АТАМАН Г. М. СЕМЁНОВ (Очерк: Андрей Кручинин)

Первый, поднявший Белое знамя борьбы,

Первый, восставший против неправой судьбы,

Первый, кто к битве, будучи так одинок,

Вырвал из ножен честный казачий клинок...

О ком эти строки, опубликованные в 1939 году в белоэмигрантском харбинском журнале? О ком-то из признанных основоположников и вождей Белого Дела, из генералов старой русской школы, о ком- то из тех, с чьими именами даже после десятилетий лжи и замалчивания нам всё-таки легко связать понятия чести и благородства?

Об Атамане Семёнове...

Но как раз этого человека мы привыкли воспринимать исключительно негативно! Ведь и в эмигрантской среде, которая только незнакомому с ней представляется единым антисоветским монолитом, фигура Семёнова вызывала не просто различные, а диаметрально противоположные оценки - от восторженного пиетета до злобного, почти большевицкого по накалу, неприятия. «Белый хунхуз», «белый большевик», «атаман — Соловей-разбойник» - эти и подобные им ярлыки, щедрой рукой рассыпанные по страницам многих русских зарубежных изданий, в трогательном единодушии с советскими источниками рисовали образ примитивного и невежественного грабителя с большой дороги, и в этом хоре терялись - и голоса тех, кто видел Атамана совсем другим, и голос самого Семёнова, а уж подлинные события Гражданской войны и вовсе оставались окутанными густым туманом. И потому сегодня непросто бывает отрешиться от расхожих представлений и ответить на вопрос, кто же всё-таки такой был Григорий Михайлович Семёнов, навсегда вошедший в историю Атаманом?

«Хунхуз»? «Соловей-разбойник»?

Или всё же —

Первый поднявший Белое знамя борьбы...

Первый восставший против неправой судьбы...

* * *

Григорий Семёнов родился 13 сентября 1890 года в посёлке Куранжа Дурулгуевской станицы 2-го военного отдела Забайкальского Казачьего Войска; его отец, Михаил Петрович, был простым казаком. Третий сын в семье, на учение и воспитание которого родители вряд ли обращали особое внимание, Гриша значительную часть детства провёл так же, как и большинство казачат, однако биография его уже тогда начинала приобретать и свои индивидуальные черты. Если, помогая отцу по хозяйству, он, наверное, не был «предоставлен сам себе», как иногда о нём писали, то в отношении образования (точнее, самообразования) эта оценка выглядит вполне справедливой. После окончания двухклассной поселковой школы поступить в единственную на всё Войско и потому переполненную Читинскую мужскую гимназию Грише не удалось, и он, готовясь в будущем сдать экстерном за гимназический курс, с головой ушёл в книги.

Такая страсть была для казачонка-караульца, пожалуй, исключением из общего правила. С присущей самоучке жадностью он «читал вообще всё, чтопопадёт под руку, причём его никогда нельзя было видеть на поселковых развлечениях». О методичности, систематичности и разборчивости здесь говорить, очевидно, не приходится, зато широта интересов мальчика была неимоверной и простиралась вплоть до палеонтологии и археологии, побуждая его к любительским раскопкам. Первым, если не единственным, в Куранже стал он выписывать газету и под влиянием известий с театра Русско-Японской войны избрал для себя не просто военную, но именно офицерскую карьеру.

Сдав экзамены за полный курс гимназии, Григорий 1 сентября 1908 года зачисляется в Оренбургское казачье юнкерское училище. При отъезде из дома Семёнов обещал матери не пить и не курить, и, как рассказывала много позже дочь Атамана, «это обещание он выполнил неукоснительно: не курил и не пил на протяжении всей своей жизни. Даже на фронтах первой мировой и кровавой гражданской войны, где, казалось бы, было простительно отвести душу, он не изменил своему слову» (даже если считать это свидетельство чересчур категоричным, в его свете всё же начинают по-иному восприниматься бытовавшие россказни о кутежах и разгуле, якобы окружавшем семёновскую ставку в годы Смуты).

Знавший Григория Михайловича по совместной службе во время мировой войны барон П. Н. Врангель утверждал, что «неглупому и ловкому Семёнову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора». Вряд ли можно считать справедливым последнее утверждение, тем более что биограф Атамана так рассказывает о его увлечениях, которые вполне могли помешать успешному прохождению курса: «Помимо чисто военных занятий, Григорий Михайлович уделял очень много времени изучению русской и переводной литературы. В особенности он увлекался поэзией. Результатом этого было то, что он сам занялся писанием стихов, которых за это время написал значительное количество. Большинство из них посвящены или воспеванию природы, или страданиям русского народа (! - А. К.). Довольно обстоятельно проштудировал он и русскую критическую литературу, изучив главным образом Белинского, Добролюбова и Писарева (несколько странные вкусы для казачьего юнкера. - А. К.)».

Сам Семёнов, очевидно, впоследствии сурово оценил свои поэтические «грехи молодости», не сохранённые им даже для детей (дочь его вспоминала: «...Некоторые родные уверяли, что он и сам писал стихи, но я его стихов не читала и подтвердить не могу»), а вот любовь к русской классике, которую в рамках общеобразовательных дисциплин старались прививать будущим офицерам, сохранилась у Атамана до конца его жизни. Что же касается критиков «прогрессивно-демократического направления» в качестве объектов «штудий» юнкера Семёнова - приходится допустить некоторую сумбурность его юношеских воззрений, хотя более поздние упоминания о монархизме Атамана свидетельствуют, что «прогрессивные» соблазны младых лет, если они и были, оказались успешно преодолёнными. 3 ноября 1909 года Семёнов был произведён в младшие урядники, а это было бы невозможным при плохой успеваемости или предосудительном поведении.

В стенах училища судьба впервые свела Семёнова с офицером, также вошедшим в историю с неизменным добавлением к фамилии - «Атаман». Капитан Александр Ильич Дутов, преподававший юнкерам тактику и конно-сапёрное дело, в годы Смуты станет Атаманом своего родного Оренбургского Войска (Семёнов - Забайкальского), Походным Атаманом всех Восточных Казачьих Войск (Семёнов - Походным Атаманом трёх Дальневосточных), генерал-лейтенантом... и, как и Семёнов, завершит свой жизненный путь трагической гибелью от рук чекистов. Дутов и Семёнов встанут рядом в истории Гражданской войны, на страницах советских энциклопедий рядом с их именами появятся специальные статьи «Дутовщина» и «Семёновщина», оба они войдут в списки героев Белого Дела и в синодики его мучеников - учитель и ученик, Оренбуржец и Забайкалец, два будущих Атамана...

Но пока до этого ещё далеко - и один читает другому лекции, а тот, может быть, тайком сочиняет в это время стихи. Они ещё ничего не знают, и История для них ещё не началась.

* * *

Произведённый в хорунжие 6 августа 1911 года, Г. М. Семёнов с 19 августа был зачислен в списки 1-го Верхнеудинского полка. Вскоре офицер, свободно объяснявшийся на монгольском, бурятском и калмыцком языках - что в общем не выглядит удивительным для выросшего в Забайкалья юноши, - был командирован на территорию Монголии для топографических съёмок, а затем оставлен при 6-й сотне своего полка, охранявшей русское консульство в Урге - столице Халхи (Внешняя Монголия), где как раз в это время назревали важные события.

Хал ха входила тогда в состав Китая, но 29 ноября - 1 декабря 1911 года там произошёл переворот, и китайский амбань (губернатор) вынужден был поспешно покинуть Ургу, сопровождаемый монгольским и русским конвоем. Через много лет Григорий Михайлович с удовольствием вспоминал свои решительные действия в смутные дни переворота, когда он стал на сторону восставших. Впрочем, как рассказывал впоследствии Атаман, «наш консул нашёл, что моё вмешательство в дела монгол может послужить поводом для обвинения нас в нарушении нейтралитета, и, по настоянию Министерства Иностранных дел, я получил предписание в 48 часов покинуть Ургу».

Дальнейшая служба Семёнова скучна и обыденна, и рутина скрашивается лишь чтением, привычки к которому он не оставил и в офицерском чине. По-прежнему с истинно кавалерийской смелостью бросаясь в области, ранее ему неизвестные, хорунжий изучает политэкономию по университетскому учебнику, подтрунивания однополчан - «Вы, Григорий Михайлович, очевидно, готовитесь сделаться экономистом» - парируя: «Политическая экономия есть наука, без которой не обойтись нашему народу».

19 апреля 1913 года Семёнов командируется в 1-й Читинский полк, а Высочайшим приказом от 20 декабря - переводится в Приморье, в 1-й Нерчинский. Вскоре его назначают начальником полковой учебной команды, и в эти же дни неугомонный характер Семёнова готов толкнуть его на новое, довольно неожиданное предприятие.

Существует краткое упоминание, что Григорий Михайлович якобы собирался поступить в Институт восточных языков во Владивостоке («Восточный Институт для подготовления к службе в административных и торгово-промышленных учреждениях восточно-азиатской России и прилегающих к ней государств»), чему помешала начавшаяся мировая война. Современный автор расценивает это как желание выйти в отставку и избрать новую карьеру, однако такое объяснение следует решительно исключить, поскольку по существовавшим правилам офицер обязан был пробыть на действительной военной службе по полтора года за год обучения; для Семёнова срок этот составлял четыре с половиной года и закончился бы, не начнись война, только в начале 1916-го, так что летом 1914-го говорить об отставке было невозможно. Но допустима другая версия: кроме кандидатов на заявленное в наименовании учебного заведения «административное и торгово-промышленное» поприще, через институты и курсы восточных языков могла проходить и ещё одна категория обучаемых - будущие разведчики. Заманчиво предположить, что интересы и задатки молодого офицера были замечены кем-то из начальства, и ему предназначалась военно-дипломатическая или разведывательная стезя, подготовительным этапом которой могла стать систематизация языковых и этнографических знаний. Россия укрепляла свои позиции в северных областях распадающегося Китая, и энергичные, а может быть, и авантюристичные люди были как раз ко времени.

Однако всё это остаётся лишь неподтверждёнными предположениями, тем более что спокойное течение жизни всей страны было решительно и грозно прервано. 21 июля Нерчинский полк, за два дня до этого спешно отозванный с лагерного сбора из-под Никольска-Уссурийского на станцию Гродеково, на подходе к ней узнал о начале войны с Германией.

* * *

В конце сентября 1914 года Уссурийская бригада, куда входили Нерчинцы, уже прибыла под Варшаву, где в первом же поиске разъездом Семёнова было взято в плен несколько германских пехотинцев. Маневренный период Великой войны становится хорошей школой для молодого офицера, а заложенные в нём способности и «кавалерийское сердце» как нельзя лучше проявятся утром 10 ноября 1914 года, когда он, по его собственному рассказу, возвращаясь из разведки, увидел вражеских кавалеристов, напавших на обоз, при котором находилось и знамя Нерчинского полка. Бросив свой разъезд в атаку, Семёнов навёл на противника такую панику, что превосходящие силы немцев бежали без оглядки.

Однако далее начинаются загадки. Спасение полковой святыни было подвигом, который следовало отметить орденом Святого Георгия, и в литературе встречаются упоминания о награждении или хотя бы представлении Григория Михайловича к «белому крестику». Но официальных документов на этот счёт до сих пор не выявлено, а сохранившиеся фотографии позволяют утверждать, что знак ордена появляется на груди есаула Семёнова - уже Атамана и героя Белого движения - не ранее осени 1918 года (позднее он носит рядом с ним и «орден Святого Георгия образца, установленного для Особого Маньчжурского Отряда» за отличия в борьбе с большевизмом). Как бы то ни было, для окончательного вывода - не заглохло ли наградное делопроизводство на какой-либо промежуточной стадии и не самочинно ли Атаман надел-таки заветный крест - документальных оснований пока нет.

А вскоре, 2 декабря, Семёнов вновь отличился, и это дело, пусть и с запозданием (Высочайший приказ от 26 сентября 1916 года), было отмечено также очень почётным Георгиевским Оружием. Различные свидетельства продолжают и далее рисовать образ отчаянного, инициативного, волевого офицера, по заслугам получавшего боевые ордена и ускоренное - «за отличия в делах против неприятеля» - чинопроизводство. С 10 июля 1915 года Семёнов занимал должность полкового адъютанта, требовавшую отличного знания офицерского состава полка, подробностей быта и полкового хозяйства, а в начале 1916 года принял командование над 6-й сотней полка.

Наступившее к концу 1916-го затишье мало удовлетворяло его. «В это время началось оживление на турецком фронте, — рассказывает Атаман, - и ввиду того, что наши Забайкальские полки находились в Персии, я возбудил ходатайство о своём переводе в 3-ий Верхнеудинский полк, куда и прибыл в январе месяце 1917 года». Там, близ берегов Урмийского озера (которое Семёнов почему-то считал «знакомым каждому школьнику по Священной истории» Генисаретским[31]), он узнал о совершившемся в России Февральском перевороте.

Несмотря на удалённость Кавказского фронта и, на первых порах, значительную моральную устойчивость казачьих полков, в войска быстро начали внедряться идеи анархии, отрицания дисциплины, недоверия и подозрительности по отношению к офицерам. Однако нельзя сказать, чтобы Семёнов в этой ситуации растерялся. Пользуясь расположением казаков, он избирается ими в корпусной комитет, выдвигается в командиры своего полка (отказался, «считая, что на поле битвы не время заниматься выборным началом») и вообще оказывается перед перспективой неплохой революционной карьеры. Не видя, однако, в Персии точки приложения своих сил, в мае Семёнов возвращается в 1-й Нерчинский полк, где избирается делегатом на 2-й Круг Забайкальского Войска, намеченный на август в Чите, и... пишет надолго определивший его судьбу проект, оказавшийся вполне в русле тогдашнего «строительства революционной армии».

«Не исключалась возможность, - рассказывал впоследствии Атаман, - под флагом “революционности” вести работу явно контрреволюционную. Среди широкой публики мало кто в этом разбирался; важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово “революция”, и успех всякого выступления с самыми фантастическими проектами был обеспечен». Ещё из Персии Семёнов списался с «бурятами, пользующимися известным влиянием среди своего народа», а после возвращения в Нерчинский полк отправил А. Ф. Керенскому письмо с проектом бурят- монгольских национальных формирований, после чего был вызван в Петроград для более подробного доклада. Присматриваясь к столичной обстановке, оценивая её и с кавалерийской быстротой принимая решения, Семёнов, помимо своего проекта, не преминул предложить возглавлявшему «Всероссийский Центральный Комитет по вербовке волонтёров в армию» подполковнику М. А. Муравьеву и другой, не менее насущный с его точки зрения, план, о котором впоследствии вспоминал так: «...Ротой юнкеров занять здание Таврического дворца, арестовать весь “совдеп” и немедленно судить всех его членов военно-полевым судом как агентов вражеской страны, пользуясь материалом, изобличающим почти всех поголовно деятелей по углублению революции, в изобилии собранном следственной комиссией министерства юстиции и Ставкой Главнокомандующего после неудачной для большевиков июньской[32] попытки захватить власть в свои руки. Приговор суда необходимо привести в исполнение тут же на месте, - развивает далее свою мысль Григорий Михайлович, отнюдь не оставляя сомнений, каким должен был быть ожидаемый приговор, - чтобы не дать опомниться революционному гарнизону столицы и поставить его перед совершившимся фактом уничтожения совдепа». Поставить перед фактом планировалось и потенциального союзника - переворот мыслился в пользу Верховного Главнокомандующего генерала А. А. Брусилова; в конечном итоге, как считал Семёнов, именно неудачная кандидатура диктатора и провалила всю затею, поскольку генерал счёл план авантюрой. Но возникает вопрос, почему же вообще приходилось задумываться о будущей диктатуре, если устранение дезорганизующей силы в лице Совдепа, казалось бы, должно было тем самым автоматически укрепить позиции уже реально существующего Временного Правительства?

...Пройдёт почти тридцать лет, и Атаман всё-таки попадёт в руки своих заклятых врагов. Очевидно, что Военная коллегия Верховного суда СССР, на заседаниях которой слушалось «дело Семёнова», не могла пройти мимо интересующего нас эпизода, за восемь лет до этого откровенно описанного Григорием Михайловичем в своих мемуарах. «Моя активная деятельность против Советской власти началась в семнадцатом году, - якобы показал на суде Семёнов, - когда в Петрограде организовались Советы рабочих и солдатских депутатов. Временное правительство хорошо понимало, какую опасность для него представляет Петроградский Совет, понимало и роль Ленина в революции. Находясь в то время в Петрограде и учитывая создавшуюся обстановку, я намеревался с помощью курсантов военных училищ организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать всех членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять, чтобы обезглавить большевиков».

Хотя приведённая цитата из советского источника в общих чертах и совпадает с мемуарами Атамана, написанными в конце 1930-х годов, - мы просто вынуждены подчеркнуть «якобы показал», потому что назвать юнкеров чисто красноармейским термином «курсанты» мог только большевицкий автор, но никак не кадровый русский офицер (встречаются обратные оговорки, когда курсантов машинально называют «красными юнкерами»). Ясно, что серьёзно относиться к информации, исходящей из недр советского судилища, после этого попросту нельзя, да и вообще перед нами - явная путаница.

Дело в том, что после стрельбы, развязанной большевиками на петроградских улицах 3-4 июля, даже безвольное Временное Правительство, казалось, поняло всю опасность радикальных революционных течений. В эти же дни был выписан ордер на арест Ленина, которому пришлось скрываться от следствия; очевидно, что в период кратковременного пребывания Семёнова в Петрограде вождь большевицкой партии не мог иметь никакого отношения к легальному и лояльному Совдепу, так же как и его ближайший соратник Троцкий, ставший Председателем Петросовета значительно позже, 9 сентября, на волне подавления «Корниловского мятежа». Таким образом, задержание Ленина в июле 1917-го не имело бы никакого отношения к перевороту, а было бы выполнением официального постановления законных органов юстиции; удар же по Петросовету в середине июля 1917 года был бы фактически ударом по Временному Правительству.

Понимал ли это есаул Семёнов? Похоже, что да. В своих мемуарах он откровенно расставит точки над i, рассказав о намерении, «если потребуется, арестовать Временное правительство». Впрочем, несмотря на вынашивание столь решительных планов, Забайкальский есаул неплохо владел собою, скрывая их и создавая у собеседников иллюзию полной лояльности к существующим органам власти и «революционной демократии». В результате, покидая Петроград, он увёз с собой не только полномочия на вербовку монголов и бурят в добровольческие части, но и титул «комиссара по добровольческим формированиям на Дальнем Востоке»; правда, приступать к формированию Монголо-Бурятского полка Семёнов не слишком торопился, основное внимание уделив участию во 2-м Войсковом Круге Забайкальского Казачьего Войска, открывшемся 5 августа в Чите. Лишь в конце сентября началась вербовка добровольцев, а с 15 ноября 1917 года, по одному из свидетельств, - и «официальное существование» Монголо-Бурятского полка. Но за это время произошли радикальные перемены. Вслед за большевицким переворотом 25 октября всё сильнее стал разгораться пожар новой войны - войны Гражданской.

* * *

Итак, «первый поднявший Белое знамя борьбы»... Но к моменту первого столкновения с большевиками - по Семёнову, 12 ноября — для серьёзного «сопротивления большевизму» силы были неравны, и есаулу пришлось перенести формирование своих частей поближе к китайской границе, на станцию Даурия. Сюда собирались те, вместе с кем Атаман решил начать борьбу против Советской власти. Один источник говорит, что их было семеро, другой - восемь человек, третий называет эффектную цифру тринадцать, присовокупляя: «Начал бить чёрта “чёртовой дюжиной”», - но в любом случае больших перспектив эта борьба, казалось, иметь не могла.

Тем не менее 19 декабря Семёнову удалось разоружить находившихся на пограничной станции Маньчжурия ополченцев: сочетание сообщения о демобилизации и отправке по домам с наведённым на толпу револьвером и перспективой первому шевельнувшемуся первым же и получить пулю (а самоотверженности от революционной толпы, как правило, ожидать не приходится) оказалось весьма действенным. Разоружённых солдат рассадили по заблаговременно поданным теплушкам, последняя из которых была отведена для арестованных большевицких лидеров, - и именно она породила одну из самых устойчивых «чёрных» легенд, и по сей день окружающих имя Григория Михайловича.

Советские источники единодушно сходятся на том, что на станции Маньчжурия Семёновым было учинено что-то ужасное. Однако при попытке разобраться в событиях более подробно приходится констатировать: не только цельной, но и просто сколько-нибудь последовательной картины событий составить никак не удаётся.

«Его изуверские действия, - трепеща от гнева, обличает Григория Михайловича отставной генерал советской юстиции, - которые он совершал настолько спокойно и обычно, как будто срезал кочан капусты или вырывал куст картошки, характеризует разговор, состоявшийся по телефону между ним и работником Читинского Совета.

   - Что произошло на станции Маньчжурия?

   - Ничего. Всё стало спокойно. Ваши красноармейцы и советчики мне уже не мешают.

   - Как это понять? Вы их расстреляли?

   - Нет. Я их не расстрелял. У меня патроны ценятся очень дорого. Я их повесил.

Вагон с трупами Семёнов приказал начальнику станции отправить в Читу для устрашения большевиков».

Это довольно поздняя версия (конца 1970-х годов); в 1940-м же коммунистический историк повествует: «...Отряд мятежника Семёнова напал 1 января 1918 г. (нового стиля. - А. К.) на станцию Манчжурия. Здесь он арестовал членов Манчжурского совета и солдат местной дружины и перепорол их», - что, конечно, тоже болезненно, но всё же не пуля и не петля. А современная событиям советская газета, которой, казалось бы, просто полагалось вопить о злодеяниях кровавого белобандита, всего лишь сдержанно сообщала: «Атаман Семёнов со своим бандитским отрядом в числе 27 человек напал на ст[анцию] Маньчжурия, арестовал маньчжурский комитет и совет Р[абочих] и С[олдатских] Депутатов] и объявил себя начальником гарнизона, послав генералу Хорвату (Управляющий Китайской Восточной железной дорогой. - А. К.) верноподданническую телеграмму». Таким образом, действия Григория Михайловича, согласно советской литературе, варьируются в широком спектре - от поголовных казней до отправки телеграммы. Обратив внимание на чисто техническую сложность, пусть и при самом горячем желании, двум десяткам партизан истребить или выпороть полторы тысячи ополченцев (успех разоружения был обусловлен как раз тем, что за ним последовали не репрессии, а демобилизация), мы сможем и поверить Атаману, что в отношении Маньчжурского Совдепа он тоже ограничился разгоном.

Итак, станции Даурия и Маньчжурия надёжно контролировались отрядом Семёнова; обладал он и достаточным запасом отобранного у ополченцев оружия; слава о событиях 19 декабря уже распространялась по Забайкалью и даже дальше; наконец, за спиною полоса отчуждения КВЖД была в значительной степени очищена генералом Д. Л. Хорватом и китайскими войсками от большевизированных воинских частей и казалась вполне надёжным тылом... и есаул Семёнов решил, что пора переходить в наступление.

На что мог он надеяться, начиная поход против охваченного смутой Забайкалья? Прежде всего, силы белых постепенно возрастали. К Рождеству 1917 года, согласно одному из источников, кадр Монголо-Бурятского полка уже насчитывает 9 офицеров, 35 добровольцев и 40 монгольских всадников, наконец-то начавших собираться в «свою» национальную часть. Проследовавшие с фронта через Маньчжурию в Приморье, к местам стоянок мирного времени, эшелоны Уссурийской дивизии дали 10 офицеров и 112 нижних чинов. К 9 января сам Семёнов числит в своём полку 51 офицера, 3 чиновников, 125 добровольцев, 80 монголов-харачинов и 300 монголов-баргутов. Была надежда и на дальнейшие пополнения: в Маньчжурию потянулись добровольцы, преимущественно офицеры, юнкера, кадеты, учащаяся молодёжь.

Начали появляться и средства, хотя способы их получения стали основанием для самых серьёзных обвинений в адрес Семёнова и его подчинённых. Дело в том, что есаул выставил на станции Маньчжурия своего рода заставу для проверки поездов (одним из парадоксов российской действительности в первый период Гражданской войны был почти свободный проезд по железной дороге, несмотря на начавшие уже определяться фронты). Инструкции Атамана один из его апологетов передаёт так: «Всех, имеющих большевистские документы, - арестовывать и направлять в комендантское! - распорядился Семёнов. - Деньги конфисковывать полностью. У спекулянтов отбирать всё, чтоимеется сверх трёх тысяч рублей. Всё золото, серебро, платина и опиум - конфискуется и немедленно вносится в фонд армии». Таким образом пополнялась казна маленького отряда (других источников попросту не было), но, конечно, такие методы таили в себе и угрозу развращения вседозволенностью: дело могло начинаться с праведного гнева по адресу выявленных большевиков или уличённых спекулянтов, но нельзя полностью отрицать и возможность того, что часть «конфискованного» в конце концов всё же прилипала к рукам семёновских отрядников.

Семёнов возлагал значительные упования на забайкальских казаков, считая их сторонниками твёрдой государственной власти и убеждёнными противниками большевизма. Атаман, по его собственным воспоминаниям, стремился охватить Забайкалье сетью «противобольшевистских ячеек», на вооружённое содействие которых в решительный момент он и должен был рассчитывать, вынашивая планы наступления. Таким образом, полтысячи добровольцев наступали не в пустоту и не на контролируемую Советской властью территорию, а в область, готовую, по мнению командира отряда, к взрыву против новых хозяев. Уже зная по опыту разоружения большевизированных частей, что смелость действительно города берёт, есаул мог считать себя и своих людей не столько «освободителями» пассивно ожидающего их Забайкалья, сколько детонатором для начала борьбы самих станиц. Действительность показала, что расчёт оказался ошибочным, но можно ли было всё это предполагать, вглядываясь в неизвестность с маленькой станции Маньчжурия?

В чаянии скорого очищения Забайкалья от противника и в надежде, что это воодушевит находившихся в Харбине представителей Антанты и подтолкнёт их к щедрой и действенной помощи, Семёнов, быть может, и не был таким уж фантазёром, допуская при содействии союзников возможность «обезопасить Сибирскую магистраль и организовать боевые силы в помощь ген[ералу] Дутову» (сражавшемуся в Оренбуржьи). Отметим здесь и упомянутое в дипломатической переписке намерение есаула «поставить себя под начало хорошо известного лидера»: всё, чтомы привыкли думать о Григории Михайловиче, его своевольстве и бунтарстве, расходится с этим самоотверженным решением, - а ведь он даже предпринял в этом направлении конкретные шаги, направив доверенного офицера ни к кому иному, как к находившемуся тогда в Шанхае адмиралу А. В. Колчаку.

«Просить его прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого мною движения против большевиков», - вспоминает инструкции, данные своему посланцу, сам Атаман. «...Он сказал, - свидетельствует адмирал, - что было бы очень важно, если бы я приехал к Семёнову поговорить, так как нужно, чтобы я был в этом деле. Я сказал: “вполне сочувствую, но я дал обязательство, получил приказание от английского правительства и еду на Мессопотамский фронт”».

Итак, ещё один диктатор (после Брусилова), которого Семёнов звал «княжить и володеть», не оправдал его надежд. Есаул оставался один на один со своим врагом, но отступать не собирался. Давно осознанная им необходимость рассчитывать в первую очередь на свои силы уже побудила его изменить первоначальный план формирований: с 9 или 10 января 1918 года, кроме Монголо-Бурятского конного полка, было положено начало пешему полку, получившему название Семёновского. «Это, в свою очередь, повлекло за собой изменение самой конструкции собиравшейся боевой силы, - пишет один из первых историков борьбы Атамана Семёнова. - Именно, вместо полка образовался Отряд[33], который по месту формирования - посёлок Маньчжурия - был назван Маньчжурским, а так как он представлял собой самостоятельную единицу, и притом вполне законченную, то получил ещё название Особого, т. е. Особый Маньчжурский Отряд, сокращённо О. М. О.».

Начальником Штаба Отряда стал полковник Л. Н. Скипетров, Семёнову же, в силу «казачьих традиций» и ненормальности ситуации, когда младший по чину оказывался во главе старших его, вскоре было преподнесено неуставное звание Атамана Отряда. Именно с этого момента и навсегда он останется Атаманом; одноимённые выборные должности в родном Войске и других Дальневосточных Войсках будут, как и всякая демократическая игрушка толпы, приходить к нему и уходить, но лишить его титула Атамана первых добровольцев на Востоке России уже никто никогда не сможет.

* * *

Сперва казалось, что боевые действия, начатые 11 января, развиваются успешно, и Семёнов уже выделил особый дивизион для броска на Читу, однако образовавшийся там ещё 3 января так называемый «Забайкальский Народный Совет» из представителей городских самоуправлений, «Комитета общественной безопасности», Съезда сельского населения Области и Совдепов, при поддержке убоявшегося «кровопролития» Войскового Атамана полковника В. В. Зимина, обратился к Семёнову с просьбой остановить наступление. Не желая выглядеть в глазах населения Области ещё одним узурпатором власти, Атаман отвёл войска и лишь просил Народный Совет не допустить установления большевицкой диктатуры.

Здесь мы впервые сталкиваемся с весьма интересной ситуацией: не только партийные и общественные деятели, но и казаки-Забайкальцы, несмотря на казачье происхождение Семёнова, фактически не признают Атамана «своим». Для них он, в сущности, не выразитель их интересов и (пока) не защитник их от большевиков, а вожак офицерско-добровольческой организации, которая воспринимается как «чуждая» и, в зыбких условиях января 1918-го, даже, пожалуй, как «провоцирующая гражданскую войну». Оценка Григорием Михайловичем боеспособности казачества оказалась явно завышенной, и ещё в большей степени это относится к надеждам на активное сопротивление станичников большевизму. В начале февраля Народный Совет был разогнан, и власть захватил единолично большевицкий Совдеп. Единственным благоприятным эффектом неудавшегося наступления стало начало реальной помощи небольшому отряду со стороны союзников по Антанте.

Конечно, эта помощь диктовалась отнюдь не альтруизмом: в лагерях на территории Иркутского военного округа находилось до 135 000 военнопленных австро-германо-турецкого блока, перспектива вооружения и использования которых на фронтах ещё продолжавшейся Великой войны чрезвычайно пугала союзников России. Атаман с успехом разыгрывал эту карту, представляя борьбу своего Отряда как попытки создания нового «противо-германского фронта», хотя в действительности до этого было ещё далеко. «При таких условиях поддержка зарождающегося белого движения прямо отвечала интересам держав Согласия», — отмечал много лет спустя Атаман, однако справедливость требует упомянуть, что он и сам не смущался принимать услуги тех военнопленных, которые изъявляли желание принять участие в борьбе против большевизма. Вообще надо сказать, что Особый Маньчжурский Отряд, начиная с февраля, всё больше и больше приобретает вид какого-то «интернационала». Монголо-Бурятский полк, несмотря на название, пополняется в основном русскими, зато в других частях появляются монголы и китайцы; проходящий в полосу отчуждения КВЖД Итальянский батальон (из бывших австрийских подданных, попавших в плен) делится с Атаманом пулемётами и автомобильным шасси, смастерить из которого броневик берутся трое бельгийцев, остающихся на русской службе; наконец, выделяет из своего состава около трёхсот добровольцев 2-я бригада 1-й Югославянской дивизии, также двигающаяся во Владивосток для отправки в Европу.

Но готовился к более серьёзному столкновению, конечно, не только Семёнов. «Центросибирью» (Центральным исполнительным комитетом Советов Сибири) был создан Забайкальский фронт, руководить которым приехал бывший прапорщик, социал-революционер С. Г. Лазо. Силы противника семёновцы оценивали (вряд ли сильно преувеличивая) в 2 500-3 000 человек с артиллерией. Напирая, большевики отжимали Маньчжурский Отряд на восток, в последних числах февраля подойдя к Даурии.

Кажется, именно тогда белым пришлось впервые столкнуться с проявлением их врагами не стихийного разгула и «эксцессов толпы», а сознательного садизма. «Серба Радославовича, взятого в плен в феврале месяце при Даурии, раздели донага, поставили в таком виде в снег и приставили к нему часовых, на глазах которых он должен был замёрзнуть, - свидетельствовали семёновцы. - Но когда Радославович потерял сознание и упал, изверги ушли; между тем несчастный очнулся и пустился бежать по направлению отряда[34]. На 12-ой версте его встретил разъезд отряда, одел и согрел, но руки и ноги оказались отмороженными, и теперь он калека». Ещё нескольких пленных впоследствии нашли распятыми «при помощи ружейных штыков, вбитых в руки и ноги». Естественно, что подобная картина не могла не породить ответного ожесточения, и в Маньчжурском Отряде, в свою очередь, начинаются расстрелы пленных.

Однако у Атамана были весомые причины сдерживать гнев своих подчинённых. Среди войск Лазо находился едва ли не в полном составе 1-й Аргунский казачий полк, и расправляться с поддавшимися советской пропаганде станичниками - значило отталкивать от себя население Забайкалья. Кроме того, время работало на семёновцев: начиналась весьма выразительная «наглядная агитация» со стороны набранных в красные отряды уголовников, в полной мере проявивших себя после взятия Даурии устроенным там погромом.

И всё-таки малочисленным войскам Атамана приходилось пятиться обратно к границе. Разрушая за собою железнодорожные пути, семёновцы отрывались от своих противников, не очень рвавшихся в бой, и уходили обратно на свою базу. В начале марта большевики стали оказывать давление на китайские власти, чтобы те не пропустили семёновцев в полосу отчуждения КВЖД, поставив таким образом измождённых белогвардейцев между молотом и наковальней: «Официально предложил китайцам или разоружить Семёнова, или выдворить из Манчжурии, - доносил 11 марта Лазо. - Нами даны гарантии неприкосновенности китайцев. Гражданская война не перейдёт границу. Китайцы заявили, что ими запрещён набор семёновцев в Китае и что они строго нейтральны». Однако Атаман сумел привлечь на свою сторону генерала Чжан Куй-У, в начале февраля назначенного вторым помощником китайского Главнокомандующего в полосе отчуждения, и отступил за демаркационную линию, перейти которую большевики не посмели. Надо сказать, что и в дальнейшем станция Хайлар, где Чжан Куй-У держал свой штаб, оставалась едва ли не более надёжным тылом семёновцев, чем постоянно интригующий Харбин.

В том, что «столица КВЖД» заслуживала именно такой характеристики, Атаману пришлось убедиться в ближайшие же недели, когда он оказался перед угрозой чуть ли не открытия нового фронта у себя в тылу - и отнюдь не против иноземцев.

* * *

В Харбине к этому времени было объявлено о создании целого «корпуса», хотя реально к концу марта сформировали лишь отряд полковника Н. В. Орлова численностью до трёх рот пехоты с четырьмя пулемётами и четырёхорудийной батареей. Возглавлять все русские силы в полосе отчуждения КВЖД был назначен генерал М. М. Плешков, не имевший ни серьёзного авторитета среди офицерства, ни необходимой энергии. Нужен был человек, более подходящий для подобной должности... и в начале апреля в Харбин приезжает адмирал А. В. Колчак.

Первоначально он, как вспоминал Семёнов, обуславливал своё участие в борьбе наступлением момента, «когда родина позовёт его», и теперь Атаман должен был испытывать немалую обиду, поскольку «позвала» Колчака вовсе не «родина», а всего лишь российский посол в Китае князь Н. В. Кудашев, в согласии с представителями Антанты убедивший адмирала направиться в полосу отчуждения. Первоочередной задачей Колчак счёл контроль над расходованием средств и воинского имущества, и на этой почве у него впервые начинает зарождаться предубеждение против Атамана. Семёновские реквизиции получали широкую известность и порождали массу слухов, будто добытые таким путём ценности реализуются в пользу отнюдь не войск, сражающихся на фронте, а отдельных лиц, причастных к этой операции. Доказательств, правда, так никогда и не было представлено (как и доказательств противного), но щепетильно-честный и импульсивный Колчак безусловно должен был возмутиться подобными порядками, в то время как Атаман, наверное, столь же искренне не понимал, почему он, командир единственного реально воюющего отряда, не мог прибегнуть к реквизициям, коль скоро руководство КВЖД играло в штабы и парады, фактически отказывая ему в систематической и планомерной помощи. Не могла у него вызывать симпатии и позиция адмирала, предполагавшая длительный период подготовки к борьбе против большевизма - к борьбе, которая на самом деле уже давно шла среди маньчжурских сопок. Очевидно, в таких условиях личный конфликт двух военачальников был неизбежен. Он и разразился при их личном свидании.

Колчак резонно настаивал, что для дальнейшей работы необходимо хотя бы распределить участки деятельности и оговорить условия и формы получения помощи из средств КВЖД; обиженный Семёнов заявил, что ему вообще помощь не нужна — если захочет, он сам найдёт себе источники снабжения. «...Я напомнил адмиралу, - рассказывал двадцать лет спустя Григорий Михайлович, - что, приступая к формированию отряда, я предлагал возглавление его и ему самому, и генералу Хорвату... В настоящее же время, когда я с ноября месяца прошлого года оказался предоставленным самому себе, я считаю вмешательство в дела отряда с какой бы то ни было стороны совершенно недопустимым...» И надо сказать, что Семёнов был безусловно прав в одном: в тогдашних условиях любое взаимное подчинение самостоятельно зарождающихся и независимо существующих сил могло быть не более чем актом доброй воли со стороны их руководителей.

Следует заметить, что неприязнь Колчака усугублялась тем, что адмирал видел в поведении командира Особого Маньчжурского Отряда приметы сильного японского влияния. В то же время реальные возможности для помощи со стороны Англии и Франции были весьма невелики, и выбор главного союзника следовало делать между Японией и Америкой. Однако последняя, помимо общей нерешительности и колебаний по «русскому вопросу», ту или иную степень своего участия обуславливала гораздо большим, нежели Япония, вмешательством во внутренние русские дела, стремясь оказывать давление на политику антибольшевицких сил постоянными и довольно бессмысленными заклинаниями о «демократии» и панической боязнью «реакции». Политика же японцев представляется не менее своекорыстной, нередко более грубой, но, пожалуй, и... более честной. Разумеется, у них были свои интересы на Дальнем Востоке, и именно этими интересами диктовались все их действия. Но будем справедливы: за достижение своих целей они готовы были платить не только реальной помощью - в первую очередь оружием - русским антибольшевицким формированиям, но и по самому большому счету - кровью своих солдат, проливаемой в боях с советскими войсками и партизанами. Эта помощь частично (оружие) уже была предоставлена, частично (направление экспедиционных дивизий) ожидалась с недели на неделю, а расплата... с расплатой можно было и подождать до восстановления Единой, Неделимой... и сильной России.

В общем, всё это понимал и Колчак, но, прямой и щепетильный, он откровенно не желал даже поднимать разговора о возможных «компенсациях за помощь». На этом фоне Семёнов казался японским военным представителям в полосе отчуждения союзником более предпочтительным, и они повели довольно неумную интригу против адмирала. Считая, что Семёнов без помощи и поддержки японцев держался бы гораздо скромнее, адмирал устроил скандал обретавшемуся в Харбине японскому генералу и уехал на переговоры в Токио; Атаман тоже уехал, но в противоположном направлении - к своим войскам на станцию Маньчжурия, откуда вовсю развивалось очередное наступление в Забайкалье.

* * *

Борьба там не прекращалась и после февральско-мартовской неудачи, и Атаман не оставлял надежд поднять широкое народное движение на слабо контролируемой обеими сторонами территории «от границ Маньчжурии и до реки Онона». Надежды эти, однако, так и не воплотились в жизнь даже после того, как недоформированный Маньчжурский Отряд вновь перешёл границу.

Недоброжелатели ворчали, что причиной наступления было недовольство поддерживавших его общественных кругов, якобы заявлявших, «что те, кто даёт деньги... требуют каких-либо видимых результатов, сетуя на ничегонеделание всех отрядов», хотя это вряд ли может считаться главной причиной: не пожелавшего подчиниться Колчаку есаула трудно представить в роли послушного наёмника каких-то «общественных деятелей». Ближе к истине выглядит аргументация самого Атамана, указывавшего на развёрнутые большевиками формирования: в стремлении упредить противника и не дать ему укрепиться в Забайкалья регулярными частями, есаул Семёнов и бросил в бой свои 5 000 добровольцев.

Позднее сам Атаман и его апологеты, подчёркивая важность созданного им фронта, приписывали руководимой Лазо группировке численность от 26 000 до 30 000 человек. Это значительное преувеличение - более адекватные оценки дают цифру около 10 000 бойцов, хотя следует признать, что она составляла около трети общего числа всех красногвардейцев и красноармейцев Сибири, «причём, - по оценке современного историка, - наиболее подготовленных и вооружённых». Напротив, контингент Маньчжурского Отряда был довольно рыхлым, а присутствие в его рядах представителей разных национальностей создавало известные трудности в управлении.

Население же Забайкалья по-прежнему оставалось пассивным. Это признавал и Семёнов, вспоминавший, что оно мало сочувствовало белым, - но, с другой стороны, и красные не получили активной поддержки: вновь прибывающие в Область казаки-фронтовики расходились по домам, ограничиваясь обещаниями читинским агитаторам «в случае нужды явиться». И всё-таки до падения большевизма было ещё очень далеко.

Начавшееся 7 апреля и вызвавшее большой переполох наступление Особого Маньчжурского Отряда захлебнулось уже в начале мая. Оказалось непростым преодоление Онона: красные успели взорвать железнодорожный мост, что мешало подвозу боеприпасов переправившимся семёновцам и поддержке их огнём самодельных бронепоездов; а после того как противник ввёл в бой свежие силы (свыше 1 000 штыков при 14 орудиях - столько пушек было во всём Маньчжурском Отряде), 18 мая была сдана и недавно освобождённая Оловянная. Три Забайкальских казачьих полка, развёрнутых после объявления Атаманом мобилизации, не оказались ни многочисленными, ни надёжными. Коренным семёновским добровольцам и ему самому по-прежнему приходилось ощущать полное одиночество.

Мало помогли и попытка придать больший вес своему предприятию образованием 15 апреля «Временного Правительства Забайкальской Области» во главе с Атаманом, и повышение Семёнова в чине - по просьбе соратников он стал именоваться полковником (миновав таким образом чин войскового старшины). Вместе с тем его не стоит и обвинять в чрезмерном самовольстве или тем более сепаратизме: с провозглашением 9 июля генералом Хорватом себя «Временным Правителем России» Атаман подчинился ему, а генерал взамен произвёл есаула d полковники, официально утвердив сомнительное «именование». Пока, впрочем, власть Временного Правителя оставалась чисто номинальной, а территория, контролируемая Забайкальским Правительством Семёнова, быстро сокращалась.

Несмотря на эйфорию, охватившую было Харбин с началом апрельского наступления, сокращалась и денежная помощь, а тыл не давал подкреплений. Напротив, читинские большевики с присущей им энергией призывали к оружию «всех, всех, всех» - и тогда же, за десять дней до отступления Особого Маньчжурского Отряда от Оловянной, появляется документ, говорящий сам за себя:

«Пленарным собранием Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов Сибири мятежный контрреволюционер есаул Семёнов, поднявший знамя восстания против советской власти при помощи иностранных денег и орудий, пытающийся разгромить её, грабящий и разоряющий станицы трудового забайкальского казачества, объявляется врагом народа [35] , стоящим вне закона.

Все те, кто тайно или открыто, прямо или косвенно, путём ли вооружённой поддержки или снабжением боевыми или продовольственными припасами, будет содействовать Семёнову и его бандам, все те, кто путём агитации, устной или письменной, расчищающей путь Семёнову, организуя контрреволюцию [36] , - все эти тёмные элементы объявляются врагами народа, врагами трудовой республики Советов.

Всё имущество их, в чём бы оно ни состояло и где бы оно ни находилось, подлежит немедленной конфискации в пользу Российской Федеративной Советской Республики».

Впрочем, борьба Особого Маньчжурского Отряда в одиночестве продолжалась лишь неделю после отступления с линии Онона: 25 мая в Поволжья, Сибири и во Владивостоке вспыхнуло восстание Чехо-Словацкого корпуса, совместно с офицерскими организациями начавшего борьбу против большевиков вдоль всей Транссибирской железнодорожной магистрали. Выступление чехословаков не отвлекло на себя, однако, тех сил, которые уже были брошены большевиками в бой против Семёнова на «Даурском фронте», поэтому неправильно было бы ни утверждать, подобно атаманским апологетам, будто наступавшие с запада русские и чешские части смогли прорваться в Забайкалье чуть ли не исключительно благодаря Маньчжурскому Отряду, ни приписывать подобную же роль чехам в отношении семёновцев; наиболее взвешенным представляется заключение современника: «Дальневосточная пресса совершенно правильно рассматривала победу чехо-словаков в Западной и Прибайкальской Сибири как общее дело[37] с отрядом Атамана Семёнова. Одно без другого не могло бы достигнуть успеха, оба вместе дали победу».

Стратегическое взаимодействие стало оперативным после того, как на первой неделе августа, сломив сопротивление советских войск, «Восточный фронт» белых под командованием чешского полковника Р. Гайды проложил себе дорогу в Забайкалье. Отряд Семёнова, к этому времени вынужденный вновь отступить на станцию Маньчжурия после жесточайших двухнедельных боев 13-28 июля у станции Мациевской (об их накале красноречиво свидетельствует неудачная попытка большевиков протаранить поезд Атамана вагоном-брандером, начиненным взрывчаткой и баллонами с удушливым газом), возобновил активные действия, имея целью «немедленным движением на Читу отвлечь на себя силы красных, чтобы облегчить чехам проход по Сибирской железной дороге на восток».

Вперёд бросилась семёновская конница, менее чем в две недели очистившая пространство от границы до Онона и к концу месяца вновь вышедшая к Оловянной; тем временем 28 августа на станции Урульга партийно-советская конференция приняла решение о переходе к партизанским формам борьбы. 30-го на Оловянной произошла встреча передовых частей Восточного фронта и Особого Маньчжурского Отряда: «Сообщаю, что имею уж сообщение с Семёновым», - доносит 31 августа полковник Гайда. Девятимесячная эпопея горстки атаманских добровольцев завершилась воссоединением с братьями по оружию.

* * *

Переговоры с сибиряками начались, правда, не без взаимной настороженности, а подчинённый Гайды чешский капитан Э. Кадлец даже «со свойственной ему прямотой заявил, что, если нужно силой оружия усмирить непокорных, то он готов немедленно двинуть свой отряд». Однако опасения, что Семёнов не проявит лояльности к утвердившемуся в Омске Временному Сибирскому Правительству, не имели серьёзных оснований. Ещё двадцатью днями ранее Атаман распустил Забайкальское Правительство; доказал свою несостоятельность и «Временный Правитель России» Хорват, небольшой отряд которого не был пропущен чехами в освобождённый уже ими Владивосток, а пребывание там самого генерала превратилось в череду унизительных для его самолюбия и престижа принятого им титула переговоров с союзниками. В ситуации, когда серьёзной представлялась лишь омская власть, Семёнов с готовностью заявил о её признании, как только выяснил стремление Временного Сибирского Правительства бескомпромиссно «продолжать борьбу с большевиками до полного их уничтожения» и ещё раз получил подтверждение своего полковничьего чина и должности начальника Отряди. Вскоре Семёнов назначается на пост командующего 5-м Приамурским армейским корпусом, куда должны были войти реорганизованные части Особого Маньчжурского Отряда и формируемая 8-я Читинская стрелковая дивизия.

«1-го сентября, - писал Атаман в приказе по Отряду, — части отряда вошли в соприкосновение с частями Временного Правительства, власть которого простирается от Урала до нас. Объявляя эту искренно радостную встречу, я убеждён, что совместной работой мы, все русские, объединимся в дружном стремлении к достижению общей цели спасения Родины».

Дело объединения, однако, шло туго. Уже прибытие в Читу передовых частей Маньчжурского Отряда, состоявшееся в первые дни сентября, вызвало глухой ропот иных горожан: «демократическая» Сибирская Армия не носила погон, заменив их нарукавными нашивками в виде щитка с замысловатыми знаками различия, - семёновцы же свои погоны, бывшие в глазах многих символом «проклятого прошлого», не снимали никогда и снимать не собирались. «Опять заблестели погоны», - ворчали «сознательные товарищи», хотя за подобные реплики можно было и угодить в контрразведку; впрочем, чуть ли не через день погоны восстановили и во всей Сибирской Армии. Хуже оказалось другое: ещё не остывшие от яростной и неравной борьбы, быть может, озлобленные против «мирного населения» за его пассивность и готовые за косой взгляд платить ударом нагайки, если не шашки, - семёновцы принесли с собой в освобождённое Забайкалье дух мести и розни, а вовсе не «объединения всех нас, русских». Рознь эта не имела классового характера - современник не без удивления замечал: «...Были случаи, когда в сёлах богатые крестьяне объявляли себя защитниками советской власти, а бедные - поддерживали атамана Семёнова», объясняя это тем, что зажиточные несли основные тяготы, связанные с постоем войск, реквизициями и проч., а бедняки могли идти к Атаману в надежде поживиться; точно так же резкий недоброжелатель, повторяя газетные крики о «порках учительниц, начальников станций и телеграфистов», признавал: «Это проделывали те же самые учителя и телеграфисты», вышедшие у Семёнова в офицеры. Причины крылись, очевидно, не в политической или социальной сфере, а в области психологии - рисковавший своей жизнью почти неизбежно разучался дорожить жизнью, безопасностью или тем более благополучием тех, кто от любого риска старался уклониться...

Интересно, что Семёнов, по-видимому, как и прежде не воспринимается широкими массами Забайкальцев «своим». Во главе Войска остаётся полковник Зимин (с которым почему-то никто не попробовал посчитаться за его по сути предательскую позицию в дни январского наступления), ещё и жаловавшийся, «что когда в Забайкалья была свергнута Советская власть, то Сибирское Правительство назначило Атамана Семёнова Командиром Корпуса Дальне-Восточных Войск[38] и подчинило ему Забайкальское Войско (на самом деле не Войско как административную единицу, а полки, состоявшие из казаков-Забайкальцев и сформированные тем же Семёновым. - А. К.), то есть выбранный Войсковой Атаман остался без реальной силы и в подчинении у Атамана Семёнова». Жалобы не соответствовали действительности, о чём говорит хотя бы тот факт, что когда Амурское и Уссурийское Казачьи Войска в октябре 1918 года избрали Григория Михайловича своим Походным Атаманом, - от земляков-Забайкальцев он такой чести не удостоился.

О причинах этого, в общем, можно догадываться. В то время как в Забайкальской Области красное партизанское движение широко затронуло лишь восточную, наиболее труднодоступную её часть (район Сретенска и Нерчинска) - по терминологии Семёнова, это был вообще не «Забайкальский», а «Амурский фронт», - Области Амурского и Уссурийского Войск были охвачены партизанщиной в гораздо большей степени, что ложилось дополнительным гнетом на плечи местного населения. Поэтому слабые Амурцы и Уссурийцы[39], нуждаясь в помощи, должны были обращать свои взоры к «старшему брату» и видеть в Атамане заступника, Забайкальцы же, гораздо менее пострадавшие от войны, - боевые действия велись в основном вдоль линии железной дороги, - могли позволить себе относиться к Семёнову, семёновцам и «семёновщине» критически и роптать на их реквизиции и расправы.

Отрицать ни того, ни другого не приходится. Не имея правильно организованного довольствия, Маньчжурский Отряд, Инородческая дивизия, да и Забайкальские полки жили в значительной степени «самоснабжением» с неизбежными при этом проявлениями произвола, усиливающимися в партизанских районах. То же относится и к поркам - так, когда рабочие Читинских железнодорожных мастерских попробовали пригрозить забастовкой, экзекуция оказалась столь чувствительной, что два дня после неё мастерские не смогли работать уже безо всякой забастовки, - и к самочинным арестам с нередко следовавшими за ними «ликвидациями» арестованных (причастных к большевизму или партизанскому движению или подозреваемых в этом). Расстрелы или «рубка» заключённых на станциях Маккавеево, Даурия или в троицкосавских «Красных казармах» стали для Забайкалья кровавой притчей во языцех; особую известность стяжала семёновская «Броневая дивизия», и сами названия входивших в неё бронепоездов, как говорили, недаром составляли весьма сурово звучащий девиз: «Атаман Семёнов - грозный мститель, беспощадный истребитель, бесстрашный усмиритель, отважный каратель и справедливый повелитель» (бронепоезда именовались соответственно «Атаман», «Семёновец», «Грозный», «Мститель» и так далее).

В то же время большинство сведений об этом «разгуле семёновщины» относится к области слухов, охотно добавляющих к числу жертв столько нулей, сколько требуется для пущего эффекта. При попытках же разобраться сразу начинаются вопросы, за давностью лет и скудостью информации уже нерешаемые, - вроде того, что арестовывались люди как будто семёновцами, а «ликвидировались» офицерами совсем других частей, к Атаману не имевших отношения, и т.п. Наконец, в случае своевременного вмешательства удавалось расправы - судебные или внесудебные - пресекать, а побывавший в Забайкалье омский премьер-министр П. В. Вологодский вынес из общения с Семёновым довольно благоприятные для последнего впечатления.

Говоря об Атамане Семёнове и установленном им «режиме», необходимо обратить внимание и на другую сторону медали. Жёсткая, нередко жестокая внутренняя политика избавила Читу от большевицкого мятежа, подобного тем, какие под руководством Сибобкома РКП (б) были подняты в конце 1918 - начале 1919 года в Омске, Томске, Енисейске и других городах Сибири, - а следовательно, и от неизбежных при его подавлении ответных репрессий: в Забайкальской столице революционная деятельность ограничивалась одиночными выстрелами из-за угла и тому подобным мелким бандитизмом, причём одной из жертв едва не стал сам Григорий Михайлович - 19 декабря в городском театре в него была брошена бомба, и Атаману с осколочными ранениями ног пришлось слечь в постель.

Слухи о мнимых и сведения о подлинных нарушениях законности в Забайкалье, достигая Омска, повлекли в середине октября командировку в Читу двух уполномоченных - Е. Е. Яшнова от имени председателя совета министров и Генерального Штаба полковника А. Н. Шелавина от военного министра. «Мне часто казалось, что Семёнов жаждет дружеского внимания, между тем Семёнов изолирован, так как даже местные конституционные] демократы] держатся в стороне», - резюмировал потом Яшнов; действительно, очень похоже на правду, что Атаман ухватился за возможность ещё раз объясниться непосредственно перед представителями центральной власти, без участия многочисленных «доброжелателей». И он не ошибся: «...Более широкое знакомство с настроениями читинских общественных кругов и местными условиями, а также мои и полковника Шелавина впечатления от личных встреч и разговоров с Атаманом, убеждают меня, что в наших предположениях о якобы царящем в Забайкалье произволе власти было много преувеличенного, - писал из Читы Яшнов. - Это во-первых. Во-вторых, виновниками даже и тех правонарушений, какие в действительности имели место, видимо, приходится считать не столько самого Атамана, сколько некоторых из его подчинённых». Шелавин же в своём докладе был по- военному деловит: «В отношении поручения моего, изложенного в предписании, есть полное основание ожидать, что оно разрешится успешно и даст тот результат, который выдвинут командармом на первый план - создание правопорядка и нормальных взаимоотношений. Основанием для подобного заключения служит то, что полк[овник] Семёнов идёт навстречу установлению законного порядка, будучи готов для этого даже поступиться неотъемлемыми своими правами и интересами». Основываясь на полученной информации, а возможно - и на личном общении с Семёновым, уже сам командующий Сибирской Армией генерал П. П. Иванов-Ринов, в том же октябре проезжавший через Читу в Харбин и Приморье, тоже вынес уверенность, что есть полная возможность установить его подчинение во всех отношениях, как командира Корпуса». Впрочем, писалось это 19 ноября 1918 года, когда в далёком Омске произошли события, поставившие оптимистические выводы под сомнение и добавившие Григорию Михайловичу новой - и тоже скандальной - известности.

* * *

Речь идёт о произошедшем 18 ноября перевороте и последовавшем за ним возведении, по решению совета министров, адмирала Колчака на пост Верховного Правителя России и Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами. В ответ на известия об этом в Омск начали поступать приветствия и сообщения о «признании» адмирала: социалистическо-либеральная Директория не пользовалась авторитетом у консервативных кругов и военных. Впрочем, «признали» всё-таки не все...

Не стоит считать Атамана Семёнова поборником права и законности, возмущённым своевольными действиями «переворотчиков». Методы их деятельности были вполне в его вкусе, да и любить Директорию ему - в глубине души монархисту или в крайнем случае стороннику военной диктатуры - было абсолютно не за что. Гнев Атамана вызвало другое: Верховным Правителем для соблюдения формальностей было назначено судебное следствие, и вот этого-то Григорий Михайлович терпеть решительно не желал, направив Колчаку возмущённую телеграмму: «Означенные русские офицеры первые со мной подняли знамя борьбы за спасение отечества и, как преданные верные сыны, покрыли свои имена славой ярых и грозных борцов с большевизмом, как походный атаман Дальне-восточных казачьих войск, протестую против насилия над лучшими сынами русского казачества и категорически требую отмены над ними суда и немедленной высылки их в моё распоряжение, их имена принадлежат суду истории, но не вашему. [В] случае неисполнения моего требования я пойду на самые крайние меры и буду считаться лично с вами».

Семёнов не догадывался, что назначенному суду предстояло превратиться в суд над Директорией, а заговорщики были в результате... произведены в следующие чины. Конфликт казался исчерпанным, но арест «переворотчиков» был, как выяснилось, далеко не единственной претензией Атамана к адмиралу. Телеграммой Вологодскому (копии - Дутову, Хорвату, Иванову-Ринову) Семёнов 23 ноября категорически заявлял: «Историческая роль и заслуги перед родиной Особого Маньчжурского Отряда, напрягавшего в течение 8 месяцев свои силы в неравной борьбе с общим врагом родины, стянутым для борьбы с Отрядом со всей большевистской Сибири, - неоспоримы. Адмирал Колчак, находясь [в] то время на Дальнем Востоке, всячески старался противодействовать успеху моего отряда, и благодаря ему отряд остался без обмундирования и припасов, имевшихся тогда в распоряжении адмирала Колчака (это, как мы знаем, не совсем справедливо, хотя неправы в конфликте были, в общем, обе стороны. - А. К.), а посему признать адмирала Колчак[а] как верховного правителя государства не могу. На столь[40] ответственный перед родиной пост я, как командующий дальневосточными войсками, выставляю кандидатов генералов Деникина, Хорвата и Дутова, каждая из их[41] кандидатур мною приемлема».

Заметим, что признание новой власти в условиях Гражданской войны по-прежнему являлось актом доброй воли каждого из представителей «власти на местах», и Семёнов имел все основания выдвинуть на пост Верховного Правителя другие кандидатуры, тем более что существует упоминание о первоначальном сговоре Атамана с Хорватом, который якобы обещал ему поддержку в противодействии Колчаку, но по двуличию или слабоволию быстро переменил своё мнение и оставил Григория Михайловича в одиночестве. Ситуация усугублялась взрывным и импульсивным характером Семёнова: не дождавшись, да, кажется, и не дожидаясь ответа, он через несколько часов «подкрепил» своё требование весьма рискованным дополнением.

«...Если в течение 24 часов после получения [вами] указанной телеграммы (с выставлением кандидатур Деникина, Дутова и Хорвата. - А. К.) я не получу ответа [о] передаче[42] власти одному из указанных мною кандидатов, являющихся единственно приемлемыми для всех активных бойцов с врагами Родины, я временно, впредь до создания на западе для всех приемлемой власти, объявляю автономию Восточной Сибири. Изложенное решение диктуется необходимостью не допустить [в] Восточной Сибири возможных волнений [в] связи [с] реконструкцией власти на западе. Никаких личных целей в этом случае я не преследую, и как только будет передана власть одному из указанных кандидатов, я немедленно и безусловно ему подчиняюсь», - телеграфировал Семёнов в Омск... а тут ещё в Сибирскую столицу начали поступать тревожные сведения о перебоях на железной дороге и в телеграфной связи.

Семёнов впоследствии с резонным возмущением цитировал протокол допроса Колчака, действительно не отличающийся внятностью: «Мне доложили, - говорил адмирал, - что прямого провода нет, что Чита прервала сообщение. Я предложил начальнику Штаба выяснить этот вопрос. На это мне ответили СОВЕРШЕННО НЕОПРЕДЕЛЁННО, ГОВОРИЛИ, ЧТО НИКАКОГО ПЕРЕРЫВА НЕТ, А ВСЁ-ТАКИ МЫ НЕ МОЖЕМ ПОЛУЧИТЬ ВЛАДИВОСТОК[43]; было ясно (?), что перерыв находится в Чите»; «Затем я получил известие, которое ПОТОМ ОКАЗАЛОСЬ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ, но тогда на меня произвело впечатление чрезвычайно серьёзное: это была первая угроза транспорту с оружием, обувью ит. д., задержанному где-то на Заб[айкальской] ж[елезной] д[ороге]. Впоследствии оказалось, что это было не предумышленной задержкой, а задержкой благодаря неполадкам на линии; мне же доложили это так, что я поставил это в связь с перерывом сообщения и решил, что дело становится очень серьёзным, что Семёнов уже задерживает не только связь, но задерживает доставку запасов».

Что произошло с прямым проводом, так до сих пор и неясно; транспортные же задержки легко объяснимы, если учесть, что железнодорожные рабочие, по свидетельству современника, к середине декабря 1918 года не получали заработной платы уже в течение трёх месяцев, и жизнь на линии поддерживалась едва ли не исключительно распоряжением Семёнова выдавать им бесплатные обеды в обмен на установление 10-часового рабочего дня. Направленный в Читу начальник военных сообщений Сибирской Армии генерал А. М. Михайлов, расследовав сложившееся положение дел, уже к концу ноября убедился в отсутствии злонамеренных задержек, а отказ от претензий на власть всех выдвинутых Семёновым кандидатов (за Деникина отказался приехавший с Юга через Москву Генерального Штаба полковник Д. А. Лебедев) как будто вновь создал почву для мирного разрешения конфликта. Семёнов и его сторонники утверждали позднее, что телеграмма о признании Колчака была после этого составлена и даже отправлена на телеграф, когда, как гром среди ясного неба, 1 декабря грянул приказ Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего № 61[44]: «Командующий 5-м отдельным приамурским армейским корпусом полковник Семёнов за неповиновение, нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии, что является актом государственной измены, отрешается от командования 5-м корпусом и смещается со всех должностей, им занимаемых». «Привести в повиновение всех не повинующихся... действуя по законам военного времени», поручалось главному герою омского переворота - генералу В. И. Волкову, чем наглядно демонстрировалось единство правительственного лагеря в борьбе против новоявленного «мятежника».

Семёнов справедливо чувствовал себя оскорблённым. Вместе с тем он не отказывался от переговоров с посланцами Волкова - сначала полковником Красильниковым, а затем полковником Катанаевым, выражая готовность к подчинению при условии отмены приказа № 61 и, в свою очередь, подчинения Колчака Деникину после соединения с Добровольческой Армией. Катанаеву, прибывшему в Читу 11 декабря, даже было разрешено обратиться с увещеваниями непосредственно к местному офицерству, для чего созвали всех командиров батальонов и сотен. Те, однако, поддержали своего начальника, повторив Катанаеву требование об отмене пресловутого приказа и ходатайствуя перед Семёновым об... аресте волковского эмиссара. Не пойдя на это, Атаман всё же предложил ему покинуть Читу, что и было выполнено вечером 13 декабря.

Однако Волков, настроенный весьма решительно, сделал попытку двинуть на «семёновское царство» имевшиеся в его распоряжении войска. Неудачу этого предприятия и советские и эмигрантские («колчаковского» лагеря) авторы относят обычно на счёт вмешательства японского командования - в Забайкалье уже была введена целая дивизия, - заявившего, что оно не допустит вооружённого столкновения; при этом, однако, забывается гораздо более важный фактор - нежелание самих подчинённых Волкова участвовать в междоусобице: в то время как вернувшийся в Омск генерал Иванов-Ринов, будучи в подпитии, провозглашал, «что тот, кто против Колчака, изменник родины и смерть ему», - в Иркутске столь же разгорячённые водкой офицеры Волкова заявляли, «что Колчак оклеветал Семёнова, и они этого ему не простят», и пили за здоровье Атамана. Авангард, который должен был быть брошен на Читу, отказался даже грузиться в вагоны, и единственным, что оставалось Волкову, стало задержание, быть может в качестве заложников, нескольких семёновских офицеров, оказавшихся в зоне его досягаемости, в том числе генерала Г. Е. Мациевского.

Этот поступок дал Атаману хороший аргумент против тех, кто обвинял его в нежелании «поддержать общую борьбу» отправкой своих войск на основной противобольшевицкий фронт или хотя бы в охваченную партизанским движением Енисейскую губернию. Теперь Григорий Михайлович резонно заявлял, что такие войска, проезжая через Иркутск, первым делом освободят задержанного Мациевского и невольно дадут тем самым основание для дальнейших обвинений; непонятно было также, как мог выступить на фронт ошельмованный и «отрешённый» Семёнов, формально находясь под действием приказа № 61.

В те же дни, однако, Атаман не только безвозмездно предоставил Оренбургскому Казачьему Войску 400 винтовок с 48 000 патронов, 20 000 тёплых фуфаек и ряд других предметов снаряжения, но и заявил в частной беседе о готовности послать «на Уфимский или Оренбургский фронт... одну казачью дивизию, одну бригаду пехоты, один дивизион конной артиллерии, один инженерный баталион, один железнодорожный баталион и три броневых поезда», что составило бы около трети находившихся в Забайкалья сил. Однако никто не поймал Семёнова на слове, Главное Командование не воспользовалось ситуацией, и конфликт перешёл в вялотекущую стадию.

Со стороны «Читинской партии» самым агрессивным действием этого времени следует считать выпуск в начале 1919 года анонимной брошюры «Адмирал Колчак и Атаман Семёнов» с грубыми выпадами против Верховного Правителя и призывом: «Долой его! Сам Колчак - это олицетворение честолюбия - добровольно не уйдёт, нужно его убрать», - хотя никаких реальных попыток в этом направлении предпринято не было. Попробовал Атаман, наконец, заручиться поддержкой выдвигаемого им в Верховные генерала Деникина, но в Екатеринодаре готовились к официальному признанию Колчака Верховным Правителем России (соответствующий приказ Деникина был издан 12 июня 1919 года) и поддерживать «мятежника» не собирались.

«Омская партия» вела себя гораздо активнее. В начале февраля 1919 года была создана специальная «Чрезвычайная Следственная Комиссия для расследования действий полковника Семёнова и подчинённых ему лиц», выехавшая в Читу и проработавшая там не менее двух месяцев. Члены комиссии неоднократно жаловались на чинимые им препятствия, однако наряду с этим они получили и довольно широкие возможности для опроса свидетелей, сбора документов и формулирования ряда нелицеприятных заключений, - так и не найдя, впрочем, подтверждений основным обвинениям в адрес Атамана. Некоторые шаги, надо сказать, были предприняты Омском и не дожидаясь каких-либо заключений.

Позицию Колчака в этом конфликте принято характеризовать как слабую и едва ли не униженную перед «нахрапистым забайкальским соловьём-разбойником» и его «японскими покровителями»; по-видимому, так же оценивал её и сам Верховный Правитель. С другой стороны, можно ли посчитать «слабой» власть, которая в пылу борьбы позволяла себе приостановить финансирование подчинённых Атаману войск, фактически бросив несколько корпусов (Семёнов как раз разворачивал 5-й корпус в Восточно-Сибирскую Отдельную Армию) на произвол судьбы и вынуждая их к ещё более активному «самоснабжению» со всеми «дискредитирующими армию» последствиями?! Когда же Семёнову, который должен был кормить своих подчинённых, пришлось прибегнуть к «выемке денег» из Читинского отделения Государственного банка (управляющий немедленно пожаловался на «стеснение коммерческих операций») и попробовать наложить руку, до открытия армейских кредитов, на таможенные сборы Маньчжурской таможни и винный акциз, - это было, разумеется, квалифицировано как новые беззакония «белого хунхуза». Не отрицая беззаконного характера подобных действий, следует признать в то же время, что Григорий Михайлович хорошо понимал простую, однако не всем очевидную истину: как бы ни дрались «паны», у «хлопцев» не должны трещать чубы...

Время шло, и всё яснее становилось, что конфликт изжил себя. У Атамана не оставалось другого выхода, кроме официального признания Верховного Правителя, у адмирала - кроме формальной реабилитации своего «оппонента»; в этом же направлении неустанно работали генералы Хорват и Иванов-Ринов. Потепление, которое, как и полагается, наступило весной, даже повлекло избрание Семёнова Походным Атаманом его родного Забайкальского Войска. Усиление «семёновской партии» привело и к тому, что на собравшемся Войсковом Круге Григорий Михайлович был 9 июня 1919 года большинством почти в три четверти голосов избран Забайкальским Войсковым Атаманом. Не дождавшись отмены приказа № 61, он 27 мая «заранее выразил свою готовность подчиниться правительству, возглавляемому Верх[овным] Прав[ителем] адм[иралом] Колчак[ом]».

Скорее всего, Семёнов имел сведения о готовившейся реабилитации, хотя оформивший её приказ Верховного получил уже после цитированной телеграммы. Редакция приказа, однако, наглядно показала, что на уступки во имя общего дела пошёл действительно Атаман, а отнюдь не Колчак. «Ознакомившись с материалом следственной комиссии по делу Полковника Семёнова и не найдя в деяниях названного штаб-офицера состава Государственной измены, приказ мой от 1-го декабря 1918 года за № 61 - отменяю», - писал адмирал, фактически совершая новую несправедливость, ибо такая формулировка подразумевала, что инкриминировавшееся Атаману «нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии» имело место (а этого не сумел доказать никто из его противников), но заключала в себе не измену, а что-нибудь другое (мелкое хулиганство?). Не лучше был и второй параграф приказа, низводивший Григория Михайловича с должности командующего Отдельной Армией на роль командующего неотдельным (в составе Дальневосточного военного округа) корпусом, в который переформировывалась Восточно-Сибирская Армия, - и тем самым не только наносивший удар по самолюбию, но и существенно урезавший административные и дисциплинарные права Семёнова. Итак, в дни, когда на главном фронте захлёбывалось весеннее наступление, в тылу адмирал одержал политическую победу: Семёнов делал уступку за уступкой.

Впрочем, и подчиняясь, и уступая, он всё равно оставался самим собой.

* * *

Именно с этой точки зрения - как неизменное своеволие или даже продолжающуюся «фронду» и «оппозиционность» Колчаку - принято оценивать деятельность Атамана Семёнова и после состоявшегося примирения. Произведённый по ходатайству Войскового Круга в генерал-майоры (июль 1919 года), он, утверждают критики, по-прежнему не исполнял приказаний Верховного Правителя, вёл чуть ли не двойную игру и, как и ранее, «не давал ни одного солдата на внешний фронт». И последнее обвинение, многократно повторяемое, слишком серьёзно, чтобы не уделить ему внимания.

В действительности вопрос состоит в том, было ли у Семёнова для этого достаточно свободных войск. Даже автор, приписывавший Атаману отказ «влить свою армию в армию Колчака», мотивировал этот поступок так: «там она бы растаяла, а в Забайкалья, обеспечивая порядок в тылу и на ж[елезной] дороге на протяжении 2-х тысяч вер[ст], она всё равно служила общему делу». А ведь Атаману, в сущности, едва хватало сил для борьбы с партизанами Восточного Забайкалья.

Формально численное преимущество было на стороне белых - по некоторым оценкам, до 9 500 штыков и шашек против 2-3 тысяч в «партизанской армии» бывшего прапорщика П. Н. Журавлева, - но, как косвенно признавал сам Григорий Михайлович, из пяти дивизий, находившихся в его распоряжении, надёжными были лишь две - менее половины. Крылись ли причины этого в недостаточных способностях Атамана к серьёзному и планомерному военному строительству, в неизжитости большевизма населением и специфическом составе последнего (наряду с казаками - крестьяне, «варнаки» из каторжных, массы военнопленных мировой войны), в длительном периоде «двоевластия» и двусмысленного положения Семёнова, - но факт остаётся фактом: ни доверия к войскам, ни железной руки, которая смогла бы в любых условиях принудить их к повиновению и заставить драться с полной отдачей, в Белом Забайкалья не было.

Кроме того, красные партизаны обладали несомненным оперативным преимуществом в силу самого характера своих действий. Нападая в удобный для себя момент там, где это было им выгодно, и в случае неудачи уходя на оборудованные в тайге базы, они держали в руках инициативу: громадные пространства (расстояния на этом театре исчисляются сотнями вёрст) и упомянутый недостаток войск делали невозможной эффективную борьбу. При попытках Журавлева организовать широкомасштабные наступления он неизменно бывал бит, но проводить операции по очищению труднопроходимых таёжных районов семёновцы оказывались не в состоянии. В то же время им удалось загнать основные силы партизан в северо-восточный угол Забайкальской Области и обеспечить бесперебойную работу Транссибирской железной дороги, сунуться к которой было чрезвычайно опасно: по линии метались, грозя округе своими орудиями, поезда Броневой дивизии, пользовавшиеся у населения и противника репутацией какого-то стихийного бедствия.

Кроме того, обвинения Атамана в нежелании поделиться войсками не выдерживают критики и с точки зрения фактов: несколько полков и более мелких частей и подразделений выдвигались из Забайкалья в полосу отчуждения КВЖД, Приморье и Иркутскую губернию, а не занимавшие штатных должностей офицеры в соответствии с приказом Семёнова ещё от 25 апреля 1919 года подлежали «немедленной» отправке в Омск, в распоряжение дежурного генерала Штаба Верховного Главнокомандующего. А ведь на плечах 29-летнего Атамана лежала и дополнительная, совсем немалая ответственность: как-то забывается, что он ходом событий был поставлен на стражу русских рубежей и русского влияния в регионе, в период, когда влияние это терпело значительный ущерб. Как представляется, именно с этих позиций следует оценивать семёновские «монгольские проекты».

26 февраля - 6 марта 1919 года в Чите состоялся съезд представителей монголов и бурят, принявший решение о собирании «всех монгольских племён в одно государство» (Внешняя и Внутренняя Монголии, Барга и «Бурятская Монголия»). Инициатором объединения выступил лама из Внутренней Монголии Нэйсэ-Гэгэн Мэндэбаяр, избранный на съезде премьер-министром «Временного Правительства независимого Монгольского государства».

Переполох в омских правительственных кругах вызвало присутствие на съезде Атамана Семёнова, который обещал новому государству внешнеполитическую поддержку, первоначальное финансирование, организацию внешнего займа и помощь оружием (вплоть до артиллерии) и боеприпасами, за что был избран «Советником первого класса при Временном Правительстве» и возведён в княжеское достоинство («цин-вана»). Посланник в Пекине князь Кудашев тогда же предостерёг правительство Колчака против «затеи Семёнова», считая, что она может спровоцировать Китай на пересмотр ранее заключённых договоров в ущерб «нашим весьма ценным договорным правам» и дестабилизирует обстановку. Омское министерство иностранных дел, в свою очередь, резко выступило против «монгольской авантюры», не встретившей поддержки и у других великих держав. Не пожелала входить в состав нового государства и Внешняя Монголия, хотя её теократическому главе Богдо-Гэгэну и был предложен в нём пост «правителя». А к обвинениям в адрес Семёнова добавился ещё и ярлык «сепаратиста».

Проект присоединения к «пан-монгольскому государству» российских подданных — бурят - действительно был самым предосудительным во всей этой истории с точки зрения участия в ней Семёнова, хотя оснований для инкриминирования Атаману государственной измены (напомним, в Чите в это время работает следственная комиссия, обратившая внимание и на «монгольскую авантюру») так и не нашлось. Очевидно, «самоопределяющаяся» бурятская интеллигенция не нуждалась в приглашениях Атамана, вступив в сотрудничество с Нэйсэ-Гэгэном по собственной инициативе. Что же касается внешнеполитической ситуации, то её оценка князем Кудашевым выглядит по меньшей мере спорной.

На самом деле равновесие на Дальнем Востоке и так уже было нарушено крушением Российской Империи, в значительной степени игравшей роль гаранта широкой автономии, которой пользовались Внешняя Монголия и Барга в составе Китайской Республики. Произошедшая в России революция всемерно усилила позиции Китая, фактически начавшего экспансию во Внешней Монголии и даже в полосе отчуждения КВЖД, и повлекла переориентацию халхасских правящих кругов, теперь отказывавшихся от своего прежнего русофильства. В этой ситуации логика Атамана Семёнова, видимо, была проста, безыскусственна и вполне достойна колониальных методов ведения войны: продажей оружия племенам создать для китайских властей достаточно серьёзные заботы, чтобы отучить их от вмешательства в чужие дела, и укрепить свои собственные позиции в глазах монголов, возвращая России статус державы-покровительницы. Мы не случайно заговорили о «продаже», ибо ещё в начале 1919 года Семёнов добился предоставления России приоритетных прав на устройство концессий в Монголии, до строительства железных дорог включительно, которые вполне стоили выданных монголам винтовок и должны были сохранить силу даже после падения правительства Нэйсэ-Гэгэна.

Последнее, не получив признания, заколебалось, командующий войсками князь Фушенга был перевербован китайцами и ликвидирован семёновцами, а самого Нэйсэ-Гэгэна убили китайские агенты. Попытка восстановить влияние России в регионе игрой на монголо-китайских противоречиях сорвалась, в первую очередь - из-за отсутствия поддержки Омска, смотревшего на ситуацию другими глазами. Впрочем, внешняя политика, по едва ли не единодушному признанию современников, вовсе не была сильным местом правительства Колчака...

Монгольскими концессиями Атаман некоторое время дразнил американскую миссию, вопреки слухам о своём «японофильстве» обещая не подпускать к ним японских предпринимателей. Его готовность к сотрудничеству, однако, натолкнулась на резкую неприязнь командовавшего американским союзным контингентом генерала У.-С. Грэвса, позднее в своих мемуарах изобразившего Семёнова каким-то исчадием ада, а о его войсках написавшего буквально, что они «наводняли страну подобно диким животным»... С именем Грэвса, на наш взгляд, оказывается связанным и запутанное дело о «золоте Колчака», в определённый момент ставшем «золотом Семёнова».

Дело это принадлежит к разряду тех, о которых «все знают», но которые не становятся от этого яснее. Обычно всё сводится к утверждениям, что «читинский соловей-разбойник» «украл» (или «захватил») вагон (несколько вагонов, эшелон, две тысячи пудов) золота из состава золотого запаса Российской Империи, отбитого у большевиков ещё летом 1918 года и теперь переправляемого (эвакуируемого) на Дальний Восток. Однако ни точная дата этого вопиющего деяния, ни какие-либо достоверные подробности ещё не приводились, и наиболее странным выглядит то обстоятельство, что о «захвате» и даже вообще об отправке золота на Восток умалчивает в своём дневнике омский премьер-министр Вологодский, скрупулёзно отмечавший все политические новости. Не проясняет ситуации и телеграмма адмирала Колчака Семёнову, опубликованная несколько лет назад по неизвестно кем снятой копии и не имеющая даты. «Повелеваю, - говорится в ней, - немедленно отправить два вагона с золотом по назначению. Удивляюсь несоответственным подозрениям[45] против избранных мною лиц. Золото предназначено для обеспечения наших заказов в Японии». По косвенным данным, телеграмма не могла быть отправлена ранее последней декады сентября 1919 года, и в эти же дни происходят события, позволяющие лучше реконструировать обстановку в Чите и состояние духа, в котором пребывал Атаман Семёнов.

Япония была не единственным «получателем» русского золота за передаваемое войскам Верховного Правителя оружие. Около 750 пудов отправили через Владивосток во Францию, близка была договорённость и о передаче «соответствующего количества золота» в США как гарантии крупного займа. Ценный груз шёл через Читу, и ничего страшного с ним вроде бы не происходило, но с получением оплаченного имущества неожиданно возникли проблемы.

Сидевший во Владивостоке генерал Грэвс заявил, что «приостанавливает отправку всех видов поставок в Сибирь, пока Колчак не примет решительных мер к обузданию Семёнова и Калмыкова (Атаман Уссурийского Казачьего Войска. - А. К.)». Союзный военачальник наложил руку и на уже выгруженные в Приморье винтовки, золото за которые было американской стороной благополучно оприходовано. Таким образом, обвинения в адрес Григория Михайловича, будто он продолжал задерживать воинские грузы, получили «подтверждение»: Атаман и вправду препятствовал их доставке... самим фактом своего существования, тем, что занимал доверенный ему пост, тем, что в меру своих сил и разумения боролся с большевизмом, наконец, тем, что вызывал к себе ненависть мистера Грэвса, переходившую всякие разумные границы.

Надо сказать, что американские солдаты в Приморье делали свой маленький бизнес, продавая боеприпасы и даже оружие красным партизанам, а сам генерал Грэвс, возможно, делал бизнес побольше, укрывая дезертиров из белых полков и с демагогической аргументацией задерживая снабжение для изнемогаюшего в борьбе фронта. Всё это было известно Семёнову, и нам, зная его взрывной характер и готовность не считаться ни с кем в действиях, которые он сам считал справедливыми, - нетрудно представить реакцию Атамана: «так не будет же вам никакого золота!»

Очередной конфликт, как и полагается, затянулся. Генерал Грэвс снял эмбарго лишь в конце октября (не «захват» ли золота повлиял на него?), 10 ноября Правительством адмирала Колчака была оставлена сибирская столица - Омск, и 12-го поезд Верховного, а также эшелон, эвакуирующий золотой запас, медленно тронулись на восток. То, что застряло в Чите, вполне могло так там и остаться, - всё рушилось, отступающая армия замерзшими трактами шла через мёртвую ледяную тайгу, становилось не до раздоров с Атаманом Семёновым, который виделся теперь чуть ли не в ореоле спасителя: один из офицеров-Сибиряков вспоминал, что у них оставалась последняя вера «в союзническую помощь японцев и в безжалостную силу атамана».

И, даже не оправдав всех надежд, Григорий Михайлович, вопреки тому, что говорили недоброжелатели о его «сепаратизме», делал в эти дни крушения всё, чтобыло в его силах.

* * *

Тыловые нестроения уже перерастали в открытые мятежи. Стремясь нанести удар ослабевшей власти, постоянно оппозиционная «общественность» - в Сибири она носила преимущественно социал-демократическую и социал-революционную окраску - группировалась и сплачивалась в кружки, самым влиятельным из которых становился иркутский «Политический Центр», и начинала громогласно выступать за отрешение адмирала Колчака от власти и «прекращение гражданской войны». В последнем требовании, выглядевшем вполне пацифистски, недвусмысленно звучала угроза сначала примирения с наступающими большевиками, а там - и капитуляции перед ними, ибо считать равными договаривающимися сторонами аморфные интеллигентские группы и громаду советской 5-й армии отнюдь не приходилось.

21 декабря вспыхнуло восстание на Черемховских угольных копях, в ночь на 22-е перекинувшееся в Иркутск. Там в это время находилась часть совета министров; там же присутствовали значительные чехословацкие контингенты; там же были и «Высокие Комиссары» союзных держав и Главнокомандующий союзными армиями, французский генерал М. Жанен... но надеяться на них Верховный Правитель, очевидно, не мог, и 24 декабря из своего поезда адмирал назначает Атамана Семёнова Главнокомандующим всеми вооружёнными силами в тылу, с подчинением ему командующих военными округами (в том числе и Иркутским) и с производством в генерал-лейтенанты. Колчак, таким образом, прямо указывал, на кого следовало уповать в сложившейся ситуации, и его выбор немедленно вызвал настоящий переполох среди всего собравшегося в Иркутске «высшего общества».

Выехавший в Читу ещё накануне иркутского мятежа С. Н. Третьяков, замещающий премьер-министра В. Н. Пепеляева (тот сменил незадолго до этого Вологодского), решил и, возможно, тогда же сообщил своим коллегам из совета министров, что Семёнов и его приближённые «стали думать о возможности уже путём революционным создать власть». Заподозрив Атамана в стремлениях к перевороту, Третьяков сбежал в Харбин, откуда, проездом в Японию и далее - в Европу, объявил о сложении с себя обязанностей заместителя председателя совета министров и управляющего министерством внутренних дел[46]. Обезглавленный иркутский кабинет образовал нечто вроде «триумвирата» (немедленно иронически окрещённого «троекторией») в составе военного министра генерала М. В. Ханжина, заменившего Третьякова А. А. Червен-Водали и товарища министра путей сообщения А. М. Ларионова, но уверенности правительственному лагерю это не прибавило.

Более серьёзные проблемы для беспокойства были у «союзников» - ведь они уже ступили на путь сговора с бунтующей «общественностью», а в перспективе - и с большевиками, - сговора, который не мог состояться иначе, как на костях сражающейся русской армии. Захватившие железную дорогу чехословаки уже обрекли на гибель тысячи беженцев и раненых, брошенных в замерзающих составах, без паровозов и топлива, и вынудили боеспособные части двигаться, терпя неслыханные лишения, походным порядком. Задержан был даже поезд Верховного Правителя, что повлекло вызов на дуэль, направленный оскорблённым генералом В. О. Каппелем чешскому Командующему генералу Я. Сыровому. Тогда же последовала и телеграмма Атамана, которую один из читинских офицеров почти двадцать лет спустя восстанавливал по памяти так:

«Главнокомандующему Русской Армией ген[ералу] Каппель, копия ген[ералу] Сыровому, Кабинету Министров, Союзному Командованию.

Ваше Превосходительство, Вы в данный грозный и ответственный момент нужны для Армии. Я вместо Вас встану к барьеру и вызываю генерала Сырового, дабы ответить за оскорбление, которое нанесено его частями доблестной Российской Армии, героически сражающейся сейчас с красными под Вашим командованием.

Атаман Семёнов», —

но искать благородства в «союзниках» (это слово уже обоснованно можно было заключать в кавычки) оказалось занятием бесполезным: генерал Жанен «не разрешил» своему подчинённому дуэли, а сам Сыровой постыдно промолчал.

В Иркутске тем временем началась стрельба. Часть гарнизона переметнулась на сторону повстанцев, возглавляемых вышедшим на сцену Политическим Центром, союзники же объявили район, занятый мятежниками, «нейтральной зоной» и обстреляли правительственные войска. 27 декабря Семёнов ещё пытался упрекать Жанена в творимом им предательстве и просил «не чинить препятствий к выполнению подчинёнными мне войсками моего приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка», но время разговоров уже прошло. На помощь Верховному Правителю нужно было прорываться силой.

Наскоро собранный сводный дивизион из трёх бронепоездов под общей командой ротмистра К. И. Арчегова двинулся на запад, имея приказ не останавливаться перед применением оружия и по дороге забирать с собою в качестве подкреплений любые части с линии железной дороги, по соединении же с адмиралом поступить в его распоряжение. Вслед за авангардом был брошен не менее импровизированный отряд генерала Скипетрова (иррегулярный конный полк, стрелковый батальон и телеграфная рота), которому следовало принять под свою команду весь гарнизон Иркутска.

Это было отнюдь не лишним — большинство находившихся в городе генералов во главе с Ханжиным плохо представляло себе, что следовало делать, колебалось и склонялось к переговорам. Гораздо активнее вели себя чехи, утром 31 декабря таранившие переднюю площадку головного бронепоезда «Атаман» пущенным навстречу паровозом (даже если усомниться, было ли это делом рук именно «союзников», несомненным остаётся, что чехи могли бы помешать диверсии, от кого бы она ни исходила), а при попытке Арчегова и подошедшего Скипетрова атаковать повстанцев - предательски открывшие по белым огонь.

Сам Скипетров оказался в этой ситуации явно не на высоте, не выполнив ясно сформулированного приказа Атамана — прорваться на выручку Колчаку или хотя бы настоять перед «союзниками» на беспрепятственном пропуске в Читу поезда Верховного. «Троектория», в свою очередь, позорно капитулировала перед Политцентром, в конце концов передав адмиралу требование «подать в отставку». Окончательно дезориентированный Скипетров отвёл свой отряд: попытка Атамана Семёнова спасти адмирала Колчака сорвалась.

«Союзники», очевидно, решили использовать закон войны: не терять инициативы, развивая успех во что бы то ни стало. Следующим их ударом по Белому Забайкалью было нападение и разоружение 9 января 1920 года отрядов генерала Скипетрова на станции Байкал и ещё одного семёновского подчинённого, генерала Богомольца, на станции Посольская. О скоординированности этих акций говорила их одновременность, несмотря на то, что нападения производились различными контингентами: на Байкале - чехами, в Посольской - американцами. Если бы этот участок железной дороги перешёл под контроль Жанена, стала бы несомненной гибель «каппелевской» армии, прокладывавшей свой крестный путь к берегам Байкала.

Допустить этого Семёнов не мог и в ответ на предательские действия иностранцев использовал последнее средство, остававшееся в его распоряжении: пригрозил взорвать Круго-Байкальские железнодорожные тоннели, после чего линия оказалась бы парализованной, а чехам пришлось бы двигаться к Владивостоку, где их уже ждали союзные пароходы для отправки домой, - пешком, бросив свои комфортабельные поезда с обильной «военной добычей», вывозимой из разграбленной России. Играть по таким правилам они испугались и вынуждены были отступиться. Скипетров, Богомолец и их люди получили свободу, а дорога осталась под контролем русских войск. Семёнов же распорядился о подготовке встречи «каппелевцев», 9-11 февраля по льду перешедших озеро Байкал.

Принять громадную армию, вернее, табор, где перемешались бойцы и беженцы, здоровые и тифозные, боеспособные и «потерявшие сердце», насчитывавший, по разным оценкам, 20-25 тысяч человек, было задачей непростой. Тем не менее Атаман старался делать всё возможное: на «прибрежную» станцию Мысовую подавались поезда, вывозившие в первую очередь больных и раненых, для обносившихся каппелевцев открыли забайкальские склады обмундирования, под квартиры для них реквизировались помещения - «театры, кафе, гостиницы, частные квартиры, даже сараи, склады и конюшни» (всё население маленькой Читы незадолго до мировой войны не превышало 12 000 человек), а жители в специальных обращениях призывались «радушно встретить тех, перед кем мы в неоплатном долгу». В свою очередь, и среди «гостей», как вспоминал один из них, «разговоры о Семёнове, о том, что он не поддержал Колчака как следует, а вёл свою политику, что его части под Иркутском не выдержали экзамена, что вообще у него скверно и слабо, - как-то смолкли».

* * *

Смолкли, увы, ненадолго. Атаман имел все права, в том числе и юридические, чтобы с ним считались и даже - чтобы ему подчинялись: уже 19 января в Читу был доставлен подлинный указ Верховного Правителя от 4 января 1920 года - «Предоставляю Главнокомандующему вооружёнными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа Генерал-Лейтенанту Атаману СЕМЁНОВУ всю полноту военной и гражданской власти на всей территории РОССИЙСКОЙ Восточной Окраины, объединённой РОССИЙСКОЙ ВЕРХОВНОЙ властью», - но ситуация, подобная той, в которой оказался сам Григорий Михайлович после переворота 18 ноября 1918 года, теперь оборачивалась против него. Указ-завещание Верховного Правителя мог быть оспорен не в силу его неправомочности или недостоверности документа (ни то, ни другое под сомнение не ставилось), а просто потому, что воспитанное безвременьем и Смутой «каппелевское» офицерство и особенно генералитет считали себя вправе подчиниться или не подчиниться ему в зависимости от личных симпатий и представлений, какие меры считать благими для России...

Едва ли не в первые же часы пребывания на Забайкальской земле генерал С. Н. Войцеховский, заменивший умершего в походе Каппеля, собрал старших начальников, дабы «выяснить, как относиться к Атаману»; вскоре, уже по прибытии в Читу, этому же было посвящено ещё одно тайное совещание, постановившее: «Всё Забайкальское местное должно быть поглощено пришедшими Каппелевцами, как носителями общегосударственной идеи». И решение это оказалось поистине пагубным.

Между нижними чинами и строевым офицерством «семёновских» и «каппелевских» частей то вспыхивали ссоры, то устраивались не менее бурные примирения и взаимные чествования, и всё это было, наверное, в порядке вещей при столкновении двух относительно замкнутых корпоративных сообществ, каждого со своими нравами, традициями, легендой; но фронда пришедших из-за Байкала старших начальников грозила уже настоящим расколом перед лицом большевицкой угрозы.

Несомненно, что Семёнов сделал едва ли не все возможные шаги навстречу «каппелевским» генералам, не ограничиваясь передачей вновь образованной «Дальневосточной Армии» генералу Войцеховскому (для самого Атамана оставляется формальная должность «Главнокомандующего»): смена командования и реорганизации происходят и уровнем ниже, затронув даже Унгерна, вернейшего из верных, приближённого и старейшего соратника, чья Азиатская конная дивизия изымается из непосредственного подчинения Атаману и передаётся в распоряжение командующего Дальневосточной Армией, немедленно отдавшего под суд начальника унгерновского Штаба.

Отчасти эти перемены можно объяснить численным превосходством «каппелевцев» (из трёх корпусов Дальневосточной Армии они составили два, и лишь в один оставшийся вошли коренные части Семёнова, впрочем, тоже разбавленные), но не их качественными преимуществами. «Психологически это были люди, - свидетельствует о своих соратниках генерал-«волжанин», - державшиеся вместе для того, чтобы жить, оправиться и ждать благоприятной обстановки, а не закалённые бойцы при всякой обстановке, как старались их изобразить. Эти люди не хотели - ни мириться с большевиками, ни воевать без веры в успех». Неустойчивыми были и прочие контингенты, и такая ситуация, должно быть, просто заставляла переходить в продолжающемся противоборстве с большевиками к политическим методам.

Несмотря на то, что два наступления красных на Читу - в начале и конце апреля - были отбиты, 24 мая на станции Гонгота начались переговоры с ними японцев, завершившиеся в середине июля установлением «нейтральной зоны». Противник, однако, не прекратил окончательно боевых действий, продолжая вести их руками партизанских отрядов, формально никому не подчинявшихся, фактически же руководимых из общего центра.

С другой стороны, отражение красных от Читы оставляло Атаману некоторые возможности для политической игры. Дело в том, что провозглашённая 6 апреля «Дальневосточная Республика» со столицей в Верхнеудинске - марионеточное образование, намеченное большевиками на роль «буфера» между РСФСР и Восточной Окраиной (где ещё находились японцы, с которыми красные сталкивались весьма неохотно), - не имела внутреннего единства: прибайкальскую и приморскую части ДВР разделял «чёрный буфер», «читинская пробка», - район, занятый Атаманом Семёновым.

Пользуясь фактической изоляцией Приморья и колебаниями возглавлявшей его «розовой», «земской власти», Григорий Михайлович попытался вбить клин между верхнеудинским и владивостокским правительствами. С последним, как более либеральным, были начаты переговоры об объединении сил под главенством Атамана, стремившегося таким образом перетянуть на свою сторону демократические элементы «Приморской Областной земской управы». В этом случае можно было надеяться совместными действиями раздавить партизанские формирования восточнее Сретенска или, в самом крайнем случае, отступить из Забайкалья в полосу отчуждения, базируясь на Харбин и Приморье. Последний план нашёл сторонников среди «каппелевского» командования (Войцеховского на посту Командующего сменил генерал Н. А. Лохвицкий, а того, в свою очередь, - генерал Г. А. Вержбицкий), и к середине августа началась эвакуация Читы и перебрасывание тылов на Маньчжурию.

16 августа из города ушли арьергарды семёновцев, 19-го - японцы, и 19-го же на станции Хадабулак состоялось соглашение представителей Атамана с «некоммунистической частью приморской делегации в Забайкалье». «Этим соглашением, - паниковало изобилующее ошибками сообщение Сиббюро ЦК РКП (б) в Москву, - Семёнов утверждается горным атаманом (?! - А. К.), главнокомандующим казачьих войск Забайкалья (?! - А. К.) и содействует созыву демократического съезда во Владивостоке». Главную угрозу большевики, впрочем, разглядели правильно: «Этим соглашением ДВР упраздняется».

Политическая победа, однако, оказалась недолговечной. Под влиянием коммунистов «Приморское Народное Собрание» (род «предпарламента») аннулировало Хадабулакское соглашение: социал-демократы и социал-революционеры пошли на поводу у большевиков (которые вскоре начнут их расстреливать). К этому же времени относится и ещё одна загадочная история.

Похоже, что накануне соглашения владивостокский «премьер» Никифоров, испугавшись за свою революционную репутацию и пытаясь реабилитироваться за «соглашательство», передал в Верхнеудинск сенсационное сообщение о... готовности Атамана перейти на советскую службу. Информация была немедленно передана далее - в Москву, после чего Наркомвоен Л. Д. Троцкий соизволил ответить: «По полученным из Верхнеудинска сведениям, атаман Семёнов обратился ко мне с предложением вступить в Красную Армию при условии амнистии. Полагаю, что нет причин отказать ему в амнистии под условием прибыть сюда...»[47] Одновременно была организована утечка информации, и позиции Атамана зашатались.

Вот это было уже чересчур. Семёнов с треском дезавуировал генерала Б. Р. Хрещатицкого, который вёл переговоры с Никифоровым, и опубликовал ко всеобщему сведению «Обращение»:

«Мои переговоры с владивостокской делегацией по поводу объединения областей Дальнего Востока и стремления найти пути мирного соглашения с теми, кто только по недоразумению - совместно с большевиками, рассматриваются как отказ от борьбы с коммунизмом. Заявляю, что, стремясь к примирению враждующих, но в действительности национально настроенных групп русского населения[48] и всемерно стараясь внести успокоение в наш измученный край, я в то же время ни одной минуты не думал о прекращении борьбы с коммунизмом, которую ведёт сейчас весь народ России. Мир с большевиками был бы хуже самой ужасной гражданской войны... Нельзя протянуть руку примирения тем, кто довёл родную страну до небывалого позора и раззорения... Три года боролся я с большевизмом, буду и впредь бороться с ним до конца...»

Одновременно Григорий Михайлович предпринимает последнюю попытку объединить для борьбы все общественные и военные силы. Читу, вновь занятую уже 23 августа (красные не решились вступить в пустой город), приказано удерживать до последнего. На следующий день Атаман передаёт «всю гражданскую власть в крае» созванному Народному Собранию, оставив себе только верховное руководство войсками и контроль над золотым запасом, а 23 сентября объявляет о подчинении Правителю и Главнокомандующему Вооружёнными Силами Юга России генералу Врангелю. Но остановить агонию Забайкалья уже не в его силах...

Партизаны «Амурского фронта» по указке из Верхнеудинска приступают 1 октября к «ликвидации читинской пробки». Через три недели пала узловая станция Карымская, и Забайкальская столица оказалась отрезанной от основных семёновских сил. 22 октября Чита была сдана, ещё месяц шли бои, а 21 ноября войска Атамана отступили на китайскую территорию. Последний очаг Белого движения на Востоке России угас.

* * *

Сам Семёнов, конечно, так не думал. Напротив, он стремился сделать всё для продолжения борьбы, не в Забайкалья - так в Приморья. Однако путь туда лежал по КВЖД, через Маньчжурию, китайские военные власти которой склонялись к соглашению с ДВР. Белым грозило разоружение на границе, а возможно, и выдача наступающему противнику. Поэтому Атаман принял решение поставить китайцев перед свершившимся фактом, приказав двигаться по железной дороге на станцию Маньчжурия только «мелким командам, частям, не имеющим боевого значения» и разрешив им сдавать оружие представителям японской военной миссии; основная же масса войск должна была, оторвавшись от линии железной дороги, обтекать пограничные станции и прорываться в полосу отчуждения, «не считаясь с китайскими войсками»: в дальнейшем Семёнов рассчитывал на помощь японцев, способных оказать дипломатическое давление на местные власти. С таким планом перехода границы было связано и ещё одно обстоятельство, ставшее в наши дни предметом оживлённого, но далеко не всегда компетентного обсуждения: речь идёт об эвакуированном из Читы золотом запасе.

Допуская, что отступавшие в поездах «мелкие команды» могут стать жертвами грабежа и произвола китайцев, Атаман Семёнов, конечно, не мог доверить игре случая судьбу золота, от которого, кроме всего прочего, зависели перспективы дальнейшей борьбы и просто благосостояние эвакуирующихся войск. Поэтому - по разным сведениям, 20 или 22 ноября - двадцать ящиков с золотою монетой и два - со слитками были переданы на хранение начальнику японской военной миссии полковнику Р. Исомэ. Сдававший золото под расписку генерал П. П. Петров утверждал позднее, что оно так и осталось в руках японцев, и в 1934-1941 годах даже пытался востребовать у бывших союзников русские ценности по суду. Но японский суд документально установил, что в декабре 1920-го Исомэ возвратил золото его законному владельцу - Правителю и Главнокомандующему Атаману Семёнову[49]. Впрочем, то, что золотой запас вернулся в русские руки, многих русских, увы, не устраивало, и здесь мы подходим к тому, почему окончание военных действий в Забайкалье приходится всё-таки считать и фактическим концом борьбы, события же 1921-1922 годов, хотя они и изобилуют славными боевыми страницами, - лишь послесловием, эпилогом, а выражаясь резче - агонией вооружённого сопротивления большевизму на последнем клочке дальневосточной земли.

Возможные, да, наверно, и неизбежные между живыми людьми расхождения и разногласия начинают приобретать в этот период необратимый характер: воспользовавшись отъездом Семёнова на переговоры с японцами, Командующий Армией генерал Вержбицкий при поддержке старших штабных работников и командиров двух корпусов из трёх сделал попытку к перевороту, объявив о неподчинении Атаману. Нет сомнений, что для Григория Михайловича это выступление оказалось сильнейшим ударом. В то же время он сумел занять вполне достойную позицию, не захотев сделать заложниками простых солдат, - и в начале 1921 года возобновилась выплата денежного содержания воинским чинам в золотой монете. Не оставил Атаман и планов перехода к решительным действиям: часть пришедших в Маньчжурию полков была разоружена китайцами, но многие ещё сохраняли оружие, в первую очередь - наиболее преданная Семёнову группировка, переброшенная на станцию Гродеково. Где-то на западе дрался барон Унгерн. Наконец, не угасали надежды на отрезвление населения Забайкалья.

Планы Семёнова отличались масштабностью. Призывая едва ли не все мировые правительства к образованию «единой международной организации для борьбы с большевизмом», он готов был доказать свою состоятельность как политика и военачальника и непосредственно на фронте: на Урянхай и Верхнеудинск должен был броситься Унгерн, против Читы и Благовещенска готовились выступать накапливавшиеся в Маньчжурии войска генералов Мациевского и Шемелина, наконец, в Приморье, уже наводнённом «семёновцами» и «каппелевцами», следовало произвести переворот, после чего рвануться на север, к Хабаровску, а со стороны Харбина, вдоль реки Сунгари, этот удар должен был поддержать генерал Кислицин. Точная координация была, наверное, невозможна, но в качестве приблизительного срока открытия всех боевых действий назывался конец мая 1921 года.

22 мая было достигнуто соглашение о структуре будущей Белой власти на Дальнем Востоке. Её главой, в качестве Верховного Правителя, становился Атаман Семёнов, образовывались законодательный орган во главе с местными предпринимателями братьями Н. Д. и С. Д. Меркуловыми и «ответственный перед Народным Собранием» кабинет министров. Выступившие 26 мая во Владивостоке белые с минимальными потерями в течение нескольких часов ликвидировали власть ДВР, - но... успевшие за спиной Семёнова сговориться с «каппелевскими» генералами Меркуловы... просто отказались пускать Атамана в город.

Григорий Михайлович был совершенно прав, когда через несколько дней говорил, что задержка его вступления в реальное командование «уже, может быть, отражается там, на фронте». Был или не был реальным план наступления от Урянхая до Хабаровска - составлялся он для конкретного Главнокомандующего, который только и мог попытаться привести его в действие. Для Унгерна, Мациевского, Шемелина, Кислицина, да и для части генералов и офицеров, находившихся в самом Приморья, «каппелевские» военачальники вовсе не обязательно обладали авторитетом, достаточным, чтобы им подчиниться, - не говоря уж о Меркуловых, которые вообще никаким авторитетом не обладали. Не отличались конкретностью и намерения нового командования: поход на Хабаровск в конце концов всё-таки пришлось предпринять, но произошло это лишь в декабре, читинское и благовещенское направления так и не появились в оперативных сводках, а предоставленный самому себе Унгерн потерпел поражение и погиб. Белое Приморье же буквально лихорадило - продолжался непрерывный правительственный кризис.

Возобновление выдачи «семёновцам» продовольствия Владивосток поставил в зависимость от выезда самого Григория Михайловича из Приморья. По-прежнему не желая делать офицеров, солдат, казаков и беженцев заложниками своих личных раздоров с Меркуловыми и «каппелевскими» генералами, Семёнов скрепя сердце вынужден был согласиться на требования Меркуловых о его отъезде из Приморья. 14 сентября он покинул родину, первоначально направившись через Корею в Японию.

* * *

Весной 1922 года Атаман решил проехать в Европу, избрав для этого маршрут через Канаду и Соединённые Штаты, однако на своём пути ему довелось встретить значительные препятствия. Все семёновские недоброжелатели в США буквально сорвались с цепи, требуя немедленной расправы с прибывшим; особенно неистовствовал генерал Грэвс, чьи показания, в том числе данные под присягой, немедленно были оспорены рядом других офицеров экспедиционных войск.

Заметим, что в те же месяцы в США находилась делегация ДВР, члены которой не скрывали, что «смогли обеспечить содействие» в кампании против Атамана ряда высокопоставленных лиц, одним из первых называя Грэвса. О способах «обеспечения содействия» остаётся только гадать, однако вряд ли можно пренебречь тем обстоятельством, что по «случайному совпадению» вскоре за вынужденным отъездом Григория Михайловича из Америки сын Грэвса выступил членом формирующегося синдиката, добивавшегося у Правительства ДВР получения концессии на золотодобывающие и лесные разработки... «Содействие» оказалось долгосрочным - американский генерал ещё раз опозорил свои погоны и свои седины выпуском в 1931 году мемуаров «Американская авантюра в Сибири», полных бредовых и бездоказательных обвинений; в них же он фактически выразил сожаление, что в США Атаман не был «убит законным или незаконным порядком».

Семёнову удалось доказать в суде беспочвенность возводимых на него поклёпов, однако непредвиденно долгая задержка на американском континенте съела все имевшиеся у него средства, и о дальнейшем следовании в Европу нечего было и думать. В июне 1922 года генерал вернулся в Японию, а затем перебрался в Китай.

Последующие годы полны переездов, газетной травли, попыток политических выступлений и авантюр. Не обошлось и без покушений на жизнь Атамана, который казался большевикам опасным как своим сохранившимся авторитетом в некоторых кругах военной эмиграции, так и мнимой близостью к японским правительственным сферам. Семёнов вообще пытался войти в контакт с самыми разными политическими силами, включая маршалов Чжан Цзо-Лина и Чан Кай-Ши, представителей европейских держав и Церквей и игравшей всё большую и большую роль на континенте Японии. Бурная, хотя чаще всего и безрезультатная деятельность не добавляла Атаману популярности, а неразборчивость в выборе сотрудников и информаторов порождала слухи о его «связи с Советами».

Пожалуй, последней реальной попыткой внести вклад в общую борьбу стал перевод крупной суммы (около 6 000 000 французских франков) начальнику Русского Обще-Воинского Союза генералу А. П. Кутепову после того, как удалось добиться снятия ареста с заграничных атаманских счетов, наложенного в конце Гражданской войны. Но вскоре Кутепов был похищен в Париже советскими агентами, и надежды на новое разворачивание «активизма» против СССР оказались тщетными.

Благоприятными для русских белогвардейцев могли показаться события осени 1931 - весны 1932 года, когда в результате «инцидента на Южно-Маньчжурской железной дороге» северо-восточные провинции Китая были оккупированы Японией, принявшей к тому времени довольно агрессивный тон по отношению к Советскому Союзу. Русские беженцы в Маньчжурии, двумя годами ранее испытавшие нашествие из-за кордона спецотрядов ГПУ, которые прошли по их приграничным посёлкам огнём и мечом (в ряде случаев население уничтожалось поголовно, включая грудных детей), готовы были видеть в оккупационных войсках гаранта хоть какой-нибудь безопасности и даже принять от японцев оружие для защиты своих очагов, а в перспективе - продолжения борьбы на родине.

Но это не устраивало новых хозяев Маньчжурии: объединение русских воинских частей под русским командованием отнюдь не входило в планы японцев. Организованное ими Бюро по делам русских эмигрантов в Маньчжурии и его официоз - журнал «Луч Азии» всячески пропагандировали имя Атамана Семёнова как «общего вождя», но реальной властью Григорий Михайлович отнюдь не обладал. Поневоле вынужденный сменить оружие, теперь он берётся за перо.

Мы уже привыкли к неожиданным поворотам в жизни генерала, и вряд ли покажется странным, что в эмиграции именно Семёнов становится единственным из Белых военачальников его уровня, кто обратился к разработке принципиальных концепций общественного устройства. Повинуясь ли политической моде на ярлыки и «...-измы» или руководствуясь какими-то иными соображениями, - умозаключения свои он объединяет под общим названием «Россизма».

Название оказалось определённо неудачным - Атаман не уловил, что на слух в «Россизме» будет явственно звучать «расизм» (которого там, кстати, нет и в помине), - да и сущность концепции не отличалась конкретностью. «Идеология “россизма”... была весьма неопределённой, - отмечалось впоследствии в сводке советских карательных органов. - “Россизм” требовал, чтобы вся политическая жизнь белой эмиграции была направлена на интересы одной только России». Но в этом, а также в принципиальном «непредрешенчестве», отразилась верность Атамана Семёнова основополагающим заветам Белого Дела, попытки ревизии которых, столь многочисленные в эмиграции, он решительно отвергает. Больше всего Григорий Михайлович опасается «стать на обычный путь партийной программы и связанной с ней политики насильственного насаждения своих партийных идеалов всем инакомыслящим»: партийность как основа политической жизни современных государств - и тоталитарных, и демократических, - расценивается им как принципиальное зло, «очаг государственной заразы», а присущая политической борьбе «необоснованная самореклама и, как следствие её, обман людей и вовлечение их с помощью этого обмана в свою партию» - как «государственное преступление». Идеология Семёнова предполагает свободное объединение всех общественных и национальных групп вокруг идеи Великой России: «Всё население страны, независимо от структуры её государственного устройства, должно осознать общность долга перед родиной и защищать права своего класса или Народности в рамках общегосударственных интересов».

Важно отметить, что Григорий Михайлович оказался практически не затронут весьма популярным в 1920-е - 1930-е годы соблазном фашизма, которому отдали дань и многие из русских изгнанников. «С искренним сожалением я констатировал, - пишет он в 1934 году, - чрезмерное увлечение нашей молодёжи фашизмом и национальным социализмом Хитлера, причём горячие головы забывают во имя этих чуждых и неприменимых в России учений истинные интересы нашей Родины». В свою очередь, издававшийся в Эрфурте (надо думать, не без покровительства нацистских спецслужб) листок-бюллетень «Мировая Служба» в 1937-1938 годах обрушился на Семёнова с обвинениями в... принадлежности к масонству («Атаман Семёнов - Розенкрейцер») и «сделках с иудеями». Утверждения были голословными, но германские «борцы с мировой угрозой» имели основания для беспокойства: несмотря на определённые надежды, по-видимому возлагавшиеся Атаманом на Третий Рейх в предстоящем столкновении с большевизмом, - ближе ему были совсем другие силы.

Это стало ясно после заключения в 1939 году советско-германского договора о ненападении, последующего раздела Польши, а затем - и вступления советских войск в Прибалтику. Обратив внимание на возможный распад Антикоминтерновского пакта, коль скоро его главный организатор - Гитлер - вступил на путь сотрудничества с СССР, Григорий Михайлович бросается в Шанхай и там, в конце 1939 - начале 1940 года, в течение нескольких месяцев старается довести свои взгляды на будущее Европы, России и Азии до сведения... английской разведки. В соответствии с этими взглядами, Англии предлагался раздел сфер влияния с Японией и совместное наступление на СССР в широкой полосе от Кавказа до Приморья, для чего Атаман собирался отмобилизовать и выставить стотысячную русско-монгольскую армию. Отметим, что во главе такой отнюдь не эфемерной силы он имел бы все возможности не оказаться чьей-либо марионеткой, а сыграть в предстоящих событиях самостоятельную и весьма значительную роль. Наверное, именно этим и была предрешена неудача «шанхайской миссии» Семёнова - разрушить ось «Берлин - Рим - Токио» и реанимировать Антанту ему не было суждено.

С началом большой войны на Тихоокеанском театре японские оккупационные власти фактически интернировали Григория Михайловича на его даче близ Дайрена. «...Они его, конечно, подкармливают, - рассказывал о японской «опеке» очевидец, - но без их ведома он сделать ничего не может, даже выехать и то нужно специальное разрешение, да и едет он под присмотром жандарма или кого-нибудь из миссии (японской. - А. К.)... Против его дачи поселён японец специально для наблюдения за его домом...» Более того, быть может, не без разрешения оккупантов вокруг Семёнова с 1944 года «стали появляться люди, замешанные в работе с советскими», и не исключено, что Белого генерала в конце концов продали бы большевикам независимо от вступления СССР в войну против Японии...

Но всё решилось гораздо более простым способом. 22 августа 1945 года в Дайрене был высажен советский воздушный десант. «Автоматчики меня окружили, спрашивают - где ваша дача? - рассказывает дочь Атамана, застигнутая во время прогулки. - Я показала. Отец был на третьем этаже, работал над книгой. Они зашли, - сдайте оружие, отец отдал пистолет. Нормально разговаривали, и поужинали вместе с отцом, майор и какие-то ещё. А потом забрали, увезли...» Лишь ещё один раз довелось детям повидать своего отца. «Будьте умницами, будьте честными», - говорил он дочерям, крестя их на прощание. - «Живите по-христиански». И ещё одна фраза запала тогда им в душу: «Я лишил вас Родины, а теперь вот возвращаю. Наверное, ценой своей жизни...»

Он надеялся - больше ему ничего не оставалось, - что враги удовлетворятся расправой над ним одним. Может быть, несмотря на яростную непримиримость, пронесённую через все эмигрантские годы, Атаману хотелось верить, что советский строй всё же эволюционировал в сторону человечности или хотя бы законности. Но надежды были тщетными: 23-летнего сына Михаила, инвалида от рождения, расстреляли, второго сына Вячеслава и трёх дочерей - Елену, Татьяну и Елизавету бросили в концлагеря. Одну из них довели до попытки самоубийства, после чего десятилетиями держали в сумасшедших домах... Они были детьми своего отца, и для коммунистической юриспруденции этого оказалось достаточно.

А насчёт себя самого у Атамана Семёнова, наверное, уже не оставалось никаких иллюзий - недаром на заданный при аресте вопрос, каких взглядов он придерживается, Григорий Михайлович отвечал, сознательно делая первый шаг к неизбежному: «Всё тех же, что и в гражданскую войну, - за которые у вас расстреливают». Отрывки из материалов следствия и прошедшего в августе 1945 года в Москве «семёновского процесса» публиковались, но рисовать на их основании картину происходившего вряд ли возможно: слишком недостоверно звучат влагаемые в уста генерала реплики и слишком суконным советским языком заставляют его разговаривать «протоколисты», как будто вместо тюремного заключения Атаман усердно посещал курсы агитпропа. Да и что могли изменить любые реплики? Всё было решено заранее, ещё много лет назад, и зачитанный 30 августа приговор «к смертной казни через повешение с конфискацией всего принадлежавшего ему имущества» вряд ли мог кого-нибудь удивить, как не могло удивить и то, что исполнение не стали откладывать ни на один день...

«Григорий Михайлович так же, как его однополчанин барон Унгерн фон Штернберг на расстреле, встал под свою петлю со спокойным достоинством, будто под полковое знамя, отбитое им у врагов ещё на Первой мировой войне», - читаем мы у одного из сегодняшних авторов, искренне считающего, что подобными красивостями он делает услугу памяти Атамана. Очень легко сейчас рассуждать о «спокойном достоинстве» перед виселицей или с небрежным кощунством уподоблять большевицкую петлю — «священной воинской хоругви»[50]; именно поэтому остановим своё любопытство на пороге камеры смертников и, не имея адекватных источников и не доверяя «судебным протоколам» и выползавшим из чекистской среды слухам, обратимся лишь к последнему бесспорному документальному свидетельству - тюремной фотографии генерала.

...Известно, как советские застенки ломали людей. Конечно, Григорию Михайловичу не хотелось умирать, и вряд ли он специально шёл на конфликт со следователями и судьями. Но можно сколько угодно рассуждать об этом и читать «последнее слово Семёнова» - «...я старался искупить свою вину и перед Матерью-Родиной и её народом, и я с честью выполню, если только представится возможность, свои клятвы и обещания перед вами, высокие судьи...» - а потом просто посмотреть Атаману в глаза, чтобы почувствовать правду.

В них - горечь, обречённость и уже отстранённость от всего земного, но в них и твёрдость и неизбывная вражда. Очевидцы вспоминали, что Атаман мог «взорваться» яростью, и не она ли тлеет в его взгляде, как жар под золою потухающего костра? И разве не тот же он, что бы ни утверждали любые цитаты советских протоколов, —

Первый поднявший Белое знамя борьбы...

Первый восставший против неправой судьбы...