Глава 4. Герой

После победы над Голиафом Давид отнес его голову и меч в Нов – город, все население которого составляли представители касты священников-коэнов, потомков первосвященника Аарона, и где располагалась главная святыня народа – Ковчег Завета.

Он уже не был прежним Давидом – безвестным пастухом из Вифлеема, умеющим искусно играть на арфе и слагать песни. В одночасье он стал национальным героем, и теперь уже о нем слагали в народе песни, из уст в уста передавая рассказ о его поединке с Голиафом, прибавляя к нему все новые и новые подробности. И, само собой, такой герой должен был быть обласкан царем и немедленно войти в самое близкое его окружение, став заметной фигурой в царской армии – этого требовала народная молва, и царь не мог с ней не считаться.

Вот как рисует происшедшие после победы Давида над Голиафом все та же «Первая книга Самуила»:

«А когда увидел Шаул Давида, выходившего против филистимлянина, сказал он Авнеру, начальнику войска: Авнер, чей сын этот юноша? И сказал Авнер: клянусь жизнью души твоей, царь, что не знаю. И сказал царь, спроси ты, чей сын этот юноша. И когда Давид возвращался после того, как он убил филистимлянина, взял его Авнер, и привел пред Шаулом, и голова филистимлянина была в руке у него. И сказал ему Шаул: чей сын ты, юноша? И сказал Давид: сын раба твоего Ишая из Бейт-Лехема…» (См. 1, 17:55-58).

Многие исследователи Библии на основе этого отрывка спешат сделать вывод, что «Первая книга Самуила» представляет собой компиляцию из нескольких еврейских легенд, и Давид-музыкант, успокаивавший игрой на арфе мятущуюся душу Саула, и Давид-победитель Голиафа – это два разных молодых человека.

«Если мы попытаемся ответить на вопрос, каким образом Давид очутился при дворе царя Саула, мы окажемся в затруднительном положении, – писал по этому поводу З. Косидовский в своих популярных «Библейских сказаниях». – Библия дает две совершенно различные версии. Из шестнадцатой главы Первой книги царств мы узнаем, что Давида привели во дворец потому, что он искусно играл на арфе и своей игрой снискал расположение царя. Между тем, глава семнадцатая сообщает, что Давид привлек внимание Саула своей победой над Голиафом. Победителем Голиафа был неизвестный пастушок, Саул велел привести его к себе и спросил: «Чей сын этот юноша?» – стало быть, он не знал его раньше»[26].

И. Вейнберг, будучи, в отличие от Косидовского, видимо, знаком с комментариями Библии, придерживаясь в целом мнения школы библейской критики, предлагает несколько иное объяснение появления в одной книге двух версий вхождения Давида в ближайшее окружение Саула.

«Не приходится сомневаться в том, что два разных варианта описания встречи Давида и Шаула восходят к двум разным традициям, двум разным текстам-источникам, – пишет он. – Вопрос в том, почему и зачем создатель (создатели) Ранних пророков сохранил и поставил рядом эти два варианта? Ответ на этот вопрос может быть двояким: он поступил так, как некоторые создатели других сочинений в Танахе до него…, чтобы дать своему слушателю и читателю возможность выбирать более соотвествующий его вкусам и взглядам вариант; но возможно также, что оба варианта были сохранены как взаимодополняющие (это представляется более вероятным)… и подчеркивающие важнейшее превосходство Давида – витязя и поэта-музыканта – над Шаулом, который был только царем и воином»[27].

Толкователи Библии и в самом деле не находят никакого противоречия между этими двумя версиями. Согласно одному из комментариев на «Книгу Самуила», так как Давид приходил к Саулу в те часы, когда на него нападал «злой дух», то есть царь был подвержен приступам депрессии, а возможно, и безумия, то по окончании приступа Саул не помнил ни того, что с ним было, ни тех, кто был в эти минуты с ним рядом.

По другому комментарию, до того Саул не особенно интересовался происхождением своего придворного музыканта. Да, конечно, в свое время царю представили его как сына Иессея из Вифлеема, но какое было ему дело, чей он сын и откуда родом – главное, чтобы этот парень хорошо делал то, для чего его позвали!

Но теперь, после победы над Голиафом, все кардинальным образом меняется. Царь понимает, что ему придется выполнить свои обещания о даровании семье героя освобождения от налогов и других привилегий, а также, возможно, выдать замуж за него дочь. И с этой точки зрения вопрос царя о том, чей сын Давид, какова его родословная, звучит вполне резонно. Давид же, по уже понятным читателю причинам, уходит от вопроса о своем происхождении, ограничиваясь лишь упоминанием имени своего отца.

Не исключено, что этот уклончивый ответ возбудил любопытство Саула, и тот послал Вифлеем своих людей, чтобы те побольше разузнали о семье потенциального зятя. Ну, а в Вифлееме им рассказали о том, что не так давно здесь был Самуил, встречался со всей семьей Иессея и даже приказал привести с пастбища самого младшего сына, с которым не все ясно. И из этого рассказа Саул уже сделал соответствующие выводы.

Однако в тот самый момент, когда Давид подошел к Саулу с головой Голиафа в руках, одним из первых, кто поспешил выразить ему восхищение, стал старший сын Саула Ионафан (Йонатан). В порыве восторга Ионафан снял с себя все свои воинские доспехи и оружие, включая лук, меч и пояс, то есть самое ценное достояние для любого мужчины того времени, и подарил его Давиду. Так начались их взаимоотношения, ставшие символом подлинной мужской дружбы.

Согласно распространенной среди исследователей точки зрения, после победы над Голиафом слава Давида стала так велика, что Саул не просто возревновал его, а возненавидел, заподозрив, что именно Давид лишит трона его и его наследников, и с каждым днем все больше утверждаясь в этом подозрении. Однако при этом они не обращают внимания на то, что рассказу о возросшей славе Давида предшествует следующий отрывок:

«Когда выходил Давид, то куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (См. 1, 18:5-6).

Внимательное прочтение второй «Книги Самуила» (той ее части, где подводятся итоги жизни Давида) и «Книги Хроник» показывают, что свою карьеру в армии Саула Давид начал в качестве командира подразделения, в которое входило 30 бойцов – «шлошим гиборим». Однако различные переводчики переводят слово «гиборим» по-разному, и потому этот отряд Давида в различных переводах Библии называет то как «тридцать героев», то как «тридцать богатырей», «тридцать мужей брани» или как «тридцать витязей».

В сущности, по современным понятиям, это означает, что Давид начал армейскую службу в качестве командира взвода, обычного лейтенанта. Однако, во-первых, не следует забывать, что наши представления о структуре армии отнюдь не совпадают с понятиями и представлениями того времени, а, во-вторых, отряд Давида в любом случае не был обычным отрядом армии Саула. Это был своего рода спецназ, которому поручались особо важные и не терпящие промедления задания – провести разведку в тылу противника, отбить налетевших на какую-либо еврейскую деревню филистимлян, очистить тот или иной район от банды разбойников и т. д. И, судя по всему, Давид чрезвычайно успешно справлялся с этими заданиями, умножая свою воинскую славу в народе, порождая о себе все новые и новые легенды и на глазах превращаясь в любимца армии и всего народа. Именно так, считают комментаторы, следует понимать уже процитированные выше слова: «Когда выходил Давид, то куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (См. 1, 18:5-6).

Именно народу и «рабам Саула» (то есть его армии) – но не самому Саулу. Напротив, чем больше росла слава и популярность Давида, тем с точки зрения Саула более опасным он становился, и с каждым днем царь начинал ненавидеть новоявленного героя все больше и больше. Хотя, разумеется, внешне царь никак не выражал эти свои чувства – уж слишком бы они контрастировали с тем обожанием, которым был со всех сторон окружен Давид. Таким образом, само отношение народа к герою было теми незримыми доспехами, которые до времени лучше любой брони защищали его от гнева Саула.

По всей видимости, изначально спецназ Давида входил в состав насчитывающего 1000 бойцов полка Ионафана, и это еще больше сблизило обоих молодых людей и укрепило их дружбу.

Внимательное прочтение Библии показывает также, что в отряд Давида входило на самом деле 37 или 39 воинов, каждый из которых остался в памяти народа тем или иным своим подвигом. Бойцы этого отряда пронесли верность своему командиру через всю жизнь, не раз оказывались вместе с ним в самых опасных переделках, а затем, когда Давид стал царем, вошли в его ближайшее окружение и заняли высшие командные посты в его армии.

Не очень ясно входили ли в эту прославленную тридцатку на заре военной карьеры Давида Ванея сын Иодаев (Бенаягу бен-Игуяда), а также племянники Давида, сыновья его сестры по отцу Саруйи (Цруйи) будущий главнокомандующий царской армии Иоав и его братья Авесса (Авиашай) и Асаил (Асаэль) – самые близкие Давиду люди, сыгравшие немалую роль в его жизни. Возможно, они присоединились к его отряду уже потом, когда Давиду пришлось скрываться от царя Саула.

* * *

Решающий поворот в отношении Саула к Давиду произошел видимо после того, как царь решил вернуться из своего летнего лагеря, так и остававшегося стоять в долине Эйла, где произошла последняя битва с филистимлянами, в родную Гиву. Жители деревень и городов, через которую проходила царская армия, выходили навстречу победителям, приветствуя их песнями и танцами, причем имя Давида звучало в этих песнях куда чаще и громче, чем имя Саула:

«…из всех городов исраэльских выходили женщины с пением и плясками навстречу царю Шаулу, весело, с тимпанами и шалишами (трехструнными инструментами). И пели веселившиеся женщины, и говорили: поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои. И весьма разгневался Шаул, и злым показалось ему слово это, и он сказал: Давиду дали десятки тысяч, а мне дали тысячи, уже недостает ему только царства. И стал Шаул ненавидеть Давида с того дня и после» (См. 1, 18:6-8).

Согласитесь, что перед нами – необычайно психологически достоверная картина. Трудно не понять обиду царя на народ, который в одночасье не то, чтобы забыл обо всех его победах, о том, что именно он, по сути дела, заложил основы государственности и создал армию, но начал явно преуменьшать их значение, до небес восхваляя подвиги Давида.

Это, в свою очередь, означало, что вздумай Давид организовать заговор и устроить дворцовый переворот, народ воспримет такой ход событий, как должное и Саулу тогда не на кого будет опереться, кроме как разве что на своих родичей из небольшого колена Вениамина.

А потому вряд ли стоит удивляться, что после того, как он услышал эту песню, у Саула испортилось настроение, и на следующий день на него вновь навалилась депрессия, перешедшая в приступ то ли эпилепсии, то ли шизофрении:

«И было на другой день злой дух от Бога напал на Шаула, и он неистовствовал в доме…» (См. 1, 18:9).

Некоторые комментаторы не исключают, что Саул попросту инсценировал этот приступ, чтобы к нему снова, как прежде, прислали Давида в качестве музыканта, и он убил бы его как бы в припадке безумия:

«…а Давид играл рукою своею, как каждый день; а в руке у Шаула было копье. И бросил Шаул копье и сказал: приколю я Давида к стене, но Давид дважды увернулся от него. И стал Шаул бояться Давида, потому что Господь был с ним, а от Шаула отступил» (См. 1, 18:10-12).

Во всяком случае, из «Книги Самуила» видно, что Саул ясно сознавал, что он делает, когда метнул в него стоявшее у его кровати копье. Однако Давид, обладавший мгновенной реакцией, а, возможно, и ожидавший чего-то подобного от Саула, ловко увернулся от удара, и копье вонзилось в стену. Тогда Саул метнул в Давида второе копье – и тот снова увернулся.

Комментаторы, любящие наводить на текст Библии «хрестоматийный глянец», тут же спешат объяснить, что на самом деле Саул, конечно же, не хотел убивать Давида и действовал либо несознательно, либо чтобы припугнуть его. По их мнению, Саул был столь опытным и тренированным воином, что просто не позволил бы себе промахнуться, если бы действительно желал убить Давида.

Но сам библейский текст, увы, не оставляет места для таких домыслов. Из него однозначно следует, что Саул хотел «приколоть» Давида к стене. Но вот то, что он при этом дважды промахнулся, и в самом деле поразило и напугало Саула: он ясно увидел в этом знак того, что Бог отвернулся от него и теперь поддерживает Давида. А значит, пришел к выводу Саул, ему не стоит больше пытаться расправиться с Давидом лично и навлекать на себя гнев Всевышнего – куда проще послать этого выскочку куда-нибудь на верную смерть, чтобы он погиб от руки филистимлян, и пусть народ поет песни о его героической гибели.

С этими намерениями Саул вызвал к себе Давида и сообщил ему о резком скачке в его армейской карьере – он назначает его тысяченачальником, хотя у Давида не было необходимого опыта для управления таким подразделением. Но именно на этом и строился весь расчет: в глазах народа Давид должен был остаться царским любимцем, обласканным и возвышенным царем, а в том, что он неожиданно оказался на самом опасном участке фронта и погиб, никакой вины царя нет[28]. И чтобы еще больше усилить это впечатление, Саул провозглашает, что остается верным своему обещанию о награде победителю Голиафа, и готов отдать за него свою старшую дочь Мерову (Мирав).

Однако Давид, похоже, разгадал эти планы Саула, так как стал настойчиво отказываться от предложения стать зятем царя, мотивируя это тем, что не имеет для этого ни достаточно знатного происхождения, ни богатства. Но предложение стать тысяченачальником он принял, и, будучи направлен подальше от Гивы, на самую границу с филистимлянами, видимо, весьма успешно справлялся с этим новым назначением, значительно усилив свой авторитет внутри кадровой армии:

«И удалил его Шаул от себя, и назначил его у себя тысяченачальником, и тот стал предводительствовать народом. И преуспевал Давид во всех делах своих и Господь был с ним, а Шаул видел, что тот весьма преуспевает и боялся его. А весь Исраэль и Йеуда любили Давида, ибо он предводительствовал ими» (См. 1, 18:15-16).

Талмуд утверждает, что предлагая Мерову в жены Давиду, Саул хотел лишь показать всем, что он верен данным им обещаниям, однако при этом он надеялся, что до свадьбы дело в любом случае не дойдет – Давид погибнет раньше.

Вообще, надо признать, что в истории с Меровой много неясного. То ли Саул давно, еще до битвы Давида с Голиафом уже предназначил в жены знатному жителю Михолы Адриэлу (Андриэлю); то ли Мерова и Адриэл полюбили друг друга и тайно обвенчались против воли Саула и затем поставили его перед фактом; то ли они стали любовниками еще до свадьбы, но как бы то ни было в итоге старшая дочь Саула «отдана была в жены Андриэлу Мехолатянину» (См. 1, 18:19).

Ясно одно: Давид не испытывал никаких чувств ни к одной из дочерей царя. Мирова любила Адриэла, но зато младшая дочь Саула Мелхола (Михаль) без памяти влюбилась в Давида и мечтала выйти за него замуж. Когда об этом стало известно Саулу, тот решил, что пробил решающий час его плана по устранению Давида. Царь объявил, что выполнит обещание выдать свою дочь замуж за Давида, но при одном условии: в качестве традиционного выкупа за невесту жених должен принести ему… крайнюю плоть половых членов ста убитых филистимлян.

Причем, как следует из дальнейшего текста, Саул установил некий срок, в течение которого должно было быть выполнено это условие, хотя какой именно и не говорится.

Понятно, что для того, чтобы выполнить это задание царя, Давид со своей тысячей должен был совершить глубокий рейд в тыл филистимлян; по сути дела, набег на их земли. В этом случае его небольшому полку неминуемо пришлось бы столкнуться с огромной филистимской армией, и исход такого столкновения предугадать было несложно. При этом, разумеется, никто не осмелился напомнить царю, что когда он обещал выдать дочь за победителя Голиафа, он ничего не говорил о том, что выполнение данного обещание будет сопряжено с некими дополнительными условиями.

Но за время их знакомства Саул успел неплохо узнать Давида, так что его расчет оказался необычайно точным: Давиду, до того отнекивавшегося от навязываемого ему брака с царевной… понравилось предложение царя. Видимо, стремление рисковать жизнью, вновь и вновь переживать связанное с этим риском необъяснимое наслаждение, то самое воспетое поэтом «упоение в бою», связанное, как сказали бы современные медики, с резким повышением уровня адреналина в крови, стало к этому времени неотъемлемой чертой его натуры. Возможно, это объяснялось еще и тем, что именно в такие мгновения Давид как никогда остро чувствовал свою связь с Богом, то, что жить ему или погибнуть зависит сейчас не от его собственной ловкости и силы, не от верности товарищей и резвости коня, а исключительно от воли управляющего этим миром Всевышнего. И не случайно многие, причем в определенном смысле лучшие, поражающие силой своего эмоционального воздействия псалмы Давида написаны именно от имени человека, оказавшегося в смертельной опасности, взывающего к Богу «из теснин».

Вот как повествует Библия о том, что произошло дальше: «…понравилась Давиду речь о том, что он может стать зятем царя. И еще не истекли назначенные дни, как встал Давид и пошел, сам и люди его и убил двести человек филистимлян, и принес Давид края плоти их, и представили их сполна царю, чтобы стать Давиду зятем царя, и отдал Шауль ему Михаль, дочь свою в жены…»(1, 18:26-27).

Иосиф Флавий, а вслед за ним и некоторые другие библеисты утверждают, что на самом деле Саул потребовал от Давида принести ему не сто крайних плотей филистимлян, а шестьсот их голов, что Давид и сделал, хотя на самом деле убил в ходе набега куда больше, чем шестьсот филистимлян.

Однако, по всей видимости, эти утверждения Флавия объясняются тем, что он писал свои «Иудейские древности» для римского читателя, а для этого читателя отрубание шестьсот вражеских голов в качестве трофея было делом вполне нормальным и даже героическим, а вот отрезание у мертвых врагов крайней плоти на половых членов или просто отрубание их фаллосов, воспирнималось уже как варварство. Однако следует помнить, что войны во времена Давида (как, впрочем, и любые войны) не отличались особым гуманизмом, и противоборствующие стороны обычно не считали друг друга такими же полноценными людьми, как они сами. Для евреев того времени весь мир делился на обрезанных (то есть на них самих, вступающих на 8-й день после рождения через обрезание в союз с Богом) и необрезанных (представителей всех остальных народов). И с этой точки зрения требование Саула принести ему крайнюю плоть врагов, то есть главный признак, отличающий их от евреев, выглядит вполне логичным.

Давиду, как мы видим, это предложение царя показалось забавным, и он не только выполнил, но и перевыполнил данный ему приказ, принеся вдвое больше фаллосов врагов, чем требовалось.

Сам брак с Мелхолой превратил Давида в члена царской семьи, а значит, ввел его и в число потенциальных престолонаследников, пусть пока и в самый дальний их круг.

Саул, безусловно, не мог не понимать, что желая устранить Давида, он лишь еще больше приблизил его к обладанию троном:

«И увидел Шаул, и понял, что Господь с Давидом, и что Михаль, дочь Шаула, полюбила его. И стал Шаул еще больше бояться Давида, и стал Шаул врагом Давида навсегда» (См. 1, 18:28-29).

Самой Мелхоле этот брак не принес счастья. Пытаясь восстановить их отношения, израильский писатель Рам Орен, предполагает, что на самом деле Давид отнюдь не был так наивен и чист, каким его представляет «Первая книга Самуила». По версии Орена, Саул был во многом прав в своих подозрениях, и уже в те дни своей жизни Давид мечтал стать царем. С этой точки зрения брак с царевной был для него, как пишет Орен, «входным билетом» в царскую семью с обретением всех связанных с этим благ – и только.

«Дочь царя, которую он и прежде не раз встречал во дворце, ничего не будила в его сердце, – пишет Орен. – Он замечал, что Михаль бросает ему призывные взгляды, но эти взгляды отнюдь не усиливали приток крови в его теле. Она была для него крупной, богато одетой девицей, но не более того. Не красавица. Не из тех женщин, которые притягивают к себе и не из тех, с кем интересно вести беседу. Она была просто неотъемлемой частью сделки, которую Давид заключил с царем. Нельзя было взять все, а ее – отвергнуть…»[29]

Мелхола, предполагает дальше Орен, пыталась сделать все, чтобы разбудить чувства мужа: она купила новую одежду у аммонитян и моавитян, знавших толк в «сексуальном белье»; она наняла специального повара, чтобы каждая ее трапеза с Давидом была праздничной; она стремилась сделать отведенный им неподалеку от дворца дом как можно более уютным, но все было тщетно. Давид крайне редко появлялся в ее спальне, а большую часть свободного времени предпочитал проводить с ее старшим братом Ионафаном.

Дело дошло до того, что Мелхола стала подозревать, что ее мужа и брата связывает нечто иное, чем просто дружба, и установила за ними слежку. Однако очень скоро ей пришлось убедиться в необоснованности этих своих предположений: как донесли ей нанятые соглядатаи, Ионафан и Давид не только вместе музицировали и наслаждались стихами друг другам, но и время от времени вместе навещали распутных женщин, так что любовниками они точно не были.

Но сердцу не прикажешь – несмотря на все обманы и на равнодушие к ней Давида, Мелхола продолжала без памяти любить его и была готова пожертвовать ради него жизнью. И когда перед ней стал выбор между верностью отцу и любовью к мужу, Мелхола предпочла последнее.

* * *

Став зятем царя и командующим одним из трех кадровых полков, Давид получил полагающееся ему почетное место за царским столом. Вместе с другими командирами и приближенными Саула он принимал участие в военных советах, и вместе с тем с каждым днем все явственнее чувствовал, как сжимается вокруг него кольцо ненависти. В отсутствие Давида царь теперь, не таясь, говорил своим сыновьям и вельможам, что подозревает нового зятя в подготовке мятежа и видит в нем угрозу своему трону. Выход оставался только один – казнить Давида. Но, чтобы казнь была законной в глазах народа, царь собирался провести суд по обвинению Давида в заговоре и вынести ему приговор за это преступление, и эта идея была горячо поддержана почти всеми советниками и приближенными царя.

Почти всеми – потому что старший сын царя Иоанафан не верил в эти обвинения Саула и не желал смириться с той участью, которую отец готовил его лучшему другу. Рассказав Давиду, какие разговоры ведутся во дворце за его спиной, Иоанафан решил воззвать к разуму и совести Саула и убедить его, что Давид не вынашивает против него и их семьи какие-либо преступные планы. Велев Давиду спрятаться в густом пшеничном поле, Ионафан пригласил на это же поле своего венценосного отца.

Библия очень кратко и убедительно пересказывает разговор между отцом и сыном, в ходе которого Саул вроде бы одумался и успокоился:

«И известил Йонатан Давида, сказав: хочет Шаул, отец мой, убить тебя; а теперь прошу тебя, поберегись завтра утром и посиди в потаенном месте и спрячься. А я выйду и стану против отца моего на поле, где ты будешь, и поговорю о тебе с отцом моим, и когда увижу, что выйдет, расскажу тебе. И говорил Йонатан Шаулу, отцу своему, доброе о Давиде, и сказал ему: да не грешит царь против раба своего Давида, ибо он не согрешил против тебя, и деяния его очень для тебя хороши. И рисковал он жизнью своею, и убил филистимлянина, и совершил Господь великое спасение всему Исраэлю, видел ты это и радовался; зачем же будешь грешить ты против невинной крови, убивая Давида без причины. И послушал Шаул голоса Йонатана и поклялся Шаул: как жив Господь, он не будет убит. И позвал Йонатан Давида, и пересказал ему Йонатан все слова эти, и привел Йонатан Давида к Шаулу, и был тот при нем, как вчера и третьего дня…»(См. 1, 19:2-8).

Саул и в самом деле успокоился, но ненадолго. Весть о том, что Давид со своим полком отбил новый набег филистимлян и обратил их в бегство, вывела Саула из равновесия и заставила сначала вспомнить старые обиды, а затем и прежние подозрения. Все тот же «злой дух» вновь навалился на Саула, и к нему снова позвали Давида, чтобы тот ублажал и успокаивал своей игрой царя. И история повторилась: в тот самый момент, когда Давид был, кажется, целиком поглощен игрой, Саул неожиданно снова метнул в него копье. Однако сосредоточенность Давида на игре была обманчивой. На самом деле он был начеку, снова успел уклониться от копья и, не став дожидаться, когда Саул метнет второе копье, вышел из залы.

Теперь Саул снова был полон решимости приговорить Давида к смерти и привести этот приговор в исполнение. По его первоначальному замыслу, Давид должен был быть арестован утром, в тот момент, когда выйдет из дома на молитву. С этой целью небольшому отряду стражников был отдан приказ окружить дом Давида и дожидаться утра. Однако Мелхола, заметив через окно приближающихся к их дому стражников, мгновенно оценила обстановку и придумала, как спасти мужа.

Не исключено, что Давид поначалу заявил жене, что ни в чем не виновен, а потому и не собирается бежать – будет куда лучше, если он престанет перед судом и докажет свою невиновность. Однако в ответ на это Мелхола справедливо заметила, что Давиду не стоит рассчитывать на объективный суд, и, если он хочет жить, то должен бежать. Во всяком случае, если этой перепалки не было, то трудно понять следующую фразу книги Самуила:

«И сказала Давиду Михаль, жена его, так: если ты не спасешь жизни своей этой ночью, то завтра будешь убит…»(См. 1, 19:11).

В итоге Давид согласился с доводами жены, и Мелхола спустила его на веревке через окно, выходившее в сад, а затем в открытое поле, так что Давид под прикрытием темноты, сумел ускользнуть от стражников.

Между тем, предвидя дальнейшее развитие событий, Мелхола положила на постель терафима, покрыла его голову козьей шерстью, напоминающей волосы, укутала в одежды и укрыла одеялом, так что издали терафим и в самом деле стал напоминать мирно лежащего в постели человека.

Вскоре ее предчувствие сбылось: Саул так горел нетерпением расправиться с «заговорщиком», что отдал приказ не дожидаться утра, а привести Давида во дворец немедленно. Причем, согласно преданию, в дом к Давиду был послан сам Авенир (Авнер) – дядя и командир отряда личной гвардии Саула.

Однако в ответ на вопрос прибывшего в ее дома Авенира, где находится Давид, Мелхола заявила, что ее муж внезапно заболел, причем так сильно, что не может встать с кровати – и показала при этом в сторону ложа, на котором лежал замаскированный под человека терафим.

Поднимать с постели тяжело больного Давида показалось Авениру бесчестным, и он вернулся в царский дворец, где рассказал Саулу и добавил, что теперь, тому, наверное, придется ждать выздоровления зятя.

Но в том-то и было дело, что Саул больше не желал ждать – он велел принести больного Давида к нему на носилках. Пришлось Авениру со своими людьми возвращаться в дом Мелхолы. Когда ее обман раскрылся, Авенир велел принцессе собираться и идти с ним – чтобы на нее, а не на него обрушился весь гнев царя.

Гнев Саула и в самом деле был ужасен, однако у Мелхолы уже был готов ответ на все его обвинения. Когда Саул напустился на дочь за то, что она помогла убежать его врагу, Мелхола ответила, что Давид пригрозил ей: если она его не отпустит и не поможет ему бежать, он убьет ее.

Делать было нечего: Саул отпустил дочь восвояси и немедленно отправил несколько отрядов на розыски Давида, который поначалу был, видимо, совершенно растерян тем оборотом, который приняли события, считал себя жертвой дворцовых интриг, о чем и сложил в тот день 59-й псалом:

«Песнопение Давида, когда посланцы Шауля стерегли возле его дома, чтобы убить. Спаси меня от моих врагов, мой Бог, над поднявшимися на меня вознеси. Избавь меня от вершащих беззаконие и от проливающих кровь спаси меня. Ибо вот подстерегают они мою душу, собираются против меня сильные – но не согрешил я перед ними ни умышленно, ни невольно, Господь!» (Пс., 59 (58):1-4).

* * *

Думается, читатель уже давно ждет объяснения, что же это за терафим такой, с помощью которого Мелхола выиграла время и обманула посланцев отца?

Слово «терафим» встречается еще в «Пятикнижии» и означает статую домашнего божка, которую использовали для гадания. Именно в краже терафимов обвиняет Лаван Иакова, когда нагоняет бежавшего зятя. Судя по всему, терафимы имелись в домах многих жителей Ближнего Востока. Однако для евреев они были идолами, олицетворяли собой языческую мерзость, и им просто не могло быть места в том доме, где чтили Закон Моисея.

На основании того, что Мелхола для обмана караульных использовала терафима, ряд исследователей Библии приходят к выводу, что даже в тот период, то есть на рубеже XI-Х вв. до н. э. евреи еще не были последовательными монотеистами, и в их среде то и дело явно или тайно наблюдались рецидивы возвращения к язычеству, которое в будущем в определенные моменты еврейской истории приобретет еще более открытые и массовые формы.

Однако согласно другой точке зрения, слово «терафим» можно перевести и просто как «кукла». В этом случае речь идет о том, что Мелхола в спешке сделала тряпичную куклу, перетянув большой кусок ткани в нескольких местах веревкой, затем на «голову» куклы набросила в виде некого подобия парика козью шерсть, увеличила ее объем с помощью мужниной одежды и прикрыла ее одеялом. Этой же версии придерживается Флавий, согласно которому Мелхола просто «устроила кровать так, будто в ней лежит больной, а под одеяло сунула печень козы».

По другой версии, Мелхола действительно уложила в кровать филистимскую статуэтку, которую Давид принес в дом в качестве сувенира из одного из своих походов, но, разумеется, никогда не использовал ее для идолопоклонства.

Как бы то ни было, благодаря этому трюку Мелхолы, пока Саул хватился Давида, тот уже был на пути в Раму, к дому пророка Самуила.