в Народную армию. Им наверняка было неудобно перед теми, кто служил в Народной армии. Однако слухи быстро распространились, и наши родители и без него уже знали. Я был очень удивлен этим фактом. В общем, вот она какая, человеческая жизнь!

Из-за внутренних беспорядков в 1980 году^{21} в течение двух месяцев я был заточен в подвале на горе Намсан. Затем меня перевели в сеульский следственный изолятор, где за каждым моим шагом следил высоченный молодой солдат из Самчхока.

Однажды ночью у меня появилась возможность поговорить с ним наедине. Я узнал, что один из его двоюродных братьев был насильно завербован добровольцем в Народную армию во время Корейской войны 1950 года и что до сих пор нет никаких сведений о нем. Судя по возрасту, этим пропавшим добровольцем мог быть тогдашний человек из Самчхока. Однако я не сказал моему охраннику ни одного слова о событиях осени 1950 года.

…Кажется, это было в июне 1987 года до 29 числа^{22}, примерно 18 июня. В 12 часов ночи должны были начаться массовые аресты. Один из полицейских заранее пришел в наш дом и предупредил об этом, чтобы хоть на несколько дней отсрочить наш арест…