ВУАДИЛЬ — ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ

Мадамин-бек получил письмо от Курширмата. Привез его басмач с черной бородкой и шрамом на лбу. Приехал прямо в Ташлак, где стояли верные беку части, и попросил пропустить его к главному хозяину. На левой руке его алела красная повязка — знак того, что он свой человек, признавший Советскую власть.

Письмо гласило:

«Бисмилля ар-рахман ар-рахим (то есть во имя бога милостивого и милосердного), — писал Курширмат, — Мухамед Амин-беку, другу бедных, покровителю сирот, гази непобедимому, воителю за веру от Шер-Магомета салам — привет! Ваша доблесть известна далеко за пределами Ферганы — в Бухаре, Ширабаде и Кабуле. Слышно, что вы, Мадамин-бек, пребываете в мире и спокойствии на службе у Советской власти, собирая воедино все мусульманские отряды. Просим приехать к нам в Гарбуа для совместного совета и присоединения моих овец к общему стаду. Ожидаем вас и вашего русского советника.

Шер-Магомет Кул.

Составлено 3 числа, месяца шавбана, 1928 года хиджры».

Кишлак Гарбуа, расположенный всего в восьми верстах от Старого Маргилана, среди трудно проходимых песчаных дюн, был его ставкой и являлся много раз ареной кровопролитных сражений.

Курширмат вместе с Иргаш-чулаком (хромым) и Хал-ходжой был организатором контрреволюционного басмачества в Ферганской долине и состоял- одно время помощником Мадамин-бека, имел титул «лашкар баши», то есть командующий войсками. Настоящее его имя Шер-Магомет, сокращенно Ширмат. На печати его еще было прибавлено «гази», что значит «воитель за веру». В народе его звали «кёр» — «кривой». Он был действительно кривой на один глаз, которого лишился в далекие дореволюционные времена, когда дехкане поймали его при краже коней.

Чернобородый ждал ответа. Ему нужно было обязательно услышать слова Мадамина. Но тот молчал. Он, как всегда, не торопился с решением сложных вопросов я не обнадеживал собеседника торопливым обещанием или отказом. Даже на лице нельзя было прочесть отклика.

— Если конь ваш устал, пусть отдохнет. — сказал он посланцу Курширмата. — Если свеж, поезжайте и передайте своему хозяину, что письмо вручили Мухамед Амин-беку.

Чернобородый помялся, переступил с ноги на ногу, но вынужден был все же откланяться. Конь его мог без отдыха проделать обратный путь.

Мадамин показал письмо своему комиссару Сергею Сухову. Со дня переименования отряда бека в «мусульманскую бригаду» Сухов неотлучно находился в Ташлаке к вместе с Мадамином занимался переформированием басмаческих частей. Место многочисленных советников в разных чинах и званиях, прежде окружавших бека, занял теперь один человек. По виду он был сравнительно молод, хотя и прошел германскую войну и имел два «георгия». Новый советник, как именовали Сухова аскеры, за недолгое время показал себя с самой лучшей стороны. Он не навязывал своего мнения командиру, не донимал бывшего басмаческого главаря мелочной опекой. Поэтому опасения, что комиссар окажется стражником, сразу же отпали. Бек увидел в Сергее Сухове внимательного друга и умного помощника, с которым было легко начинать новую для «амир лашкар баши» жизнь, новое дело.

— Вы верите Курширмату? — спросил комиссар, ознакомившись с посланием.

Мадамина озадачил прямой вопрос:

— Имеет ли это значение?

— Конечно.

— Хочется верить. Его вынуждают к миру события. Другого выхода нет.

Сухов посмотрел своими живыми внимательными глазами на командира, пытаясь уяснить, искренен ли он.

— Значит, Курширмат. становится нашим другом по-неволе?

— Да.

— Трудно решать, в таком случае, вопрос, — заключил

комиссар. — Можно ведь ошибиться. А от нашего шага зависит многое — мир или продолжение войны в Фергане. Посоветуемся со Скобелевым.

— Пожалуй.

Телефонный разговор со Скобелевым устранил неясность. «Поездка в Гарбуа желательна, — заявили в штабе. — Выход Курширмата из войны приведет к полному и скорому умиротворению басмаческих отрядов».

Сухов передал трубку Мадамину:

— Просят вас.

Бек с минуту слушал голос из Скобелева, потом утвердительно кивнул:

— Я готов.

Его о чем-то спросили. Пришлось подумать.

— Я человек военный. Будет сделано.

И еще добавил:

— Приказа не нужно. Еду добровольно.

Он повесил трубку, повернулся к комиссару:

— Пусть готовят лошадей, утром выезжаем в Гарбуа.

Эти два письма, уже пожелтевшие от времени, мне передал спустя много лет бывший партизан Ошского отряда. Передал как реликвию. Он хранил их в память о своем друге и командире Сергее Лукьяновиче Сухове. Они вместе бились под Андижаном с басмачами в сентябре 199 года. Со своей сотней курсантов Ташкентского военного училища Сергей атаковал и захватил тогда железнодорожный мост через Сай и отрезал противнику путь из города. За этот подвиг он был награжден орденом Красного Знамени. Награду Сергею вручил сам Куйбышев.

— Возьми эти письма, — сказал партизан. — Они вроде частицы Сергея.

Пересказать чужое письмо трудно. Да и нужно ли пересказывать. Тот, кто в порыве отчаяния выразил свое чувство, не заботился о красоте слов, не искал одобрения или укора. Он просто делился постигшим его горем.

Писала Шурочка Белова, жена комиссара Сухова:

«Милая моя мамочка! Я не хотела, может быть, не должна была так жестоко огорчать тебя, но нет сил молчать…

Помнишь, я писала тебе, что Сережу из Андижана перевели сюда, в Ташлак, военным руководителем к Мадамин-беку на формирование бригады из сдавшихся басмачей, их называют «мирные басмачи». Мы прожили с Сереженькой здесь более месяца.

Вчера утром он выехал вместе с Мадамином на свидание с Курширматом — главарем незамирившихся басмачей. И с тех пор ни о Сереженьке, ни о Мадамине нет никаких вестей. Самое ужасное, как могла я отпустить его. Ведь мы даже не простились, не сказали друг другу ни слова. Он поднялся до рассвета, когда я спала, и неслышно вышел. Зачем он все это сделал!

Я, как только узнала об отъезде, побежала в штаб. У меня было предчувствие нехорошее. Но в штабе успокоили, сказали, что к обеду они оба вернутся: кишлак Гарбуа недалеко. Днем уже порешили — приедут к вечеру. Весь день я проплакала у себя в комнате. Вечером не выдержала, потребовала, чтобы в штабе сказали мне правду. Только они ничего не знали сами. Просили успокоиться. Но как успокоиться, когда Сережи нет,

А сегодня утром сказали — Сереженька, Мадамин и весь отряд пропали без вести. Разведка донесла, что в Гарбуа их нет и не было. Как это. случилось, мама… Как я могла потерять его? Что теперь будет? Слезы не утешают. Стою у дороги и жду. Жду Сережу. Ведь я не одна, мамочка. У нас должен быть ребенок. Сережин малыш. Страшно подумать… Прости, не могу писать…»

Шурочка Белова верно назвала время — они выехали из Ташхака на рассвете. Им хотелось еще к обеду вернуться назад. Да и по утренней прохладе коням легче идти быстрее можно одолеть непростой путь до Гарбуа.

Май только начался. Южный май с горячим солнцем, когда первые утренние лучи уже несут тепло и вздымают над землей трепещущие токи влажного воздуха. Когда вокруг все тонет в зелени — и равнина, и холмы, и далекие склоны Алая, а у самой обочины дороги стелется густым ковром трава. Когда буйно цветут маки, расцвечивая малиновыми брызгами изумруд долины.

Облетел белый наряд яблонь и груш, а гранат еще пылает своими огненными цветами. И все это глядит из-за дувалов, встречает и провожает всадников.

Их было двадцать шесть человек вместе с Мадамин-беком и Суховым. Впереди ехал командир на белом арабе, танцующем под седлом и просящем беспрестанно повода. В обычные дни бек носил военную форму — китель, перехваченный ремнями портупеи, и тюбетейку или серую каракулевую папаху, а сегодня облачился в парчовый халат и белую кисейную чалму: Простая казачья шашка свисала вдоль бедра, к поясу был пристегнут наган в черной кобуре.

Рядом ехал Сухов. По нраву своему он выбрал и коня— могучего, спокойного Гнедко. Быстротой тот не отличался, но был вынослив как черт и в бою грудью сбивал любую лошадь противника. Ожидая хозяина, он умел стоять часами без привязи и ничем не выдавать своего нетерпения. Сейчас Гнедко шел ровным шагом, равнодушно глядя на дорогу и слегка поматывая большой головой.

В седле Сергей Лукьянович держался прямо, по-солдатски. Да и всем своим видом не показывал, что он начальник. Разговаривал просто, шутил, с веселым любопытством вглядывался в даль, раскрывавшуюся причудливым изгибом снежных вершин.

Сзади ехали два туркмена в больших белых папахах— прежняя личная охрана бека, а за ними — строем по трое — йигиты узбеки. Один только русский был среди них — боец Орехов, суровый на вид, но добродушный семиреченский казак.

Солнце еще не поднялось, когда отряд миновал последние дворы Ташлака, отцветающие сады за околицей и выехал на широкую ровную дорогу, хорошо прибитую копытами и укатанную колесами. Слева и справа протянулись поля, карагачевые рощи и заросли кустарника.

Ровной, хотя и не очень быстрой рысью проследовали, так версты три и вдруг увидели впереди двух всадников. Они стояли около карагачей и как будто поджидали отряд. Лишь только Мадамин и Сухов приблизились, один из верховых спрыгнул с лошади и, бросив повод товарищу, побежал навстречу.

— Ассалам алейкум!

Он прижал руки к животу, принялся старательно кланяться и выкрикивать приветствия.

— Ким сиз? Кто вы? — строго спросил бек.

Тот, будто не слыша вопроса, продолжал лепетать. Пожелания всяческого благополучия, мира и спокойствия сыпались как горох. И лишь когда он выговорил все, то ответил:

— Мы люди хозяина Шер-Магомета. — Человек протянул беку что-то наподобие письма — свернутый вчетверо лист бумаги — и снова стал кланяться.

— Вот еще новости, — удивился Сухов. — На дороге ловят с письмами.

Пока отряд стоял, а Мадамин разбирал витиеватые строки курширматовского послания, Сергей Лукьянович разглядывал курьеров. Тот, что на коне, жался в тени карагачей, будто боялся показаться, а спешившийся глядел со страхов, втянув голову в плечи и прижав руки к животу. Он наверняка ждал или удара камчой или пули. На правом рукаве его халата краснела кумачовая повязка — своеобразный мандат на проезд в зону расположения частей Красной Армии. Басмачи прибегали к этой наивной, но на их взгляд хитрой маскировке, чтобы обмануть население и разведать территорию противника.

— Что там пишет Курширмат? — спросил Сергей Лукьянович, когда послание было наконец прочитано.

Мадамин неопределенно пожал плечами — письмо привело его в растерянность.

— Пишет, что вынужден оставить Гарбуа, — ответил по-русски бек. — Какие-то красные отряди появились около кишлака, и, чтобы не осложнять отношений с Советами, он ушел в Вуадиль. Ждет нас там.

— Мда… — протянул Сухов. — Ситуация меняется. Что же предпримем?

Басмач исподлобья поглядывал на командиров, пытаясь понять причину замешательства. Глаза его торопливо бегали от Мадамина к Сухову. Он словно хотел подсказать им решение, но не знал, как это сделать.

— Где сейчас Ширмат? — спросил его бек. Вопрос преследовал определенную цель — получить подтверждение от третьего лица.

— Ушел в Вуадиль, — охотно ответил басмач.

Мадамин задумался. Какое-то сомнение мешало ему сделать решительный шаг. Но он все же сделал его.

— Едем в Вуадиль, — сказал бек. — Какая разница, где вести переговоры. К вечеру вернемся. Здесь недалеко.

Он посмотрел на Сухова — как тот отнесется к такому решению. Ему хотелось, чтобы комиссар не посчитал его, Мадамин-бека, малодушным, трусливым. Чтобы увидел желание бывшего «амир лашкар баши» честно служить Советской власти.

Сергей Лукьянович ободряюще кивнул. Отряд снова двинулся по дороге. Басмачи помчались вперед, азартно нахлёстывая своих лошадей, и через минуту скрылись за рощей.

Мадамин и Сухов ехали рядом. Почти стремя в стремя. Ехали одной дорогой и к одной цели. Но думали о ней по-разному.

Бек был неспокоен. Судьба снова сталкивала его в людьми, которых он недавно оставил и оставил навсегда. Ему казалось, что прошлое отсечено и если придется стать с ним лицом к лицу, то только в бою, только с обнаженным клинком. А вот он едет по доброй воле к Курширмату и будет разговаривать с ним словами дружбы. Надо называть врага добрым именем, пить чай из рук ненависткого человека, касаться губами пиалы, оскверненной его дыханием. Ненависть их друг к другу глубокая и давняя. Курширмат не желал мириться с ролью Мадамина, не признавал его «амир лашкар баши». Теперь, в письме, он называет бека «гази непобедимым», воителем за веру, другом бедных. Но прежде именовал собакой и кяфиром. Что произошло с Курширматом? Неужели дела его так плохи? Неужели он понял бессмысленность борьбы и складывает оружие? Честно принимает мир. Собственный пример помогал Мадамину решать чужую судьбу на свой лад. «Понял, — ответил за Ширмата бек. — Понял и выходит из войны».

И тут же возникал другой вопрос: «Но почему комиссар Сухов не верит? Что заставляет его настораживаться при упоминании о Курширмате?» Мадамин скосил глаза на Сергея Лукьяновича, будто хотел по выражению лица разгадать его чувства. С минуту он наблюдал за спутником и не нашел ответа. Внешне — комиссар казался спокойным, даже равнодушным. Его занимали лишь горы, величественной сине-голубой грядой теснившиеся на горизонте. Из-за них должно было вот-вот глянуть солнце, уже выбросившее корону ослепительно ярких лучей. «Нет. Он не понимает нас, — решил Мадамин-бек. — Не понимает душу мусульманина. Они, большевики, видят во всем только нужду бедных и довольство богатых. А мусульманин живет не этим — он живет богом, законами шариата, которые равняют и бедных и богатых». Сам Мадамин плохо знал законы шариата, вернее почти не знал. Все его сведения о религии сводились к семи стихам первой суры корана, начинавшиеся словами: «Бисмилляги р-рахмани р-рахим…», то есть к тому, что обязан знать каждый мусульманин. Но бек слышал от мулл и особенно от старого Хаджимата множество различных притч, толкующих и суры корана, и законы шариата. Он верил, что «пророк» завещал правителям превыше всего ценить труд земледельца. Их место было будто бы по правую руку султана и эмира. Лично Мадамин этого закона не придерживался: по правую руку от него всегда сидели советник Ненсберг и курбаши. Однако собственные порядки не являются образцом, поэтому бек не руководствовался ими в толковании религиозных законов. Сейчас его занимала только одна задача — доказать себе, а потом и Сухову, что мусульмане едины в своих убеждениях и свои интересы подчиняют делу утверждения блага для верующих. Следовательно, Курширмат отбросит старое и пойдет дорогой мира. Так нужно народу.

— «Вуадиль» значит «чистое сердце», — прервал молчание Мадамин. — Оно не обманет нас.

— Хорошо бы, — просто ответил Сухов.

— Там святые места, — продолжал начатую мысль бек.

— Может, для кого и святые… Только разве Курширмат верующий?

— Он мусульманин.

— Что ж, посмотрим…

Многое надо было сказать беку, и, если бы не дорога, не близкая цель, Сергей Лукьянович, конечно, поддержал бы разговор. Но перед встречей с Курширматом не хотелось сеять сомнение в душу Мадамина. Сам Сухов мало надеялся на удачный исход переговоров. Слишком туманны были письма курбаши. Смущала и перемена места. О Гарбуа знали в штабе, а Вуадиль и в голову никому не придет, даже не смогут послать людей на выручку. У него была мысль послать одного из бойцов в Ташлак с донесением, но он побоялся встревожить этим бека. Да и оснований пока для особых опасений не было. В конце концов в отряде двадцать шесть человек — голыми руками не возьмешь. При первой попытке врага ударить можно повернуть назад и на добрых конях уйти от преследования.

За месяц, что Сергей Лукьянович находился в Ташла-ке, сделать удалось немного. Он только успел сойтись с людьми, наметить будущих политработников, на которых можно было положиться и доверить им работу среди недисциплинированных, развращенных разбоями джигитов. Сделать из бывших басмачей сознательных, преданных революция войной — нелегко. Нужно время и терпение. Терпения Сергей Лукьянович набрался, а вот со временем было туговато. Многочисленные организационные мелочи отрывали его от политической работы. «Ничего, наверстаю, добьюсь», — думал Сухов. С рассвета шел в эскадроны и только к ночи, да и то не всегда, возвращался домой. А тут еще эта поездка. Целые сутки — прочь. Жаль. Но надо. Ничего не попишешь. Переговоры важнее всего. Чем меньше врагов, тем быстрее конец войне. Конец кровопролитию, голоду, разрухе. Вот бы только отделаться от Курширмата и назад, в бригаду, за работу.

Поднялось солнце из-за Алая. Яркий свет залил долину, заиграл на весенней зелени. Стало веселее, спокойнее. Кони настойчиво запросили повода. И едва всадники тронули их шенкелями, как рванулись вперед размашистой рысью.

Жаль, что людям не пришлось сохранить память об этом чудесном утре. Горы встали будто рядом, подняв в небо седые вершины — там белели снега и льды. Голубые, синие и изумрудные склоны, притуманенные легкой дымкой, спадали к самой дороге. Она тянулась, одетая в зелень деревьев, у берега буйного Шахимардан-сая. Он сверкал зеленоватым хрусталем ледниковой воды — урчал, звенел, стучал камнями, торопился куда-то. И все вокруг пело, откликалось на эту бесконечную, неумолчную игру струй.

У въезда в Вуадиль скрытые на короткое время предгорьями вершины Алая снова вскинулись в ясную синь, словно родились сызнова. Дорога вбежала на мост через поток, и копыта коней гулко застучали по деревянному настилу.

А дальше уже начался кишлак. Пыль желтым туманом стлалась, окутывала густой пеленой. А когда туман чуть рассеялся, всадники увидели дервишей. Они шли, притопывая босыми ногами, кривляясь, размахивая посохами. Высокие войлочные колпаки, отороченные мехом, были натянуты почти на самые уши, грязная, выжженная солнцем рвань висела на плечах, и клочья серой ваты выбивались из этого нищенского одеяния. Каждый на свой лад гнусаво выпевал:

— Ля-иллаги иль алла… Ля-иллаги иль алла…

Встреча с дервишем, что встреча со святым. И мусульманин невольно вспоминает о боге, проникается чувством страха. Мадамин бросил повод и поднял руки ладонями кверху, собираясь произнести молитву. То же самое сделали и йигиты, следовавшие сзади. Один Сухов не проявил никакого уважения к бродячим оборванцам и ехал, не замедляя шага и не сворачивая. Ему показалось странной эта нелепая встреча. Словно в горячем бреду, люди что-то выкрикивали, гримасничали, жестикулировали. Может быть, это равнодушие Сухова и помогло ему первому услышать далекий шум, уловить топот коней. Он оглянулся. Из-за дувалов, из-за деревьев вырвалась ватага всадников и с криком кинулась на отряд бека. Какой-то отчаянный басмач подлетел к Мадамину и схватил его испуганного Султана за повод. Остальные стали наседать на Сухова, на взвод охраны.

Увы, это совсем не было похоже на гостеприимство, и в возгласах басмачей не слышалось добрых приветствий. Они выкрикивали одно, хорошо знакомое Сухову слово: «ур — бей!». Нетрудно было догадаться, что хозяева устроили парламентерам засаду и эта первая группа послана для затравки. Следом хлынут сотни басмачей.

Тот, что. схватил Мадаминова коня за повод, был чем-то знаком беку. Черная бородка, вытянувшийся от переносицы к уху шрам и опьяненные страстью глаза. Это он передал доброе письмо от Курширмата и просил ответа. Только теперь посланец курбаши не кланяется низко, не улыбается заискивающе. Лицо его перекошено злобой. Рука рвет повод.

Привычным безошибочным движением Мадамин отстегнул кобуру, выхватил наган и в упор выстрелил в Чернобородого. Басмач сразу обмяк, будто его придавила сверху, и уткнулся головой в шею лошади.

Сухов в это время ударил клинком другого бандита. Ударил с такой силой, что рассек до пояса, и тот рухнул под ноги Султану. Араб отпрянул назад и взвился на дыбы.

— За мной! — крикнул Сухов и первый кинулся на своем огромном Гнедке к ближнему двору. Как лавина, пробился конь сквозь наседающую цепь басмачей, а комиссар помогал ему клинком сшибать особенно упрямых бандитов. Вместе с Мадамином они проложили путь к калитке, высадили ее, и отряд бека, отмахиваясь саблями, втиснулся в небольшой, но огороженный толстым и высоким дувалом двор.

Не дожидаясь приказа, люди поспрыгивали с лошадей и стали клинками просверливать в глинобитных стенах бойницы.

За дувалом нарастал гул. Вокруг двора кипела, бурлила толпа конных и пеших басмачей. К джигитам присоединились дервиши. Они выкрикивали заклинания, выли, словно шакалы, ожидая кровавого пиршества. Живая волна то с шумом ударялась о стены, то, встретив пули, отбегала, и к вою и крикам присоединялись стоны раненых.

Все двадцать шесть человек, засевшие в своей маленькой крепости, защищались упорно. Сухов сказал бойцам:

— Помощи ждать неоткуда. Рассчитывать только на себя, беречь каждый патрон:

Он боялся за Мадамина. Впервые тот попал в окружение и подвергался испытанию — или сдержать слово и остаться в рядах красных до конца, или повернуть вспять, пойти на мир со своими вчерашними друзьями и сообщниками. Бек, не ожидая вопроса, ответил сам:

— Не сдадимся.

Окрыленный Сухов крикнул:

— Приказываю стоять насмерть!

Он первый взвел гранату и бросил в катящийся к стеке вал. Грохнул взрыв. Потом второй — это поддержал комиссара своей гранатой Орехов.

Наступила мгновенная тишина. Но вслед за ней раздались стопы и вопли. Волна отхлынула, за ней поползли, обливаясь кровью, искалеченные басмачи. Минут десять, а может, и больше, длилась передышка. Казалось, смелость покинула нападавших, и они не решались штурмовать двор, в котором засели красные. Но вот над кишлаком заревели своими медными глотками огромные карнаи, затрещали барабаны. Громче прежнего заголосили дервиши, призывая на помощь бога. Рассеянная туча стала снова собираться. На дорогу выехал сам Курширмат в сопровождении Халходжи. Курширмат держал на пике белый флаг и помахивал им, предупреждая осажденных, что хочет с ними разговаривать. Это было довольно странное проявление миролюбия — сначала заманить парламентеров в ловушку, наброситься на них с оружием, а потом предлагать переговоры.

Сухов дал команду не стрелять: возможно, курбаши допустил ошибку или джигиты набросились на делегацию без его ведома — пусть объяснит.

Музыка стихла. В неверной, тревожной тишине прозвучал голос Курширмата:

— Эй, собака Мадамин! Сдавайся! Мы будем судить тебя по законам шариата.

Каждое слово было слышно во дворе. И Сухов, и Мадамин, и бойцы поняли, что им даруют жизнь взамен предательства. Надо бросить оружие, поднять руки и выйти на дорогу, чтобы просить у Курширмата пощады. Комиссар, как и в первый раз, испытующе посмотрел на бека — как он? Не сломлен ли еще? Не победило ли прошлое, во имя которого столько лет шел он рядом с Курширматом?

— Отвечай, презренный кяфир! — продолжал кричать курбаши.

Мадамин подошел к одному из бойцов, вырвал из его рук винтовку и, прильнув к бойнице, прицелился.

— Вот мой ответ!

Грохнул выстрел. Курширмат гарцевал на своем коне-Он был весь на виду, и пуля могла сразить его. Но она попала лишь в коня. Тот вздернулся на дыбы и рухнул в пыль. Облако заволокло все вокруг желтым дымом. И когда он рассеялся, Мадамин увидел Курширмата, поднимающегося с земли и отряхивающегося от пыли.

— Смерть кяфирам! — завопили басмачи.

Толпа хлынула к маленькому двору, чтобы разнести его…