Формула девонских морей

Димка Поярков… Вот он, на том же простенке в гостиной, рядом с фотографией Владимира Федоровича, им же и снят — конфузливо улыбающийся пацаненок в заломленном на затылок картузе, в штанишках с помочей через плечо, прячущий руки за спиной. Теперешней Машук не дает покоя древний фотографический ящик. Тогдашний Димка зачитывался прадедовскими записями — двумя толстыми тетрадями в кожаном переплете с подробным описанием некоторых обычаев, обрядов киргизов и дунган, пересказом их басен и пословиц. Прадед любил писать. Любил хорошую бумагу. Своих знакомых, едущих но делам в большие города, он всегда просил об одном и том же: привезти хорошей бумаги. Когда Федор Владимирович умер и семья засобиралась в Петербург, где учились старшие дети, архив покойного составил груз для двух телег. Впоследствии Зинаидой Федоровной часть архива была передана в отдел редких изданий и рукописей алмаатинской библиотеки имени Пушкина, где она хранится и сейчас. Остальное погибло в войну, а сама Зинаида Федоровна, не выдержав блокады, умерла. После войны в опустевшей квартире ленинградских Поярковых побывал Владимир Эрастович. Нашел две книги — Бартольда и Мушкетова, а в пустом сундуке, в его секретном отделении, — неожиданно сохранившийся золотой бурхан[17], привезенный дедом из Кульджи.

Куда подевались тетради в кожаных переплетах, теперь сказать трудно. Но память осталась. Она заменила те сказки, без которых невозможно детство. Дед, Эраст Федорович, сказок не рассказывал. Ему вообще трудно было общаться с детьми, внуками, он был болен и плохо слышал, но он помог познать вкус математики, заронил потребность в математическом мышлении, но, конечно, прежде всего заинтересовал биологией, и Дима, пусть это было и недолго, охотно возился с шелковичными червями. А еще был Владимир Федорович. По вечерам он поступал в полное распоряжение своей малолетней родни, и он тоже знал все. Но он не только знал, скажем, художественную литературу. Он понимал ее. Он не только мог рассказать, например, о термодинамическом эффекте — он смастерил на крыше дома солнечную батарею, и даже в тусклые осенние дни у них в кухне лилась вполне добротная горячая вода. А еще был отец. Он привозил из командировок кроваво-красные от киновари[18] куски известковых брекчий[19], то вознесенный на самый верх ликованья очередной находкой, то низвергнутый в бездну отчаянья очередным фортелем самой коварной обманщицы на свете — ртутной руды.

Дима неплохо бегал. Был даже чемпионом республики, по стометровке. Когда он поступил в институт, эти чемпионские лавры самым неожиданным образом повлекли за собой события, которые, может быть, и решили его судьбу. Хотя с таким же основанием можно подумать, что все началось с самого обыкновенного «огоньковского» кроссворда, который совсем некстати попался в руки перед самым отъездом на летнюю практику, когда оставалось только схватить рюкзак и поспешить на остановку, чтобы не опоздать на автобус. Еще б минута, и он уехал, и кто знает, что стало бы дальше, но Будимир никак не мог подобрать какое-то там слово из шести или тринадцати букв, и тут, застав сто почти в дверях и чрезвычайно этим обрадованный, появился посыльный с факультета, предложив немедленно следовать в деканат. Оказывается, практика для Пояркова не состоится. Он едет, оказывается, в Одессу и там, в составе сборной, будет достойно защищать спортивную честь родного института в товарищеской встрече с Одесским политехническим. Если, конечно, эта честь ему дорога.

Подобная постановка вопроса наталкивала на бунт. Все же поехал, да и так ли уж плохо поглядеть Одессу? Вернувшись, товарищей своих, конечно, уже не застал, и чтобы лето не пропало, устроился, по совету отца, в палеонтологический отряд Андрея Дмитриевича Миклухо-Маклая. Да, родственника того самого, но замечательного вовсе не своим происхождением: он и сам был незаурядной личностью и исследователем.

Доцент кафедры исторической геологии Ленинградского университета, Андрей Дмитриевич проводил сезон в районе Хайдар-кана и подыскивал в свой отряд не то рабочих, не то коллектора. Тогда Будимиру было все равно, с кем и куда ехать. Через год ехал с Миклухо-Маклаем уже по невозможности заниматься чем-то иным. В палеонтологию подчас зазывают экзотикой. Мамонтом или птеродактилем[20]. Однако теперь, при всем уважении к мамонтам, он, не оглядываясь, прошел бы мимо целого их лежбища, торопясь к виднеющейся вдали гривке палеозойских известняков, в шлифах из которых, может быть, окажется несколько девонских фораминифер, пусть даже и плохой сохранности.

Ну, может, это и сильно сказано. Оглянется, конечно, все же любопытная штука — мамонт, из высших, многоклеточных, из позвоночных, экая махина! А фораминифера — из простейших, капелька протоплазмы в крошечной раковине, пронизанной необходимыми для жизни отверстиями-фораменами. Чтобы разглядеть такую окаменелость в куске породы, нужно сточить образец до нескольких микронов, наклеив при помощи канадского бальзама на предметное стекло. Шлиф, а это он и есть, вы водрузите на так называемый предметный столик микроскопа, прижмете двумя защелками, припадете подглазьем к окуляру, чуть тронете рифленую головку доводки на резкость, и тогда в проходящем свете взгляду откроется чуть желтоватая, загрязненная тончайшим глинистым материалом монотонная карбонатная масса, а и ней, вот повезло! — странная зубчатая окружность, то с овальными ячеями камер, то вымощенная, как брусчаткой, гранулами перекристаллизованного кальцита, расцветающего при вращении столика в золотистые и оранжевые тона. Вы осторожно трогаете шлиф, ставите находку в крест нитей и тут же замечаете еще, еще раковинки, характерные, так называемые «руководящие» формы, хорошо знакомые вам по тем отложениям, чей возраст достоверно определен по многочисленной макрофауне — раковинам брахиопод[21] и гониатитов[22]. А в этих известняках, возраст которых вам надо сейчас определить, не было ничего. Напрасно ползали геологи по склону, буквально не жалея молотков в поисках окаменелостей: никаких следов! А все контакты толщи закрыты наносами, а дальше, по простиранию, она срезана разломами и, значит, непосредственным наблюдением ее не проследить. Совершенно «немая» толща! И пока она не «заговорит», в геологической карте района, как брешь, будет зиять неопределенной раскраски пятно, помеченное вопросительным знаком. И тут ваш шлиф! И их у вас не один, а десятки, они взяты из каждого слоя, по всему разрезу, хотя вы еще не знаете, где у разреза верх, где низ и единый ли это разрез, а не мозаика разновозрастных блоков, притертых друг к другу по скрытым разломам и надвиговым плоскостям. Но теперь это уже не страшно. В шлифах есть микрофауна, а у вас та ариаднина нить, с помощью которой при известном терпении и криминалистических способностях можно прийти к истине.

Крупные фораминиферы достигают подчас таких размеров, что их можно увидеть даже без лупы — целые миллиметры! Во всяком случае, они были замечены еще в известняках египетских пирамид, что своевременно и было зафиксировано вначале Геродотом, потом Плинием и так далее. Но до самого недавнего времени фораминиферам не придавалось особого значения как инструменту для возрастного расчленения толщ, уж больно неприметными они были. А ведь стратиграфам для опознания геологических формаций нужны были такие организмы, такие «руководящие формы», которые, появившись, «мгновенно» расселялись на максимально больших пространствах и столь же «мгновенно» вымирали, сменялись другими формами, оставляя те опорные горизонты, от которых геологам легче «плясать» дальше. И вот многие виды фораминифер таким именно инструментом и оказались. Чутким и универсальным, без самого активного применения которого невозможно представить современную геологию. Кто не слышал о неисчислимых богатствах «второго Баку», открытого в послевоенные годы советскими геологами? Но только специалисты и знают, какое колоссальное значение для поисков и разведки этих крупнейших месторождений нефти имела и имеет стратиграфическая шкала, которая была разработана Дагмарой Максимилиановной Раузер-Чсрноусовой, крупнейшим в стране знатоком фораминифер.

— Дима, — сказал Андрей Дмитриевич Миклухо-Маклай, — твоя задача — девон. Фораминиферы девона. Они почти не изучены. Во всей мировой литературе — всего несколько работ, журнальных публикаций, и ни одной сводки. Твоя будет первая. Крайне нужная работа, если, конечно, ты сделаешь ее такой.

Именно такой он и хотел ее сделать, нужной. Насыщенной методологическими разработками, которые войдут в практику. Иначе незачем браться. Конечно, собрать воедино все сделанное до тебя — работа, вполне заслуживающая уважения, но даст ли простая компиляция возможность разобраться во всем имеющемся материале, который, кстати, не так и мал — триста шестьдесят видов, причем некоторые из них так близки друг к другу, что невольно приходит мысль, не одно ли это и то же? Фораминиферы девона примитивно устроены, диагностические признаки невыразительны и набор их крайне мал, а там, где все зависит от тщательности наблюдений, там, как нигде, проявляется и субъективизм исследователя, вызванный не только степенью добросовестности или подготовки, но и различием в подходе, в оценках тех признаков, которыми одна систематическая единица отличается от другой. Как преодолеть этот субъективизм? Как удостовериться в реальности признаков, на которых зиждется классификация? Ведь чем тщательней человек вглядывается в окружающий мир, тем больше разновидностей он обнаруживает даже в пределах одного вида. Где же выход? В самый разгар мучительных раздумий в руки попал первый том недавно вышедших избранных произведений Вавилова. Не случайно, конечно, попал, это имя он слышал еще от деда, восхищавшегося новаторскими идеями замечательного ученого; теперь пришел черед восхищаться и ему. Да и не восхищаться, это не то слово, просто обрадоваться могучей поддержке, прозвучавшей уже в заглавии первой же статьи «Закон гомологических[23] рядов в наследственной изменчивости». «Бесчисленное многообразие, хаос бесконечного множества форм, — писал Вавилов, — заставляет исследователя искать путей систематизации, синтеза». Такой путь ученый усматривал в установленном им явлении параллелизма в изменчивости генетически близких подразделений. А это означало, что «…зная ряд форм в пределах одного вида, молено предвидеть нахождение параллельных форм у других видов и родов». И конкретно: «Целые семейства растений в общем характеризуются определенным циклом изменчивости, проходящей через все роды и виды, составляющие семейство».

Это уже было прямым руководством к действию. Итак, каждое семейство характеризуется единым планом изменчивости. А он, изучив целые группы родов, установит те или иные планы изменчивости и, следовательно, получит надежную основу для более четкой систематизации изучаемых форм! Будимир выписал все признаки видов девонских фораминифер. Составил картотеку. И принялся составлять громадные «простыни», ставя под индексами то крестики, если признак присутствовал, то прочерки. Вот они, гомологические ряды Вавилова! Астроризид и аммодисцид[24] обычно относили к разным отрядам, а ничего подобного! Они едины!

Благо, материала для таких «простыней» было предостаточно. Тщательно переизучил коллекции ряда палеонтологов, детально ознакомился с тиманскими, уральскими простейшими. Конечно, девон Урала богаче киргизского, но в Киргизии прекрасно работать, идеальная обнаженность, продолжительный полевой сезон, да и так уж повелось, традиция, фамильная привязанность к краю, тем более, к горному обрамлению Ферганы. Основой, разумеется, явились свои коллекции. Да еще как начальнику палеонтологической партии ему приходилось заниматься микропалеонтологическими материалами всех геологосъемочных партий управления — огромная, трудоемкая, черновая работа, с одной стороны, дававшая возможность благодатного знакомства с почти неограниченным количеством шлифов, а с другой — запиравшая в рамки такого узкого практицизма, что хотелось выть волком. Те исследования, которые он вел по фораминиферам девона, никаких рамок не признавали, неудержимо увлекая в самые неожиданные для него сферы наук, то в математическую статистику, то в генетику, то в океанологию, то в геохимию. И в геохимию! Ведь главное, что определяет изменчивость морских организмов — это колебание фона естественной радиации; а это, в свою очередь, связано прежде всего с выносом в моря и океаны радиоактивных изотопов калия, тория, урана, радия, то есть, с геохимией Земли. А геохимия океанов? По аналогии с современными водоемами была выдвинута идея глубоководного происхождения кремнистых осадков. Для Урала это не вызывало особенных возражений. Но на Тянь-Шане кремнистая формация[25] нередко соседствует с мощными толщами известняков. Так что же, допустить перепад между глубиной формирования этих осадков в четыре-пять километров? Не логичнее ли допустить, что в девоне условия осадкообразования были совершенно иными, ибо содержание углекислоты в атмосфере и океане было в десятки раз выше, чем теперь? Ведь все громадные цепи гор, сложенные известняками, все бесчисленные месторождения угля, горючих сланцев — все это погребенные, «законсервированные» углерод, углекислота, извлеченные из атмосферы и океана с развитием на Земле органической жизни!

Не логичнее ли предположить и то, что вследствие климатической зональности критическая глубина карбонатообразования была на Урале иной, нежели на Тянь-Шане? При этом, решая задачу «от противного», определяя положение критической глубины для разных районов, мы получаем возможность установить расположение в прошлом климатических поясов, древних экватора и полюсов, то есть подойти к решению узловых вопросов древней географии Земли.

Глубины древних морей запечатлены в составе сформировавшихся там отложений. По одной из существующих методик глубины определяются по соотношению планктонных, то есть свободно плавающих фораминифер, и бентосных, то есть живущих на дне, в мелководье. Но ведь раковинки планктонных фораминифер, отмирая, тоже опускаются на дно, смешиваясь там с бентосными формами. Как отличить их? По массивности раковин? Это не решающий признак. В любом случае суммарный вес протоплазмы и скелета всегда больше веса вытесненной воды. Все дело в пузырьках газа, заключавшихся в протоплазме. Они определяют плавучесть. Вернее, определяли. Прошли десятки, сотни миллионов лет! Там, где расстилался бескрайний девонский океан, выросли громадные горные цепи Памиро-Алая, а вам нужно определить, было ли достаточно пузырьков газа в живой ткани когда-то существовавшего простейшего организма, от которого если что и осталось (преклоните колени, криминалисты), так это известковая скорлупа, которую еще нужно суметь разглядеть в микроскоп. Но он рассчитал целую серию таблиц, составил графики, и когда формула плавучести все же получилась, когда она выдержала испытание на 132 девонских формах, а затем, по предложению академика Меннера, — и на современных, только что вы ловленных в Индийском океане, уселся… писать стихи. О… фораминиферах!

И как те формы возникают,

Периодически живут,

И как этапность порождают,

Давая вспышки там и тут…

Проблемы дальних корреляций

И сверхдетальных местных схем,

Таинственных путей миграций,

Экологических проблем.

Как много их в столь малых зверях!

При желании стихи можно было петь на мотив утесовской «Как много девушек хороших». Но в диссертациях стихи помещать почему-то не принято, и этого было немного жаль. Рецензенты отсутствия стихов не заметили. Академик Меннер лишь подчеркнул исключительный интерес монографии для практики изучения девонских отложений и указал ка необходимость скорейшей публикации работы. А профессор Раузер-Черноусова назвала монографию Пояркова первой в мировой литературе сводкой подобного характера по фораминиферам. Затем Дагмара Максимилиановна зачитала поздравительный адрес. И такие стояли под ним весомые автографы, что, уже ничуть не сомневаясь в своем успехе, который будет подтвержден ВАКом, в худшем случае через несколько месяцев, Будимир поспешил на междугородную, чтобы звонить в Алма-Ату, отцу.