В ПУСТЫНЕ ХА-ДЕРВИШ

Сюда редко забредают люди. Что можно найти в безводной каменистой и песчаной степи — горячий ветер и неутолимую жажду.

Предание гласит, что когда-то в здешних местах попали в песчаную бурю двенадцать нищих монахов-дервишей. Изнуренные зноем и жаждой, ослепленные тучей мелкого песка, они перекликались и громко звали друг друга: «Ха-дервиш, ха-дервиш», пока все не погибли. В память о несчастных монахах мертвую землю и назвали пустыней «Ха-дервиш»…

Отряд Петра Митрофановича Парамонова шел в пески, преодолевая неимоверные трудности. Был полдень. Солнце стояло в зените и казалось огромным, как небо. Палящие лучи растворялись в желтой пелене, висевшей над пустыней. Это метались песчаные вихри. Из Кзылкумов летел обжигающий лицо, иссушающий губы ветер. Каждый шаг стоил усилий…

Сколько таких шагов надо сделать, чтобы добраться до намеченной цели! А идти приходится не налегке — давит оружие. Артиллерийские кони с трудом тянут две скорострельные пушки. Могучие красавцы, запряженные шестерками цугом, едва одолевают подъем. Впереди орудий — эскадрон 15-го кавалерийского полка Василия Виноградова; в коляске едет со своим адъютантом Бурчиянцем комбриг Парамонов. Чуть поодаль — национальный полк из перешедших на сторону Советской власти басмачей. Все они на прекрасных конях и вооружены карабинами и шашками. Колонну замыкает старогородская кокандская рота. Это надежная, испытанная в боях кавалерийская часть, состоящая в основном из коммунистов-узбеков. Командует ротон слесарь Евгений Сосиновский.

Артиллерия отряда, насчитывавшая всего две пушки, была главной силой, и возглавлял ее известный всей Фергане Федор Михайлович Зазвонов. Слава его родилась в боях. Кто не знал в те годы командира кокандской крепостной артиллерии, не раз громившей басмачей! Когда в 1919 году Андижан оказался окруженным врагами — отрядами Мадамин-бека и кулацкой бандой Монстрова — отряды кокандской Красной Гвардии поспешили на выручку к андижанским товарищам, однако попали в- трудное, почти безвыходное положение. В Коканде остался с гарнизоном в несколько десятков человек Зазвонов. Тревожная весть застала Федора Михайловича, как говорится, врасплох. Но не откликнуться на призыв о помощи он не мог. В невиданно короткий срок Зазвонов сумел мобилизовать почти триста человек — больных и легкораненых бойцов — и двинулся с ними к Андижану. Ему удалось прорваться к товарищам и в пути еще восстановить разрушенную басмачами железнодорожную линию.

Теперь Зазвонов со своей прославленной артиллерией шел в пески, чтобы отрезать Курширмату путь в Яз-яванскую зону.

Под палящими лучами солнца двигалась бригада Парамонова в пески. Неведомо было командиру и бойцам, что враг предупрежден о походе и устроил засаду.

Кто раскрыл Курширмату тайну, никому точно не известно. Предполагают, и не без основания, что, помог ему в этом бывший военный советник Мадамин-бека — казачий есаул Алексей Ситняковский. Переметнувшись от бека к новому «амир лашкар баши», Ситняковский снова стал басмаческим советником. Он служил Курширмату верой И правдой. Рыская и вынюхивал повсюду, Ситняковский будто бы случайно, а возможно и намеренно, подсоединился к полевому телефонному проводу штаба дивизии в момент переговоров. Расположение, численность и маршрут бригады Парамонова стали известны Ситняковскому, а через него и самому Курширмату.

Для курбаши эти сведения оказались более чем полезными. После бегства из Беш-Тентяка басмачи кинулись в Маргиланскую зону. Ночью в кишлаке Джугара-Гарбуа они наткнулись на заставы Каракиргизского полка Сулеймана Кучукова. Темнота мешала правильно оцепить обстановку, и джигиты, предполагая, что их преследуют, решили во что бы то ни стало пробиться через кишлак. Они всей массой навалились на сравнительно небольшой полк Кучукова и смяли его. Бой длился почти всю ночь. Бойцы Кучукова дрались отчаянно, но потери были так велики, что задержать банду не представлялось возможным. Пуля свалила самого Кучукова. Раненный в бедро, он потерял сознание, и красноармейцы унесли его с поля боя. Остатки полка укрылись за стенами хлопкового завода и оттуда отстреливались.

Курширмат не думал вести осаду. Он бросил своих раненых джигитов и поспешил к железной дороге, чтобы до рассвета перейти ее. Здесь, однако, басмачи попали под огонь орудий бронепоезда имени Розы Люксембург и отхлынули назад. Курширмат заметался, как волк, окруженный цепью стрелков. В отчаянии он решился на последнее — уйти в пески Яз-Явана, надеясь, что там его уже не встретят красные. Банды «амир лашкар баши», довольно поредевшие, но еще способные защищаться и даже наносить удары, обогнули Старый Маргилан и торопливо устремились в пустыню. Алексей Ситняковский успел к этому времени сообщить Курширмату о приближении отрядов Парамонова. Отступать, когда по следу идет целая бригада, было рискованно. Курбаши переменил свое первоначальное решение, свернул с дороги, укрыл свои отряды в глубоких оврагах и стал ждать Парманкула, как называли басмачи Парамонова. Здесь он намеревался исподтишка ударить по колонне красных и разгромить ее.

Пулеметный и ружейный огонь среди тишины и покоя показался бойцам Парамонова более чем неожиданным. Первыми пали артиллерийские кони. Подстреленные как на выбор, они бились в предсмертных судорогах. Ездовые бросились рубить постромки, чтобы вывести из-под обстрела запасных лошадей, а в это время новые залпы стали косить людей. Колонна смешалась, строй нарушился.

Трудно что-либо предпринять в такую минуту. Под убийственным огнем, когда падают один за другим бойцы, а кони испуганно мечутся, сбивают идущих в колонне, когда стоит неимоверный шум — ни команда, ни окрик не действуют на людей. А басмачи, вдохновленные первой удачей, все усиливают и усиливают огонь.

Несколько джигитов, пьяных от анаши, подскакали к самой колонне с истошным криком:

— Сдавайся, Парманкул!

Несмотря на хаос, кто-то нашелся и выстрелом из карабина уложил одного, а потом и остальных смельчаков, предложивших сдаться. О капитуляции не могло быть и речи. Надо было только восстановить порядок. И вот среди шума и трескотни выстрелов прозвучала громовая команда Парамонова:

— К пешему бою! Слезай!

Высокий, в плечах — косая сажень, настоящий русский богатырь, Петр Митрофанович одним видом своим мог внушить уверенность, придать силы товарищам. У него были светло-голубые глаза и необычайно пышные рыжеватые усы с подусниками.

Кто был рядом, моментально исполнил приказ командира. Бойцы спрыгнули с лошадей, передали их коноводам, а сами залегли — кто за камень, кто за бугорок, кто за песок, наспех собранный в горку. Прозвучали первые ответные залпы по бесновавшимся у оврагов басмачам.

Адъютант, верткий и быстрый Арменак Бурчиянц, и начальник штаба Сергей Андреев помчались вдоль колонны, передавая приказ комбрига и устанавливая боевой порядок.

Бой начался. Только молчала пулеметная команда, никак не реагируя на огонь противника. Оказалось — убит командир Яков Байда. Но вот заговорили и пулеметы. Заговорили дружно. Но голос их звучал недолго. Мешал песок.

То один, то другой «максим» захлебывался. Очереди становились все короче и короче, а паузы продолжительнее. Обливаясь потом, обжигая руки о раскаленные пулеметные стволы — воды совсем не было, — бойцы делали героиические усилия, чтобы вести огонь, не дать врагу передышки.

В этом беспримерном по трудности сражении бригаду выручил Зазвонов со своей артиллерией. Когда басмачи выплеснулись из оврагов и песчаных барханов и тучей хлынули к дороге, намереваясь порубить и затоптать спешенных бойцов, грянул пушечный залп. Один. Второй. Скорострельные трехдюймовки били по летящему навстречу врагу картечью, шрапнелью, гранатами.

Федор Зазвонов стоял у первого орудия, вытянувшись во весь рост, и взмахивал обнаженной саблей.

— По басмаческой сволочи — огонь! — громко взволнованно выкрикивал он.

В ответ на команду грохотали орудия. Каждый выстрел вырывал из басмаческой лавины десятки конников.

На месте разрывов вздымались тучи песка, и все вокруг заволакивалось желтой пылью.

Какое-то время между артиллеристами и басмачами длился поединок. Враг тоже искал уязвимое место и постоянно держал на прицеле зазвоновцев. Казалось, вся банда стреляет по орудийному расчету. Одна за другой пули достигали цели. Уже не было почти ни одного бойца без ранения. Но по молчаливому обещанию стоять до конца они продолжали драться. Если кому-нибудь было слишком трудно, его поддерживали товарищи. Вокруг орудий темнела горячая кровь. Сухой песок впитывал ее жадно, и только алели влажные пятна.

Упал и сам Зазвонов. Как был с саблей в руке, так и повалился, и сталь звякнула, ударившись о ствол орудия. Его хотели унести, но Федор Михайлович со стоном произнес:

— Не трогать! Слушайте мою команду!

И он снова выкрикивал:

— Огонь?

Семен Чебан — вестовой и кучер известной всей Фергане вороной зазвоновской пары, старался, как только мог, — облегчить страдания командира. Придерживая голову раненого, он поил его водой из походной фляги. Но освежающие, целительные капли влаги, такие дорогие в пустыне, уже не могли поддержать Федора Михайловича. Боль мутила рассудок, глаза заволакивались темной пеленой — он с трудом видел близко стоящих бойцов. Лишь грохот разрывов был явственно слышен, и по нему он судил ходе боя

Солнце жгло по-прежнему. Все накалилось — и оружие, и седла, и. песок. Словно огонь выдыхала пустыня, и он опалял тело. Губы пересохли, потрескались, источали кровь. Ту кровь, которой и так было мало. Ее отнимали пули, сабельные удары. Но во время боя разве сбережешь кровь! Раз, и другой, и третий бросались в атаку бойцы эскадрона Виноградова. Кони, разбрызгивая песок, натужно дыша и храпя, летели навстречу басмачам. Сверкали сотни сабель, как белые молнии, и бойцы откуда только брались силы — вдохновенно кричали «ура!». Дважды скрещивала с врагом клинки кокандская мусульманская конная рота. Впереди скакал Собиновский, такой же высокий и здоровый, как и Парамонов, и рубил басмачей; Спешенный мусульманский полк помогал конникам дружными залпами. Ни минуты отдыха. Ни минуты тишины…

В самый разгар боя к начальнику штаба Андрееву приполз Семен Чебан. Он был без фуражки и ремня, в мокрой от пота рубахе. Волосы сбились на лоб и закрывали глаза.

— Сергей Александрович! Вас кличет товарищ Законов… совсем плох… — срывающимся от боли голосом произнес Семен.

Андреев оставил бойцов, вместе с которыми отстреливался из-за песчаного бархана, и побежал к орудиям.

Все в том же положении, прислонясь к снарядному ящику, лежал Федор Михайлович. Он был действительно плох. Лицо осунулось, глаза померкли, на шее темнели страшные иссиня-багровые пятна.

— Товарищ Андреев… умираю я… — прошептал глухо Зазвонов.

Андреев опустился на колени в горячий песок, стал поправлять волосы на висках Федора Михайловича — ему хотелось как-то утешить друга.

— Что ты, Зазвоныч! Мы еще повоюем.

— Нет… Воюйте вы… Тебя и Семена как коммунистов прошу, передайте товарищам — сражаться до полной победы мировой революции… Шашку завещаю жене…

По щекам Семена текли горячие, сохнущие на раскаленном ветре слезы. Зазвонов умирал.

Шесть часов длился этот почти легендарный по мужеству и жертвам бой в пустыне Ха-Дервиш. Люди воевали уже не мускулами, а волей и страстью. Стояли вопреки всем законам жизни. Стояли, когда им надо было пасть, двигались, когда надо было лежать замертво, стреляли, когда пора было смолкнуть.

У них хватило силы подняться в последнюю атаку по команде Парамонова. Они сели на коней, выхватили клинки — верные, привычные рукам клинки — и, пыля огненным песком, рассекая жаркий ветер, помчались к оврагам, где тучей теснились басмачи.

В это время грохнул приветственный салют. Артиллеристы извещали о прибытии полка особого назначения, спешившего на выручку товарищам. Его вел храбрый командир — чех Прихода. Не останавливаясь, полк включился в атаку, и, слившись, две силы обрушились на врага.

Над пустыней загремело торжествующее «ура!», взметнулись красные знамена. Никто теперь не мог устоять против победного шквала.

На рассвете наша бригада доскакала до селения Джугара-Гарбуа, к месту ночного боя Каракиргизского полка с бандой Курширмата. Все подступы к кишлаку были усеяны трупами. Убитые бойцы и джигиты лежали вдоль дороги, у арыков, в садах за разрушенными дувалами. Борьба была страшной.

Наши разъезды, высланные в сторону Акбарабата, доложили, что басмачи ушли из этих мест еще ночью. Мы двинулись к Ташлаку, но и здесь не обнаружили следов Курширмата.

Я навестил раненого Кучукова. Он страдал от непрекращающейся боли. Раздробленное бедро не давало возможности ни на минуту забыться. Но старый воин крепился, и на бледном лице его иногда проглядывала улыбка— короткая, едва приметная. Он спрашивал о своих бойцах, о судьбе полка: его унесли с поля боя в разгар сражения, и, чем кончилась схватка, командир не знал. Как мог, я утешал его. Судьба этого удивительного человека, как и его отряда, была примечательна. Они сумели устоять на новом пути — и не только устоять, а вступить в борьбу с прошлым. Сулейман Кучуков бросил вызов Курширмату. То, что видел я под Джугарой-Гарбуа, было суровым доказательством этого. Они бились насмерть. И только малочисленность Каракиргизского полка не дала возможности Кучукову прикончить старое, освященное зеленым знаменем.

— Но мы его всё-таки настигнем, этого Курширмата, — слабым голосом произнес Кучуков.

— Уверен, — ответил я определенно. — К тому все идет…

Тропу из крови и трупов протянул Курширмат по пустыне, уходя в пески. Он бежал, не слыша криков о помощи, не подбирая раненых и обессиленных джигитов. Только спасти себя, спасти имя «амир лашкар баши», с таким трудом вырванное из рук Мадамин-бека, — вот о чем думал кривой Ширмат, торопясь в глухие, почти недоступные человеку места. Из барханов Ха-Дервиш он метнулся в балыкчинские камышовые заросли и непроходимые тугаи…

На этом, пожалуй, и можно было бы закончить нашу повесть. Но только повесть. Жизнь продолжалась. Продолжалась борьба. Ни смерть, ни время не могли остановить ее. Мы прощались с близкими, дорогими нам людьми, оставляли на их могилах память о великом подвиге, свершенном пламенным человеческим сердцем, мечтой о светлом будущем, и шли дальше. Шли с боями, побеждая, покрывая славой наше знамя, знамя революции. И оно поднималось все выше, горело все ярче. Ему принадлежал завтрашний день. День, в который мы вступили с тобой, читатель. Так поклянемся ему в верности на вечные времена.

Оно бессмертно.