Глава 4. Ошибки и заблуждения в аргументации Лено

Лено пишет:

После арестов Антонова, Толмазова и Звездова люди Агранова стали накапливать существенные доказательства о продолжении поддержания дружеских связей среди сторонников Зиновьева. Их рассматривали как нити в расширившейся паутине политического заговора. Сталин и сотрудники центрального аппарата НКВД были чрезвычайно подозрительны в отношении «двурушничества» среди бывших зиновьевцев. В частности, их волновала директива, которую Зиновьев предположительно пустил в обращение среди своих последователей в 1928 г., чтобы они публично отреклись от своих убеждений и вновь вступили в партию. Сталин и Агранов предпочли рассматривать эту директиву как знак того, что Зиновьев пытался подорвать партию изнутри (Л 306).

Понятно, что о члене партии, который повторно вступал в партию не из-за приверженности ее линии, а по какой-то иной причине, будь это простой карьеризм или, как утверждается здесь, план «подточить ее изнутри» во взаимодействии с другими, использовать членство в партии для попытки получить привилегированный доступ к партийным постам и членам партии, говорили, что он виновен в «двурушничестве» — выражение, означаюшее «лживость, неискренность», которое существует и в английском языке. «Лицемерие» — это тоже подходящий эквивалент «двурушничества». Такой человек заявлял о верности партии, в то время как на самом деле он подрывал ее; клялся следовать партийной дисциплине, а в действительности подчинялся дисциплине своей собственной фракции. Если бывшие зиновьевцы были все еще верны Зиновьеву, то они были членами партийной фракции, а такие фракции были запрещены по настоянию Ленина на Х-м съезде партии в 1921 г.[32]

Если связи между бывшими сторонниками Зиновьева были «дружескими», а не политическими, тогда они не являлись бы свидетельством о заговоре. Однако у Лено нет никаких доказательств, что эти связи были лишь «дружескими» или что это были лишь «бывшие» зиновьевцы, т. е. больше не были членами действующей фракции, нелегальной по правилам партии. Никаких доказательств, то есть никаких кроме первоначальных показаний этих людей после их ареста. Но это ненадежные доказательства. Во-первых, от всех подозреваемых как невиновных, так и виновных, можно ожидать, что они будут отрицать вину во время первого допроса. Во-вторых, подозреваемые вскоре изменили свои показания и признались, что все еще являются членами подпольной зиновьевской группы.

Таким образом, Лено не решает этот вопрос на основании имеющихся доказательств, а вместо этого просто заявляет, что эти подозреваемые являлись лишь «бывшими» зиновьевцами. Тезис Лено заключается в том, что Николаев был «убийцей-одиночкой». Для этого тезиса важно, чтобы эти люди не имели политического формирования, отдельного от формирования их партийных организаций.

Не было ничего необычного в опасениях Сталина насчет «двурушничества». Если вышеупомянутые люди были искренними сторонниками партийной линии, все было в порядке, и Николаев был действительно «убийцей-одиночкой». Если же нет, то Николаев был членом тайной террористической организации заговорщиков внутри партии.

Вопрос здесь касается не психологического состояния Сталина («чрезвычайно подозрительный»), а факта — существовал такой заговор или нет? [32]

В 1928 г. Зиновьев писал своим сторонникам, настаивая на том, чтобы они снова вступили в партию, как поступил ранее он. 10 декабря 1934 г. Антонов сказал:

Румянцев был… неудовлетворен позицией, которую занял Зиновьев, рекомендовавший вернуться в партию на особых условиях (Л 307).

Единственным условием, допускаемым для человека, который хотел вступить или повторно вступить в партию, была клятва, что он поддерживает линию партии. «Особые условия» в словах Антонова подозрительны как раз потому, что они подразумевают, что Зиновьев имел в виду другие причины. 11 декабря, днем позже, Звездов признался, что он знал о подпольной антипартийной организации, которая действительно существовала:

Я знаю, что на протяжении 1933–1934 гг. бывшие лидеры зиновьевской оппозиции Бакаев, Харитонов, Гертик и сам Зиновьев возобновили усилия по восстановлению своей организации.

Бывшие лидеры зиновьевской оппозиции, которые были в Москве и были (тоже) тесно связаны с Ленинградом, надеялись втянуть нашу прежнюю комсомольскую группу из бывших зиновьевцев в борьбу с партией и партийным руководством. Антонов Николай, с которым я учусь в институте, рассказывал мне об этом… Антонов услышал об этом от Котолынова… (Антонов) сказал, что теперь активизируются прежние связи и готовится новая атака на партийное руководство (Л 309).

На следующих страницах своей книги Лено цитирует множество свидетельств того, что бывшие зиновьевцы действительно сформировали подпольную группу против руководства и, следовательно, вновь вступили в партию обманным путем или как «двурушники». Документ Лено под номером 55 — это признание Звездова от 12 декабря, в котором он подробно описывает членов Ленинградских групп. Он начинается с ссылки на допрос от 11 декабря, во время которого Звездов уже «доказал существование в Москве контрреволюционной организации, основанной на базе бывшего троцкистско-зиновьевского блока» (Л 310).

После многословной выдержки из признания Звездова от 12 декабря Лено спрашивает: «Почему признались Звездов и другие предполагаемые члены “Ленинградского центра”?». После чего Лено переходит к выдвижению всех причин — угроз, пыток, феномена «Рубашова» — кроме одного: что они все признались, потому что это была правда. Лено даже не выдвигает ее в качестве возможного варианта! Это бросающееся в глаза исключение показывает, что Лено, очевидно, просто изначально предполагает, что признания были ложными, фальшивыми и «написанными по сценарию». А то, что Лено считает себя обязанным сделать такое допущение, даже неявно демонстрирует другой факт: Лено не имеет абсолютно никаких доказательств в подтверждение своего допущения — потому что, если бы они у него были, хотя бы какие-нибудь, он, конечно, привел бы их.

Лено воспроизводит отрывки признания Толмазова от 12 декабря (Документ № 56, Л 314–316). Толмазов подтверждает существование подпольных московской и ленинградской групп зиновьевцев. Согласно переводу Лено Толмазов даже использовал слово «центр» для описания этих групп.

На с. 316 Лено соглашается с тем, что Котолынов признал, что зиновьевцы повторно вступили в партию нечестным путем и поддерживали свою организацию. Лено не предоставляет текст этого допроса и скрывает от читателей то, что этот текст был опубликован в другом месте. Мы обсудим этот документ в другой главе. В нем Котолынов признает, что письмо Зиновьева 1928 г. было «письменной инструкцией по обману партии» (Лубянка? 1577). Лено не информирует своих читателей об этом заявлении Котолынова. Какой бы ни была причина, по которой он опустил его, это разрушает его доводы.

Подведем итог: существует огромное количество свидетельств из допросов, что зиновьевцы в Ленинграде и Москве действительно вступали повторно в партию, как «двурушники». Нет совершенно никаких доказательств, что эти признания были «написаны по сценарию»,

Покойный Пьер Бруэ был неистово враждебен по отношению к Сталину и был сторонником Троцкого. По его словам, сведущими людьми просто воспринималось как должное, что когда оппозиционеры обычно вновь вступали в партию, они поступали так «двурушнически».

Лев Седов называл группу Смирнова либо «бывшими капитулянтами», либо «троцкистскими капитулянтами». Все знали, начиная с 1929 г., что люди в группе Смирнова на самом деле не капитулировали, а пытались одурачить аппарат и были способны организоваться в виде оппозиции внутри партии. Этот факт был настолько общеизвестен, что Андрес Нин, испанец, депортированный из Советского Союза в августе 1930 г., объяснил это открыто своим немецким товарищам из «Die permanente Revolution» (перманентной революции), которая напечатала его заявление без видимых проблем.

«Молодые турки», «левые сталинисты», они (Я.Э.Стен и В.В.Ломинадзе) уже начали организовываться и действовать как оппозиция в 1929 г., были разоблачены в 1930 г. и продолжали свою оппозиционную деятельность несмотря на публичное признание в ошибках и самокритику, что побудило аппарат называть их «двурушниками»[33].

Несмотря на такое наглое «двурушничество», Сталин был бы глупцом, если бы не заподозрил этого! Как бы там ни было, он правильно повел себя в этом случае. Компетентное, честное изучение доказательств должно привести к выводу, что подпольные зиновьевские группы существовали на самом деле.

Антикоммунистическая предвзятость

Долг ученого в том, чтобы развивать способность быть объективным в интерпретации фактов. Как ученые, мы не должны доверять нашим собственным предвзятым идеям более, чем мыслям других. В конце концов, это наши собственные идеи, которые, скорее всего, уведут нас по ложному пути.

В системе уголовного судопроизводства присяжные должны судить о виновности или невиновности обвиняемого лишь на основании фактов, правильно интерпретированных. Судьи и адвокаты осведомляются у присяжных обо всем, что могло бы помешать им решить дело исключительно на основании фактов. Если пристрастия или предвзятые идеи присяжного настолько сильны, что помешали бы ему принять решение исключительно на основании фактов, такой присяжный должен быть отстранен от этого дела. Его (или ее) пристрастия, предубеждения и/или предвзятые идеи помешают присяжному объективно изучить факты.

Все, включая историков, имеют пристрастия, предубеждения и предвзятые идеи. Ученый в любой области науки обязан отдавать себе отчет о них, не доверять им и должен принимать их во внимание. Это также истинно и важно как для историка, так и для физика или химика.

Явные, открытые, общепризнанные и очевидные пристрастия и предубеждения распознать легче всего. Однако, разумеется, можно симулировать объективность, а при этом на самом деле позволять своим предубеждениям и пристрастиям предопределять результаты своего исследования. Такой вид завуалированного пристрастия более коварен, его труднее распознать, и он, скорее всего, собьет с пути тех читателей, которые излишне доверчивы или которым не хватает знаний о предмете обсуждения.

Лено не делает попыток ни сдерживать, ни даже скрывать своих сильных антикоммунистических пристрастий. Он дает им полную волю. Невозможно не поразиться частому и страстному выражению Лено его антикоммунистических взглядов. Как будто Лено не осознает, что любое пристрастие неизбежно подрывает объективность и, таким образом, делает невозможным выявление истины.

Засим мы рассмотрим некоторые из наиболее вопиющих примеров явного изъявления пристрастий в книге Лено. Я не выдвигаю претензий по поводу компетентности, что было бы не нужно в любом случае, лишь перечень таких пристрастий. Дальнейшие примеры антикоммунистических пристрастий рассматриваются в других главах нашего исследования. Я также пропускаю обсуждение «Введения» Лено (с. 1-18) здесь, так как оно уже было рассмотрено отдельно.

В Главе 1 Лено называет Ленина «нетерпимым», а Сталина «мстительным». Он не дает доказательств ни по одному из этих утверждений. Этот недостаток доказательств низводит эти примечания до статуса чистейшего оскорбления, не более чем изъявления личных пристрастий Лено. Более того, он сам позднее приводит свидетельства против «мстительности» Сталина, подчеркивая, что Сталин «поддерживал или даже инициировал реабилитацию» бывших оппозиционеров, которые выступали на XVII-м съезде партии в январе 1934 г. (Л 127).

Лено говорит, что Киров «держался» Сталина, «какими бы ни были его личные сомнения или опасения» (Л 63), но не приводит никаких свидетельств того, что у Кирова были какие-нибудь «сомнения или опасения» вообще. Лено называет статью Сталина «Головокружение от успехов» от 2 марта 1930 г. «по всей видимости, преднамеренной попыткой сделать козлами отпущения чиновников на местах» (Л 108). Это хороший пример антикоммунистического двойного стандарта. Когда коммунист, не говоря уже о Сталине, бросает клич о сдержанности (и смягчении), предполагается, что у него на уме злые тайные помыслы. Обычно в случае с некоммунистом такого предположения не делалось бы — разумеется, если тому не было доказательств.

Лено называет Андрея Жданова «стойким сталинистом» (Л 111). Слово «стойкий» означает «несгибаемый в борьбе», но Лено не привел никаких случаев борьбы, в которых Жданов доказал свою несгибаемость. В том виде, как этот эпитет был употреблен здесь, он кажется обобщенным отрицательным комментарием, брошенным вскользь. И снова, по словам Лено, Киров «большинством воспринимался как один из приспешников-убийц деспота» (Л 119). Но его свидетелем этого восприятия «большинства» является Баллард, британский консул в Ленинграде, человек, который едва ли может представлять собой выразителя точки зрения «большинства». У Лено достаточно места, чтобы продемонстрировать, как действовал Киров в роли «убийцы», но он этого не делает. Что касается «приспешника» — слова, которое раньше имело положительный смысл, — Лено, очевидно, употребляет его лишь из-за его негативного подтекста. Как «стойкий», так и «приспешник» сообщает нам о приверженности Лено, но не дает никакой информации о Кирове.

Лено называет труд заключенных «рабским трудом» (Л 125). Заключенных американских или других тюрем, которые работают, никогда не называют «рабами». Правильный термин — это «пенитенциарный труд», который применялся и применяется в Соединенных Штатах и других капиталистических странах, где его никогда не называют «рабским трудом». Это еще один пример антикоммунистического «двойного стандарта»[34].

Лено заявляет, что «Сталин восхищался Заковским за его подход к поддержанию общественного порядка методом “выжженной земли”» (Л 145). Он не приводит никаких свидетельств этому заявлению. Как Лено может быть «медиумом» Сталина — знать его мысли? Что значит «подход к поддержанию общественного порядка методом “выжженной земли”»? Кажется, ответ будет таким: ничего. Еще раз, это всего лишь оскорбление.

При цитировании «Плана» Николаева по убийству Кирова Лено комментирует примечание Николаева «Мы и Они» следующим образом:

[обратите внимание на противопоставление обычного населения коммунистической элите] (Л 241).

Это пример того, что можно было назвать «чревовещанием». Лено хотел бы, чтобы мы поверили в то, что их «хотел сказать» Николаев. Лено хотел бы, чтобы Николаев сказал их — но он не сказал, поэтому Лено вкладывает эти слова ему в рот. В действительности нет никаких намеков, что Николаев хотел сказать нечто подобное.

Принимая во внимание остальные факты, под «нами» Николаев почти наверняка имел в виду «мы, подпольный троцкистско-зиновьевский блок», а под «ними» — сталинское руководство. Однако предвзятое мнение Лено, что Николаев был «убийцей-одиночкой», препятствует рассмотрению этой возможности. Лено страстно желает обнаружить доказательство антибольшевистских настроений среди рабочих вообще. Действительно, не может быть, чтобы Николаев имел в виду «население в целом».

Более того, в опубликованных отрывках из дневника, писем и допросов Николаева он вообще никогда не упоминает «население в целом». Рассуждения коммунистов в то время опирались на классовое сознание. Николаев никогда бы не предположил, что советское население — это одна группа людей, объединенных общими интересами, «в целом». Если бы он имел в виду «рабочий класс» или «крестьянство», он бы так и сказал.

Лено описывает специальный закон, принятый в начале декабря 1934 г., оговаривающий срочные и сокращенные суды и казни за терроризм следующим образом:

При реальном чрезвычайном положении (реальной необходимости) — Киров был первым высшим партийным руководителем, который получил пулю после Ленина в 1918 г., - партийные лидеры все-таки заявили о праве прибегнуть к государственному террору (Л 255).

Закон от 1 декабря 1934 г. описывает процедуру, подобную военному суду. Это не имеет ничего общего с «государственным террором», однако этот смутный термин понятен. Это опять антикоммунистический двойной стандарт. Во «Введении» Лено выражает критику «Патриотического акта» администрации Буша и бессрочное содержание под арестом без суда и следствия в бухте Гуантанамо на Кубе лиц, подозреваемых в террористической деятельности, — это нечто, в чем он не обвиняет даже СССР сталинской эпохи. Но Лено не называет действие американской администрации «государственным террором». Более того, эта ускоренная и упрощенная процедура суда не применялась ни на одном из трех публичных Московских процессов 1936, 1937 и 1938 гг., на которых обвиняемые имели право апелляции. Некоторые из этих апелляций были опубликованы[35].

Лено заявляет:

…истинная личность Николаева, коммуниста из рабочего класса, который восстал против режима, была потенциально разрушительной для официальных версий реальности. Ее нужно было замолчать (Л 274).

На с. 344 Лено повторяет мнение, что если бы Николаев оказался рабочим, это было бы «катастрофой для советской пропаганды». Но Лено нигде не приводит никаких доказательств в подтверждение этого утверждения. Неудивительно! Вряд ли они были. Многие оппозиционеры были рабочими или бывшими рабочими. В 1920-е годы была даже группа «Рабочая оппозиция». В том, что еще один оппозиционер был выходцем из рабочего класса, не было ничего нового и само по себе это не могло иметь особого значения[36].

Более того, хотя Николаев и был по происхождению выходцем из рабочего класса, он значительно удалился от рабочего класса на практике. Несколько лет у него была привилегированная работа «белого воротничка». Лено не проявляет любопытства в отношении того, как это могло произойти. Одной очевидной возможностью является то, что он получал эти привилегированные должности благодаря членству в подпольной зиновьевской группе. Некоторые из зиновьевцев занимали партийные должности среднего уровня и были в состоянии воспользоваться своим влиянием. Поэтому карьера Николаева значительно отличалась от карьер большинства других рабочих в Ленинграде и в СССР в целом.

Лено обвиняет Синельникова, биографа Кирова хрущевской эпохи, в незнании роли Кирова в том, что Лено называет «жестоким усмирением сельского населения Азербайджана» во время Гражданской войны (Л 524). Однако он не рассказывает нам, какая будто бы «жестокость» имела место и какое отношение будто бы имел к этому Киров. Краткое резюме самого Лено деятельности Кирова в Азербайджане во время Гражданской войны не содержит таких заявлений (Л 50–51, 57–63). Таким образом, как и Синельников, Лено «не знал», что произошло во время этого периода. Далее в книге Лено позволяет себе следующую тираду:

Автор этого отчета непреднамеренно раскрывает очень многое о природе «правды» в большевистской риторике к середине 1930-х годов. Чиновник рассматривает августовский показательный процесс 1936 г., которым управляли из центра, как установление «истинной» революционной версии, при этом отвергая альтернативную версию Енукидзе, как «контрреволюционную». Доказательства в пользу альтернативных версий не относятся к делу — единственный критерий правды — это теперь заявления центральных властей или сюжетные линии, представленные в массовых спектаклях, организованных ими. Более того, верящие в сталинскую «правду» гораздо меньше заботятся о том, соответствует ли она реальному миру, нежели о том, могут ли они продемонстрировать свою власть, принуждая других повторять ее догмы. Для Сталина и его верноподданных возможность заставить все население повторять их «истинную» версию событий как индексировала, так и восстанавливала их власть (Л 504–505).

И снова Лено не приводит никаких доказательств этого огульного обобщения. Эти антикоммунистические разглагольствования смахивают также на прикрытие, «дымовую завесу». Августовский Московский процесс 1936 г. фактически предоставил огромное количество свидетельств по убийству Кирова. Лено игнорирует их все, а потом говорит, что именно коммунисты сочли «свидетельства», не имеющими отношения к делу! Любой, кто озаботится прочтением этих досудебных материалов следствия, которые теперь доступны, — опубликованный протокол августовского Московского процесса 1936 г. и материалы из архива Троцкого в Гарварде, в которых «блок» троцкистов и зиновьевцев, включая его членов, признается самим Троцким, и это лишь немногие — увидит, что советские власти очень интересовались доказательствами.

Как раз для Лено, а не для автора отчета или для большевиков в целом, «свидетельства… не имеют отношения к делу». Мы посвятим часть настоящего исследования изучению досудебных допросов Г. Г. Ягоды, комиссара внутренних дел и таким образом главы НКВД до августа 1936 г., и обвиняемого на мартовском Московском процессе 1938 г. В этих признаниях Ягода называет непосредственно Енукидзе соучастником в убийстве Кирова. Эти признания приводятся без всяких сомнений в качестве свидетельства известными антикоммунистическими учеными. Вовлечение Енукидзе в убийство Кирова полностью объяснило бы его попытку ограничить убийство рамками личной мести, а не представить его политическим терроризмом. В этой главе мы продемонстрируем, что Лено знаком с этими материалами — было бы невозможно ему не знать их — но он скрывает их от своих читателей, потому что свидетельства, которые они содержат, полностью опровергают гипотезу Лено об «убийце-одиночке».

«Аргумент с помощью кавычек»

Лено часто обращается за помощью к так называемому «аргументу с помощью кавычек». Лено ставит в кавычки, выражающие сомнение, некоторые заявления и утверждения, не объясняя своим читателям, что это значит или почему он это делает. Очевидно, это высказывания, такие как признания, и утверждения, которые Лено считает ложными. Однако он никогда не объясняет, что приводит его к мысли об их ложности. Не приводит Лено и доказательств, что они ложны. Нас заставляют предполагать, подозревать, что кавычки предназначены для того, чтобы дать сигнал читателю, что ему следует относиться к этим высказываниям и утверждениям с подозрением или же с явным недоверием. Однако Лено не объясняет, как именно должны его читатели менять свое мнение в результате употребления кавычек, выражающих сомнение.

Ученые стараются объяснить факты, разрабатывая гипотезы. Вообще говоря, по делу об убийстве Кирова существенны две гипотезы:

Гипотеза № 1: В убийстве Кирова Николаев действовал как член подпольной оппозиционной группы.

Гипотеза № 2: Все свидетельства, которые указывают на существовании этой подпольной оппозиционной группы, были сфальсифицированы «Сталиным» — самим Сталиным, НКВД и/ или прокуратурой, действовавшей по их инструкциям, и т. д.

Далее в своей книге Лено исследует попытки хрущевской эпохи признать недействительными свидетельства 1930-х годов в отношении убийства Кирова. Далее мы кратко рассмотрим исследование Лено. Но Лено осознает, что Хрущев и его сторонники пытались навесить убийство Кирова на Сталина, а также пытались доказать, что не существовало абсолютно никаких заговоров. Лено признает, что хрущевцы прибегали к фальсификациям. В любом случае его исследование хрущевских махинаций не является оправданием того, что он сам не изучил имеющиеся свидетельства.

В применении Лено эта практика использования кавычек, выражающих сомнение, — еще одна форма «подмены посылки желаемым для себя выводом» — допущение ложности определенных заявлений и утверждений без доказательства их ложности. Как любой исследователь Лено обязан доказать, что эти утверждения ложны. Поскольку Лено никогда не объясняет применение кавычек, кажется, что он пытается сообщить своим читателям, что он доказал или опроверг какие-то данные, чего он никогда не делал. Мы приведем здесь некоторые примеры.

Если мы правильно понимаем, эта практика «аргумента с помощью кавычек» своего рода «россказни». Пользуясь кавычками, Лено неявно (и, несомненно, ненамеренно) признается своим внимательным читателям, что он не может доказать то, что, как он заявляет, доказал, но не хочет признать этого. Такой аргумент в этом случае является еще одним примером текстуальной или риторической стратегий, которые, как чувствует Лено, он должен применить, чтобы убедить читателей, что он доказал свое предположение, скрывая то, что на самом деле у него очень мало доказательств в подтверждение своей гипотезы. Ибо исследователь, у которого были бы доказательства, четко бы изложил их, а Лено не делает этого.

Лено пишет:

Со временем Николаев «сознался», что он привлек Шатского для наблюдения за квартирой Кирова и постоянно свидетельствовал, что Котолынов руководил заговором об убийстве Кирова (Л 288).

Все исследователи должны быть готовы к тому, что найдут данные, которые не подтверждают их гипотезы, и разобрать такие данные честно и объективно. Поскольку Лено не разъясняет здесь применение им кавычек, мы можем сделать вывод, что он сомневается в том, что это признание искреннее, потому что оно противоречит его гипотезе, что не существовало никакого заговора и Николаев действовал в одиночку. Лено обязан дать читателям объяснение кавычек и сомнений или подозрений, которые они предполагают.

Через две страницы Лено снова делает это:

В деле Николаева Агранов продвинулся за счет «признания» Петра Николаева о его участии в заговоре с целью убийства Кирова…. Существовала предполагаемая «контрреволюционная группа», состоявшая из бывших оппозиционеров из комсомольцев Выборгского района и других знакомых Николаева…

В деле «контрреволюционной группы», которая со временем станет так называемым «ленинградским центром», Соколов оказался до сих пор единственным действительно результативным арестом (кроме самого Николаева)…(0)н назвал большое число бывших оппозиционеров, которые предположительно составляли группу, все еще противостоявшую партии, и он поместил Николаева в эту группу. Это было продвижением вперед к «доказательству» такого заговора, который Агранов должен был создать для Сталина (Л 290–291).

На с. 304 слова «ленинградский центр» и «московский центр» встречаются шесть раз, а «центр» один раз отдельно. Лено ставит их каждый раз в кавычки. Логика Лено, видимо, такова:

Если правильным является тезис о том, что Николаев действовал в одиночку, то не могло быть никакой группы, и, следовательно, ленинградского и московского центров. Следовательно, любое признание, в котором они появлялись, должно быть ложным, а любое доказательство или свидетельство сфабриковано.

Таким образом, Лено готовит основания для своего уже заготовленного вывода. Так, например, Лено заявляет:

9 декабря Владимир Румянцев, арестованный 6 декабря, обеспечил следователей первым «свидетельством» того, что можно истолковать как заговорщическая деятельность Зиновьева и Каменева (Л 304).

Почему «свидетельство» в кавычках?

Тезис Лено должен заключаться в том, что все за исключением Николаева были ложно обвинены и осуждены. Но если это было так, то всякое свидетельство, которое противоречит его предвзятым идеям, должно было быть фальсификацией — поэтому не на самом деле свидетельство, а «свидетельство».

На с. 308 Лено использует кавычки четыре раза, дважды выделяя «ленинградский центр». Остальные две пары относятся к признаниям Звездова:

Кажется, именно Василий Звездов обеспечил Агранова победоносным «свидетельством» о существовании хорошо организованного «ленинградского центра», замышлявшего заговор против партийного руководства… Два дня спустя… он все-таки «подтвердил» существование подпольной зиновьевской организации, посвятившей себя борьбе с партийным руководством.

На самом деле этот отрывок все-таки сообщает читателю полезную информацию, хоть и косвенно — а именно, что нет свидетельств, которые убедили бы Лено, что такая подпольная зиновьевская организация действительно существовала! Ибо в деле о тайной, заговорщической группе вряд ли может быть какое-нибудь другое доказательство ее существования кроме доказательства — свидетельства — со стороны ее членов. Те, кто подобно Лено, заранее относятся скептически ко всем таким доказательствам, должны быть откровенны и тотчас же признать, что они решили игнорировать все доказательства, которые существуют или, по здравому размышлению, могли бы существовать.

На следующей странице Лено заключает в кавычки «ленинградский центр», «московский центр», «группы» и «центры». Затем он заявляет:

Звездов следовал их сценарию.

Какому «сценарию»? Я намаеренно пользуюсь здесь кавычками, так как Лено не представляет совершенно никаких доказательств, что такой «сценарий» существовал. Он приписывает какой-то «сценарий» следователям, но не сообщает нам, как они смогли заставить подозреваемых сделать признания, следуя этому так называемому «сценарию». При отсутствии каких-либо доказательств «сценарий» остается измышлением ума Лено — отчего я и пользуюсь здесь кавычками.

Предвзятость Лено навязывает повсюду его собственные выводы. На с. 313 он пишет:

Почему признались Звездов и другие предполагаемые члены «ленинградского центра»?

Затем Лено рассматривает «жестокое физическое обращение», «другие формы пыток» и другие предполагаемые причины того, что арестованные могли дать фальшивые признания. Однако он не приводит никаких доказательств, что в этом деле или в каком-либо следствии по делу (убийства) Кирова применялись какие-либо средства принуждения для получения фальшивых признаний.

Возможность того, что Звездова и/или других обвиняемых принуждали давать фальшивые признания, — это гипотеза. Как все гипотезы она должна исчезнуть, если недостаточно доказательств в ее поддержку. Гипотеза, которая не подтверждается никакими доказательствами, не нуждается в опровержении; она «разваливается под собственным весом». В случае с данной гипотезой Лено — по которой те, кто подобно Звездову признались, что был заговор и что в нем был замешан Николаев и т. п., потому что их убедили или принудили следовать некоему «сценарию», составленному следователями, Лено не приводит никаких доказательств вообще. Это вынуждает любого честного исследователя отказаться от нее в пользу гипотез, которые лучше объясняют существующие доказательства.

Лено никогда не рассматривает возможность того, что признания могли быть подлинными, несмотря на то, что они взаимно подтверждают друг друга, и что он не может найти абсолютно никаких доказательств, что они фальшивы. Любой компетентный и честный следователь рассматривает все возможные объяснения, которые удовлетворяют свидетельствам, включая те, которые противоречат его предварительной гипотезе. Лено так не поступает.

На с. 324 Лено пишет:

Кроме того 13-го Генрих Люшков получил гибельное «признание» от Румянцева, который подробно описал предполагаемые связи между московским и ленинградским «центрами».

Далее на той же странице Лено ставит в кавычки «контрреволюционную группу», отмечая, что «Котолынов, очевидно, не опроверг такой ярлык». Единственный человек, «опровергающий такой ярлык», — это Лено, и он не указывает причин, по которым он поступает так.

Когда Лено рассматривает ранние признания Николаева, во время которых обвиняемый заявлял, что он действовал в одиночку, он не ставит в кавычки слово «признание». Несомненно, это можно объяснить тем, что собственная гипотеза Лено заключается в том, что Николаев действовал один. Следовательно он не хочет сообщить своим читателям, что эти ранние признания могли быть фальшивыми.

Позже Николаев недвусмысленно признал, что часть его задания заключалась в том, чтобы разыграть из себя «убийцу-одиночку»:

«…я должен был характеризовать убийство КИРОВА как индивидуальный акт с целью сокрытия участия в нем зиновьевской группы» (т. 1, с. 266).

Этот отрывок взят из обвинительного акта прокурора. Этот документ перепечатан Лено в его книге, но с некоторыми значительными пропусками. Этот отрывок — один из тех, которые пропустил Лено. Мы рассмотрим его более подробно в последующей главе о документах, которые не включает Лено.

Секундного размышления достаточно, чтобы любой понял, что самые ранние признания обвиняемого обычно те, которые вероятнее всего содержат больше всего лжи. Николаев не мог отрицать собственной роли в убийстве Кирова — он был пойман с поличным. Однако он мог отрицать любую роль других, и этим он занимался по крайней мере пару дней.

На с. 327 Лено пишет:

Пришла пора прессе разоблачить «истинных» преступников, совершивших это преступление

На с. 343 Лено пишет:

…сотрудники НКВД были заинтересованы в том, чтобы продемонстрировать на суде, что Николаев… был членом «контрреволюционной зиновьевско-троц-кистской организации» в 1934 г.

В этом случае мы знаем, что Лено неправ. Более того, почти наверняка он намеренно вводит в заблуждение своих читателей. Мы знаем с середины 1980-х годов, что блок зиновьевцев и троцкистов существовал на самом деле. Седов и Троцкий писали друг другу об этом. Просто невозможно, чтобы Лено не знал этого факта, опубликованного в крупных журналах четверть века назад. Кроме того, Лено признает помощь Арча Гетто (Л 15), одного из двух исследователей, которые обнародовали переписку Седова и Троцкого о блоке (Getty & Naumov О. The Road to Terror (1999)).

Лено не хватило ответственности проинформировать своих читателей об этом факте. Вместо этого он пытается с помощью кавычек подвергнуть сомнению его существование.

Психологические методы

Одна старая история советует адвокатам в суде: «Когда у вас нет доказательств, нападайте на человека». Лено часто позволяет себе давать комментарии о личности Сталина. Эти комментарии всегда оскорбительные и никогда не сопровождаются доказательствами. Что только могло подвигнуть историка настолько отказаться от всяких притязаний на объективность? Возможно, Лено чувствует необходимость доказывать снова и снова, что он «на стороне справедливости» — что, хотя он и свидетельствует о том, что Сталин не потворствовал убийству Кирова, это не значит, что он «сталинист». Ведь в самом начале своей книги Лено считает для себя очень важным уверить своих читателей в своих безупречных антисталинских наклонностях (Л 16).

Какими бы ни были причины для этого, факт остается фактом, что аргументация ad hominem — это логический и риторический софизм. Более того, внимательный читатель понимает, что аргумент ad hominem — это подразумеваемое допущение, что у человека, пользующегося им, есть лишь слабые доказательства, которые подтверждают его довод, или нет вообще никаких доказательств. Какие бы ни были причины для Лено воспользоваться им (этим доводом), его просто нечем подтвердить. Мы дадим несколько примеров этого необоснованного психологического подхода в качестве дальнейших доказательств изначальной слабости аргументов Лено в этой книге.

Лено приводит свидетельства того, что Сталин вел скромный образ жизни, описывает дружбу Сталина с Кировым, пишет, что Киров останавливался в квартире Сталина во время поездок в Москву (Л 138–139). Возможно, вынужденный с большой неохотой описывать то, что можно было бы истолковать как положительное изображение Сталина, Лено продолжает:

На одном уровне вопрос о личной дружбе Кирова и Сталина не относится к делу. Многие люди, которые знали Сталина, давали комментарий, что он был великим актером, мастером скрывать свои истинные чувства и мысли. Он, несомненно, был способен тепло приветствовать кого-либо, в то же время замышляя заговор против этого человека (Л 140).

Лено не приводит никаких доказательств в подтверждение этого заявления. Не снисходит он также и до того, чтобы назвать хотя бы одного человека из тех «многих людей». Более того, он не задумывается о том, чтобы задаться вопросом, как они могли вообще «знать» это о Сталине или о ком-либо еще. Откуда им были известны «истинные чувства» Сталина, чтобы знать, что он «скрывает» их? И наоборот, если Сталин был таким «мастером скрывать свои истинные чувства», откуда эти люди «знали» их?

Это замечание кажется примером хорошо задокументированного антикоммунистического двойного стандарта. Когда неком-мунист сердечен и дружелюбен, это демонстрирует его истинную натуру. Когда коммунист ведет себя так же, он двуличен, «скрывает свои истинные чувства и мысли», которые, конечно же, должны быть «нехорошими», потому что он коммунист…

Лено довершает эти суждения эпизодом, который должен проиллюстрировать двуличность, о которой он заявляет.

Кроме того, внешняя любезность среди высшего руководства и их семей в сталинистской элите часто скрывала жестокое политическое соперничество. В декабре 1934 г., например, муж Марии Сванидзе Александр донес в НКВД на Авеля Енукидзе, что он якобы замышлял заговор против советского руководства с целью государственного переворота⁹⁰. Сванидзе и Енукидзе регулярно навещали вместе Сталина в теплой домашней обстановке (Л 759).

Этот отрывок разоблачает, хотя и не так, как, по-видимому, предполагал Лено. Его сноска 90 относится к книге Юрия Жукова «Иной Сталин», объемом свыше 500 страниц, и тем не менее Лено не дает ссылку на страницу. Мы обнаружили ее на странице 176. Жуков, как ни странно, датирует донос Сванидзе на Енукидзе не декабрем 1934 г., а «первыми днями января 1935 г.». Лено забывает проинформировать своих читателей, что в уже в следующем абзаце Жуков приводит признания как Енукидзе, так и Петерсона, сделанные через несколько минут после их ареста, что они действительно замышляли такой переворот.

Ни за что не догадаться ни по одной из многочисленных ссылок Лено на книгу Жукова или на его важную статью в «Вопросах истории» (2000 г.), что Жуков сделал вывод на основании фактов, что Енукидзе действительно замышлял заговор против Сталина, ни что Жуков смог привести огромное количество доказательств в подтверждение этому предположению, к которому он приходит лишь с большой неохотой и к концу своей статьи. Не информирует Лено своих читателей и о том, что если Жуков прав, то это опровергает собственную гипотезу Лено о том, что Николаев был «убийцей-одиночкой», ибо Енукидзе признался, что был главным игроком в заговоре правых, троцкистов и зиновьевцев с целью убийства Кирова.

Разумеется, Сванидзе был обязан сообщить информацию о таком заговоре, более того, организованном таким высокопоставленным и настолько доверенным лицом, каким был Енукидзе. Поэтому отрывок, который цитирует Лено, чтобы проиллюстрировать «жестокое политическое соперничество» среди «сталинистской элиты», выполняет свою задачу — но совсем иначе, нежели планировал Лено. Он в большой мере подкрепляет другие факты, что оппозиционные заговоры 1930-х годов были реальны и серьезны, таким образом косвенно помогая опровергнуть тезис Лено об убийстве Кирова.

После обрисовки в общих чертах попытки Сталина расследовать возможную фабрикацию дел ОГПУ (которое вот-вот преобразуют в НКВД) и побеспокоиться о том, чтобы получить квалифицированных прокуроров, Лено утверждает:

Для Сталина акцент на «революционную законность» имел отношение к установлению порядка и контролю над НКВД и необязательно с заботой об уменьшении насилия со стороны государства (Л 143).

Можно было бы возразить, что «контроль над НКВД» — это как раз и есть попытка «уменьшить насилие со стороны государства». Вдобавок нам нужно спросить: «Откуда Лено вообще может знать, каковы были мотивы Сталина?». Лено допускает, что у Сталина скорее были бюрократические мотивы, а не какие-то иные, к которым могли благожелательно отнестись читатели, такие как уменьшение насилия. Это демонстрирует, что снова задействован двойной антикоммунистический стандарт Лено. Политику не-коммуниста, который бы проявил внимание к расследованию фальсификации дел полицией и привлечению квалифицированных прокуроров, по-видимому, похвалили бы.

Двумя страницами далее Лено снова «сканирует телепатически» Сталина. Упоминая, что Ягода хотел, чтобы Леонида За-ковского назначили на должность в Ленинградский НКВД, Лено замечает, что

Сталин восхищался Заковским за его подход к наведению общественного порядка с помощью тактики выжженной земли (Л 145).

Это утверждение несет вообще неясный смысл. Это все лишь попытка показать Сталина как человека «восхищающегося» чем-то «плохим», то есть «наведением общественного порядка тактикой выжженной земли». Чем бы это ни было, едва ли это может быть хорошим. Лено никак не подтверждает это заявление и не объясняет, почему Сталин «восхищался» Заковским или даже «восхищался» ли он им вообще. Этот отрывок просто выставляет напоказ предубеждения Лено.

Еще один пример игр в «психологию» — фактически оскорбление (навешивание ярлыков) — со стороны Лено (с. 256):

Советский лидер был подозрителен и злопамятен (таил злобу на других).

Откуда Лено знает об этом? Не спрашивайте! Это незначительный пример по сравнению со многими другими, такими как следующий:

Ясно, что Сталин в начале 1930 х годов склонялся к методичной слежке за бывшими оппозиционерами и подавлению любого намека на непокорность с их стороны (Л 277).

Однако в соответствии с документом, который цитирует Лено, это не имеет никакого отношения к «слежке за бывшими оппозиционерами». Редколлегия «Большевика», ведущего журнала партии, предложила опубликовать письмо Энгельса. Сталин написал довод, неодобрительный в отношении письма Энгельса и предлагающий его не публиковать, и этот документ был затем одобрен Центральным Комитетом. Само письмо Энгельса не опубликовали, а вместо него Зиновьев, эксперт по международным делам в редколлегии, написал статью, в которой резюмировал его содержание. В ответ Каганович несколькими днями позже заявил, что Зиновьев должен был написать объяснение (но он еще не сделал этого), и в то же самое время сказал, что сам он статью Энгельса не одобрил.

Это была вовсе не «методичная слежка за бывшими оппозиционерами». Если бы за деятельностью Зиновьева «методично следили», его статью не напечатали бы вообще. Если бы Сталин был действительно «злопамятным» человеком, Зиновьева вообще никогда бы не назначили в редколлегию «Большевика». Зиновьева уже исключали из партии, посылали на работу в провинциальный город, а потом восстановили на высокой партийной должности, когда он поклялся, что теперь поддерживает линию партии.

Вильгельм Кнорин, еще один специалист Коминтерна, был снят с должности главного редактора. Кнорин никогда не был связан с оппозицией. Зиновьев был уволен из редколлегии, потому что он действительно написал эту спорную статью (под псевдонимом). Письмо Сталина Кагановичу подчеркивает, что Зиновьев не только не единственный виноватый человек — но более того, он не главный виновник[37].

Лено совершенно неправильно истолковал этот инцидент. Что показывает эта последовательность событий, так это фактически то, что Сталин не был «злопамятен» и всячески старался дать Зиновьеву еще один шанс.

Нахаев

Лено заявляет:

Мятеж Нахаева и многие другие инциденты показывают что реакция Сталина на убийство Кирова была типичной для него лично и для большевистской власти в целом. В ней отразилось практически все — настойчивая уверенность в том, что за убийством наверняка стоит контрреволюционный заговор, немедленное обращение к внесудебным средствам, казнь заложников, поиск зарубежных связей и гнев на предполагаемую некомпетентность НКВД (Л 277).

В действительности мятеж Нахаева не демонстрирует ничего подобного. Нахаев попытался поднять восстание среди добровольцев гражданской обороны, заявляя, что страной руководят «евреи-коммунисты». Согласно документам, которые цитирует Лено, Нахаев ушел из партии «в виде протеста против исключения лидеров оппозиции в 1927 г.». Авторы этой записки не информируют нас, были ли лидерами, против исключения которых протестовал Нахаев, Зиновьев и Каменев или Троцкий и его главные сторонники, или другие.

Дело в том, что Зиновьев, Каменев, Троцкий и его приверженцы и многие другие оппозиционеры имели действительно еврейское происхождение, в то время как Сталин и его Политбюро не были таковыми (за исключением Лазаря Кагановича). Разумеется, казалось, что происходило что-то, что на первый взгляд не имело смысла. Конечно, оказалось, что Нахаев имел контакты с генералом Быковым, который — насколько нам позволяют судить опубликованные документы — поддерживал связь с эстонской разведкой.

Конечно, если бы у Лено были доказательства, что происходило нечто другое — что Нахаев действовал по собственной инициативе, что Быков не был вовлечен в это дело или не имел связей с Эстонией — он мог проинформировать своих читателей об этих доказательствах. Таким образом, мы предполагаем, что у него их нет.

Кроме антикоммунистической приверженности здесь нет никаких особых причин сомневаться в предполагаемых связях Быкова с эстонской разведслужбой или в этом же отношении сомневаться в связях Николаева с латвийской разведкой через Георг-са Бисениекса, латвийского консула. Современная наука в достаточной степени подтвердила документами тот факт, что подобно Германии, Японии и Польше, прибалтийские страны проводили широкомасштабные шпионские операции внутри СССР, а также эффективность советских контрмер и глубину проникновения в эти шпионские сети[38]. Это не означает, разумеется, что все подозрения о такой деятельности становились автоматически достоверными. Однако подозрения СССР в шпионской деятельности были реалистичными, а не параноидальными.

Использование Лено сочетания «многие другие инциденты», не называя ни один из них, — это просто «треп». Это блеф, подразумеваемое допущение того, относительно чего у него нет доказательств, и он фальсифицирует последующее. В деле Нахаева не «прибегали» ни к каким «внесудебным средствам». И заключительная точка: ни один из отчетов, которые цитирует Лено в качестве своих первоисточников, касающихся дела Нахаева, не упоминает «казни заложников».

Террор

Теперь у нас есть огромное количество доказательств-первоисточников о так называемом «терроре» (традиционным и более точным советским обозначением этого периода была «Ежовщина») и причинах, по которым он имел место. Вместо того чтобы сослаться на него, Лено приписывает это характеру Сталина:

Но чтобы вернуться к недавнему делу о терроре — Сталин заказал его. Он был мстительным и жадным н власти человеком и, возможно, садистом в клиническом смысле этого слова… В то же время его обращение к массовым процессам было поступком неудовлетворенной ярости или опускания рук… (Л 470).

Всегда склонный верить худшему… (Л 470).

Когда Сталин решил, что оппозиционеры были в какой-то степени виноваты, подробности индивидуальной вины или невиновности его не беспокоили (Л 471).

Все это ложь, ничто из этого не подтверждается фактами. Сталин не заказывал никакого «террора», кроме подавления мятежных и преступных банд, которые, как сообщали местные партийные руководители, орудовались и грабили их районы. Нам достаточно хорошо понятны реакции Сталина на многие из этих событий, потому что многие из документов того периода, которые были опубликованы, сопровождаются пометками Сталина на полях, которые тоже были опубликованы. Нет абсолютно никаких свидетельств «жажды власти», «мстительности» или «ярости». У нас множество доказательств того, что Сталин интересовался свидетельскими показаниями, подробностями расследований. Тем не менее именно это Лено предлагает в качестве исторического толкования этого сложного и трагического периода.