1987 год

4 февраля

Татьяна Щербина пригласила на литературный вечер в Дом архитектора. Должны выступать прозаики Евгений Попов, Виктор Ерофеев, из поэтов Лев Рубинштейн, она и многие другие.

В вестибюле сразу увидела Веню Ерофеева. Он был в коричневом из искусственного меха полушубке, меховой шапке, скрывающей его мальчишескую с проседью челку, а лицо его после перенесенной операции так заметно изменилось…

Окружавшие его о чем-то оживленно беседовали, обращались к нему, а он долго и пристально смотрел на меня. Смотрел не как на человека, которого вспомнил, узнал, нет. Ведь после тех двух мимолетных, случайных встреч прошло два года. Смотрел не как на женщину, которая ему приглянулась. Взгляд – как судьба. (Уже потом он мне сказал: «Я был уверен, что ты ко мне подойдешь…») А я, сидя в зале, переживала, что не поздоровалась с ним, не кивнула. Ведь он мог подумать, что я не узнала его. Что он так сильно изменился после операции.

В фойе он уже был один и шел мне прямо навстречу. Осмелилась и подошла. Смущенно залепетала: «Здравствуйте. Вы меня, наверное, не помните… Мы виделись у Дудинского… У меня есть самиздатские “Петушки”… Так хотелось бы ваш автограф…»

Ерофеев улыбнулся, извлек из кармашка синей холщовой хозяйственной сумки микрофон, и снова я услышала его голос: «Пожалуйста, приезжайте, тем более что жена моя сейчас в больнице».

Подошла Таня Щербина. Минуту с Ерофеевым побеседовала и откланялась. «Вы, наверное, ее пришли послушать?» – спросила я. «Да, и ее тоже, – ответил Ерофеев и многозначительно добавил: – Но в основном – своего однофамильца».

В зале нас разделяло несколько рядов. Он сидел впереди меня, наискосок, и я хорошо видела его лицо. Слушал всех внимательно, и особенно «однофамильца».

Как мне показалось – очень не понравилось ему это выступление и даже раздражало. Ушел со второй половины вечера ни с кем не попрощавшись.

____________

У моей соседки по дому Инны в феврале день рождения. Советую ей себе в подарок купить картину замечательного художника-шестидесятника Игоря Ворошилова. Он не москвич и работы хранит в квартире своей знакомой, Наташи Алешиной. Звоню ей, чтобы узнать адрес, и – опять совпадение – ее дом на Флотской, в одном дворе с Ерофеевым. Прекрасно. Прихвачу заодно самиздатские «Петушки» для автографа, и вместе с ней к нему зайдем.

Звоним. Дверь открыла его давнишняя приятельница Алена, как она нам представилась, и тут же я увидела известного во всей Москве Игоря Ноткина, небездарного фотографа, окончательно избравшего роль юродивого, зарабатывавшего себе на портвейн, стоя у церкви и прося милостыню. Он бурно нас приветствовал. Появился в дверях заметно пошатывающийся Ерофеев. Ни с кем не поздоровавшись, он возлег на диван и, подперев голову рукой, погрузился в созерцание. Беседа не клеилась. Ноткин нес какой-то сумбур, а я, не зная, чем себя занять, села музицировать за напрочь расстроенное пианино. Для серьезности начала с классики, а потом, окончательно осмелев, надрывно исполнила есенинское «Пой же, пой на проклятой гитаре».

«Сука», – чуть ли не с нежностью в голосе, глядя на меня, вдруг изрек Ерофеев, а минуту спустя с той же интонацией добавил: «Жидовка».

Н.А. с Ноткиным ушли, а мы с Аленой перебрались на кухню. Разговорились. Рассказала, что после операции его практически, кроме старых друзей, никто не навещает: избегают психологической нагрузки – для кого-то непривычным был его голос через микрофон.

«Приезжайте, приезжайте, – говорила она мне и даже попросила остаться переночевать: – Я боюсь с ним оставаться одна».

Когда вышли из кухни, Ерофеев уже был в другой комнате, лежал на полу и крепко спал. Поднять его было невозможно. Подложили ему под голову подушку, накрыли одеялом, и Алена вдруг неожиданно уехала, оставив нас вдвоем.

Пробудившись рано утром, Ерофеев, как мне показалось, не сразу понял, кто я, откуда, и вообще, что вчера происходило. Был заметно смущен. Разговор не клеился. Но напряженность обстановки быстро разрушили вторгшиеся без звонка с двумя бутылками дешевого портвейна соседи по дому – алкаш Эдик и казах Сережа. Художник. Полилась демократическая беседа. Порывалась уехать, но Ерофеев упорно останавливал. Звонила из больницы его жена Галя. Сообщила, что выписывается и скоро будет дома. Приехав, окинув меня быстрым взглядом, как бы между прочим спросила: «А это еще что за девушка?» Собираемся все уходить, но Ерофеев меня упорно задерживает. Уже в дверях сказал: «Обязательно звоните и приезжайте в любой момент». «Петушки» мои не подписал, а отдал читать их художнику Сереже. «Пусть просвещается», – сказал он.

____________

Ерофеев мне сам начал звонить. Почти каждый день. Иногда просил об этом Галину: «Мальчик очень просит, чтобы вы приехали».

Разговаривали мы с ним обо всем, на любые темы, но особенно ему нравилось, когда я несла всякую околесицу. Я это сразу отметила и всегда старалась его рассмешить. И это было совсем не трудно. Он любил посмеяться. Иногда хохотал над моими глупостями до упаду, до слез. Тогда Галя, голосом строгой жены, говорила: «Шмелькова, ну хватит же. Ему вредно так смеяться. У него же больное горло!» Как-то при очередном приступе смеха Веничка мне сказал: «Если моя любимая Беллочка Ахмадулина декадентка, то ты прямая ей противоположность – каламбуристка».

____________

Я уже чувствовала, что стала ему необходимой, хотя порой (особенно по телефону) приходилось выслушивать самое разнообразное: «У меня-то все серьезно. Ты моя планида», «Ты мне уже так долго мешаешь жить. Таких, как ты, давить надо», «Ты не меня жалей. Ты себя пожалей. Ты родить еще можешь? Тогда бы я выколотил деньги из-за границы, и мы бы купили в Америке колясочку».

Галя потихоньку раздражалась. Как-то, сама пригласив меня к ним в гости, вдруг неожиданно выпалила: «Не слишком ли вы к нам зачастили?» По донесению Венички, она начала собирать обо мне информацию. Первым откликнулся ближайший друг всех московских и не только московских знаменитостей Станислав Лён[1]. Откликнулся, ревнуя всех к Ерофееву, весьма злобно, на что Веничка отреагировал спокойно: «По отношению моих знакомых к тебе, – сказал он, – я определяю их отношение ко мне».

Еще в первые дни нашего знакомства Ерофеев попросил Льна пригласить меня с Майей Луговской[2], вдовой поэта Владимира Луговского, в открывшееся в самом центре Москвы поэтическое кафе «Гном». Предстоял интересный вечер. Ожидалось выступление поэтов и художников – Льва Кропивницкого[3], Игоря Холина[4], Генриха Сапгира и других шестидесятников. Лён клятвенно обещал Веничке выполнить его просьбу, но конечно же нам не позвонил. Ерофеев был страшно расстроен, тем более что финал этого вечера оказался для него печальным. В теплом кругу знакомых и друзей он неожиданно опьянел. Постепенно все разошлись, оставив его одного без денег, не ориентирующегося ни во времени, ни в пространстве. Спасла Ерофеева художница Марина Герцовская. Не будучи с ним знакомой, взяла такси и доставила домой на Флотскую.

____________

27 ноября

Я на Флотской. Звонит Ната А.: «У меня Игорь Ворошилов. Очень хочет вас видеть». У Вени депрессия. Идти отказывается. Еле уговариваю. Изо всех сил стараюсь его развеселить. Игорь, скользнув по мне своим острым проницательным взглядом, воскликнул: «Да она же его любит!» А Веничка холодно отрезал: «Ты с каждой минутой становишься все вульгарней». Но по возвращении домой вернул и подписал мои самиздатские «Петушки»: «Милой Наталье Шм. надписываю этот паскудный экземпляр с почтением и нежностью. Помнящий неизменно В. Ероф. 27/11-87 г.».

Самиздатовский, «паскудный» экземпляр поэмы «Москва – Петушки» с автографом В. Ерофеева

____________

Галя посылает нас с Веней в аптеку, выдав ему 25 рублей на всевозможные лекарства. Ценя ее доверие, отчаянно сопротивляюсь, когда он на все деньги закупает вина. По возвращении – дикий скандал. Я реву. Веничка невозмутим и даже придумывает Гале, как он выдворил одну даму с модной прической из очереди за вином: «Я ей все-таки модную прическу попортил! Я ее внутри магазина постоянно отстранял. Она мне: “Сволочь! Я все-таки раньше тебя возьму!” Тогда я сверху беру ее за волосы и швыряю на пол! Гул одобрения». Ну и выдумщик Ерофеев!

Галя оставляет меня ночевать. Даже приносит в постель какие-то успокаивающие капли, говоря при этом: «Двоих я вас, наверное, не прокормлю». И добавляет: «Да, Ерофеев, любовь – не картошка».

____________

Утром, к великому моему удивлению, Галя приглашает меня в гости к своей матери Клавдии Андреевне Грабовой. Я с ней еще не знакома и воспринимаю свое появление в ее доме как смотрины. Встретила внешне доброжелательно. За беседой незаметно ко мне присматривается. Галя с Веней подчеркнуто внимательна и нежна. При прощании, как бы между прочим, Клавдия Андреевна наказывает: «Веня, держись Гали!»

____________

Галя в своем отношении ко мне совершенно непредсказуема. Позвонила по телефону и пригласила приехать, чтобы всем вместе послушать выступление по телевизору Высоцкого. Веничка его очень любит. Являюсь. Не могу не почувствовать ее сильное раздражение, вызванное моим присутствием.

Слышу, как Ерофеев ей шепчет: «Не обижай девчонку». Собираюсь домой. Веничка умоляет: «Не уезжай, не уезжай!» Из глаз его градом сыплются крупные слезы. Первый раз вижу его в таком состоянии. И все же уехала. Из-за Гали. Она вышла на кухню и долго, в оцепенении, подперев голову рукой, смотрела в темное окно…

____________

Веничка выразил желание приехать ко мне в гости на Юго-Запад. До самого подъезда его провожала Галя. Зайти отказалась, как ни уговаривала. Сразу же обругал все вывешенные на стенах картины художников-шестидесятников. Даже моего любимого Зверева. «Какие-то все дутые», – сказал он.

Правда, похвалил одну мою работу – занесенную снегом в вечернем лиловом лесу часовенку.

Через несколько часов по вызову Венички с несколькими бутылками сухого вина появился «любимый первенец» Вадим Тихонов[5]. Вижу его впервые. Показался занятным. По неуемным комплиментам в мой адрес сразу чувствую его прочную неприязнь к Гале: «Поздравляю, Ерофеев. Наконец-то тебе повезло! Надо же, без горла – и такая любовь! К ней грязь не пристанет. Видела бы Носова, что у тебя появился аппетит» (Веня съел омлет).

Мне: «Он тебя постоянно цитирует, все за тобой записывает. Ушел бы от нее, если бы она не попадала в больницу. Ей от него только валюта нужна» и т. д., и т. д.

Веничка поддакивает: «Она думает, что только при ней я могу писать». Вадик удивлен, что Галя меня еще как-то терпит: «Пожилых женщин она не признает. У них все может быть серьезным. Вот молоденькие – куда ни шло. У них все кратковременное».

Разговор прерывается появлением моего отца. Они с Ерофеевым заочно знакомы. Папа восхищается его «Петушками». Веничка слышал о нем как о крупном ученом, остроумном, доброжелательном, разносторонне образованном человеке. Папа только что прочитал «Вальпургиеву ночь» и охотно делится своими впечатлениями. Уходя, с добрым автографом подарил Вене свою книгу о Ферсмане. Ерофеев рад подарку, тем более что в книге есть глава «Хибинская эпопея», а ведь Кольский полуостров – его родина. «Я думал, что войдет кто-то вроде Докучаева, – сказал Веничка, – а он, оказывается, – свой парень». И уже потом, когда прочтет папину книгу, он мне скажет: «Мне очень понравился А.И. (Александр Ильич Перельман. – Н.Ш.), но я не ожидал, что он так замечательно пишет. А получить от меня такой комплимент, сама знаешь – не так просто».

Периодически звонит Галя. Ерофееву: «Ты что, переселился?» Собираются уходить. Поспешно убираю квартиру. Веничка очень внимательно наблюдает за моими действиями: «Первый раз вижу тебя за таким занятием». Вадик уходит недовольным: как будто выпроводили.

Уже давно призываю Ерофеева на время покинуть душные стены Флотской и отправиться в «Пушкинский» на выставку «Прадо. От Гойи до Пикассо». Пойти согласился с радостью, но ведь он непредсказуем!

____________

Строгий договор с Ерофеевым в субботу посетить Абрамцево. Ведь мы уже так давно мечтали поехать туда в гости к Саше Епифанову («Епифану»), его доброму другу, физику, внуку художника Грабаря.

Ерофеев (деловито): «У Грабаря-младшего наверняка есть чуть самогону. Во всяком случае по телефону он мне дал это понять потому, что рядом была Надька – Галина подруга. Я обещал сделать пасхальный взнос Грабарю на сахар. У него сложная система. Я ему просто дам рублей пять».

Наконец собрались.

На вокзале первым делом порываюсь сбегать за билетами. Ерофеев в недоумении: «Ты что? Не читала “Москва – Петушки”?» Едем зайцами и, конечно, контролеры – двое мужчин и женщина. Странно. Почему-то они направляются сразу к нам, в самую середину вагона. Веничка немедленно уставился в окно. Значит, придется отбиваться одной. Возмущена.

– Почему такая молодая и так сильно поседела? – по-свойски, с улыбкой обратилась ко мне подвыпившая контролерша.

– Как увидела вас, так сразу и поседела, – буркнула я.

Все трое рассмеялись и присели на лавке напротив. Завязалась неторопливая беседа. О многом контролерша меня расспросила и о многом сама рассказала. И за что сын ее 3 года отсидел за решеткой, и почему дочь разошлась с мужем, и т. д., и т. д. Пассажиры-безбилетники смотрели на меня как на спасителя.

На платформе в Абрамцеве Веничка очень серьезно спросил меня: «Ты теперь понимаешь, как пишется проза?»

Епифан встретил радостно, гостеприимно. Уже на подходе самогон. Приготавливает он его, судя по сложной аппаратуре, со всей ответственностью и любовью. А Веничка вносит свой вклад: деньги за сахар.

А потом – соревнование по стрельбе из моего спортивного чешского пистолета. Мишень – маленький резиновый рыжий медвежонок. Каждому – по три пульки. Первым стреляет Веничка. Медленно-медленно опускается на корточки и долго-долго целится. Рука его неумолимо тверда, а глаза мне кажутся даже жестокими. Три выстрела – а медвежонок и не думает падать. Ерофеев по-детски огорчен, и мы ему как классику со скрипом выделяем еще две пульки.

____________

И все-таки (забегая вперед) мой пистолет сыграл свою зловещую роль… В Абрамцеве есть маленький летний домик, который Веня с Галей, когда у них еще были деньги за переводы «Петушков», мечтали купить. Внесли они за него немалый залог, но были обмануты: и домик им не продали, и залог не вернули. Поселились в домике, как поняла из рассказа, какие-то кагэбисты. Не антисоветчику же Ерофееву его отдавать! Вроде бы так и объяснили отказ.

В один из прекрасных морозных солнечных дней повели меня Веня с Галей показать этот злосчастный домик. Зимой в нем никто не жил. Прихватили пистолет. Галю оставили стоять на дороге, как говорится, «на шухере», а мы с Веничкой, открыв калитку, пробрались по сугробам к застекленной терраске. На столе, застеленном белоснежной скатертью, красовался недопитый бокал красного вина. Пять пуль скользнуло по стеклу. Шестая – пробила его насквозь, угодив прямо в бокал!

____________

И снова в Абрамцеве. На этот раз у давнишних Веничкиных знакомых – известного физика Александра Леонтовича и его жены Людмилы. Ерофеев любит бывать в этом доме, тем более что у Леонтовича на даче, как и в Москве, хранится огромная коллекция пластинок классической музыки, которую Веничка так любит.

Конечно, он не может явиться без «гостинца» и заговорщицки уговаривает меня в магазинчике, что недалеко от прудика «Шоколадка», купить хотя бы две бутылки пива.

– Какое вам еще пиво? – огрызнулась на меня заметно подвыпившая продавщица с лицом цвета бордо. – Здесь же зона отдыха!!!

– А что, – вежливо спрашиваю, – разве пить пиво – это такой невыносимо тяжкий труд?

Веничка смеется: «Иногда изрекаешь что-то путное».

По дороге к Леонтовичу клянусь Ерофееву, что буду купаться в «Шоколадке» даже в самые лютые морозы, если он только будет писать «Фанни Каплан». Ерофеев на это: «А кто будет вылавливать твой труп?.. Да, – говорит он, – как жаль, если я не закончу свою самую смешную вещь!» Вкратце рассказывает сюжет: «Это трагедия в пяти актах. Участвуют в ней: Мишель Каплан – хозяин заведения (приемного пункта винно-водочной посуды). Появляется только в третьем акте и в состоянии белой горячки. Гибнет в начале пятого. Фанни Каплан – дочь его. Лет семнадцати. Слабоумная от рождения. Лжедмитрий и Лжедмитрий Второй – собственно – приемщики посуды. Развязные придурки. К концу пятого акта все околевают» и т. д., и т. д.

Наконец у Леонтовичей. Встретили гостеприимно. Интересные разговоры, домашняя наливка, по желанию Ерофеева заводится его любимая музыка. Засиживаемся допоздна, и хозяева предлагают нам остаться у них переночевать.

____________

Утром снова у Епифана. Встречает, как всегда, радостно. Неожиданное появление старого Веничкиного приятеля Виктора Тимачева по прозвищу Тимак. А я его сразу назвала «Рюкзаком». Веничка рассказывал мне, что он все время приезжал в Абрамцево с большим-большим рюкзаком, на дне которого неизменно бултыхалась маленькая-маленькая бутылочка со спиртным. «Рюкзак» Веничку обожает, боготворит. Смотрит на него с почтением, и Ерофеев принимает его любовь.

Разъехались поздно вечером.

____________

Ерофеев экзаменует меня: «А скажи-ка, за что же тебе все-таки так нравятся “Петушки”?» Растерявшись от неожиданности вопроса, говорю первое попавшееся: «За музыку, за звучание… Поверишь ли, от твоих отдельных фраз порою просто мурашки по коже бегут. Ну, например: “А бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь”». – «Кое-что понимаешь», – отреагировал Ерофеев.

При прощании написал мне небольшой список книг, необходимых ему для чтения: «Если попадется, обязательно купи».

Русская поэзия.

Плещеев. Б. серия.

Лохвицкая.

Кюхельбекер в 2-х т.

Дельвиг. Б. серия.

Андрей Белый. Б. серия.

Павел Васильев. Б. серия.

Бестужев-Марлинский. Б. серия.

Пастернак в 4-х томах (в доме только малая серия).

Зачем-то пожаловалась Веничке на плохое самочувствие – сильные боли в сердце и горле. «Ну что ж, умирать будем вместе», – сказал он.

Впервые от него узнаю, как в 86-м году его не пустили на лечение во Францию. Приглашали: главный хирург-онколог Сорбонны и филологический факультет (2-е русское отделение) того же Сорбоннского университета. Причина отказа властей: откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 63-м году. Был потрясен. Уже потом в одном из интервью он скажет: «Умру, но никогда не пойму этих скотов».

____________

Апрель

Едем с Веничкой за город к его старым друзьям – многодетным Лере и Коле Мельниковым[6]. Очень приятная пара. В Москве в «Детском мире» купили в подарок пластинку – Гумилев в исполнении Евгения Евтушенко.

Жилище Мельниковых оказалось в моем вкусе. Большой деревянный дом, полузаброшенный сад, распластавшийся на траве обшарпанный катер. За дверью на наш звонок откликается яростным лаем собака. У нее новорожденные щенята. Веничка признается, что не любит и боится собак, и галантно пропускает меня вперед.

В скромно обставленной комнате над старым пианино бросается в глаза портрет Вагнера. Любимый композитор? Очень даже возможно. По донесению Ерофеева, мать милого Коли Светлана Мельникова состоит в обществе «Память», а великий композитор, как известно, был не менее великим антисемитом. Но я отвлеклась.

Впереди Пасха, и Лера заранее приготовила к ней бутыль прекрасной домашней настойки. По настоянию Венички она немедленно нами выпивается. Вечером – просмотр кинопленки: Коля еще до операции снял Ерофеева на видеокассету.

____________

Зная, что Ерофеев был верующим, что христианские принципы были для него священными уже с семнадцатилетнего возраста, что проповедовал он их «по мере сил» и среди студенчества, как-то спросила его, почему он до сих пор не крещен?

Рассказал, что разговоры идут об этом уже давно. Что приезжали уговаривать его даже священники. Заявил, что не любит православие за холуйство. Что если бы Господь дал ему еще два-три года, то написал бы книгу о православии. Сказал, что сейчас готов креститься, но что примет католическую веру. Попросил раздобыть книгу Карсавина «Католицизм». Предложил мне быть его крестной матерью. Спросила, почему именно я.

Рассказал свой сон. Будто много дней шел он по безводной пустыне и умирал от жажды. Неожиданно появилась я и напоила его своим молоком. Сказал, что где-то читал, что крестная мать даже важней родной. «Вот связалась со мною, теперь и тяни!» – закруглил он разговор.

____________

Отправилась в костел Святого Людовика к отцу Станиславу. Преклонных лет латыш, на первый взгляд несколько надменный, выслушал меня очень внимательно. А мой вопрос, может ли православная быть крестной матерью католика, привел его, как мне показалось, просто в недоумение.

«А почему бы и нет?» – удивленно развел он руками.

Договорились, что крестить Ерофеева будут на Пасху, 17 апреля. В этот день католическая Пасха совпадала с православной. У меня уже был приготовлен для Ерофеева католический крест с распятием, привезенный моей матерью несколько лет назад из Польши, из Ченстохова, и приобретенный ею там на Пасху.

В этот же день позвонила Вене, сообщив о назначенной дате. Дал свое согласие. «А кто будет совершать обряд?» – спросил он. И пообещал: «Я эту Страстную неделю попробую жить всухую. А в Пасху наверстаем. Семь дней для размышлений, а я очень умею размышлять». Сказал, что крестным отцом его будет старинный друг и наставник по университету филолог Владимир Муравьев. Зная, что он католик, подумала: наверное, не без его влияния примет Веничка католическое крещение.

____________

17 апреля

Вспоминаю, как он, имея обыкновение всегда опаздывать, пришел в этот день в точно назначенный срок – 10 утра. Он был, как никогда, подтянут, чисто выбрит, в белоснежной рубашке. При всем умении казаться бесстрастным, не мог скрыть своего волнения. Правда, не упустил случая сострить: «Ты что, ведешь меня в КГБ?» (т. к. встретились на Лубянке у «Детского мира»).

– Почему так поздно креститесь? – строго спросил его отец Станислав.

– Я с тридцать восьмого года! – кратко пояснил Ерофеев.

– Молитвы знаете?

– Даже по-латыни. Проходил в университете, – ответил Веничка.

Начался обряд. Крестил ксендз Петр. Ерофеев не мог скрыть своего волнения. У него дрожали губы.

Началась служба. Полились звуки органа. Запел хор. У Венички на глаза навернулись слезы. Причащались с ним, стоя рядом на коленях.

Справка о крещении Вен. Ерофеева в костеле Святого Людовика

Отмечали на Флотской. Ожидались гости, и Галя приготовила праздничный ужин. Среди пришедших были и старые Веничкины друзья – поэтесса Ольга Седакова[7] со своим мужем – композитором Валерием Котовым. Он сразу сел за расстроенное пианино и вдохновенно исполнил начало 1-го концерта Чайковского.

– Веничка, – позвала я его, – Валера в честь тебя исполняет свое последнее сочинение – «Первый концерт Чайковского!»

– Это в стиле Пригова, – улыбнулась Седакова.

Подаренный мною польский крест с распятием Веничка повесил над изголовьем, но Галя его очень скоро сняла, сославшись на то, что Эдик – сосед по подъезду – не только алкаш, но и клептоман.

____________

Слух о принятии Ерофеевым католичества быстро облетел Москву. Реагировали по-разному. Одни негодовали. Другие воспринимали свершившееся как эпатаж. Кто-то возмущался: «Православная не может быть крестной матерью католика». Некоторые просто беззлобно посмеивались.

____________

Апрель

Разговорились о литературе. «Всем признателен, всех люблю, – сказал Ерофеев, – которым хоть чем-то обязан».

Своими литературными учителями он считал Салтыкова-Щедрина, раннего Достоевского, Гоголя и многих других. Про Гоголя, например, сказал: «Если бы не было Николая Васильевича, и меня бы как писателя тоже не было, и в этом не стыдно признаться».

Современную отечественную прозу обсуждать не любил. Мало кого в ней признавал и из тех немногих особенно выделял Василя Быкова и Алеся Адамовича. Преклонялся перед Василием Гроссманом. Даже попросил меня привезти перечитать «Жизнь и судьбу». Сказал: «Перед Гроссманом я встал бы на колени и поцеловал бы ему руку».

Из западных писателей Ерофеев любил Стерна, Рабле, Кафку, которому, как он считал, многим обязан, Гамсуна, Ибсена, Фолкнера, преклонялся перед Набоковым: «Никогда зависти не знал, но тут завидую».

В литературе, как и вообще в людях, Ерофеев не переносил бездушия. Как-то сказал: «Я хоть и сам люблю позубоскалить, но писать нужно с дрожью в губах, а у них этого нет». Во многих писателях его коробила «победоносная самоуверенность» – «писатели должны ходить с опущенной головой». Не признавал напыщенности – «писать надо, как говоришь».

А писать ему хотелось всегда, но мешала болезнь – тяжелейшая операция. Когда многие, чуть ли не до последних дней его жизни, обращались к писателю с просьбой дать письменное интервью, написать предисловие к авторскому сборнику стихов и т. д., он часто отказывался, порою отшучиваясь: «Времени нет. Оно все уходит на то, чтобы не умереть».

При прощании Ерофеев дал мне список необходимых ему книг.

БВЛ. Гомер – Илиада, Одиссея.

Данте – Божественная комедия.

или Гомер – Илиада (в серии антич. классики).

БВЛ. Античная лирика.

В той же серии антич. класс.:

Список необходимых В. Ерофееву книг

Эсхил – все трагедии.

Софокл

Плутарх – сочинения.

Овидий – Метаморфозы.

В любом издании и в любом виде Цицерон, Ю. Цезарь, Геродот, Фукидид, Александрийская поэзия, Тацит.

Хоть что-нибудь Шекспира (у меня дома только Король Лир и комедии – 7 штук).

Фет. Толстый синий том Б. поэта.

БВЛ. Рабле – Гаргантюа.

Монтень.

Карсавин – Католицизм.

Гёте – Фауст.

Аверинцев – все, кроме «Плутарха».

Мифы народов мира в 2-х т.

Л. Стерн – Тристрам Шенди, Сентиментальное путешествие.

____________

Апрель

А сегодня почти целый день слушаем с Веничкой классическую музыку, которую он так любит и хорошо знает. Музыкальная память его просто поражает. Коллекция пластинок – большая и с хорошим вкусом подобранная. На полках царит необыкновенный порядок: все расставлено по системе, с большой любовью и аккуратностью. Любую пластинку можно найти за секунду.

Ерофеев любит Шуберта, Брукнера, Шостаковича, Грига и особенно Сибелиуса. Очень часто слушает его музыку в последнее время, говоря, что неотвязно-постоянно снится ему Кольский полуостров. Вот и сегодня заводили Сибелиуса. «Послушай мою родину», – сказал он мне.

Отдавая предпочтение классике, Ерофеев не отрицал и другие жанры: «Было бы только талантливо». Как-то сказал: «Я был бы счастлив, если бы написал две-три хорошие русские песни».

Очень любил русские романсы. Показал мне свой пухлый блокнот под названием: «Русский романс от Титова до Свиридова». Не поленилась и всё и всех пересчитала. Поразилась. В блокноте оказалось 57 авторов и 943 романса!

____________

Любил Ерофеев и живопись. Был знаком со многими художниками. Относился к ним несколько скептично. «Я за ними часто наблюдал, – как-то сказал он, – как правило, их, кроме своей работы, ничего больше не интересует». Допустила, что это было сказано в плохом настроении.

____________

Настроение у Ерофеева прекрасное. Хочется вырваться куда-то на волю. «Ну что, – спрашивает, – посетим наконец-то вашего легендарного художника – чудака Виктора Михайлова, у которого на Рылеева часто приостанавливался Толя Зверев?» – «Конечно, посетим, – отвечаю. – А ты со Зверевым был знаком?» – «Как ни странно, не был, – ответил Веничка, – хотя многие считали нас чуть ли не друзьями». – «И очень жаль, – говорю. – Ведь Зверев написал бы с тебя столько замечательных портретов, а ты исписал бы за ним не одну страничку своих дневников. Ведь он был замечательным, остроумным рассказчиком. Порою такое нес, что тебе и не снилось». – «Ну, ну», – засомневался Ерофеев. – «А стихи какие он за секунду писал! Ну, чтобы тебя не утомлять – вот к примеру самое коротенькое: «Дождик лил, а я пил» – ну как?» Ерофеев только рукой махнул…

Фрагмент из блокнота В. Ерофеева «Русский романс от Титова до Свиридова»

У метро «Кропоткинская» нас уже дожидались Веничкины друзья: артисты Леша Зайцев и Жанна Герасимова. Показались очень милой парой. На наш звонок дверь открыл сам хозяин – нарочито всклокоченный, в очках, из-под которых пробивался острый, пытливый взгляд бесенка. Элегантно поклонившись, он проникновенно поцеловал Ерофееву руку, а Веничка невозмутимо, как будто ему каждый день при встречах ручки целуют, неторопливо проплыл на кухню.

Ему здесь уютно. Беседа льется рекой. Обожающий его Зайцев беспрерывно читает монолог за монологом, периодически заключая Ерофеева в объятья, объясняясь ему в любви и восхищаясь его талантом.

Жанна потихоньку мне рассказывает, что Ерофеев при встречах почему-то упорно ее не узнает. А ведь она не раз с Зайцевым навещала его в больнице. Объясняет это его холодностью, надменностью. «Сейчас он стал намного мягче», – сказала она.

Засиживаемся допоздна. Вечером, после их ухода, происходит что-то вроде пожара. Почему-то лопнула лампа, и маленький язычок пламени пополз вверх по проводу, немного задев угол какой-то картины. Мистификатор Михайлов, изображая ужас, бессмысленно метался по огромной квартире с какими-то тряпками. А я-то, зная его, видела, что пребывал он в истинном восторге от происходящего. И не ошиблась. Не прошло и дня, как всей Москве уже было известно, что в доме Михайлова в присутствии Ерофеева дотла сгорел Василий Ситников! подлинник Ватто!! и, если мне не изменяет память – Рафаэль!!!

Об этом мне сказала поэтесса Татьяна Щербина, которая в свою очередь услышала о происшедшем от великого художника и великого фантазера Дмитрия Плавинского.

– И что же такое у вас произошло? – с неподдельным ужасом в голосе спросила она меня при встрече.

Галя, почему-то разыскивающая Веничку, отлично зная, где он, продолжала неустанно наводить обо мне у общих знакомых очередные справки. Уже потом, по донесению Ерофеева, узнала, как отозвался обо мне наш общий знакомый – замечательный художник и поэт – Борис Козлов: «Наташка – чудесный человек, но, как и многие из нас, немного с сумасшедшинкой».

____________

Апрель

Козлов легок на помине. Позвонил мне и пригласил нас с Веничкой посмотреть его новые работы, а также на какую-то выставку. Спросила его, знает ли он, что Ерофеев крестился на Пасху в костеле Святого Людовика? В трубке – веселый хохот: «Молодцы ребята! Представляю, сколько вы выпили, чтобы придумать такое!»

Являемся. Веничка в своем репертуаре. Сразу уютно пристраивается на диване, не окинув взглядом, хотя бы для приличия, ни одной вывешенной картины.

О многом весело вспоминаем. Например, как однажды моя старшая подруга Майя Луговская попросила Славу Льна и художника Олега Целкова[8] познакомить ее с Ерофеевым. Те пришли к ней в дом с Козловым, выдав его за Веничку. Вечер прошел прекрасно. Очень Луговской понравился Ерофеев!

____________

Без договоренности и, конечно, без билетов едем на электричке в Добрыниху к «любимому первенцу». И, конечно, опять контролеры и на сей раз штраф. С трудом находим Вадикин дом. Знакомлюсь с его женой Любой и дочерью Машенькой. Все едины в желании немедленно отметить встречу. Оставив Веничку на попечение домочадцев, отправляемся с Вадиком по шпалам за вином. За беседой в очередной раз он выражает удивление: как Галя еще меня терпит? Дает мудрые советы, как Веничке не надоесть. По возвращении – уже накрытый стол. Вечером – прогулка к маленькому прудику с разжиганием костра. Веничке холодно сидеть на не прогретой еще солнцем земле. Протягиваю ему свою шерстяную кофту. «Какая самоотверженная девчонка, – хвалит он меня, – сама мерзнет, а мне кофту отдает». Опаздываем на последнюю электричку и остаемся до утра. Перед отъездом Веничка деловито берет из книжного шкафа и кладет себе в сумку несколько книг, заявив, что Вадик ничего не подарил ему в день рождения. Тихонов смиренно молчит. Провожает нас до электрички, но Веничке еще хочется подышать свежим воздухом. Долго бродим по лесу. Устал… Сооружаю ему настил из папоротников, и он безмятежно засыпает. Простились в Москве на вокзале.

____________

10 мая

Еду на 3 дня от МГУ на всесоюзное совещание в Таллин. От Ерофеева впервые узнаю, что на кладбище Александра Невского похоронен любимый им Северянин. Шестнадцатого мая – столетие со дня его рождения. Веничка просит посадить на его могиле цветы. Желательно незабудки. Выбираюсь только к вечеру и выполняю просьбу. Для отчета, зная о его недоверчивости, зарисовываю надгробную плиту с высеченными на ней строками: «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». На могиле – уже принесенные кем-то розы… Беру с земли несколько лепестков и уже в гостинице приклеиваю их на листок с зарисовкой. И еще внизу приписываю несколько сочиненных экспромтом строк:

На заброшенном кладбище «Невского»,

Приютившемся в чопорном Таллине,

Есть могила поэта известного,

Игоря Северянина.

Я пришла туда поздно вечером.

Я искала ее робея.

На могилах горели свечи,

И от них темнота светлела.

По приезде в Москву вручаю Вене листок, извинившись за пошловатость оформления. «Ничего, ничего, – сказал он, – это как раз в духе Северянина», – и бережно повесил его над письменным столом.

Сообщил новость: Каверин в кооперативном книгоиздательстве собирается опубликовать «Москва – Петушки» и уже приезжали от него два гонца и взяли экземпляр.

Вечером заехала к Майе Луговской. Показала ей Венины фотографии. Она рассказала мне, как он с Олегом Целковым и Борисом Козловым лет 10–12 тому назад был у нее в гостях. Уходя, Веня забыл у нее книгу – пьесы Булгакова («Дни Турбиных» и «Последние дни Пушкина»), в которой, как она потом обнаружила, были заложены маленькие офорты неизвестного ей автора. Напомнила, как через 2–3 года, еще задолго до нашего с Веничкой знакомства, она подарила их мне на день рождения. Луговская восприняла это все как мистику. «Ты же понимаешь, – сказала она, – что это он подарил их тебе, а не я!» Показала мне оставленную у нее Веней книгу с автографом: «Дорогие Лидия Николаевна и Иван Васильевич! Примите от меня эту книгу – первое издание двух пьес Михаила Булгакова. Мне приятно сознавать, что эта книга будет у вас. Меня всегда трогало ваше отношение к моему брату. Н. Булгакова-Земская».

«Ну и Веничка, – думаю. – Как же он мог не вернуть такую книгу, да еще с автографом, ее владельцам!»

____________

Гуляя с Ерофеевым по Москве, случайно забрели к моей давнишней знакомой – интересной художнице и замечательной рассказчице Татьяне Киселевой. А у нее, оказывается, сегодня день рождения!

За столом – приятная компания. Из знакомых мне – журналистка Наташа Бабасян, искусствовед Таня Метакса – родственница известного коллекционера авангардной живописи Георгия Костаки, Леша Панин – сын замечательного композитора и гитариста-виртуоза Петра Панина и сам музыкант. Они все знают «Петушки» и наше появление встретили «на ура».

Веничка быстро освоился в неизвестном ему обществе. Первый тост, конечно, предложили за него. А второй, неожиданно для всех присутствующих, он предложил за удачное приземление на московской земле Беллы Ахмадулиной. Она сегодня со своим мужем, художником Борисом Мессерером, возвращается из США.

Ерофеев с увлечением рассказал нам, как 13 февраля он провожал их в Соединенные Штаты. Самое сильное впечатление на грандиозном сборище на даче Ахмадулиной в Переделкине на него произвели коньяки, расставленные по задумке Беллы журавлиным клином, – острие клина было направлено ему прямо в грудь!!!

Уже поздно. Идет оживленная беседа. Расходиться никому не хочется, а магазины, конечно, уже давно закрыты.

Первым вызвался раздобыть что-то Леша Панин. Веничка сомневается: «Ведь уже так поздно!»

Леша (чуть ли не патетически): «Как?! И я для своего кумира чего-то не достану?» Мгновенно исчезает. Через несколько минут торжественно возвращается с ожидаемой ношей. Вечер продолжается…

Веничка чуть ли не несколько дней с удовольствием все вспоминал Лешины слова: «И я для своего кумира…?»

____________

Белла Ахмадулина и Борис Мессерер, вернувшись из США, приглашают Веничку в гости, сообщив, что привезли ему «вагон подарков». Галя в сильной простуде, и Веничка уговаривает меня пойти с ним.

Дверь мастерской, что на улице Воровского, открыл нам несколько смущенный Мессерер: «Белла спит», – сказал он. В мастерской идет что-то вроде ремонта. Приятного вида молодой человек поправляет проводку, чинит выключатели и т. д., и т. д. Мессерер, как руководитель происходящего, в мелкой суете. Беседа не вяжется, и я уже рада, что составила Ерофееву компанию, развлекая его какими-то пустяшными разговорами. Где-то через час Мессерер отправляется на Арбат и возвращается оттуда с двумя бутылками коньяка. Раздается легкий стук каблучков, и появляется Белла – как всегда в черном, таинственная и печальная. Обняла Веничку. Нежно поцеловала. Протянула мне руку. Он представил меня ей как свою крестную. Садимся за стол. Белла волшебным голосом читает с листа два последние свои стихотворения. Преподносит в подарок Веничке изящный японский магнитофон.

Напомнила ей, как в 84-м году я сопровождала ее на машине в Дубну, в Дом ученых, где моя подруга Галина Анискина устраивала ей персональный вечер, прошедший, конечно, с большим успехом. «Очень приятная женщина», – отозвалась Ахмадулина. Вспомнила и о моем пребывании на ее вечере. Она мне тогда сказала: «Умеете слушать. Я это чувствовала со сцены» – и подписала пригласительный билет: «Наташа! Спасибо, что мы совпали в дне и жизни. Ваша Белла. 30.10.84».

Уже поздно. Коньяк на глазах исчезает. «Почему так мало купил?» – с легким укором спрашивает Ахмадулина Мессерера. Берем такси и едем в ресторан (в Дом кино?). На всякий случай Белла оставляет на двери записку Гале, где мы находимся.

Зал заполнен. Мест нет. Никого уже не пускают. Мессерер говорит метрдотелю о Ерофееве, как о лучшем писателе России. Сразу освобождается столик. Две бутылки сухого вина. Легкая закуска. Белла рядом с Веничкой. Нежно гладит его по руке: «Самый высокий… Самый, самый…» Периодически кто-то подходит к нашему столику и их фотографирует.

На улице, при выходе из ресторана, Веничка идет с Мессерером, а мы с Беллой – чуть поодаль. Разговорились. Осторожно спросила меня про Галю: «Что она из себя представляет?»

Попросила Беллу поскорее, если это только возможно, посодействовать поездке Венички с письмом в Париж для лечения.

– Да, да, конечно, – сказала она, – но вы не представляете, как это все трудно сделать.

Мессерер остановил машину. Очень деликатно, незаметно вложил мне в руку деньги, чтобы довезли Ерофеева до дома. Тепло попрощались.

____________

У Веничкиных друзей филологов Люси и Марка «Булгачат» – день рождения их крохотного сына, и Ерофеев просто умоляет пойти меня вместе с ним. А мне как-то не по себе: непривычная обстановка, незнакомые люди…

– А почему их называют «Булгачатами»? – спрашиваю его.

Веничка ответил, что Люся Евдокимова – жена Марка Гринберга – приходится внучатой племянницей Михаилу Булгакову. Поэтому так и называют.

– Теперь я, кажется, понимаю, – говорю ему, – что пьесы Булгакова, которые ты несколько лет назад оставил у Луговской, скорее всего принадлежат им.

Обещаю Ерофееву, что заберу книгу у Майи Л. при условии, что он тут же вернет ее Люсе и Марку.

Все приглашенные встречаются в метро на перроне. Первым вижу Бориса Сорокина[9] с изящным букетом желтых нарциссов. Вслед за ним с двумя персональными бутылками сухого вина в синей холщовой хозяйственной сумке появляется Ерофеев. Сообщает, что вот-вот должны еще появиться Ольга Седакова с Валерой Котовым. Ждем 15–20 минут и, по настоянию Венички, покидаем перрон, несмотря на отчаянное сопротивление Сорокина.

Уже сидя за накрытым столом, Марк, узнав, что мы не дождались Ольгу с Валерой, бросился встречать их к метро.

Вскоре они все появились. Чуть смущенный хозяин дома, бледная, как мне показалось, расстроенная Ольга и, как всегда, улыбающийся Валера, который в честь Венички тут же произнес восторженный тост. В целом все прекрасно: умные, милые, добрые хозяева, интересные разговоры и т. д., и т. д.

Возвращались вчетвером на такси: Ольга с Валерой и я с Веничкой на Флотскую. По дороге Валера даже приостановил машину, чтобы забежать домой и принести нам с Веней на дорогу пачку «Примы».

____________

Невозможно забыть, как ироничен и остроумен был Ерофеев. Он любил шутку, веселую историю, удачный каламбур. Даже самая короткая беседа с ним была всегда праздником. Юмор не покидал его в самых тяжелых ситуациях.

Как многие талантливые люди, он не утратил детской непосредственности. Сегодня, например, рассказывает о своем посещении цирка в 1981 году, куда он пошел со своей знакомой и ее дочкой. Вспомнил, как маленький дрессированный медвежонок все время падал со стула. Рассказывая, сотрясаясь от смеха, никак не мог дойти до финала. Из глаз его катились слезы. Зимой в Абрамцеве (опережая события – 1990 год) как-то попросил покатать его на санках. Попросил заговорщицки: «Только когда стемнеет, чтобы никто не видел».

____________

Ерофеев рассказывал, как в одном интервью ему задали вопрос: «А как вы относитесь к женщинам?» На что он коротко ответил: «Противоречиво отношусь». Натурой он был увлекающейся. Считая себя «врагом всякого эстетизма», любил женскую красоту и даже придавал значение одежде: «У вас, женщин, внешний вид очень зависит от того, что вы носите. А на нас – что ни надень». Сам одевался скромно, не любил обновок, чувствуя себя уютнее в старой одежде. Он не признавал в женщинах вульгарности, бестактности, озлобленности. Ценя женственность, говорил: «К чему все остальное? Уж я-то в стиле что-то понимаю».

Ерофеев не переносил, когда о женщинах говорили непристойности. Рассказывал, как, будучи свидетелем какого-то циничного разговора, ушел, «чуть ли не набив морду». «Как можно так говорить о женщине!» – эмоционально жестикулируя, возмущался он. По его рассказам, он еще с юношества не признавал кратковременных увлечений, ценил преданность, не прощал измен.

____________

Неприхотливый, не придающий большого значения бытовым условиям, Ерофеев очень страдал от своей урбанизированности. Мечтал жить за городом: «Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки». А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по-детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки. Ерофеев любил цветы и с большим вкусом составлял из них букеты. Мог подолгу наблюдать за сидящей на ветке птицей. Любил разводить огород, проверяя по утрам, появились ли новые ростки, топить печку, что проделывал по всем правилам.

Наконец-то ему предоставляется эта возможность: во Дворце культуры «Меридиан» на выставке Анатолия Зверева и Виктора Казарина знакомлю его с Сашей Кроником. Он обещает Вене с Галей на лето сдать часть дома, который снимает недалеко от Москвы в поселке Птичном. Через несколько дней уже можно переезжать.

Мне предстоит командировка в Тольятти. Ерофеев переживает: «Ты все время куда-то уезжаешь… Тольятти надо спалить».

____________

6 (?) июня

Перед самым моим отъездом хозяйка квартирного салона Наташа Бабасян приглашает нас с Ерофеевым на прослушивание его «Вальпургиевой ночи». Читать будет профессиональный артист из Театра Станиславского.

Являемся. Квартира забита народом. Из знакомых мне – художники Таня Киселева, Саша Москаленко и с букетом роз для Венички филолог Зана Плавинская[10]. Она уже как-то встречалась с Ерофеевым на квартире Славы Льна, где часто собирались литераторы и художники, читались по кругу стихи и проза. Зана рассказала, что, когда очередь дошла до нее, она прочла оду «Бог» Державина. Сидевший особняком и тихо попивавший свой персональный коньяк Ерофеев вдруг произнес: «Какие девушки в Москве бывают. Державина читают наизусть» – и почтительно поцеловал ей руку. Больше она его не видела и в этот вечер так и не поняла, вспомнил ли он ее.

Подошел к Ерофееву художник Саша Москаленко. Застенчиво попросил разрешения сфотографировать его. Познакомила их. Саша пригласил нас к себе в гости на Арбат, где у него квартира-мастерская. Договорились обязательно встретиться после моего приезда из Тольятти.

А потом выступление артиста. Читает он «Вальпургиеву» с листа, целиком, без перерыва. Ерофеев, подперев голову рукой, слушает очень внимательно, не шелохнувшись. По окончании чтения спрашиваю его: «Ну как?», имея в виду, конечно, исполнение. «Писать надо лучше», – с неподдельной мрачностью ответил он.

Приглашают остаться на чай, но Веничка вежливо отказывается. Состояние его из-за моего отъезда чудовищное. Стараюсь его чем-то отвлечь. «Все не то…» – говорит он. Обещает написать мне в Тольятти письмо.

Взволнованно сообщил новость: сегодня он стал дедушкой! Родилась девочка, которую, наверное, назовут Настей.

____________

В Тольятти накупаю Вене массу книг: Мандельштама, Хлебникова и т. д. Почти каждый день звоню. Разговаривает со мной коротко и сухо, а то и бросает трубку. Лишь в последний мой звонок слышу: «Приезжай, скорее приезжай! Какие там дела? Мне бы твои заботы». Перед самым отъездом в Москву получила от него сразу два очень теплых письма.

____________

«Милая и пустая девчонка, здравствуй. И как без тебя тошнехонько!

Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности. Потому и пишу коротко, безвкусно и уныло.

С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя? Все-таки по принуждению шастаю и вменяю себе в обязанность умиляться постылыми лютиками. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть-чуть покрапал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит? Освежит, наконец, как не освежит!” А сам в ожиданиях все-таки что-нибудь отваживаюсь делать: посадил 6 грядок укропа, 2 салата и две петрушки. Когда сажал и поливал, размышлял про себя (что я мыслитель, ты ведь знаешь), так вот, я размышлял: “А на… тебе, неумный, петрушка?” И тут же сам себе бойко отвечал (ты ведь знаешь, что я отвечал), так вот, я отвечал: а когда приедет Перельманиха, она будет жрать салат, укроп и петрушку без зазрения совести. И будет после этого еще бокастее.

Чем бы тебе еще побахвалиться? Да, вот чем: позавчера, на четвертый день сухого закона – у меня прорезался аппетит, и я слопал за день столько же, сколько съедает нормальный здоровый ублюдок. А вчера, в воскресенье, съел уже столько, сколько сжирают полтора нормальных здоровых ублюдка. Что будет дальше, не знаю, но вот, кроме прожорливости, пока ничем порадовать не могу. Но все-таки это верный и добрый признак после весеннего “загула”. Остальное приложится после. Машинку привезу через неделю. А на этой неделе жду в гости обещанных крестного папеньку Муравьева и предмет твоей нежности – Владислава Константиновича Епишина. Муравьев будет ультимативно усаживать меня за перо, а Лён – ну чего тебе говорить о нем? Душка – он и есть душка.

Для ради утреннего променажу сейчас отправляюсь в Птичное за молоком (!). Попутно опущу и эту вот короткую писульку к тебе. Напиши мне, Шмелькова, хоть что-нибудь и хоть такого же объему. Что тебе, Кулешова, стоит? Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман. Чаще, чем это полезно…Остаюсь: Венед. Ероф. Утро 15 июня 87 г.».

____________

«Еще одна короткая депеша, милая девка! Только уже не вдоль листа, а поперек. Семнадцатого числа я все-таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем-то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем-то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но что` говорил, не помню. Это все от сиротства, от без-тебя-тности и размягчения мозгов. 19-го я еще принимал в гости сестру Тамару, а 20-го отбыл взад, по проспекту Вернадского, в свой нелепейший из всех домиков на свете. Столичный вояж все-таки освежил меня малость. Я забросил все бумаги, плюнул на все книги и три дня кряду слонялся по окрестным лесам с риском заблудиться и сгинуть.

Да, ? propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона и пр. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно-постоянно не помню, как о тебе, бестолочь. Завтра утром что-нибудь прибавлю, хоть новостей нет.

Есть не новости, а только отсутствие новостей: допустим, почему Саня со своей Галиной провалились в никуда? С тех пор, как шестого июня мы с ними раскланялись, они исчезли, как мелкие бесы перед заутреней. Впрочем, ничего. Гуляю один и заблудился всего раза четыре, и ничего серьезного всякий раз. Вот и сейчас, благо кончился дождик, двину в Птичное. Куплю газету “Правда”, пакет молока (!) и снова опрокинусь в лес. Никогда я еще так близко не сходился с флорою, как в свой сорок девятый июнь. Букеты, к примеру, я сооружаю такие, что твоему стервецу Кончаловскому до меня “далеко, как до звезды небесной”.

Обрываю на этом. Жду тебя в гости, потому что букеты и рукописи – все это хорошо, но без тебя быть все-таки паскудно. Дай тебе бог удач на всех глупых путях твоих. Обнимаю.

Венед. Ероф. 23 июня, 87».

____________

(?) Июль

По приезде в столицу, по договоренности с Ерофеевым, сразу отправляюсь в Птичное. Первой увидела Галю. Не ожидала: встретила с приветливой улыбкой и даже предложила клубники с молоком. А у Венички от радости вспыхнули глаза. Шепнул: «Когда я увидел тебя, шагающую по картофельному полю, у меня чуть не разорвалось сердце».

____________

Выбираемся с Ерофеевым в Москву получить его пенсию. Как и обещали, заглянули к Москаленко. У него уже знакомая – замечательная художница-иконописец Лиля Чернякова. Уже заранее накрыт стол. Обмен подарками: Веничка подписывает Москаленко «Петушки», а Саша дарит ему книгу «Ясная Поляна» с репродуцированными в ней его акварелями. Приехали еще два его знакомых посмотреть на живого классика. Заехала и Галина, но тут же исчезла, как ни останавливали. Очень любознательно-любопытный Саша спрашивает Веню, почему именно я (?) стала его крестной. Сочтя вопрос несколько бестактным, Веничка отшутился: «Да так, – сказал он, – просто под ноги попалась». Саша отнесся к ответу со всей серьезностью и остался им очень доволен. (Вот так и знакомь любителей знаменитостей со своими друзьями.)

Неожиданно Веничке стало плохо с сердцем. Перепуганный Москаленко, тем более, что это произошло в его доме (не согласовав со мною), бросился звонить Гале и покупать бананы, которые, по его мнению, очень благотворно влияют на сердечную деятельность. Пока он метался по округе, я быстро сняла сердечный приступ. Веничка сказал, что подобное случается с ним довольно часто, и не упустил при этом отпустить в мой адрес маленькую гадость: «Ты, наверное, подумала, что уже “всё”. Отмучилась». Был очень доволен, что реплика эта ввергла меня в полное расстройство. Приехала Галина и увезла его на воздух в Птичное. Как потом рассказывал мне Веничка, вечер закончился замечательно. Два-три часа гуляли они по лесу, не забыв прихватить на прогулку целую бутылку водки.

____________

Приезд в Птичное Кроника с Димой Плавинским. Ерофеев отреагировал на появление Д. очень сухо. Обстановка напряженная. Оказывается, как рассказал мне Веня, в прошлый свой приезд Плавинский как бы в шутку что-то съязвил ему в мой адрес. Веничка прежнее: «Нам с тобой очень многие будут мешать».

К вечеру пошла пройтись. У маленького прудика встретила прогуливающегося в задумчивости Плавинского. В разговоре спросила: «Интересно, что же ты такое про меня Ерофееву ляпнул?» В ответ – какие-то невнятные оправдания.

Уже поздно. Все остаемся ночевать. Рано утром, пока еще все спят, Ерофеев надолго, никого не предупредив, исчезает из дома. Страшно с Галей нервничаем. Отправляемся его искать. Целых четыре часа рыскаем по лесу (а вдруг плохо с сердцем?). По возвращении – он уже дома. Ни с кем не разговаривает. Полный мрак. Нервы мои не выдерживают. Разревелась. Собираюсь в Москву.

Галя: «В таком состоянии я тебя никуда не отпущу».

Ерофеев: «Тоже мне, подружки нашлись».

Я ему: «Между прочим, я к Гале отношусь намного лучше, чем ты думаешь».

Веничка (на сей раз серьезно): «Это очень хорошо».

Уговаривает меня не уезжать. Галя дает мне от сердца какие-то капли.

Ерофеев (подозрительно): «Что-то ты быстро успокаиваешься».

____________

Через два дня Галя с Веней возвращаются в Москву. Звонит Ерофеев: «Скорее приезжай. У меня очень вкусное вино. Надо же помогать в беде хорошему человеку» (имея в виду мой стресс в Птичном). Приезжаю. Опять выяснения каких-то отношений. Опять доводит меня до слез. Опять собираюсь уезжать. Галя предлагает остаться ночевать. По своей инициативе звонит моим родителям. Говорит, что мы все вместе были в кино, что я очень устала и останусь у них. Попросила у Гали снотворное. Она отскоблила бритвой от своей таблетки две-три крупинки и дала их мне. Тут же опрокинулась в сон. Утром еле-еле пришла в себя. Из комнаты слышала, как Веничка очень ругал Галю за то, что она дала мне такое сильное лекарство.

Рассказала об этом Нате Алешиной. Убеждает меня больше это лекарство не принимать.

____________

В последний раз приезжаю в Птичное перед отъездом в Коктебель. По просьбе Венички и с разрешения Гали привожу две бутылки сухого вина. Ерофеев встречает на автобусной остановке, на обочине леса, прихватив с собой два стаканчика. Сразу обсмеял мои тряпочные синие босоножки: «Хренульки».

Обсуждаем его предстоящий день рождения. Веня: «Я свой день рождения люблю даже больше Нового года. На станции Чупа за полярным кругом я издал свой первый крик».

Мелькнула на картофельном поле ожидающая нас Галя. Окликнула ее. Подошла и назвала нас с Веничкой пьянью. И добавила: «Пусть лучше он с Ахмадулиной спивается. Ведь они так давно и нежно любят друг друга!»

Веничка комично стукнул кулаком по пеньку: «Не сметь делать замечания католику!» Мы все рассмеялись.

Уже дома допили все вместе вино. Галя пожелала мне хорошо отдохнуть, подарив на дорогу баночку малинового варенья собственного изготовления. Веничка пошел меня провожать до середины картофельного поля. Сказал: «Если бы ты была верна, тебе цены не было бы». Попрощались. Долго смотрела ему вслед… Наконец он обернулся и махнул мне рукой.

____________

В Коктебеле получаю от Венички письмо.

«Пользуюсь тем, милая девчонка, что минут через несколько «Балашиха» Надька и Инжакова Ольга отправятся в столицу и попутно опустят тебе эту короткую эпистолу. Я письма писать разучился и отвык: в 60-х годах я писал в среднем 300–400 писем в год. А в 70-х: 30–40. А в 1987 г. я отправил всего только три маленьких письма сестре Тамаре и вот тебе третье махонькое. До этого, до сегодняшнего дня то есть, был настолько размагничен и зол, что о каких-нибудь письмах, даже тебе, было смехотворно и говорить.

На неделю прервались всякие прогулки в леса, все записки в блокнотах, даже всякое чтиво. Приступил было к “Ожогу” Васьки Аксенова, но дошел только до 25-й страницы, прочел: “Мы шли по щиколотку в вонючей грязи поселка Планерское, а мимо нас вздувшиеся ручьи волокли к морю курортные миазмы”, – сплюнул и отложил в сторону. Сказал только “экое паскудство” и больше ничего не сказал.

Вчера (впервые после твоего отъезда) высунулось солнце. Но погоду на осень и зиму сулят пасмурнее и холоднее обычного. Так что я и радио перестал включать. Подумал только “Экая гнусность” и больше ни о чем никогда не хочу думать. Довершает все мои неуютности прилипчивый пес Улан, обжора и бич Божий, мое мохнатое наказание, долговязая моя отрава. И с ним мне соседствовать до 29-го.

Автограф письма В. Ерофеева к Н. Шмельковой от 22.08.87

Занятно было в 33-м “Огоньке” видеть твою фамилию. Так что не все у меня черно.

Еще отрада, допустим, – мой котенок Пиночет. Я все чаще захожу на ту половину, чтоб с ним посидеть. При этом я напоминаю ему, наверное, своими очертаниями Норвегию, а он мне – остров Бахрейн. Он – короткий, как девичья память, я – длинный, как рубль. И еще одна радость меня ожидает: я вменил себе в обязанность мыть шею по четным числам, а после 31 августа будет первое сентября. И еще 4-го, в пятницу, вечером еду в Москву, чтоб утром 5-го получить свой пенсион. Ты заглянешь или нет? Я предварительно куплю тебе какой-нибудь гостинец, чего-нибудь паршивого и сухого. Помню постоянно. Обнимаю и скорее приезжай на Флотскую.

Венед. Ероф.

22/8.87 г.».

____________

5 сентября

По возвращении из Коктебеля приезжаю на Флотскую. Познакомилась со старшей любимой Веничкиной сестрой Тамарой Васильевной. Она живет в Кировске, переписывается с ним, присылает дефицитные книги. Веничка писал ей обо мне, и ему очень хочется, чтобы я ей понравилась. Все время ко мне придирается: слишком загорела, очень похудела… Недоволен челкой. Подарила ему свои три коктебельские акварели. Сказал: «Живописец ты плохой!»

____________

8 сентября

Снова в Птичном. Долго гуляем с Веней и Галей в лесу. Неожиданно Галя сорвалась в Москву. Веня поделился со мной, что ей грозит больница. Все симптомы: чрезмерное увлечение наукой, исписывание формулами обоев, книг и т. д. «Это происходит с ней с 81 года», – сказал он.

____________

11 сентября

Вечером звонит Галя. Попросила навестить Веничку в Птичном. Сама приехать скорее всего не сможет. Ерофеев встретил радостно. Сказал, что предчувствовал мое появление. К вечеру – неожиданный приезд Гали. Ночевала у них. Утром все вместе ходили в лес за грибами. Лишний раз поражаюсь, как Веничка любит это занятие: даже никому не доверяет грибы чистить, а уж варить или жарить – тем более.

У Гали действительно обострение. Все время возбужденно говорит о науке, о каких-то формулах. Говорит, что знает о том, о чем никто даже и не подозревает.

Сообщила, что Лён от имени ее начальницы Арбузовой позвонил ее лечащему врачу Мазурскому с целью запечь ее в больницу. Она в панике. Боится приезжать в Москву. Просит меня позвонить Мазурскому и с ним объясниться. В тот же день позвонила. Все обошлось. Он обещал Галю не трогать, пока она сама не захочет с ним повидаться. Сказал, что мнение Льна для него не авторитетно.

____________

15 сентября

Неожиданный приезд ко мне домой Гали. Рассказала, что была по Веничкиным делам у Бориса Мессерера. Сказала ему: «Если со мною что-то вдруг случится и к вам придет Наташа, примите ее хорошо. Ей можно верить». Даже предложила поговорить с Мессерером, чтобы он устроил меня к себе на работу художником-подмастерьем. Ей очень понравились мои работы, и я одну ей подарила. Но, по-моему, это все ее фантазии. Ни с кем и ни о чем она не говорила, но не в этом дело. Мне Галю очень жаль. Про Льна сказала: «Я его на порог больше не пущу. В конце концов квартира моя. Он Веничке всегда завидовал, даже его фигуре».

Предупредила ее, что из-за Льна я даже не приду на долгожданный Веничкин день рождения во избежание с моей стороны всяких эксцессов. «Ничего, ничего страшного, – сказала она. – Их надо учить». В общем, как всегда, когда Гале плохо, как я заметила, мы на какое-то время становимся с ней чуть ли не друзьями. Даже в разговоре со мной у нее как-то проскользнуло: «Наш Веня»…

____________

21 сентября

Позвонила Галя и пригласила в гости. Являюсь. Ерофеева нет – застрял в гостях у Епифанова. Вместо него – Галина мать Клавдия Андреевна. Встретила меня весьма дружелюбно. Часа через два, как ни в чем не бывало, появляется Ерофеев. Он, конечно, как мне кажется, очень переживает Галино состояние, и это отражается на мне. Все время дерзит: «Слишком много говоришь. Лучше меньше, да умнее. Я всем говорю, что ты пустая. Не пойду на Шагала, не надо нам этих жидяр. Когда поедешь домой?» Галя (совершенно серьезно): «Видишь, как он нежно объясняется тебе в любви?» Горделиво направляюсь к лифту. Веничка бросается за мной. Не отпускает. Допоздна беседуем в его комнате. Сообщил, что отобрал 366 стихотворений русских поэтов и собирается передать их Евтушенко в «Огонек» в раздел «Антология русской поэзии». Очень просит меня не уезжать и остаться у них хотя бы до утра. Время у меня есть, но ради спокойствия Гали отказываюсь, и она, кажется, рада моему отъезду. Сказала: «Чеши» – и словно в знак благодарности за мой поздний, неуютный отъезд насильно всовывает мне в сумку банку клубничного варенья собственного изготовления.

____________

22 сентября

В 8 утра звонит Ерофеев. «Почему в такую рань? – спрашиваю. – Проверяешь, дома ли я?» Договорились созвониться в 9 вечера, чтобы обсудить поездку в Абрамцево. Не позвонил. В 10 вечера звоню сама. В трубке нетрезвое: «Глупая дура. До свидания!» И… короткие гудки.

____________

23 сентября

Утром снова звонит. Сообщает: «Как только я проснулся, то сразу подумал о тебе. Чувствую себя скверно. Вот если бы ты приехала, мне сразу стало бы намного лучше». Договорились, что позвоню ему в 12.30, чтобы точно условиться 24-го все же отправиться в Абрамцево. Звоню. Голос сухой. «Поеду один. Обойдусь. До свидания».

____________

25 сентября

Все же вечером позвонила. Веничка: «Куда ты пропала? Хотел позвонить утром, но решил не будить. Ты же решила не идти на работу». С радостью согласился пойти со мной на квартирную выставку художницы Натты Конышевой у Н. Бабасян. Пригласила и Галю.

Ничего не понятно в его поведении… Какой-то детский сад. Галя воспринимает все это как проявление ко мне его нежности.

____________

27 сентября

Пошли с Ерофеевым на ретроспективную выставку художников-шестидесятников. Понравились ему немногие. Особенно выделил графику Бориса Свешникова (лагерные рисунки), Леонида Берлина и Вадима Сидура. Сказал про них: «Думающие». Обещала пойти с ним в гости к Свешникову, представила в зале Берлину. Пригласил нас в свою мастерскую.

Веня рассказал мне о приезде одного поляка из Варшавы, который привез ему свою диссертацию по его творчеству. Поляк за бутылкой 70-градусного напитка рассказывал, как Ерофеева все в Польше любят, называют Веничкой, в Варшавском университетском театре вовсю идет «Вальпургиева ночь». Сделал ему и Гале на полгода вызов в Польшу. Правда, Ерофеева несколько раздражило, что в диссертации написано, что он идет от Булгакова. «А я его терпеть не могу, – сказал мне Веня, – прочитал двадцать страниц и отложил». Не очень-то ему поверила. Нравится не нравится – дело вкуса, и наверняка, хотя бы из профессионального любопытства, дочитал он «Мастера» до конца.

____________

28 сентября

Уезжаю на встречу с кинорежиссером Иосифом Пастернаком. Он ставит фильм об андеграундном искусстве 60-х «Черный квадрат» и просит меня отвезти его в психиатрическую больницу к замечательному художнику Владимиру Яковлеву[11]. Хочет взять у него интервью и снять на камеру.

По дороге много рассказываю Пастернаку о Яковлеве, цитируя ему высказывания о нем известных художников и искусствоведов, в том числе и художника Игоря Ворошилова. «Яковлев… Последняя веточка рая, увядшая на корню. Все его страдания – страдания русской живописи. Если Яковлев в дурдоме, страдает, ждет солнца, то и русская живопись там же. Как кинокритик, я могу отметить чрезвычайную живость его вещей. Как философ, я вижу там борьбу с материей – глухой, непонятной, неиндивидуальной и агрессивной. Самые лучшие его работы похожи на взрывы вулканов. Он будит материю».

Возвратясь домой, позвонила Веничке. Разговаривает со мной подчеркнуто холодно. Сказал, что смотрит по телевизору чеховскую «Душечку» и что кто-то на нее очень похож. «Не на меня ли ты намекаешь?» – спросила я. – «Неважно», – ответил он и повесил трубку.

____________

29 сентября

Рано утром звонит Ерофеев. Сообщает, что приезжал к нему какой-то американец и преподнес 5 экземпляров «М – П», изданных во Франции. Сказал, что с удовольствием подарит и подпишет мне один экз. Изъявил желание поехать в гости к Борису Свешникову и Леониду Берлину. Вечером снова звонок. Заметно нетрезв и поэтому груб: «Мне на тебя наплевать в высшей степени» и т. д. Берет трубку Галя: «Ты что обращаешь внимание? Ведь он нахамит, а потом переживает. Наверняка попозже перезвонит тебе, чтобы извиниться».

____________

3 октября

Веничке с Галей предстоит переезд с дачи в Москву. Большой компанией едем на машине в Птичное за вещами. Допоздна гуляем в лесу. Все остаются ночевать. Мы с Галей располагаемся на узкой тахте из-за тесноты чуть ли не в обнимку. До утра беседуем, и все о науке. В основном говорит Галя. Веничка дарит мне обещанный экземпляр парижских «М – П» с репродуцированной на обложке картиной известного художника В. Калинина «Жаждущий человек». Подписал: «Очень умной девочке Наташке от еще более мудрого автора в память о 87-м. В. Ер. 3/Х.87». Еще обещает подарить «Континент» с опубликованной в нем «Вальпургиевой ночью».

____________

6 октября

Веничка отказывается идти на Шагала. Вместо этого едем на «Профсоюзную-100»: закрытую однодневную выставку художников «Лианозовской группы». Вывесили даже Оскара Рабина. Встретили общих знакомых художников и поэтов Льва Кропивницкого, Генриха Сапгира, Игоря Холина и многих других. Возвращаемся на Флотскую. По дороге, как бы между прочим, с наигранным равнодушием в голосе Веничка спрашивает: «А все-таки, что это за другая твоя фамилия Кулешова?» Отвечаю, что это фамилия моего второго мужа – филолога, с которым я уже давно развелась. «И правильно сделала», – почему-то сказал Веничка. «Кстати, – сказала я, – у него, как и у тебя, день рождения – 24 октября». Ерофеев был удивлен. Говорю, что очень рада его предстоящей поездке с Галей в Польшу. Ерофеев: «Я бы больше хотел поехать с тобой. Что ты все время твердишь: “Галя, Галя…”

Пробыла на Флотской 3 дня. Настроение у Венички прекрасное. В шутку: «Отваливай скорей». Галя удерживает.

____________

12 октября

На квартире верного друга Ерофеева Машеньки Шавыриной – вечер поэзии. Стихи читает приехавший из Канады замечательный поэт Бахыт Кенжеев. Комната забита народом. Пришел, конечно, и Лён. Он все никак не может пережить наше с Веничкой знакомство. Но сегодня он со мною более чем любезен. «Я счастлив, – говорит он, – что Ерофеев в надежных руках! Если бы мы продлили ему жизнь…» и т. д., и т. д. Вечером позвонила Веничке и обо всем ему рассказала. Оказывается, Ерофеев звонил в тот же день Машеньке и очень благожелательно обо мне отозвался.

____________

14 октября

Позвонила Галя и пригласила меня приехать к ним в гости. У Венички очередная волна хорошего, теплого ко мне отношения: «Ты мне снилась. С тобой спокойно. Я тебя люблю, девчонка. Мне тебя неудобно приглашать к себе. Я все жду, когда ты сама скажешь, что приедешь ко мне. Мне без тебя трудно. Ты хоть раз в неделю приезжай ко мне».

Вечером у Вени был Игорь Ноткин. Нес какой-то полубред. Веничка спросил: «Что ты несешь, может быть, ты уйдешь?» Игорь ушел, проворчав, что я путаю все его карты. Веня махнул рукой, сказал, что этот юродивый мечтает о нашей ссоре.

____________

Веничка сообщил новость. Опять приезжал к нему знакомый поляк, который в Вильнюсе нашел остатки утерянной «Антологии поэтов общежития Ремстройтреста», в котором одно время (57-й год) Ерофеев работал грузчиком.

Веничка так заразил простых рабочих своей неподдельной любовью к литературе, что они сами начали писать стихи, а Ерофеев их обрабатывать. Так и появилась эта, составленная им «Антология», включившая и его стихи.

Ерофеев сказал мне, что полюбил русскую поэзию с юношеского возраста, что сам писал стихи с 16-ти лет, подражая некоторым любимым поэтам – Бальмонту и особенно Северянину. Вот одно из них из утерянного цикла «Путешествие вокруг Европы на теплоходе “Победа”».

Справки с различных мест работы В. Ерофеева

Гавр

Я снова, опьяненный маем,

на опьяняющем фрегате

впиваю майскую гуманность

с полупрезрительной гримасой.

Вдыхаю сладость океана,

симпатизируя Пикассо,

и нарочито нелояльно

внимаю треску делегатов.

«Молле – апофеоз жеманства», —

Жюль Мок убийственно итожит.

Его агрессия жантильна,

как дуновение нарцисса.

А Кристиан в пандан премьеру

пленен кокетством чернокожих,

компрометируя Тореза

лишь компонентом компромисса.

О, катастрофа Будапешта

была изящным менуэтом,

она, как декольте Сильваны,

сорвала русские муары.

Для нас служила оппонентом

декоративность пируэта,

для них – трагедия Суэца —

своеобразным писсуаром.

Я, очарованно загрезив,

постиг рентабельность агрессий

и, разуверившись в комфорте

республиканского фрегата,

неподражаемо эффектно

сымпровизировал позессив,

пленив пикантностью Жюль Мока

и деликатных делегатов.

В антологии – несколько разделов.

I: «От романтизма к реализму»

II: пропущен (очевидно, утерян)

Ш: Декадентство,

Футуризм,

Имажинизм,

Символизм,

«Венедиктовщина».

В последнем цикле много стихов, посвященных Ерофееву. Например: Виктор Никитич Глотов.

Ерофееву В.

Я на площади – Прохожий,

В парикмахерской – Клиент,

Я вчера был Допризывник,

Завтра – Абитуриент.

На работе я – Завскладом,

В электричке – Пассажир,

В ОТДЕЛЕНЬЕ – Нарушитель,

У ребят – Кумир.

Я в газете – Главредактор,

А в анкете – Братый в плен,

В магазине – Покупатель,

В профсоюзе – Член!

Так и будет век от века,

И ночи  и дни!

Где ж я стану Человеком,

Ты хоть объясни!

1/ІХ.57 г.

Или такое, например, посвященное Ерофееву тем же автором.

Когда я закрываю глаза,

Все зримое перестает существовать,

Все невидимое вливается в меня,

Когда я закрываю глаза.

Когда меня покрывает мгла,

Бессилье увидеть погружает в страх:

Но в миг освещает Божья рука

Все невидимое, погруженное в меня, —

И даже мой страх покрывает мгла.

7/IX. 57 г.

А вот из «Избранных эпиграмм», посвященных В. Ерофееву Владимиром Андреевичем Волковским. («Под псевдонимом Волковский скрывается В. Р-ский и ………… – В. Ерофеев.)

Венедикту Ерофееву

Ты, в дни безденежья глотающий цистернами,

В дни ликования – мрачней свиньи,

Перед расстрелом справишься, наверное,

В каком году родился де Виньи!

____________

17 октября

Едем с Ерофеевым в Абрамцево. По дороге поделился: «Галю вот-вот заберут в больницу. Уже звонил врач Мазурский». Попросил меня позвонить ему: «Ты девка обязательная».

____________

20 октября

Позвонил вечером Веня. Сообщил, что умерла Мила Леонтович. «Ты смотри, не сорвись на похоронах», – попросила я. – «Чтобы я не сорвался, – ответил Веня, – ты должна быть рядом со мной».

На похороны не поехала, но вечером привезла на Флотскую большой букет хризантем. Галя поблагодарила и даже поцеловала меня.

Долго обсуждали с Веничкой, кого ему пригласить на свой день рождения. Все время повторял: «Как без тебя трудно…»

____________

24 октября

Долгожданный день рождения. Не было Беллы Ахмадулиной (какая-то мелкая ссора. Ерофеев расстроен), Славы Льна (странно!), Владимира Муравьева (не любит сборищ). Подарила 9 красных роз, две свои коктебельские акварели и дневник для записей с авторучкой.

Веня обругал мое одеяние: «Где черный свитер?» На акварели не отреагировал. Со многими чуть не перессорилась, например с Сашей Епифаном за то, что не был на похоронах Милы Леонтович. Ольге Седаковой заявила, что она в статье «О погибшем литературном поколении – памяти Губанова[12]» слишком мало сказала о самом поэте.

В основном общалась с Вадей Тихоновым. В мой адрес от него, как всегда, масса комплиментов. Посоветовал нам с Веничкой обвенчаться, на что Ерофеев ответил: «Достаточно, что Наташа – моя крестная мать». Вадик предложил нам с Веней у себя сторожку и работу, и даже комнату в своей квартире. «Какое счастье, – сказал он, – что ты оказалась в этом доме», на что Веня ответил: «Она не имела права здесь не оказаться. Представляешь, если бы она попала в руки такого мерзавца, как, например, Лён?» Вадик по секрету сообщил мне, что Веничка меня очень ценит и что об этом он сам ему говорил.

Через два дня после рождения Веня позвонил мне: «Я тебя очень люблю, девчонка, думаю о тебе каждую минуту, но, к сожалению, ничего уже нельзя изменить. Ты – самое яркое событие в моей жизни за 87-й год». Обещал в конце октября приступить к «Фанни Каплан». «Я знаю, почему Галина меня так торопит», – сказал он, намекая на свою болезнь. В его голосе чувствовались слезы. Сказал, что у Муравьева хранится его тетрадь «Записки психопата», которую тот ему пока не отдает. Она нужна, чтобы сделать некоторые поправки, и только потом можно будет публиковать.

____________

28 октября

Звонит мне, наверное по просьбе Гали, ее приятельница Алена, та самая, с которой я познакомилась в первый день нашей с Веней встречи на Флотской.

«Вальпургиеву ночь», сообщила она мне, Ерофеев написал под давлением Гали, которая заставляла его работать, чуть ли не кричала на него. Выдавала для бодрости виски, помогала печатать на машинке. Сейчас же он все время пьет и принимает снотворное, чтобы забыться. Напоследок выразила уверенность, что вряд ли я, как Галя, смогла бы каждый день быть с Веней. Выслушала ее, не возражая.

____________

1 ноября

Мне предстоит вести занятие для студентов в МГУ. Веничка провожает до самых дверей аудитории. Предлагаю ему поприсутствовать. Ведь ждать целый час – так долго! А потом – погуляем. Говорю, что представлю его аудитории как профессора из Киевского университета. Отказывается и целый час стоит в коридоре у двери, прислушиваясь к моей болтовне. По окончании занятия спрашиваю: «Ну как?» – «Все прекрасно, – отвечает он, – но особенно мне понравилась твоя фраза: “Следует подчеркнуть”». Короче, высмеял. Уже потом Клавдия Андреевна по секрету мне сообщила, что Веничка меня очень хвалил.

____________

2 ноября

Приезд на Флотскую с бутылкой коньяка Владимира Муравьева («крестного папеньки»). Вижу его впервые. Беседует с Веничкой и Галей, незаметно на меня поглядывая. Галя после его ухода: «Ну, как тебе Муравьев?» – «Очень интересный», – отвечаю. «И ты ему тоже понравилась», – говорит она.

Вечером звонок Муравьева. Просит Ерофеева прочесть ему несколько строк из Бродского. Потом трубку берет Галя. По ее ответам понимаю, что речь идет обо мне. Отзывается вроде благожелательно: хорошая художница, знала Зверева и помогала ему, так что вроде опыт есть и т. д., и т. д. Спрашиваю Веничку: «А почему он обо мне расспрашивает?» – «Ничего особенного, – ответил он, – ведь ты его кума».

____________

3 ноября

Звонит Веничка. Очень просит меня переехать к нему, если Галя попадет в больницу. Обещает покупать продукты в магазине, ходить на цыпочках, когда я буду писать по работе отчет, и т. д., и т. д. Ставлю условие, чтобы он начал писать. Соглашается. «Если я два-три дня не попью, у меня сразу появляется желание писать. Без тебя мне очень грустно, – сказал он, – и если ты переедешь ко мне, тогда я к Новому году закончу “Фанни Каплан”. У меня предчувствие, что в 88-м году мы больше не увидимся. Ты найдешь какой-нибудь предлог для ссоры».

____________

(?) ноября

Ездили с Веничкой в Абрамцево и пробыли там три дня. Он очень хочет поехать в Петушки, чтобы наконец-то увидеть свою внучку Настеньку. Поручил мне купить для нее погремушки.

____________

23 ноября

Приезжаю на Флотскую. Встретил радостно. Подарил нью-йоркское издание «Глазами эксцентрика» с автографом: «Милой Наталье в надежде на то, что она хоть что-нибудь поймет в этой моей давнишней белиберде. В. Ер. 23/XI-87».

____________

3 декабря

Звонит Веня. Ему очень, очень плохо. Просит привезти корвалол. Приезжаю. Он в депрессии. Все время заводит Сибелиуса. На мой приезд почти не реагирует, но в знак благодарности за лекарство дарит мне давно обещанный «Континент», в котором опубликована «Вальпургиева ночь». Подписал: «Наталье Шмельковой с неизменной нежностью. В. Ероф. 3/XII-87».

Разговорились о поэзии. Непонимание и досаду у Ерофеева вызывали поэты, не признающие, а то и просто «оплевывающие» своих знаменитых предшественников: и Пушкина, и Лермонтова, и Цветаеву, и многих других. Считал это признаком ущербности. «Какой же русский не заплачет от их строк? – возмущался Ерофеев. – Ведь они должны быть благодарны тем, из кого вышли!» Перед Цветаевой он преклонялся: «Что бы они без нее все делали?» Как-то сказал: «После того, как Марина намылила петлю, женщинам в поэзии вообще больше делать нечего». Правда, назвал при этом несколько достойных, по его мнению, имен. Не любит Ахматову. Даже раздраженно сказал: «Терпеть не могу эту бабу!» Я так оторопела от таких слов, что даже не спросила: «За что же? За рассудок? За ясность мысли? За что?»

P.S. Уже потом, прочтя как-то дневники Ю. Нагибина, наткнулась в них на такие строки об Ахматовой и Цветаевой: «…Беда Цветаевой, – пишет он, – если это беда, что она не создала себе позы, как Анна Ахматова. Та сознательно и неуклонно изображала великую поэтессу. Цветаева ею была». (Но это я так, к слову.)

К Ерофееву часто обращались молодые поэты с просьбой их послушать. В оценках своих он был беспредельно строг. Порою беспощаден. Если стихи нравились, слушал внимательно, не прерывая, если нет, то сразу делал выразительный жест рукой, чтобы чтение прекратить. В самых безнадежных ситуациях мог перейти и на резкость. Смеясь, рассказывал мне про одного поэта, специально приехавшего к нему, чтобы почитать свои стихи. Прослушав всего несколько строк, Ерофеев отрезал: «Достаточно. Это настолько мерзко и паскудно, что слушать дальше нету мочи». Разъяренный посетитель вскочиллсо стула и с возгласом: «Вы убиваете русских поэтов, и теперь я понимаю, почему вы живете в ведомственном доме» – выбежал из квартиры.

____________

Лучшим из современных поэтов России Ерофеев считал Иосифа Бродского. Полюбил и высоко оценил его поэзию сразу, как только прочел его первые, самые ранние стихи.

В декабре знакомлю Ерофеева с приехавшей из Нью-Йорка моей кузиной – журналисткой и литературным критиком Лилей Панн. Она обращается к нему с просьбой от издательства «Серебряный век» написать хоть немного о Бродском по случаю присуждения ему Нобелевской премии. После продолжительных уговоров Ерофеев передает ей текст, построенный на дневниковых записях – отзывах своих знакомых о поэзии Бродского.

«“Нобелевский комитет ошибается только один раз в году”, – съязвил один мой приятель месяц тому назад. И я, собственно, о Бродском писать не буду, это излишне. Любопытнее знать, как обмолвилась о нем знакомая мне столичная публика, от физика-атомщика до церковного сторожа, в конце октября 87 г. Я как можно короче.

Л., корректор издательства “Прогресс”: “Вначале, в бытность питерским тунеядцем, он был интереснее во сто крат. Пилигримы и все такое. Теперь, шагнув за Рубикон, он затвердел от пейс до гениталий”.

Р., преподавательница 1-го медицинского института: “Я вижу, в Стокгольме поступают по принципу: все хорошо, что плохо для русских”.

В.Т., поэт: “Ты как хочешь, Веня, а я вот за что его недолюбливаю: в нем мало непомерностей. В наше непомерное время надо быть непомерным, а у него безграничны только его длинноты. Да и то не слишком безграничны – можно было б и подлиннее”.

А., физик, доктор наук: “Для него все посторонне, и он для всех посторонен. Хоть некоторым врасплох застигнутым читателям кажется, что он ко всем участлив. Натан Ротшильд тоже участвовал в битве при Ватерлоо. В качестве зрителя, на отдаленном холме. К вопросу о “Холмах”.

Автограф дневниковых записей В. Ерофеева об И. Бродском

Н.С., искусствовед: “Дело даже не в том, что он белоэмигрант. Но в нем есть какая-то несущественность. При всех своих достоинствах он лишен чего-то такого, чего-то такого, что делает его начисто лишенным вот того самого, чего он начисто лишен” (!).

В.М., переводчик, крайне правый католик: “Я не говорю уже о достоинствах самого стиха, это очевиднее очевидного. Но в нем есть то, что прежде называли так: вменяемость перед высшей инстанцией”.

М., крайне левая православная: “Ну, не такая уж это неприятность, присуждение премии. Миновали уже те времена, когда нам были страшны подвохи со стороны Нобелевского комитета” (1/XI-87 г.).

Б.С., литератор: “Писать надо удовлетворительно или скверно. Отлично писать, как это делает И. Бродский, – некрасиво и греховно. И оскорбляет честь нации, оставшейся вопреки всему у себя дома”.

B. Л., тоже литератор: “Он совсем не умеет писать. Стихотворная строка должна звучать сама по себе, а не расплескиваться вниз. Что бы вы сказали, если б Хонсю-Хондо ничем не отделялся от Хоккайдо? Представьте себе: Сахалин непосредственно переходит в Хоккайдо, а Хоккайдо в Хонсю-Хондо. И никакого пролива Лаперуза. Это тошнотворно”.

C., биолог: “Теперь я верю тем историкам, которые утверждают, что Парижская коммуна была еврейской махинацией” (1/XI-87 г.).

Продолжать не буду, чтобы вконец не утомить. А панегирических суждений не привожу за их избыточную восклицательность и единообразие и потому, что ко всем им присоединяюсь, конечно. Как бы ни было, грамотному русскому человеку – это я знаю определенно – было бы холоднее и пустыннее на свете, если б поэзия Иосифа Бродского по какой-нибудь причине не существовала.

Все изложенные выше мнения о поэте мной самим предельно сокращены и доведены до степени литературной внятности».

____________

12 декабря

В кафе «Бедный Йорик», что на проспекте Вернадского, – персональный поэтический вечер Льна. Опаздываем с Веничкой на полчаса. Художник Борис Козлов поприветствовал нас с легкой укоризной в голосе: «Семеро одного не ждут».

В знак уважения к Ерофееву посадили нас за отдельный столик, у самой сцены. Лён даже лихо выставил для Венички персональную бутылку вина. Ко мне на сей раз он весьма благожелателен: «Веня в надежных руках». После вечера с трудом поймали машину. Водитель не хотел так далеко везти. Уговаривая, даже чуть с ним не подралась, что Веничку очень развеселило.

____________

17 декабря

Звонок на Флотскую Льна. Напомнил Веничке, что сегодня во Дворце культуры «Меридиан» состоится вечер, посвященный «СМОГу», что «красной нитью» пройдет поэт Леонид Губанов. Запроектировано телевидение. Просит Ерофеева сидеть в президиуме… Но Веничке это не по вкусу. Для поддержки он хочет пригласить Ахмадулину. По свидетельству журналиста Игоря Дудинского, афишу, перечислявшую тридцать одно имя, включая Иосифа Бродского, можно было обменять в Париже, в среде русской эмиграции, на две пары фирменных джинсов.

На долгожданный вечер народу собралось неожиданно мало. Один из поэтов, выступление которого было намечено, откровенно объяснил мне свое отсутствие боязнью КГБ, что помешало бы «наконец-то начавшимся поправляться его литературным делам».

Зато не могло не обратить на себя внимания присутствие в зале Евгения Евтушенко, скромно сидевшего в последнем ряду, как бы не желавшего обращать на себя внимание. Со сцены он не выступал, а жаль.

Зато очень запомнились прекрасные выступления Евгения Рейна, бардов Алика Мирзояна и Владимира Бережкова, Игоря Дудинского и многих других.

Запомнилось, и как прибывшие на вечер «подозрительные» телевизионщики упорно приглашали всех переместиться на несколько рядов ниже, чтобы захватить в кадр находящегося в зале Венедикта Ерофеева, и как тот лишь рукой от них отмахнулся. Спустя пять лет после смерти Ерофеева присутствующий в зале Лён отметил эту дату публикацией якобы найденной им давно утерянной рукописи писателя «Дмитрий Шостакович» («ЛГ». 25.10.95. № 43). Пропажу рукописи Лён свалил на Губанова: «Если едешь в электричке навеселе, да еще не один, а с пьяным Леней Губановым, – возможно всякое. Рукопись не пропала. Она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку…» («Новая литературная газета». 1994. № 9).

Но я отвлеклась…

В антракте знакомлю Ерофеева с Евгением Евтушенко. Веничка к нему, насколько мне известно, очень благожелателен.

«Вы знаете, – сказал ему Евтушенко, – когда я в Сибири читал “Москва – Петушки”, мне очень захотелось выпить». – «За чем же дело, – улыбнулся Ерофеев, – тем более что у меня нет ни одной вашей книжки». – «А я хочу ваш автограф», – сказал Евтушенко.

Обменялись телефонами, договорились встретиться. «Только чтобы не было народу» (просьба Евтушенко). На следующий день он позвонил Ерофееву, но встреча почему-то так и не состоялась.

Евтушенко (как позже написал Ерофеев в письме сестре Тамаре в Кировск) ему очень приглянулся: «и потертым свитером, и задрипанным шарфом вокруг шеи, и полным отсутствием обдуманности и театральности в манерах».

____________

23 декабря

В кафе «Новые времена» – вечер, посвященный Иосифу Бродскому. Ерофеев мрачен и небрит. Но оживляется, когда выступает Анатолий Найман (воспоминания, выдержки из книги). Организатор вечера пустил в зал реплику: «Даже самый великий скептик мира смеется». Веничку, как знаменитость, много фотографировали.

Вечером приезд на Флотскую Тихонова. Во весь голос (чтобы Галя слышала) уговаривает нас с Веней переехать к нему работать сторожами в деревянный дом, печка, сад, лес, оклад под 200 руб. и т. д., и т. д. Галя из соседней комнаты, конечно, все слышала, и с этого момента наши отношения сильно охладились.

____________

24 (?) декабря

Снова в гостях с Веничкой у художника Виктора Михайлова. Приезд к нему моих старых друзей, супружеской пары Ольги и Ромы Чепига. Вслед за ними – появление очень талантливого и известного грузинского кинорежиссера Александра Рехвиашвили с его другом кинооператором – Романом Цурцуми. У Саши только что прошел изумительный, нашумевший фильм «Ступени». Рассказывает Ерофееву, что на Западе проявляют огромный интерес к русской современной литературе и что у него возникло желание поставить фильм по его «Шагам Командора». Они с Романом очень хотят через Союз писателей Грузии пригласить Веню в Тбилиси, чтобы отдохнуть и встряхнуться. Говорят, что там примут его с радушием, по крайней мере, в восьми домах, даже глав. редактор «Литературной Грузии» Гия Маргелашвили. Все они считают его существом мифическим и, чтобы убедиться, что это так, угостят со всем грузинским размахом.

Говорю Веничке: «Все это, конечно, прекрасно и заманчиво, но ведь грузины действительно очень гостеприимный и щедрый народ. И как бы тебе не сорваться в этой поездке». Ерофеев, подперев голову рукой, очень серьезно призадумался: «Странно, – говорит, – ведь меня еще никогда от этого не предостерегали»…

В доме Михайлова – большая коллекция картин андеграундных художников, и среди них очень много работ Анатолия Зверева. Саша и Рома его очень любят, и мы все вместе просим Виктора полюбоваться его шедеврами, судьба которых так пестра.

Картины Зверева можно было встретить в самых разных домах. Прекрасно зная цену своим работам, он щедро раздаривал порою их малознакомым людям, в домах которых находил ночлег, а если и продавал, то за бесценок. Еще при жизни художника подделки под его работы гуляли по Москве, а после его смерти – за большие суммы продавались на аукционах. Работы обменивали, перепродавали, выпрашивали, похищали, шедевры погибали в огне при пожаре… Они не только вставлялись владельцами в добротные рамы – ими (бывали случаи) могли накрыть мусорное ведро или просто выбросить.

Вспоминаю, как дом Михайлова, в котором находил свой ночлег Зверев, очень долго освобождался под учреждение. И вот Михайлов, не желая выселяться, оставшись во всем доме один, забаррикадировал входную дверь своей квартиры. На следующий день, как раз после отъезда Романа и Саши, ворвалась к нему рано утром истомившаяся от долгих ожиданий общественность. Сопротивление было бесполезным.

Незатейливый скарб художника выволакивался во двор, где складывался в специальный контейнер, а то, что было полегче, например, картины Зверева, с улюлюканьем и гиканьем просто выбрасывалось из окна. В ответ на наше возмущение слышался хохот: «И эта мазня называется картинами?»

Единственным, кто смущал налетчиков, был Венедикт Ерофеев. Похожий на иностранного корреспондента, сжав в руке свой микрофон, Веничка с бесстрастным видом внимательно наблюдал за происходящим. Незнакомый предмет в руке Ерофеева несколько насторожил общественность. Помню, как ему чуть ли не приказали: «Немедленно уберите свой магнитофон и прекратите записывать…»

____________

(?) декабря

Веничка вспоминает о своем детстве, о родителях, и особенно об отце. В который раз рассказывает мне, что он был начальником маленькой станции Пояконда в районе полярного круга. В 38-м не успел Веня родиться, как отца по доносу (статья 58-я) за критику советской власти и какой-то анекдот сослали куда-то далеко на восток в лагеря, и только в 54-м году он вернулся.

Мать Анна Андреевна отдала в Кировске детей в детский дом, считая, что им там будет сытнее, а сама уехала на заработки в Москву. Потом вернулась. В детском доме Веничка учился до восьмого класса, а потом перешел в обычную школу в Кировске.

Отец, по его рассказам, был высок, строен, красив и весел. Любил выпить и любил петь, в том числе и арии. Знала его вся округа.

Строгая матушка не позволяла Веничке подходить к отцу на улице, если тот был навеселе. И даже когда ему вручали золотую медаль по случаю блестящего окончания десятилетки, отца не пустили в школу, куда он пытался пройти, чтобы поздравить сына.

____________

26 декабря

Ольга Седакова приглашает Веню с Галей на свой день рождения. Ерофеев говорит, что без меня он никуда не пойдет. В последний момент, несмотря на плохое самочувствие, к нам присоединяется Галя.

Много цветов, много гостей. Из знакомых мне поэтов – Иван Жданов. Напомнила ему о нашей встрече на дне рождения Евгения Рейна, на котором отмечался и выход его первой книги «Имена мостов».

Разговоры в основном о литературе. Любчикова[13] своим неповторимым волшебным голосом исполняет романсы.

По рукам пустили воззвание с требованием создать мемориал жертвам культа. Все подписываются.

До 3-х утра читаются стихи, в основном Дмитрия Пригова. Заходит разговор о поэзии Рейна. Ольге он не по вкусу: «Все пишет о себе, да о себе. Кому это интересно?» Веничка с ней не согласен. По просьбе Ольги привезла ей самиздатский сборник Леонида Губанова. Разъехались все почти к утру.

____________

31 декабря

Ерофееву очень не хочется справлять свой любимый праздник Новый год дома: «Галина все испохабит своими канделябрами» и т. д. Предлагает поехать в Добрыниху к Вадиму Тихонову. Еле уговариваю: «Ведь это неудобно». Ерофеев: «На Галину мне наплевать в высшей степени, вот жалко будет только Андреевну» (Галину мать). Все-таки уговариваю его справлять Новый год на Флотской. Привожу даже елку, игрушки, свечи, подарки Гале, шампанское и т. д., и т. д. У них в гостях уже Жанна Герасимова со своим знакомым Игорем из какого-то театрального училища. Дарю ей свои бусы. Страшная скучища. Страшная духота. Беседа не вяжется. Спать легли все рано.