Отведайте вкус соли!

Что ж, эти слова в полной мере могут быть отнесены и к самому Пояркову. С первых же дней своего пребывания в Семиречье он предстает перед нами самым благорасположенным, чутким, деликатным исследователем еще вчера неизвестного ему народа, глубоко доброжелательному общению с которым он отдает все свое время, если не сказать — жизнь. И не только в Токмаке. Не только в Пишпеке, куда вскоре переезжает, его влекут к себе глубинные, загорные волости, жители которых редко соприкасаются и с русскими переселенцами и со всякими иными людьми, а значит, и лучше сохранили тот уклад жизни и мыслей, который у них был прежде. То мелким убористым, то размашисто-торопливым почерком очень спешащего человека Поярков исписывает тетрадь за тетрадью, скрупулезно, жадно стремясь воздать всему должное, ничего не забыть: ни игр, ни обуви, ни оружия, ни огнива, ни мыла, изготовляемого из горных трав. Он записывает слова, делая, может быть, самую первую попытку составления киргизско-русского словаря, терпеливо выписывает названия шестидесяти трех киргизских родов, отмечает географические названия, переводит пословицы. Он входит в юрту и слышит традиционное «дам туз тостыб китянуз»[41], то есть, отведайте вкус соли, почти русское «хлеб-соль»! Но его угощают не хлебом-солью, перед ним дымящаяся, круто разваренная конина. Хозяева, заметив его смущение, дружно упрашивают не побрезговать угощением, ибо всем известно, кто хоть раз в год не поест лошадиного мяса или не попьет кумыса, у такого человека обязательно расстроятся мозги.

— Что ж, — смеется бородатый «орус», — надо попробовать. Но как же так, ведь Господь сотворил лошадь из остатков той глины, из которой он вылепил и человека? Разве лошадь, друга человека, можно употреблять в пищу?

— Нельзя, — вздыхают хозяева. — И Поярков еще не раз убедится, как вольно толкуют киргизы окостеневшие и чуждые им законы мусульманства. — Но немножко можно. Ведь когда Магомет изнывал в пустыне от голода, Господь послал ему лошадь, и пророк съел ее!

В самые отдаленные кочевья Прииссыккулья, Сусамыра, Джумгала забирается Поярков и там, где-то в Джумгале, от 75-летнего Джусупа Садыбарова узнает о том, почему кукушка-ку-кук не вьет гнезда, откуда взялась лягушка — куль-бака — и откуда у черепахи — таш-бака — такой панцирь? А откуда взялся еж? Нет, еж был всегда, во всяком случае, во времена сотворения мира, когда черт украл солнце и все звери собрались по этому поводу на совет, еж уже был. Просто он не явился, потому что не было у него ни острых клыков, ни быстрых ног и его все обижали. А тут он понадобился. Не было зверя умней, догадливей ежа, вот и вспомнили о нем. Послали за ежом самых уважаемых — тигра, медведя и волка. А еж и говорит: «Вот будет шуба у меня, чтобы спокойно ходить рядом с вами, тогда приду». Появилась шуба на еже. Он и теперь в ней ходит, износу нет ни шубе, ни ежу, попробуй, закуси таким! Явился еж на совет и рассудил: «Приготовит черт дратву-тарамыш из масла, сошьет в три дня сапоги из песка, значит, он победил, будем, как кроты, всю жизнь в темноте жить. Не сошьет — другой разговор, выкладывай, черт, солнце назад!»

Так оно и случилось. Вот почему киргизы почитают мудрого ежа. Никогда не обидят. И другим не позволяют. У нор кладут мясо, а если найдут шкурку, поднимут, принесут домой. И тогда мыши в доме исчезают. Словно их и не было.

Но это еж. И он почитаем только за то, что помог вернуть солнце. Как лее должно быть почитаемо само солнце, зеркало Бога, освещающее мир днем и в которое Бог смотрится ночью?

А что такое земля? Джер — начало начал, и камни — жилы ее, без скал земля распалась бы, а самое святое на ней — вода. Земля покоится на золотых рогах громадного черного быка, и, если быку вздумается тряхнуть головой, в горах срываются камни, по земле змеятся трещины, скот ревет, собаки воют, а люди в страхе падают ниц, ожидая смерти. Это — землетрясение. Но черный бык редко трясет рогами, а смерть — Аджал — приходит и без его помощи, и приходит к каждому, и для каждого — своя. Для людей недостойных она является в образе простого человека, то мужчины, то женщины, а в руках у нее — или сабля — клыч, или кинжал — пчак, или боевой топорик — айболта, или дротик — чокмар, а то и дубинка — союл. Зато к достойным, праведным людям она приходит как мулла, как дувана, и на голове ее покоится высокая торжественная чалма.

Чему поклоняется киргиз? Роднику. Арче. Могиле. Или даже не могиле, а тому месту, где когда-то скончался тот или иной предок. Арвак! Самое древнее и сильное верование. Арвак — дух умерших предков. Он незримо кружит над жилищами, оберегая их, он покровительствует живым, если они верны его памяти, и отворачивается от них, если потомки его прогневали. И тогда приходят бедность и болезни, помутнение разума и утрата былых нравственных достоинств — словом, «Арвак урды», то есть «Арвак убил»,как говорят в таких случаях. Могилы предков — святыня. Когда-то за осквернение их полагалась даже смертная казнь. Самые бедные люди ставят над могилой памятник, или глиняную стенку, или просто шест с хвостом лошади, на которой любил ездить покойный. «Никогда не было случая, чтобы киргиз нарушил слово, если поклялся Арваком», — пишет Поярков. Он фиксирует в своих тетрадях поверье о Кыдыр-пайхамбаре — святом, странствующем пророке, который в любом обличье, в любое время дня и ночи может откинуть полог вашей юрты, принеся счастье, богатство, славу. Самый последний бродяга найдет кусок хлеба в киргизской юрте: а вдруг это Кыдыр? Гостю, самому незнатному, о знатном и говорить нечего, отвечают на рукопожатие двумя руками, незаметно ощупывая при этом его большой палец: у Кыдыра он не имеет костей, не Кыдыр ли гость? А если и не Кыдыр — все равно это милость божья, когда-нибудь придет и Кыдыр. В честь гостя режут черного барана, подносят гостю голову, святой закон гостеприимства! Однако Поярков менее всего склонен впадать в умиление, описывая этот закон и поверье о Кыдыре. «Ни один народ не избег того, чтобы его верования не были эксплуатируемы»… Залетный мошенник может спокойно, не глазах табунщиков выбрать и увести двух-трех лошадей, а его не остановят: вдруг это Кыдыр? Сметливый бродяга, нагостившись в аиле, умышленно не зайдет в ту или иную облюбованную юрту, и хозяин сам бежит следом, упрашивая вернуться, сменить гнев на милость, не побрезговать тем, что в юрте есть. Но все это, конечно, не главное. А главное заключается в том, что у верующих в Кыдыра «нет на глазах примера, чтобы кто-либо из их собратьев разбогател благодаря систематическому упорному труду; они, напротив, видят, что богатый киргиз совсем ничего не работает, а между тем обладает кое-каким избытком и даже богатством». Кыдыр даст! И только Кыдыр. А сам человек — ничто, и его усилия напрасны! «Подобные же верования, — подводит Поярков итог, — не в состоянии побудить активной творческой деятельности духовных сил народа, а, напротив, они действуют угнетающим и парализующим образом…»

Ему помогают в работе учитель пишпекской школы садоводства Хусаин Берденов и переводчик уездного правления Мамбеталы Муратулин. Он пишет много, печатаясь то в «Этнографическом обозрении», то в «Памятной книжке и адрес-календаре Семиреченской области», а то и просто в газетах, в тех же «Туркестанских ведомостях». Однако его постоянно одолевают сомнения, ему все кажется, что делает он мало, делает слабо, да и как делать хорошо, если следить за литературой нет никакой возможности, если общение с коллегами осуществимо только в письмах, если все приходится делать на свой страх и риск, при всяком случае опасаясь изобрести давно изобретенный велосипед. «Одно только скажу — что собранный мной материал слишком мал, более энергичный исследователь соберет в этом направлении обильную жатву. По отсутствию у меня надлежащих источников, я не смогу также сделать никаких сравнений и сопоставлений, почему и представляю его в таком сыром виде».