Отхожие промыслы

Мое отлучение от начальства продолжалось года полтора. Однажды раздался звонок, и мне было предложено на следующий день к 9 утра прибыть в Волынское-2. Там меня встретил Георгий Эммануилович Цуканов — помощник Брежнева. По тем временам, пожалуй, главный помощник.

Цуканов — металлург. Последняя его должность «в миру» — главный инженер металлургического завода имени Ф. Э. Дзержинского в Днепродзержинске. В 1958 году Брежнев уговорил его расстаться с металлургией и получить портфель помощника секретаря ЦК КПСС. Я познакомился с Цукановым (подпольные клички Хоттабыч и ЦуКа) после октябрьского (1964) пленума. Он произвел на меня впечатление солидного, основательного, выдержанного человека. Таким он и был. Постепенно у нас сложились довольно тесные и доверительные отношения. Цуканов как бы возглавлял неформальную группу, в которую входили Арбатов, Иноземцев, а затем — Ю. А. Белик (первый заместитель заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС), Н. Е. Кручина (первый заместитель заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС), С. А. Ситарян (заместитель министра финансов СССР), Б. М. Сухаревский (первый заместитель председателя Комитета по труду и заработной плате). Если группа А. М. Александрова занималась в основном международными делами, то нам приходилось заниматься внутренней политикой, преимущественно экономикой. Цуканову не раз приходилось говорить Брежневу неприятные вещи, что, по нашим аппаратным нравам, требовало немалого мужества.

Где-то в середине 70-х между Брежневым и Цукановым пробежала черная кошка. Откуда она взялась и куда бежала, я не знал и не старался узнать. Брежнев как бы отодвинул Цуканова и приблизил Черненко. Цуканов, естественно, переживал.

В Австралии при неясных обстоятельствах погиб сын Георгия Эммануиловича. Эта травма лечению не поддавалась.

Все это не могло не отражаться на состоянии Цуканова. Он становился более раздражительным, нервным, напряженным. И более склонным к оградительным компромиссам с начальством.

В честь 60-летия Цуканова была создана

ЭЛЕГИЯ

Прими, Цуканыч, рог.

Но из него не пей.

Мы знаем, ты бы мог,

Да все же — юбилей.

В баул охоты для

Сложи печалей груз —

В лесах и на полях

Прекрасен жизни вкус.

А если против чувств

Природу бить в упор,

Предметами искусств

Ты услади свой взор.

Неотвратим счет дней,

Как это и ни жаль.

Пронзают юбилей

И радость, и печаль.

Цуканыч, не тужи!

Ведь так уж мир устроен.

Два академика,

Седых

И с ними — некто Бовин.

После смерти Брежнева к Цуканову многие подъезжали, надеясь получить уникальную информацию. И за большие деньги. Но он был непробиваем. Мне иногда рассказывал живописные истории. Правда, не столько о самом Брежневе, сколько о придворных. Предварительно взяв с меня слово, что дальше не пойдет. И не идет. Хотя когда сидишь перед компьютером и щелкаешь по клавишам, соблазн бывает велик…

Именно Цуканов сделал максимум возможного, чтобы вернуть мне милость начальства. Она вернулась. И с ней — еще почти десять лет сочинения под псевдонимом. А ведь с каждым годом это делать становилось все сложнее. Противнее становилось…

Впереди — до окончательного выхода из-за кулис — были два партийных съезда, Конституция, текущие речи и три генеральных секретаря.

Но в Волынское я был вызван для сочинения речи, посвященной 250-летию Академии наук. Речь мы написали. Но юбилей не состоялся. Болел и, как рассказывают, немножко капризничал президент академии — Мстислав Всеволодович Келдыш, знаменитый Главный теоретик.

Приближались выборы в Верховный Совет РСФСР и, следовательно, речь Брежнева перед избирателями.

Но жизнь полна неожиданностей. Я получил телеграммы, что в Мариинском, Ижморском и Яйском районах Кемеровской области меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР. Это означало полную реабилитацию. И означало, что теперь придется писать речь и самому себе.

Полетел в Кемерово. Ездил по указанным трем районам, встречался с избирателями. Речь, конечно, написал по всем законам жанра. Но щадил аудиторию — не читал. Импровизировал на заданную тему. Все прошло хорошо, штатно. 15 июня 1975 года меня выбрали депутатом Верховного Совета РСФСР девятого созыва. Ради этого пришлось выдержать крупные перегрузки на всех стадиях предвыборной борьбы. Народ в Сибири серьезный.

Через пять лет все повторилось. И маршрут, и нагрузки. С одним отклонением от нормы. В Ижморском районе встреча с узким кругом избирателей состоялась в лесу. Домик вроде бы солидный. Отвстречавшись, стали одеваться. Зачем-то мне понадобилось топнуть ногой. Топнул и провалился в подпол. Доски подвели. Но на выборах, которые состоялись 24 февраля 1980 года, все равно не провалился.

Те выборы и те Советы к демократии имели весьма слабое отношение. Занятие определенных должностей автоматически означало депутатство в соответствующем Совете. Остальные места распределялись начальством и рассматривались как поощрение, награда, признание заслуг.

И тем не менее Советы выполняли важную функцию. Там систематически встречались люди — и, как правило, достойные люди, принадлежащие к самым разным слоям общества. Рабочий мог сидеть рядом с директором завода, учительница рядом с министром, врач рядом с секретарем обкома. Это создавало определенную психологическую атмосферу, которая выходила за пределы залов заседаний. Там создавалась и поддерживалась политическая культура, которая противостояла коррупции, сдерживала чиновничий беспредел, создавала чувство защищенности.

Для тысяч людей, которые два раза в год приезжали в Москву или в столицы республик, это были большие праздники. К ним внимательно относился и их обслуживал огромный аппарат. В их распоряжении были любые театры и концертные залы, любые выставки, любые магазины. Их принимало начальство, а значит, возникали дополнительные возможности взламывать бюрократические бастионы.

Реальная власть не принадлежала Советам. Им принадлежал «одобрямс», то есть «право» единодушно и единогласно одобрить то, что им предлагают одобрить. Но это не означает, что Советы бездельничали. Не знаю как в Верховном Совете СССР, но у нас работы хватало.

Я входил в Комиссию по иностранным делам. Разумеется, мы не занимались стратегическими вооружениями или ближневосточным кризисом. Мы занимались делами, несомненно, более мелкими, но очень конкретными. Например, приграничная торговля. Тут на республиканском уровне можно было идти навстречу интересам людей. Например, культурные связи, гастрольная политика.

Предполагалось, что во время Олимпиады многие гости Москвы захотят посетить Загорск. Мне было поручено проверить состояние трассы Москва — Загорск. Сохранилась бумага, которую я представил в комиссию. Она называется «Впечатления от поездки в Загорск». Вот что я писал:

«В целом состояние дорожного полотна более или менее удовлетворительное (по нашим стандартам, разумеется). Дорожные знаки содержатся в порядке. А дальше, к сожалению, начинаются многочисленные но.

Почти по всей трассе нуждаются в обновлении разметочные линии. Отсутствует много километровых столбов.

Металлические ограждения очень грязные, кое-где сломаны. Не завершена работа по обновлению автобусных остановок.

Особенно плохое впечатление производят обочины дороги — кюветы запущены, много мусора, всюду остатки дорожных работ.

Хуже всего — в самом Загорске. Главная магистраль — проспект Красной Армии — запущена, разбита. У стоянки перед Лаврой в основном „пылевое“ покрытие. Жалкое, убогое впечатление производят две торговые точки у входа в Лавру. На территории Лавры только один туалет — маленький и грязный.

Из трех АЗС одна (на 34-м км) еще не готова. Вторая (№ 107) — в запущенном состоянии: обшарпанный, грязный вид, не заасфальтированы подъезды и сама площадка. Третья (№ 103), как говорят, принята комиссией. Внешне она выглядит вполне прилично — все покрашено, чисто. Однако — в обоих случаях — пистолеты старые, текут, и трудно заправиться, не испачкав руки.

По типовому проекту данного типа АЗС туалет для проезжающих не предусмотрен. Есть служебный — на одну персону. Работники АЗС говорят, что получили указание пускать туда иностранцев.

Из трех интуристовских ресторанов в Загорске два („Дружба“ и „Север“) закрыты на ремонт и вряд ли будут готовы к плановому сроку — 15 июня. „Золотое кольцо“ работает и выглядит снаружи и внутри весьма прилично. Даже есть специальное и неплохо оборудованное место для мытья рук. Было бы хорошо заасфальтировать подъезд к ресторану и стоянку перед ним, а то летом будет очень пыльно (это же относится к ресторану „Дружба“).

Ресторан „Сказка“ (43-й км) еще ремонтируется. Вид у него симпатичный. Но „тылы“ ресторана, хозяйственный двор, вдоль которого идет подъезд к ресторану, в ужасном состоянии, просто какая-то свалка. Или надо навести там порядок, или поставить забор».

Сопротивление было, но вопрос дожали.

И за десять лет таких вопросов было не так уж мало.

В круг неформальных обязанностей депутата входила помощь «своей» области, «своим» районам, своим избирателям. За два срока получил сотни писем. Инвалиду войны нужна коляска, школе нужен автобус, немцев не пускают в Германию и квартирный вопрос, который всех портит не только в Москве, но и в Сибири. Звонил, стучался в разные двери, агитировал, убеждал, выпрашивал. КПД был примерно процентов 20–25. Прилично.

Мой главный минус на депутатском поприще — я не ездил отчитываться перед избирателями. Тут не было жестких норм. Примерно раз в год надо было появляться в кемеровских краях. Рассказывать «О текущем моменте». Но вот не появлялся. Ругал себя. Клялся и божился. И снова пролетал мимо. И люди там чудесные, и принимали отменно, и было о чем поговорить. Не сложилось что-то. А что? До сих пор не могу ответить…

Брежневу не положено было импровизировать. Он читал слова текста. Но все равно выбрали…

Запомнился такой эпизод предвыборной борьбы. В предвыборной афише Косыгина, которую внимательно изучал Брежнев, было сказано: добровольно пошел в армию. После этого Брежнев дал указание и о нем написать, что добровольно пошел на фронт, и добавить, что участвовал в Параде Победы.

* * *

После предвыборной кампании на первый план выдвинулась подготовка к Всеевропейскому совещанию в Хельсинки. Это бревно катал МИД. А в МИДе главным «хельсинотворцем» был Анатолий Гаврилович Ковалев, одна из немногих светлых голов в окружении Громыко.

Официально, на уровне пропаганды, совещание в Хельсинки, подписанный 1 августа 1975 года Заключительный акт рассматривались как крупная победа советской дипломатии. Ковалев приложил большие усилия, чтобы убедить в этом свой родной МИД, а также политбюро ЦК КПСС. Работая над хельсинкской речью, мы активно поддерживали Ковалева. И убедили. Хотя, как мне казалось, червь сомнения продолжал грызть начальственные души…

Мы получили в Хельсинки признание «нерушимости границ». То есть, как тогда думали, сертификат на уравнивание в правах ФРГ и ГДР. Правда, были оговорки (возможность мирного, по договоренности, изменения границ), но их — при желании — можно было не замечать.

Однако за признание Западом условной «нерушимости» границ Восток вполне безусловно признал «ненарушимость» прав человека и его основных свобод. Советский Союз признал, что указанные права и свободы находятся под непосредственной защитой международного права. Это означало, что практически рухнул наш основной аргумент, аргумент от невмешательства: какими правами наделены советские граждане, какими они пользуются свободами — это наше внутреннее дело, а во внутренние дела тот же Заключительный акт вмешиваться не велит.

Советские иерархи понимали это. Но, во-первых, не было убедительных контраргументов. Во-вторых, надеялись на привычное: «собаки лают, а караван идет». В-третьих, никто вообще серьезно к правам и свободам не относился.

Пострадал бедный Ковалев. Вместо ожидаемого и вполне заслуженного ордена Ленина получил Трудовое Красное Знамя. Вот в это «внутреннее дело» никто вмешаться не мог.

* * *

После Хельсинки стали плавно вползать в подготовку XXV съезда КПСС.

В январе 1976 года началась проходка и притирка готовых кусков в Завидове. Там произошли большие перемены. Функционировали бассейн и сауна. Леонида Ильича переселили в отдельный домик, соединенный с главным помещением закрытым переходом. Невдалеке построили домик для иностранных гостей. Поскольку его строили под Киссинджера, то закрепилось название «кискин дом».

Из записных книжек того времени:

«С Л. И. стало трудно работать. Очень изменился. Разговоры о болезнях. Некоторая величественная отстраненность. Общая атмосфера сидений в Завидове стала тусклой, скучной. Главное — спорить с ним стало трудно. Раздражительность.

Занятия внешней политикой как форма ухода от внутренних проблем. Такое впечатление, что не знает, как к ним подступиться. А мы знаем?

Элементы „культа личности“. Беспрерывное славословие. И это нравится. Верит в искренность. Любуется собой.

Общая обстановка в п/б, видимо, довольно напряженная. Нет подлинного взаимодоверия, товарищества. Л. И. не чувствует их коллегами. Сложные отношения с премьером. Ревность.

Главное: нет распределения обязанностей, персональной ответственности за дело. Предлагалось — отказались, хотят осуществлять общее руководство. Всё — всем.

Вокруг Л. И. („двор“) обстановка мелких интриг и подхалимства. Ссоры среди помощников. По существу, „мозгового центра“ (даже в ограниченном понимании) нет. Нет желания выслушивать знающих людей, вникать в дело, советоваться. Самоизоляция».

В общем, шел быстрый процесс превращения первого Брежнева во второго. И не только из-за болезни.

Обсуждение текста отчетного доклада шло относительно спокойно. Уже был опыт. Да и генеральный стал менее придирчив. «Ударные места» есть, двигаемся дальше.

Иногда застревали не столько по тексту, сколько по смыслу тех или иных формулировок.

Например. Какова главная задача пятилетки? Пишем: повышение благосостояния людей на базе развития промышленности, сельского хозяйства и т. д. Нет, говорят нам. Не так. А как? Пожалуйста: развитие материально-технической базы, на основе чего будет расти благосостояние людей.

Спор о словах? Ни в коем разе! Спор о приоритетах. Спор о том, ради чего нам нужны заводы и фабрики, колхозы и совхозы. И о том, как подводить итоги: по тоннам стали или нефти или по тому, что лежит на обеденном столе.

Спорили долго. Иногда казалось, что Брежнев склоняется к «потребительскому подходу», к ускоренному росту знаменитой группы «Б» (товары народного потребления). Иногда он снова оказывался в плену традиции (ускоренное развитие группы «А»). В тексте сказано: «Все это, вместе взятое, позволяет оценить девятую пятилетку как значительное продвижение по пути к высшей цели экономической политики партии — росту благосостояния народа». Брежнев комментирует: «Получается, что вся наша экономическая политика только и состоит вроде в том, что мы повышаем благосостояние людей. Внутренняя политика определяет и оборонную мощь страны, и многие другие факторы. А здесь сведено к росту благосостояния народа… Может быть, еще раз подумать?»

Или другой вариант. Рассуждая о необходимости повышения уровня жизни, мы написали: «Здесь проходит главный фронт борьбы за коммунизм». Брежнев сомневается: «Я не могу сказать, что это неправильно, но обращаю внимание, нужно ли нам так говорить. Трудность в том, что никто не дал ясного тезиса или формулы, что такое коммунизм, коммунистическое общество. Тут и идеология, и целый ряд других вещей. Поэтому я очень осторожен в отношении слов: „проходит главный фронт борьбы за коммунизм“. Может быть, сказать по-другому: „Здесь, товарищи, проходит один из решающих участков нашей политики…“».

Конечно же «не хлебом единым…». И в этом всеобщем, всемирном смысле Брежнев прав. Но съезд, политика партии привязаны к конкретным историческим обстоятельствам. Равномерно распределяемая бедность выдвигала проблему «хлеба» на первый план. Брежнев интуитивно чувствовал это, но вряд ли понимал. Иначе не ограничился бы полумерами типа «продовольственной программы».

Что же касается XXV съезда, вышли из положения формулировочным способом. «Высшая цель»: подъем материального и культурного уровня жизни народа. «Основная задача»: повышение благосостояния советских людей. «Стержень стратегии»: нарастание экономической мощи страны. Постепенно группа «А» снижала свой «рейтинг», и все-таки начальство продолжало мыслить тоннами стали или нефти, а не количеством легковых автомобилей или холодильников.

В феврале 1976 года, как раз когда будет работать XXV съезд, исполнится 20 лет со дня XX съезда КПСС. Мы предложили сказать об этом в докладе. Брежнев не возражал. Никто (кроме Ф. Д. Кулакова) из членов и кандидатов не возражал. Вписали хороший абзац. Абзаца не осталось. Но XX съезд докладчик все-таки упомянул. Формально, по касательной, но упомянул…

Во внеплановом порядке обсуждались ангольские дела. Откликаясь на SOS Агостиньо Нето, Кастро послал в Анголу экспедиционный корпус (примерно 36 тысяч «штыков» и 300 танков). Москва не инициировала эту акцию. Но и не возражала. Американцы нервничали.

В Завидове шум поднял Арбатов. Он утверждал, что безрассудные действия Кастро подрывают разрядку, осложняют советско-американские отношения. И что надо решительно отмежеваться от Гаваны. Иначе мы можем потерять гораздо больше, чем Ангола. Оппонентом Арбатову выступал Александров. Он упрекал академика в утрате «классового чутья», в забвении «интернационального революционного долга». По телефону в дебаты был вовлечен Андропов. Он не поддержал Арбатова.

Спор вокруг Анголы не изменил нашу позицию. Но он был полезен. В политбюро и вокруг него сложилась такая атмосфера, когда важнейшие решения принимались как-то полушепотом, под сурдинку, без четкого и ясного сопоставления и сравнения позиций. И Брежневу было не вредно узнать, что существуют весомые аргументы против ангольской авантюры Кастро. И что есть люди, готовые изложить эти аргументы.

Разумеется, время, когда он менял «боровую дичь» на «конфронтацию», ушло далеко в прошлое. Теперь Брежнев был в курсе основных внешнеполитических проблем. Однако иногда обнаруживались странные провалы, которые приходилось устранять на ходу. Вдруг он спрашивает: что там за палестинское государство такое? Откуда оно взялось? Или просит растолковать причины кипрского конфликта. Не стеснялся не знать — и то хорошо.

В Завидове мы все ходили в разных вариантах спортивных костюмов. И вдруг Брежнев этаким гоголем выходит ужинать в мундире генерала армии. И смотрит на нас — каково?! Челядь выражает полный восторг. Шеф доволен…

К сожалению, доволен… Способность посмотреть на себя со стороны, противостоять лести и раньше не была самой сильной стороной Брежнева. Теперь она и вовсе сходит на нет. Славословие приобретает гипертрофированные формы. Даю картинку.

Сентябрь 1976 года. Подгорный вручает Андрею Павловичу Кириленко орден Ленина и вторую медаль «Серп и Молот» Героя Социалистического Труда. Брежнев стоит рядом. Послушаем избранные места из благодарственной речи дважды Героя:

«Дорогой Леонид Ильич, я по праву юбиляра-именинника прежде всего хочу сказать, что я беспредельно счастлив, что в этот радостный и незабываемый для меня день ты, Леонид Ильич, вместе с нами — твоими друзьями, которые вот уже второе десятилетие плодотворно работают под твоим мудрым руководством…

За это время ты, как никто, так высоко поднял величие нашей Родины и ее народов и так мудро изменил развитие мира в сторону разрядки и утверждения прочного мира на земле, за что ты, Леонид Ильич, законно снискал глубокую любовь миллионов людей нашей планеты.

Дорогой Леонид Ильич, всем известно, что к твоей неутомимой деятельности ныне приковано внимание всего мира, и в мире все хорошо знают, как много ты сделал и делаешь для нашей Родины и всего человечества.

В нашей стране и зарубежные друзья говорят и пишут, что в словах Леонида Ильича бьет ключом оптимизм, уверенность в будущих успехах мира и что искренность этого подкрепляется все новыми и новыми инициативами и практическими делами.

Наша партия и народ с большой законной гордостью высоко оценивают твой благородный труд и с большой преданностью поддерживают все твои инициативы и идеи.

Партия и народ любят тебя, Леонид Ильич. Любят за твою человечность и сердечность, за твою мудрость и безграничную преданность ленинизму.

Весь твой жизненный путь, твоя мудрость и талант дали тебе возможность собрать, впитать в себя такие драгоценные качества партийного и государственного деятеля, которые присущи только великому человеку нашего времени, вождю нашей партии и всех народов нашей Отчизны.

Леонид Ильич, все мы рады, что ты такой, и все мы желаем тебе, наш дорогой друг, крепкого здоровья и быть таким еще многие и многие годы на радость и счастье людей труда».

Можно просто написать: no comments. Но можно и прокомментировать, тоже просто: ни стыда ни совести! Ведь все понимали, что к чему. Даже, наверное, «дорогой Леонид Ильич» не верил всему, что слышал. Но всех устраивал очередной «культ» — он позволял всем оставаться у власти.

Из Завидова перебрались в Волынское-2. Там учитывали замечания членов и кандидатов. В это же время разыгрывались сценки вокруг кресла главного редактора «Известий». Кто-то назвал Брежневу мою кандидатуру. И получил ответ: «У меня на Бовина другие планы». Когда мне рассказали об этом, я не был в курсе других планов. Хотя, когда меня избрали делегатом съезда, насторожился. И не зря. Еще до съезда Леонид Ильич предложил мне вернуться в аппарат. Предложил или помощником, или обратно в отдел замзавом. Я понимал, что отказываться трудно. Но соглашаться уж совсем не хотелось. Я уже хлебнул воздух журналистской «свободы», пусть в кавычках, но все же… А видеть каждый день Александрова или Рахманина — это было выше моих сил. И я решил схулиганить. Радостно и нахально улыбаясь — перед нами, но ближе ко мне стояла бутылка — я выдвинул свою кандидатуру на пост заведующего отделом. В ответ мне напомнили разговор после XXIV съезда за арбузом без косточек.

Потом я долго соображал, не сделал ли ошибку. Вроде бы нет. Выбрал «свободу».

После съезда Цуканов переключил меня на экономику. Сложилась такая практика. В конце каждого года проводился пленум, который подводил итоги экономического года и рассматривал проект народно-хозяйственного плана на следующий год. За подготовку выступлений Брежнева отвечал Цуканов. И он свою старую команду стал переквалифицировать на экономистов. Так что пришлось мне засесть за книги. Но главное — знающие люди. Общение с ними помогало ориентироваться в экономических дебрях.

В 1976 году план на 1977 год и пятилетку рассматривали на октябрьском пленуме. Я еще ходил в подмастерьях.

Начало 1977 года заняли выступление Брежнева в Туле (городу присваивалось звание «Город-герой») и речь на XVI съезде профсоюзов.

Для подготовки выступления в Туле нам выделили дачу Ново-Огарево. По Рублевскому шоссе, сразу за Усово. На берегу Москвы-реки. Дача принадлежала КГБ. Долгое время там жил Подгорный. Потом решили использовать для текущих дел.

Профсоюзная речь делалась по старому адресу — Волынское-2. Относительно профсоюзов нам был сообщен настрой Брежнева: «роль профсоюзов не поднимать». Без пояснений. Возможно, профсоюзная бюрократия (ВЦСПС) пыталась раздвинуть рамки своей деятельности в ущерб бюрократии партийной. Возможно, шли какие-то сигналы о росте негативных настроений среди рабочих. Возможно, возникала мысль: а зачем нам вообще профсоюзы? Не знаю. Но мы, видимо, не справились с задачей, «недоопустили», потому что последовал окрик Голикова: «Доклад написан с троцкистских позиций».

А обсудить «позиции» с докладчиком не можем. Он укрылся на даче в Кунцеве. Прямой связи с ним нет. Только через Черненко.

Успокаивало, что таким он и был прочитан.

В связи с профсоюзным текстом была и такая интрига. Появлялись разные хорошие люди и слезно молили нас уговорить Брежнева освободить профсоюзы от главного профсоюзника, председателя ВЦСПС А. И. Шибаева. Уж больно сер, пуглив, несамостоятелен. Вроде Черненко, добавляли для ясности. Мы пытались помочь профсоюзам. Но не получилось. Может быть, как раз потому, что не хотелось роль поднимать?

Тем временем мозги переключались на экономику. По словам заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС Бориса Ивановича Гостева, «никогда еще не было так плохо в экономике, как в 1976 году». Реформа 1965 года («меры по…») была поглощена бюрократическим болотом. Нужны были новые «меры». В начале февраля Совет министров обсуждал проект постановления «О мерах по улучшению планирования народного хозяйства, стимулирования технического прогресса и повышения производительности труда». Заседание было бурным. Некоторые министры (Сергей Федорович Антонов, министр мясной и молочной промышленности, Петр Фаддеевич Ломакин, министр цветной металлургии, Анатолий Иванович Костоусов, министр станкостроительной и инструментальной промышленности) выступали резко, требовали перестать обманывать самих себя. Косыгин, как рассказывают, утопил все в общих фразах.

Начитался до одурения всяких бумаг из отделов ЦК, Госплана, министерств, институтов. Запись: «Общее ощущение: апатия, безразличие в „верхах“, боязнь „высунуться“, поставить проблему, обнаружить знание реального положения дел».

Звонил Андропов: «Бросьте там мудрить, не лезьте, ничего сейчас не получится».

Состоялся IV съезд Союза журналистов СССР. Торжественно и чинно. Из записок: «В докладе — ни одного имени. В президиуме — ни одного журналиста. В прениях — ни одной мысли. Исключение — Р. Косолапов…[15] Полный отрыв речевого уровня от уровня делового».

Параллельно с профсоюзными делами я обрабатывал свой собственный участок. Пытался, как я уже рассказывал, разобраться в том, что происходит в Китае после Мао. И сообщить об этом читателям «Известий». Рахманин тормозил меня изо всех сил (да ничего там не происходит!). Вынужден был написать записку Александрову.

«Мне кажется, — писал я, — что посольские материалы, — насколько я их знаю, — неверно ориентируют руководство. Посольство явно недооценивает происходящие в Китае перемены и пытается создать впечатление, что там все или почти все остается по-старому. Думаю, что посол подстраивается к настроениям, которые пока берут верх в ЦК и КГБ.

На самом же деле в Китае уже начался и набирает темпы демонтаж маоистской политики. Своеобразие переходного момента: без Мао Цзэдуна еще нельзя, а вот без маоизма (в его „скачковом“, „культурно-революционном“ смысле) уже можно.

Я сознательно опускаю детали и объяснения, сознательно упрощаю картину, чтобы яснее проступила главная мысль: Китай вступил в новую полосу своего развития. По-моему, нам важно это понять и вырваться из плена прошлых „анализов“».

И в заключение — мудрые слова Чернышевского: «Круг фактов еще не заключился, потому и мнение, из них выводимое, не имеет в себе ничего такого, что не могло бы измениться в будущем…»

Никто, кроме Рахманина, впрямую не возражал. Но и «добро» не давали. И потихонечку срезали даже подобие мыслей…

* * *

11 марта были у Брежнева в Кремле. Впервые он четко поставил вопрос о Конституции. Кончать надо тягомотину. Подготовить и опубликовать проект. Провести всенародное обсуждение. И вынести на сессию Верховного Совета.

Так началась конституционная страда. Не в самой лучшей обстановке. После Хельсинки обострилась борьба вокруг прав человека. Активизировался Андропов. Наиболее шумных высылали из страны. Некоторые «выбирали свободу» сами. Некоторых арестовывали. Все чаще писали о шпионах (Щаранского, например, «поймали»). Все громче призывали к «чистоте». Все звонче били в пропагандистские барабаны. В качестве народной реакции увеличилось число писем, смысл которых заключался в элементарнейшей мысли: «Если мне плохо, не говорите хотя бы, что мне хорошо». Но такие письма до начальства редко доходили…

В принципе можно предположить, что конституционная кампания как раз и была рассчитана на то, чтобы под лозунгом развития демократии изменить атмосферу в стране, сузить базу для распространения антисоветских настроений. Но боюсь, что уровень стратегического мышления тогдашнего руководства делал такое предположение беспочвенным. Время политтехнологий еще не наступило…

Решение о выработке новой Конституции было принято Верховным Советом СССР еще 25 апреля 1962 года. Председателем Конституционной комиссии был избран, естественно, Хрущев. Проект подготовили, но до «хрущевской» Конституции дело не дошло. В декабре 1964 года Конституционную комиссию возглавил Брежнев. Новый проект (его подготовкой руководил А. Н. Яковлев) был готов к лету 1969 года. Однако политбюро решило воздержаться от изменения «сталинской» Конституции. Еще один проект был готов к весне 1972 года. Была создана новая рабочая группа во главе с Пономаревым, которая продолжила совершенствование проекта. И наконец, установочная беседа с Брежневым 11 марта.

Теперь дело завертелось. И опять новая рабочая группа. В ее составе, кроме «руководящей четверки» (Пономарев, Капитонов, Зимянин и Черненко), оказались «вкалывающая тройка» (Лукьянов — консультант отдела организационно-партийной работы, Собакин — консультант международного отдела, Бовин — «вольный» журналист) и «юридическая двойка» (Кудрявцев В. Н. — директор Института государства и права АН СССР и Самощенко И. С. — директор ВНИИ советского законодательства). Были и другие чины, но с ними как-то не приходилось сталкиваться.

Сначала нас (которые вкалывают) посадили в Волынском-2, потом переправили в Ново-Огарево, а с мая по октябрь мы жили в Серебряном Бору. Удобно: 20 минут (тогда пробок не было) — и ты пред начальством.

С Лукьяновым и Собакиным мне приходилось сталкиваться. Но так долго и так плотно раньше вместе не работали.

Анатолий Иванович Лукьянов — для меня как двуликий Янус. Один лик: интеллигент, тонкий юрист, любитель поэзии. Он собрал огромную коллекцию живых голосов — поэты читают свои стихи. Сам пишет стихи. Тут все было ясно. Неясен (вернее, труднообъясним) другой лик. Лукьянов был сталинистом (Анатолий Виссарионович Лукьянов-Пленарный). Но каким-то сталинистом странным. В конкретных конституционных спорах он всегда выступал за демократический вариант. Но в более широком, социальном плане он, видимо, защищал социализм не обязательно с человеческим лицом.

Когда пришел Андропов, мы с Арбатовым усиленно рекомендовали Лукьянова в качестве заведующего общим отделом. Один из ключевых постов в аппарате. Возможно, именно сталинистские корни определили поведение Лукьянова в августе 1991 года. Впрочем, я до сих пор не верю в его «предательство». Когда Лукьянова посадили, я позвонил его жене, хотел выразить сочувствие, но она не стала со мной разговаривать…

Вадим Константинович Собакин — юрист, пожалуй, юрист-теоретик. Работал в ЮНЕСКО. Чувствует юридическую материю. Демократ.

От избытка своих сил

Собакин Толю укусил.

Но мир неплохо был устроен:

Покрыл их крепким матом Бовин.

Это сочинил еще один юрист-теоретик и участник конституционного хоровода Борис Михайлович Лазарев.

Два основных направления работы. Первый — текст Конституции. Второй — выступления и речи Брежнева в связи с Конституцией (на политбюро, на пленумах и на сессии). Плюс выступления Пономарева.

Мы («тройка», «двойка» и отдельно взятый Лазарев) начали с доработки проекта, оставшегося в наследство от предыдущих комиссий и групп. Непосредственная задача: подготовить текст, пригодный для всенародного обсуждения. Шли по статьям. Шум и гам. Въедались в смыслы. Крутили и выкручивали слова. «Поднадзорен», «подконтролен», «подотчетен» — найти разницу…

Команда сработалась быстро. Никто из нас не любил натужной серьезности. Когда нужно, «отскакивали» в Москву. Гости иногда к нам забредали. Регулярно смотрели кино. Писали друг на друга клеветнические эпиграммы, из которых сложился сборник «Серборовские конституевины». Перелистаем его страницы.

В. Н. Кудрявцеву

Мне говорят: «Он — Дон Кихот!»

Пусть говорят, а мне не верится.

Ведь если Дон он и Кихот,

То с кем же бой тогда ведет?

И где же ветряные мельницы?

А. И. Лукьянову

Всех горлопанов и смутьянов

Всегда, витийствуя взахлеб,

Заткнет за пояс А. Лукьянов —

Собаколюб и клопо…

В. К. Собакину

Ему не писаны законы,

И все формальные препоны

Ему природа рвать велит.

И днем и ночью пес ученый

Над Конституцией скулит.

А. Ф. Солдатовой[16]

Анка-пулеметчица,

Где твой пулемет?

Хочется не хочется,

Время нас несет.

Время метит инеем —

Назад не убежать.

А глаза все синие…

Так держать!

Г. Х. Шахназарову

Себя порой нещадно мучая,

Он в обществе прекрасной дамы

Писал плохие конституции

И неплохие эпиграммы.

А. Е. Бовину

Мудр, как Бальзак. Афористичен.

Противник фраз пустых и спичей.

Юрист в ораве журналистов.

И журналист среди юристов.

В кругу орущей нашей братии

Отец и дядя демократии.

Всегда с остротой наготове

Сидит права жующий Бовин.

Поскольку мы занимались демократической Конституцией, то нас именовали «кадеты». Мы не возражали. И даже сочинили Кадетский марш. Его надо петь на мотив знаменитой песни о Коктебеле.

Проснувшись поутру едва,

Осуществляешь ты права,

Которые на Западе во мраке.

А кто, свободою горя,

Твои права расширил, бря?

Собакин, бря, Собакин, бря, Собакин!

А если в восемнадцать лет

Тебя вдруг выбрали в Совет,

А папа с мамой говорят, что рано,

Правы они, тебя коря,

А виноват кто в этом, бря?

Лукьянов, бря, Лукьянов, бря, Лукьянов!

А если жалуешься ты,

Что все чиновники — скоты,

Что за деревьями они не видят леса.

И рвешь ты волосы, скорбя.

А виноват кто в этом, бря?

Бря, Лазарев, бря, Лазарев, профессор!

А если ты немного глуп,

Попал под суд, как кура в суп,

А судьи — непреклонные упрямцы —

Свирепствуют, закон блюдя,

А виноват кто в этом, бря?

Кудрявцев, бря, Кудрявцев, бря, Кудрявцев!

А если прав недостает

И ты полез в законов свод,

Но не нашел там нужных почему-то,

Листы гроссбуха теребя,

А виноват кто в этом, бря?

Самощенко — директор Института.

А если весь Тбилиси рад,

Что кубок вырвал «Арарат»,

Забыты все раздоры и кошмары,

И дружбы полные моря…

А виноват кто в этом, бря?

Наш кандидат в членкоры Шахназаров.

Пою я этот гимн, друзья,

И думаю, откуда, бря,

Слова такие были наготове?

И вот, в преамбулу смотря,

Вдруг понял ясно: это, бря,

Все Бовин, бря, все Бовин, бря, все Бовин!

Конечно, помним мы о том,

Что каждый только лишь фантом.

Под псевдонимом скрыв свои приметы,

Мы поработали не зря,

Закона главного друзья —

Кадеты, бря, кадеты, бря, кадеты.

Надеюсь, Владлен Бахнов не обидится на столь вольное использование его стихотворной матрицы.

Можно, конечно, обойтись и без стихов, и без песен. И тратить партийное время исключительно на партийную же прозу. Конечно, можно. Только уж больно скучно. А скука — враг производительности труда. Тем более умственного.

Результаты наших конституционных бдений направлялись в политбюро ЦК КПСС и в президиум Верховного Совета СССР. Оттуда возвращались тексты с конкретными замечаниями. Мы их учитывали (отклонение — это тоже форма учета) и снова рассылали. Несколько впечатлений.

Ни разу, ни в какой инстанции проект Конституции серьезно не обсуждался в принятом смысле этого слова. То есть не было коллективных дискуссий с сопоставлением мнений и аргументов. Может быть, боялись расхождений, открытого столкновения мнений? Каждый что-то чертил на своем экземпляре и возвращал его нам.

Руководящие замечания (а их мы получили около тысячи от 63 кандидатов и членов), как правило, не расширяли демократические нормы жизни. Так, например, еще на этом, чиновничьем этапе обсуждения вырубили статьи, разрешавшие свободно выбирать место жительства в стране и определять национальную принадлежность. Сняли указание на возможность во время предвыборных кампаний агитировать за и против.

Права и полномочия того или иного органа власти или управления рассматривались как права и полномочия конкретного лица, возглавляющего этот орган. Поэтому, например, когда освободили Подгорного, гораздо легче стало говорить о функциях президиума Верховного Совета.

Наш непосредственный начальник тов. Пономарев рекомендовал нам не вступать в коллизии с высокими инстанциями. Но иногда мы ослушивались, и в инстанции попадали излишне демократические варианты. Почему-то запомнилась сценка. Мы въезжаем в Спасские ворота, и в машину звонит Пономарев: «Нет больше никаких сил! Это что, Собакин и Бовин определяют политику?!»

Как бы то ни было, 2 июня политбюро одобрило текст проекта, и 4 июня проект Конституции был опубликован. Для всенародного обсуждения.

Необходим был механизм, который позволил бы придать всенародному обсуждению деловой характер, учесть в максимально возможной степени все заслуживающие внимания замечания и предложения.

Предполагалось, что в конечном счете все замечания и предложения должны пройти через аппарат, организованный при секретариате Конституционной комиссии.

Для нас этот аппарат был все равно что «черный ящик». Не важно, что там делалось внутри. Важно получить на выходе обработанные и систематизированные замечания и предложения. Мы или отклоняли поправки, или принимали их. Если принимали, то формулировали новую редакцию статьи и наше предложение докладывали «руководящей четверке», точнее — Б. Н. Пономареву.

За каждым замечанием, за каждым предложением стоит, как правило, некая жизненная проблема, которая заставляет реагировать на себя даже через Конституцию. И, суммируя все замечания, с которыми мне пришлось иметь дело, я выделил бы две группы беспокоящих людей проблем.

Первая. Общее ощущение отсутствия надлежащего порядка. Отсюда — требования дисциплины, ужесточения борьбы с пьянством, стяжательством, злоупотреблениями.

Вторая. Общее настороженное отношение к «должностным лицам», руководству, начальству. Отсюда — требования усилить гласность, ограничить сроки пребывания во власти, ужесточить наказание за невнимательное отношение к жалобам и просьбам трудящихся.

Много суждений было вокруг ст. 6 (партия — наш рулевой). Было много предложений подчеркнуть, что все свои решения по вопросам государственной жизни партия, действуя в рамках Конституции, проводит через Советы и другие органы государства. Но ограничились фразой: «Все партийные организации действуют в рамках Конституции СССР».

Большое сопротивление вызвала ст. 17, допускающая индивидуальную трудовую деятельность. Примерно треть предложений по этой статье требовала ее исключить. Оставили, но добавили, что государство обеспечивает использование такой деятельности в интересах общества.

Предлагалось добавить в ст. 34, что граждане равны перед законом независимо и от «служебного положения». Мы поддержали, но нас не поддержали.

Предлагалось указать в ст. 44, что право на жилище обеспечивается низкой платой не только за квартиру, но и за коммунальные услуги. Указали.

Предлагалось дополнить ст. 93 следующим положением: «Советы народных депутатов и создаваемые ими органы систематически информируют население о принятых ими решениях». Мы поддержали. Вот она — гласность! Но не всем гласность нравится…

Последняя акция в Серебряном Бору — вычитка текста с точки зрения русского языка. Пригласили заведующую кафедрой стилистики полиграфического института. Солидная интересная дама. Утром вручили ей текст. Сделали все, как она велела. Вечером — торжественный прощально-благодарственный ужин в ее честь. Дама вполне вписывается в обстановку.

И я вспоминаю. Несколько месяцев назад позвонил Стасик Кондрашов. «Что-то, — говорит, — Сашка, плохо мне, тоскливо, грустно». Друг в беде. Надо выручать. Еду. Пошли в «Арагви». Обедаем. Роняем какие-то слова. Но вдвоем — уже легче. Из «Арагви» движемся в кафе «Лира» (там теперь «Макдоналдс»). Взяли шампанское. Стасик читает стихи. Вдруг за наш столик (при наличии свободных) впархивают две девицы. Говорливы чрезвычайно. Показывают удостоверения — из райздравотдела они. Мы реагируем вяло. Стас продолжает читать стихи. Девочки тоже слушают.

— Вы филологи? — интересуется одна из них.

Мы мрачно киваем головами.

— А можно я задам вам вопрос по вашей специальности?

Мы молча соглашаемся.

— Какого рода п…ц?

— ???????

Немая сцена. Станислав заворочался, и мы позорно удалились.

И вот — торжественный ужин. И человек, который знает все о русском языке. Я произнес затейливое предисловие. Она подбодрила меня. И вопрос был задан. Ей понадобилось меньше минуты.

— Ну, что же вы, мальчики… Какой род?! Это же междометие. Ох! Ух! Ах! П…ц! Вот и все дела.

Чтобы была демократия, надо, чтобы депутаты Верховного Совета в ходе сессии выступили с предложениями и поправками. Решили помочь депутатам. Заготовили девять поправок и с соответствующей мотивировкой роздали депутатам. Они сделали все, как надо.

Сессия была очень торжественной. Доклад Брежнева длился 1 час 33 мин. Аплодировали 67 раз. Даже в официальной стенограмме в два раза сократили упоминание аплодисментов. Неприлично получается.

С учетом специфики момента для нашего коллектива (3+2+1) выделили анфиладу комнат под общим названием «его императорского величества половина». Музей. Трудности с курением. И с боржоми. Делать было нечего. Вел наблюдение.

Публичное славословие, воспевание начальства можно рассматривать как проявление «культа личности». Раньше страх заставлял. За личностью стоял ГУЛАГ. А теперь что? Стремление как можно дольше удержаться в должности? Наверное. И эта цель оправдывала эти средства. Неуважение к себе как лучший способ выразить «уважение» к начальству.

По поводу «брежневской» Конституции высказывались весьма негативные суждения. Но ведь все относительно. Конституция 1977 года — плод своего времени и не могла быть другой. Российская Конституция 1993 года — плод другого времени. Это другой политический документ. Но с точки зрения формалистики конституционного права, отточенности формул, сбалансированности всей конструкции боюсь, что нынешняя Конституция уступает предыдущей.

* * *

Конституции приходят и уходят. Есть нормы, их можно назвать надконституционными, которые гораздо более живучи, гораздо менее подвержены разрушительному действию времени. В меру наших способностей мы старались внести посильный вклад и в создание таких норм. Надеюсь, читатели оценят это.

ЛОГИЧЕСКИЕ И НЕКОТОРЫЕ ИНЫЕ ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО ПРОЦЕССА, А ТАКЖЕ СОСТАВЛЕНИЯ ДОКУМЕНТОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Основоположения, относящиеся к характеру и методам ведения дискуссий

Аксиома Бовина: инициатива наказуема.

Первый закон Бовина: дискуссия является свободной, открытой и равной; ее содержание не влияет на решение председательствующего.

Первое следствие первого закона Бовина: прерывание председательствующим участника дискуссии или посылка первым последнего на… не является оскорблением личности участника или умалением его научных достоинств.

Второе следствие первого закона Бовина: прерывание председательствующего участником дискуссии или посылка последним первого на… не подлежит рассмотрению в качестве аргумента, но и не влечет организационных последствий.

Второй закон Бовина: любое предложение, высказанное участником дискуссии, может быть квалифицировано как бесполезное или вредное.

Первое следствие второго закона Бовина: бесполезное предложение принимается без голосования.

Второе следствие второго закона Бовина: вредное предложение считается принятым после утверждения такового начальством.

Третий закон Бовина: каждый участник дискуссии имеет право выдвигать заведомо глупые предложения и отстаивать их.

Первое следствие третьего закона Бовина: мера глупости определяется либо в шахах (глупость, инициированная избытком ума), либо в лазарях (глупость, инициированная отсутствием такового).

Второе следствие третьего закона Бовина: 1 шах ? 1 лазарь = 0.

Категорический императив Бовина: поступай с Лукьяновым так, как ты хочешь, чтобы он поступил с Лазаревым.

Основоположения, относящиеся к содержанию и кондициям документа

Аксиома Собакина: любой документ можно ухудшить.

Теорема Собакина: если документ нельзя ухудшить, то всегда найдутся орган или должностное лицо, которые сделают это.

Первый закон Собакина: любой документ может содержать любое, но конечное число ошибок.

Первое следствие первого закона Собакина: количество политических ошибок отражается не на документе, а на лицах, его составлявших.

Второе следствие первого закона Собакина: если размеры документа возрастают неограниченно, разность от деления количества ошибок на количество страниц стремится к единице.

Второй закон Собакина: любая попытка устранения ошибок не может не привести к их усугублению.

Следствие второго закона: качество документа находится в обратной пропорциональной зависимости от числа лиц, его редактировавших.

Категорический императив Собакина: поступай с Бовиным так, как ты не хочешь, чтобы он поступил с Солдатовой.

Основоположения, относящиеся к характеру связей между документом и действительностью

Аксиома Шахназарова: плохое знание действительности является необходимым и достаточным условием составления хорошего документа.

Первый закон Шахназарова: любой документ должен быть рассчитан на любую ситуацию.

Первое следствие первого закона Шахназарова: никакие ситуации не могут быть предсказуемы, кроме тех, которые предсказаны в предшествовавших документах.

Второе следствие первого закона Шахназарова: ситуация, наименее вероятная теоретически, практически — наиболее вероятна.

Второй закон Шахназарова: степень и характер воздействия любого документа на любую ситуацию не зависят от воли его составителей.

Категорический императив Шахназарова: поступай с Кудрявцевым так, как ты хочешь, чтобы он поступил с Шахназаровым.

Основоположения, относящиеся к роли науки в составлении документов

Аксиома Кудрявцева: наука — враг документов.

Теорема Кудрявцева: если теория расходится со здравым смыслом, надо прибегнуть к редакционным поправкам.

Первый закон Кудрявцева: любой документ может быть научно обоснован.

Первое следствие первого закона Кудрявцева: для научного обоснования документа участие ученых не обязательно.

Второе следствие первого закона Кудрявцева: участие в научном обосновании данного документа не противоречит участию в научном обосновании документа, противоположного первому.

Второй закон Кудрявцева: научное содержание документа не зависит от научной квалификации его составителей.

Первое следствие второго закона Кудрявцева: любой ученый может истолковать неправильно любой правильный документ.

Второе следствие второго закона Кудрявцева: любой неправильный документ может быть истолкован правильно любым ученым.

Категорический императив Кудрявцева: не поступай с Пономаревым так, как ты не хочешь, чтобы он поступил с тобой.

Основоположения, относящиеся к взаимоотношению составителей документов и начальства

Аксиома Лукьянова: каждый начальник знает, что он хочет, даже если не может это выразить.

Первый закон Лукьянова: каждый составитель имеет много начальников, но по крайней мере одного, которому подотчетен.

Первое следствие первого закона Лукьянова: мнение составителя, который подотчетен, тождественно мнению начальника, которому подотчетен.

Второе следствие первого закона Лукьянова: мнение составителя, который подотчетен, существует лишь постольку, поскольку неизвестно мнение начальника, которому подотчетен.

Второй закон Лукьянова: указания начальства подлежат исполнению, даже если они неисполнимы.

Первое следствие второго закона Лукьянова: если составитель не может понять указание начальства, это не значит, что данное указание неправильно.

Второе следствие второго закона Лукьянова: указания начальства, поступившие несвоевременно, должны быть своевременно исполнены.

Третье следствие второго закона Лукьянова: если указание В является следствием указания А, а указание С отменяет указание А, то указание В подлежит исполнению, даже если указание С не отменено последующими указаниями.

Категорический императив Лукьянова: «Чихал я на ваши императивы!»

* * *

И наконец, последний акт в затянувшейся конституционной драме. Акт о награждениях. Начальство было довольно, и нам дали понять, что нас не забудут. Пономарев потребовал списки и получил их. Потянулась пауза. Я, правда, ее не очень чувствовал, так как сразу был переброшен на юбилейный доклад (60 лет Октября). Но все равно переживал потихоньку. Постепенно выяснилось вот что. Оказывается, «по умолчанию» существовала практика — не давать орден чаще, чем раз в пять лет. И Суслов, который в данном случае был последней инстанцией, настаивал на этом. Конкретно речь шла о Шахназарове, Кудрявцеве и обо мне (в 1976 году мне дали орден Трудового Красного Знамени). Но в данных условиях, с учетом реальной роли тех самых «составителей», оставить нас за бортом было невозможно. Даже для Суслова. Поэтому он дал команду никого не награждать. Классика: усреднение по худшему варианту.

Кончилось тем, что 25 ноября «кадетов» пригласили в кабинет Пономарева, и Борис Николаевич огласил решение секретариата ЦК КПСС: «Работникам аппарата ЦК КПСС и научных институтов, принимавших участие в подготовке материалов, обобщении замечаний и предложений к проекту новой Конституции СССР, объявить благодарность». В списке было 12 человек. Потом мне описывали забавную деталь. Суслову дали список по алфавиту, где моя фамилия была первой. Он дал указание переделать список по чинам. И там я очутился на предпоследнем месте.

Когда в связи с 50-летием я получил не соответствующий моему «чину» орден Ленина, мне шепнули: это — за Конституцию.

С юбилейным докладом проблем не возникало. Когда я отряхнул конституционную пыль, он уже был практически готов. На мой взгляд, оставались резервы для улучшения. Но Александров трясся над каждым абзацем. И любую попытку что-либо улучшить рассматривал почти как личное оскорбление.

* * *

По разным причинам у Брежнева заметно снизилась требовательность к тексту. Главное — «ударные места». И Андрей Михайлович квалифицированно халтурил, вместо мысли предлагая общие места и напыщенность. Все это шло на «ура!». А попытки показать серьезность положения в стране вызывали раздражение. Раньше Цуканов брал на себя роль первопроходца, прикрывал нас. А теперь он сам был растерян, не уверен в себе, пытался поддакиванием вернуть себе прежнее место при хозяине. Все это понятно, но все равно противно.

Запись 27 октября. «Иногда думаю: а может быть, мы (оторванные от жизни, от основной массы людей, живущие в искусственном мирке) неправильно оцениваем обстановку в стране? В партии? Может быть, „подавляющее большинство“ искренне верит и думает так, как утверждает массовая пропаганда? И все же — нет! Люди чувствуют всеобщую ложь, пустоту выспренних слов, разрыв между словом и делом. Характерны лица людей, которые видишь по ТВ во время показа разного рода митингов, собраний etc. Мрачные, отчужденные лица».

Завален бумагами о положении дел в народном хозяйстве. И этот план летит. И план на 1978 год липовый. И пятилетка трещит по всем швам. Что писать? Цуканов собрал нас и дал команду: «Поглупеть!» Очень ему не хочется ходить в «очернителях». Да и нам это ни к чему. «Отбеливателем», конечно, легче быть. Но совесть протестует.

Политбюро обсуждало план 9 декабря. Косыгин, Суслов, Романов — все нормально; «катастрофы нет»; план трудный, надо перевыполнять. Устинов, Мазуров, Гришин, Кунаев, Соломенцев выступали резко. «Для выполнения плана нужен план, а его нет!» — это Устинов. Текст, который мы подготовили Брежневу и который он прочитал, вполне гармонировал с критиками плана. Но, к сожалению, содержательной дискуссии не получилось.

«Оцепенение — может быть, это подходящее слово? Смутное (или не очень?) осознание того, что экономические процессы выходят из-под контроля, развиваются по каким-то своим законам. И — паралич воли, нежелание (и неумение) предпринять что-то, выходящее за рамки мелкой починки». Это я записал где-то между политбюро и пленумом.

После политбюро Брежнев приболел, и декабрьский пленум проходил без него. Текст раздали участникам пленума. Из газет следовало, что генеральный секретарь присутствовал и выступал с докладом.

Следовало бы дать команду: «Поумнеть!» Но, во-первых, давать ее было некому. А во-вторых, наверное, она уже опоздала…

Итак, год прошел. Выглядел он так:

7.1–13.1. Ново-Огарево (Тула).

1.2–16.3. Волынское-2 (съезд профсоюзов).

28.3–21.4. Волынское-2 (Конституция).

22.4–30.4. Ново-Огарево (Конституция).

4.5–14.12. Серебряный Бор (Конституция, 60-летие, пленум).

* * *

До Нового года сумел перебраться в новое здание «Известий». Удивил редакционное начальство просьбой заменить причитающиеся мне по чину телевизор и сейф на холодильник «Морозко». Заменили. Поговорил с коллегами. В газете — тихий маразм, алексеевский маразм. Как и везде: все знают, что плохо, и все молчат, по углам шепчутся.

После Нового года уехал в Друскининкай. Лечил коленки и писал докторскую диссертацию «Теория политики». Коленки не вылечил. Но они еще послужат мне четверть века. Написал первую главу на 367 страницах. Остальные главы, думал, допишу, когда получу красную карточку на журналистском поле.

Оторванность от повседневной суеты позволяла повнимательнее посмотреть вокруг. «Мысли все время возвращаются к общему положению в стране и партии. — Это я писал 11 января 1979 года. — Экономика: главные экономические показатели падают вниз. Поворот к эффективности не получается. Пятилетка провалена. Решения не выполняются.

И не хотим смотреть правде в лицо.

Социальные отношения: отчужденность между „верхами“ и „низами“. Ужесточаются границы между социальными группами.

Национальный вопрос.

Политика? Ее нет. Есть лозунги, слова, призывы — и только. Экономическая политика: растворилась в „оговорках“, бесконтрольности, всепрощенчестве.

Социальная политика дышит на ладан.

Национальной политики вообще нет.

Думать, что одиночные закрытые постановления — это политика, значит, обманывать себя.

А внешняя политика? Не шахматы, а игра в бильярд. Реакция на их ходы. Нет фантазии, нет широты взглядов. Плохая пропаганда, а не политика.

А пропаганда = ложь и пафос. Сплошные трафареты. Банальности. Пережевывание одного и того же. И все это понимают. И все негодуют. Вспоминаю „Жигули“: открываешь газету — попадаешь в другую страну[17].

„Верхушка“ пережила себя. И не только физиологически. Ни один крупный вопрос не обсуждается по существу. Не могут и не хотят. Первое — нет знаний. Второе — боязнь столкновения мнений.

Полная изоляция от народа, партии. Свой искусственный мирок политиканства. Черненко — верх наглости.

Судьба великой страны в руках у посредственностей».

А тут еще в феврале подоспел орден «Победа». Наградили им Маршала Советского Союза Брежнева. Стыдобища да и только! Ну хорошо, старый больной человек. Стыдно больше за нас, за тех, кто помоложе и поздоровее. За тех, кто молчал. Неужели прав Гегель и история нас ничему не учит?[18]

Весна и лето прошли в мельтешении вокруг очередных речей. XVIII съезд комсомола, Минск, Баку.

По молодости лет комсомольцы хлопали исправно, с энтузиазмом. С возрастом энтузиазма становилось меньше. Поэтому для немолодежных мероприятий существовал страховочный механизм. Спускалась разнарядка, согласно которой определенные группы инициировали «бурные аплодисменты». Этих людей называли «хлопкоробы».

Речи в Минске (июнь) и Баку (сентябрь) делались по стандартным пропагандистским шаблонам. И делались в основном «внеконтактным» способом, при минимуме общения с докладчиком. По-моему, самому Брежневу такие речи были неинтересны. Обязанность. Ритуал. Не более того. А про нас и говорить нечего…

* * *

Ближе к осени начались экономические радения. Тут не было проблемы «ударных мест». Тут не нужна была «пафосность». Даже Брежневу. Тут была совсем другая проблема. Появились и множились трещины в экономическом фундаменте нашего общества. Нужно было иметь смелость откровенно, не обкладывая проблемы успокоительной ватой, сказать об этом, понять причины, тенденции и предложить «меры по…».

Перечень проблем не составлял секрета.

Низкая производительность труда, низкое качество продукции, огромные потери в промышленности и сельском хозяйстве, увеличение «незавершенки», сплошные дефициты. Поворот от экстенсивного экономического роста к росту интенсивному, к подъему эффективности народного хозяйства на базе научно-технического прогресса не получался. Все это, повторяю, не было секретом. Секретом — не для начальства — были масштабы.

Относительно «мер» ничего в принципе выходящего за пределы загубленных реформ 1965 года придумать не могли. Всякая стратегия требует выделения приоритетов и маневра средствами. Но существовало два табу: оборона и сельское хозяйство. Их нельзя трогать, шумели члены и кандидаты, маневрируйте на остальной площади. Тут-то и таилась наша погибель. Сельское хозяйство было «черной дырой», миллиардные инвестиции давали минимальную отдачу. Другой «дырой» была оборона: она поглощала не только материальные и финансовые ресурсы, но и ресурсы интеллектуальные.

С одной стороны, на Брежнева давили экономическая ситуация и «очернители», которые настаивали на необходимости более глубоких реформ, чем реформы 1965 года. С другой стороны, нажимал могучий аппарат, который чернил «очернителей» и требовал сохранять в «чистоте»… Всем своим воспитанием, всей своей биографией Брежнев был на «другой стороне». Но год за годом наступая на одни и те же грабли, он не мог не задумываться. «Мучительно, что каждый год одно и то же». Эти его слова я записал 9 ноября, когда сидели над его речью по поводу плана на 1979 год.

Практически «очернителям», и в первую очередь академикам Арбатову и Иноземцеву, удавалось каждый год убеждать Брежнева предлагать какие-то нетрафаретные решения. Слова произносились. Дел не было. Потому что у докладчика не было воли повернуть события в реформистское русло. А может быть, и уверенности не было, что не сядем на мель в этом русле.

Мне много пришлось писать докладов, речей, выступлений. Они сделаны по лекалам докладчика. Я мог не разделять мысли докладчика. Но обязан был найти для этих мыслей благопристойную форму. Если же говорить о своих собственных мыслях, то, пожалуй, они наиболее адекватно отражены в текстах, приготовленных для «экономических» пленумов 1974–1982 годов.

Год завершился вручением Брежневу ордена Ленина и третьей медали «Золотая Звезда».

Отношение Брежнева к наградам, по-моему, находится в плоскости патологии. Я где-то читал, что из всех лидеров социалистического содружества наибольшее количество орденов имел Чаушеску, чуть ли не триста или около того. Брежнев, наверное, на втором месте. Но дело не только в орденах. Весь вестибюль его дачи в Кунцеве был украшен коврами, вазами, другими предметами с изображением Брежнева. На стенах висели фотографии докладчика в разных видах и ракурсах. Ему это нравилось…

В первой половине 1979 года я практически не занимался «отхожими промыслами». Ездил в командировки (Венгрия, Япония, Чехословакия). Немножко писал для «Известий». Пытался заниматься второй главой диссертации.

В апреле Брежневу присудили Ленинскую премию за книги «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» (и за «неустанную борьбу за мир» — почему-то ни к селу ни к городу добавлено в постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР). Поскольку мой «отхожий промысел» не был тайной, меня причислили к лику авторов этого генерального сериала. Что было на самом деле?

Однажды весной 1977 года Виталий Никитович Игнатенко (нынешний председатель ИТАР-ТАСС, а кем он был тогда, не помню) пригласил меня поужинать в Домжур. Мы были давно знакомы, отношения у нас были добрые — почему не поужинать? Игнатенко изложил идею «мемуаров» и предложил принять участие в написании таковых. Принципиальных возражений у меня не было. Но как-то было неохота. Игнатенко же я сказал более деликатно: очерки — не мой жанр, не умею их писать. И он не стал настаивать. Ужин не был испорчен.

Работали они в страшной тайне. Никаких фамилий я не знал, да и не очень интересовался. Но слухи все же витали. И мой друг Аграновский упоминался, и Сахнин, и Губарев, и коллега из «Правды» Александр Павлович Мурзин. Уже после появления книг я то ли в Серебряном Бору, то ли в Волынском оказался в одной бригаде с Мурзиным. Как-то мы хорошо посидели, и он раскололся. Был обижен. Ждал за труды хорошую квартиру, но не дали. Дали орден Дружбы народов.

Все три книги я прочитал. И увидел там много знакомого. Во время длительных трапез в Завидове Брежнев неоднократно рассказывал всякие эпизоды из своей жизни. Эти рассказы воспроизводятся в книгах. Но основной материал принадлежит журналистам. Думаю, Замятин должен был уговорить генерального выразить, как это принято, благодарность тем, кто был привлечен к созданию мемуаров.

* * *

В мае мне повезло — очутился в Израиле. Тут такая штука. Каждый год, независимо от политической погоды, Союз советских обществ дружбы и культурной связи с заграницей направлял в Израиль делегацию для участия в праздновании Дня Победы. Обычно в делегацию входили 3–4 человека. Обязательный набор: кагэбэшник, чиновник ССОДа и «лицо еврейской национальности». Допускалось совместительство. Мне было поручено возглавить делегацию. «Лицом» был Леонид Ефимович Беренштейн, некогда знаменитый партизан, а потом директор не менее знаменитой в Киеве фабрики индивидуального пошива одежды. «И не посадили», — удивлялся он.

Дипломатических отношений с Израилем не было. Самолеты «Аэрофлота» в «гнездо сионизма» не летали. Поэтому — до Бухареста, и оттуда на румынском самолете. В бухарестской гостинице лифтер взволнованным шепотом сообщил мне: «Брежнев — хорошо, Чаушеску — плохо, Брежнев — хорошо, Чаушеску плохо…» Я не возражал.

В Израиле над нами шефствовала компартия. Точнее, та часть компартии, которая выступала против сионизма и поддерживала позиции КПСС. Празднование состоялось под Иерусалимом в лесу, который носил название «Лес Красной армии». Если не считать речей, то — большой пикник на травке. Кстати, на книжном базаре было много советских книг на иврите и арабском, в том числе «Малая Земля» на арабском.

В Москве нам указали, что нельзя делать три вещи: 1) встречаться с теми, кто уехал из Советского Союза, 2) встречаться с официальными политическими деятелями и 3) заезжать на оккупированные территории. Посовещавшись на месте, мы решили, что этого нельзя делать в Москве, а здесь можно. И ничего, встречались и заезжали.

В информации, которую наша делегация представила в ССОД, мы писали: «Члены инициативного комитета по улучшению связей между Израилем и СССР, профессура в Тель-Авиве и Хайфе, представители буржуазной печати активно ставили вопрос о возобновлении дипломатических отношений между Израилем и СССР. Их аргументацию можно было бы суммировать в следующих положениях. Восстановление дипломатических отношений позволило бы Советскому Союзу:

играть более активную роль на Ближнем Востоке;

оказывать большую помощь прогрессивной израильской общественности, выступающей за справедливый мир;

служить противовесом усилению американского влияния в Израиле и во всем регионе.

С не меньшим нажимом израильские собеседники говорили и о том, что „большинство“ израильтян „не понимают“ негативное отношение СССР к договору между Тель-Авивом и Каиром. Их логика: ведь даже плохой мир лучше войны; отрицая этот мир, Советский Союз „объективно способствует“ затягиванию конфликта, обострению ситуации. Неоднократно подчеркивалось, будто арабы — „ненадежные союзники“, будто они „ведут свою игру“ и, как показал пример Египта, могут резко изменить курс.

По всем этим вопросам делегация обстоятельно изложила известные позиции Советского Союза».

Понадобилось еще десять с лишним лет, чтобы здравый смысл преодолел «известные позиции».

* * *

С конца лета началась подготовка к пленуму. Мы окопались в Волынском-2. Работали основательно. Приглашали по очереди представителей ведущих министерств и ведомств с докладами о положении в их областях народного хозяйства. Картина не вдохновляла. Вернее, вдохновляла, но одних — на поиск нетривиальных, новых решений, а других — на то, чтобы отболтаться от происходящего.

«Никто голый не ходит. Никто голодный не ходит. Дистрофиков нет». Эти слова принадлежат Черненко.

15 октября к нам приехал Николай Павлович Либединский, заместитель председателя Госплана, толковый, тонкий экономист, чувствующий биение пульса хозяйственной жизни. Несколько тезисов из его выступления.

Уже снижаются не только темпы. Падают абсолютные приросты, абсолютные уровни. Поскольку темпы снижаются неравномерно, усиливается разбалансированность, растут диспропорции.

Резко ухудшилось положение на транспорте. Поехала вниз группа «Б». Растут денежные сбережения и неудовлетворенный спрос, что снижает заинтересованность в результатах труда. Появляется «теневая» экономика: «серая» (чтобы работать, надо нарушить порядок) и «черная» (чтобы работать, надо уйти в подполье). Снижается дисциплина, растут безответственность и коррупция.

В качестве причин нарастания негатива Либединский выделил снижение эффективности системы планирования, ее консервативность и инерционность; ведомственность и местничество в планировании; устаревший хозяйственный механизм, который ориентируется на приоритет поставщика, а не потребителя; громоздкая и малоэффективная система управления, усиливающая ведомственную разобщенность. Госплан лишен возможности выступать в роли генерального штаба управления экономикой.

Либединский подчеркнул, что, по его наблюдениям, политбюро не уделяет достаточно внимания экономическим вопросам, не обсуждает их по существу, не контролирует выполнение своих же решений.

Куда уж тут «очернителям»!

Настроения, которые выразил Либединский, разделяла значительная часть хозяйственного актива. И если уж говорить о консервативности и инерционности, то она преобладала в партийных верхах.

Типичный пример: замечания Андропова на наш текст. Обычно Ю. В. ограничивался телефонными звонками. Но тут он прописал несколько страничек. Смысл — против обобщающих негативных оценок. «Зачем же мы будем свое общественное производство охаивать в целом? Это подарок нашим недругам, и формулировка в словах соответствует тому, что пишут в США и Югославии. Одним словом, здесь я был бы более осторожным на повороте…»

Перед нами — классика партийно-охранительного подхода. Критиковать — значит «охаивать». Критиковать — значит «лить воду на мельницу…» («подарок» недругам).

Андропов продолжает: «…весь текст о дисциплине в сгущенной сумме звучит как памфлет на нашу действительность.

Есть дисциплина трудовая, плановая, технологическая. Конечно, есть дисциплина и партийная, и государственная. Но когда все свалено кулем, то это негоже.

Но весь государственный строй, всю партию охаивать нет нужды. Есть случаи нарушения, есть и жулики, и взяточники, с ними мы ведем борьбу. Но то, что у вас сказано, — это нестабильность общества.

Одним словом, в этих вопросах до таких обобщений доходить нельзя, особенно нельзя это относить к рабочему классу и трудящимся.

Что вред больший может принести министр или секретарь обкома, то это правильно. Но если бы пример, а потом такое заключение, то это одно, а у вас сказано в общем так, что все министры и секретари обкомов могут принести вред. И если это так поймут в народе, то это может только нанести вред».

Передавая нам замечания Андропова, Брежнев ухмыльнулся. Он привык к тому, что Ю. В. в общем-то поддерживал наше критиканство. А тут такой реприманд!

Выручили словесные, формулировочные компромиссы. Но они годятся для речи, а не для жизни. В жизни же, пугаясь обобщений, партийное руководство просмотрело необходимый поворот, и через десять лет все пошло вразнос. Правда, теперь, в 2002 году, я уже не убежден, что вовремя проведенные реформы смогли бы преобразовать казарменный социализм в социализм с человеческим лицом. Но тогда, четверть века назад, социальная картина мира смотрелась еще по-другому.

Занятия экономикой — это была моя работа. А моя жизнь — это прежде всего идеология. Но если трудно было говорить по делу в экономике, то в идеологии это было просто невозможно. «Очернительство» в идеологии сразу выводило в диссидентство, делало из фрондера диссидента. А это был не мой путь, не мой выбор. В идеологии совет Андропова «осторожнее на поворотах» казался мне разумным. Хотя, «поворачиваясь», не всегда удавалось сохранить равновесие…

* * *

В 1979 году пришлось противостоять новой волне наступления сталинистов. Повод — 100 лет со дня рождения Сталина. К этому времени уже стало ясно, что втянуть Брежнева в реабилитацию Сталина не удастся. Но было ясно и другое: Брежнев открыто не выступит против сталинистов. В таких условиях решающую роль приобретал аппарат ЦК, особенно отдел пропаганды и отдел науки…

«Крупный вопрос исторического материализма» — так называлась редакционная статья в «Коммунисте» (1979, № 18). Журнал решительно выступил против «враждебных или наивно-невежественных вымыслов, будто деятельность Сталина „деформировала“ общественное развитие, означала отход партии от марксизма-ленинизма к никогда не существовавшему „сталинизму“. Попытки выделить в истории советского общества некий „период культа личности“ как „особый“ этап имеют целью смазать объективно-научное представление о становлении нового строя».

И еще один абзац: «Сталиным был допущен произвол по отношению ко многим бывшим и мнимым участникам различных антипартийных групп и уклонов. В 50-х годах люди, оклеветанные или понесшие наказание не в меру своей вины, были реабилитированы, а виновные в превышении власти и нарушении социалистической законности наказаны. Однако это не означает политической амнистии сознательным троцкистам, зиновьевцам, правым уклонистам, националистам, доходившим до подрывной борьбы, до призывов к свержению советского строя. Наша партия всегда бдительно оберегала и оберегает свое идейное и организационное единство и „идеологического плюрализма“ в своих рядах не допускала и не допускает» (все же сталинисты несут потери: куда-то запропастились бухаринцы и левые уклонисты; неужели «это означает…»?).

Любопытна редакционная статья «Правды» (21.12.79). Любопытна не тем, что она возвеличивает Сталина, — другого от той «Правды» трудно было ждать. Любопытна тем, что она даже не упомянула XX съезд КПСС.

О Сталине еще долго будут спорить. Одна из самых крупных и противоречивых фигур XX века. Я много размышлял о нем. Общий знаменатель — минусовый. И не в политическом, а в человеческом смысле. В книге дочери Сэлинджера прочитал: «Есть что-то страшное в человеческом существе, которое хочет быть богом». И подумал о Сталине…

И совсем другое воспоминание. После смерти Мао Цзэдуна один мой китайский приятель так объяснял сохранение «культа Мао» в постмаоистском Китае: у вас были Ленин и Сталин. Вы могли проклинать Сталина и молиться на Ленина. А у нас Мао — это и Ленин, и Сталин в одном лице. Поэтому мы и критикуем Мао, и поклоняемся ему.

В 70-е годы именно апология Ленина использовалась у нас как средство развенчания Сталина. В первом ряду здесь пьесы Михаила Филипповича Шатрова, лучшего историка среди драматургов и лучшего драматурга среди историков. Зря в Шатрова сейчас кидают камни. Он показал Ленина таким, каким мы видели его в те годы. И это работало не только против Сталина, но и против партийной бюрократии вообще. Не случайно могучий Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС вечно ставил ему палки в колеса. А сталинисты именовали его троцкистом. Но Шатров — молодец, не сдавался.

До меня доходили слухи, что Министерство культуры предлагало Шатрову написать пьесу о Брежневе. Но Шатров отклонил столь лестное предложение. Брежнев запечатлен в кино и в картинах. В театр не проник.

Споры вокруг Сталина обострялись тем, что после Хельсинки стали появляться группы борьбы за реализацию Хельсинкского акта, за соблюдение прав человека. Участились скандалы с творческой интеллигенцией. Запрещали спектакли и кино. Свирепствовала цензура. Наиболее активных диссидентов высылали на Запад.

В той или иной форме приходилось заниматься всеми этими делами. Передавать письма. Устраивать аудиенции. Что-то объяснять, растолковывать. И снова приходилось сталкиваться с Андроповым. Ибо его записки в ЦК рисовали тревожную картину оживления антисоветских настроений.

Начало 1980 года ознаменовалось горячим обсуждением двух событий: высылки Сахарова в Горький и введения наших войск в Афганистан. В Советском Союзе обсуждения велись, как принято говорить, «на кухне». Остальной мир шумел вовсю.

С точки зрения закона высылка Сахарова выглядела весьма странно. Ее нельзя было обосновать какой-либо юридической нормой. Обосновывали «здравым смыслом», интересами государства. По закону (хотя и тут не все было гладко) Сахарова можно было или посадить, или «выдворить» из Союза. Сажать боялись, опасаясь юридических тонкостей и реакции мировой общественности. Выдворять не хотели. Во-первых, Сахаров сохранил бы трибуну для нападок на советскую власть. Во-вторых, пугал научный потенциал Сахарова. А вдруг он продастся империализму? Оставался «самый гуманный», безопасный, хотя и незаконный способ — административная высылка. Горький — закрытый город. Иностранцев туда не пускают. Поэтому Сахаров окажется в изоляции. Но вроде бы и на свободе. Передвижения его жены не ограничивались. Квартиру четырехкомнатную дали. Чего же еще?

Власть не на шутку рассердилась. Президиум Верховного Совета СССР лишил Сахарова всех государственных наград (включая присуждаемое ему трижды звание «Герой Социалистического Труда»), а Совет министров СССР — всех званий лауреата присужденных ему премий СССР. Осечка произошла только в Академии наук. Несмотря на давление, президиум АН СССР отказался ставить вопрос о лишении Сахарова звания академика. Ограничились его «осуждением».

Советская пропаганда, с одной стороны, утверждала, что «проблемы Сахарова» нет, что наша общественность «полностью одобряет» меры, принятые в отношении Сахарова, а с другой — пугала эту самую общественность подрывными акциями, идеологическими диверсиями, всякого рода провокациями империалистических спецслужб. «Всего против нашей страны активно действует более 400 подрывных центров и организаций, — сообщал первый заместитель председателя КГБ СССР генерал армии С. Цвигун. — Работа всей этой колоссальной машины строится на основе согласованных долгосрочных планов, определяющих как постоянно проводимые операции, так и акции, рассчитанные на использование конкретной политической ситуации. Для акций идеологической диверсии широко используются радио, телевидение, печать, публичные выступления, различные письма, обращения, петиции и т. п. В состав наиболее оголтелых идеологических диверсантов включены ярые антисоветчики Солженицын, Максимов, Плющ, Амальрик, Буковский и другие, выдворенные или выехавшие в последние годы из Советского Союза, а также отщепенец Сахаров» (Коммунист. 1980. № 4. С. 116).

Казалось бы, увеличение числа «отщепенцев» должно было заставить начальство задуматься, изменить тональность и содержание выступлений, с меньшим восторгом говорить об успехах, то есть начать серьезный разговор с серьезными людьми. Но работа над очередной речью перед избирателями Бауманского района Москвы показала, что если «заказ» и изменялся, то в противоположную сторону — больше успехов!

У нас в группе «разработчиков» усиливалось напряжение. Арбатов предлагал «хлопнуть дверью» и уйти. Цуканов умолял понять Леонида Ильича и не перечить, мы с Иноземцевым считали, что от хлопанья дверью ничего в лучшую сторону не изменится и поэтому хлопать не имеет смысла…

С предвыборными речами выступали все члены и кандидаты. И я продолжил изыскания, начатые во время принятия Конституции. Лидировал Кириленко. Он отбивал поклоны своему шефу 13 раз. Самым отстающим был Машеров — поклонился всего 3 раза. Между этими цифрами — 3 и 13 — характеры и надежды…

Мне с моими избирателями было легче. Речь я писал для отчета. Выступал же без текста, пытался что-то объяснять, в чем-то убеждать, вселять надежду. Отвечал на множество вопросов. И все равно ощущение фальши, искусственности происходящего сохранялось. Но еще сохранялась надежда.

* * *

Афганская тема, если иметь в виду мало-мальски объективный анализ, была закрыта для журналистов. Репортажи, очерки требовали пребывания в стране, да и вообще были не по моей части.

Но существовал еще один разворот афганской темы — заграничный. Официальная, правительственная заграница нас осудила. Многие компартии осудили тоже, среди них ведущие европейские — итальянская и французская. С ними решено было работать индивидуально. В Италию, в частности, ЦК командировал Евгения Максимовича Примакова и меня.

Примаков вырос в Тбилиси. Потом учился в Москве, стал арабистом, по этой линии дорос до корреспондента «Правды» в Каире. Место для арабиста ответственное и престижное. Потом пошел в науку. Сделал блестящую карьеру — уже в 1977 году стал директором Института востоковедения, а в 1979 году был избран академиком АН СССР. Умный, компанейский человек с широким кругозором, умеющий и сам работать, и организовать работу других. Мы были знакомы давно и считались друзьями.

За неделю пребывания в Италии мы дали множество интервью (телевидение, радио, газеты) и приняли участие в нескольких дискуссиях, которые были организованы коммунистами. В то время события в Афганистане только начинали разворачиваться. Душманов еще не было. В солдат наших еще не стреляли. Поэтому было относительно легко аргументировать нашу точку зрения. Любопытны были встречи с коммунистами. Очень хорошо просматривалось расхождение позиций зала и президиума. За столом президиума, на сцене сидели мы с Примаковым и местные партийные боссы. В зале — «рядовые» коммунисты. С нами спорили боссы. Зал же (а там стояли микрофоны) часто шумел в нашу пользу и встречал аплодисментами наши аргументы. Видимо, еврокоммунизм, уже затронув «верхи», еще не дошел до «низов».

В Москве афганские сюжеты затрагивались в связи с под готовкой пленума ЦК, который состоялся 23 июня. Доклад «О международном положении и внешней политике Советского Союза» сделал Громыко. Брежнев подвел итоги прениям. Ему, да и всем, кто принимал решение о вводе войск в Афганистан, было важно получить одобрение пленума. И они его получили. Пленум принял решение о проведении в феврале 1981 года XXVI съезда КПСС.

Большие треволнения вызвала попытка Вашингтона сорвать, ссылаясь на Афганистан, Олимпийские игры в Москве. Американцы действовали жестко, напористо. Прессинг по всему полю. У нас анализом ситуации занимался Андропов (не только, но и…). На его звонок я ответил, что не вижу необходимости проводить усеченную Олимпиаду. Он рассердился и назвал меня «трусливым интеллигентом».

— Увидишь, утрем нос Картеру!

И утерли. Я ошибался. Слишком долго и педантично взвешивал все за и против. А надо было «проинтуичить» и сразу к политическому выводу — утрем нос!

* * *

25 июля умер Владимир Семенович Высоцкий. Я с ним несколько раз встречался в Театре на Таганке. У него возникла идея: давайте вместе куда-нибудь поедем, вы прочтете лекцию о международном положении, а я ее спою. И он действительно сочинил такую песню. Но вместе мы так и не выступили.

Высоцкий, как и Сахаров, оказался сильнее огромной государственной машины. Как его ни третировали, ни запрещали, ни отлучали от поэзии, он, как трава через асфальт, пробивался через все запреты и препоны. Вопреки официальной иерархии, он стал самым народным артистом, самым народным певцом. Поэзия, как и положено, оказалась сильнее политики. Поэт победил власть.

Хоронили 28-го. Театр в плотном оцеплении милиции. Боялись эксцессов. Уговаривали Любимова вынести гроб через заднюю дверь. Но толпа сохраняла спокойствие. Торжественное спокойствие горя…

Смерть поэта вызвала к жизни много стихов. На мой взгляд, лучшие написал Владимир Алексеевич Солоухин. Я не отношусь к поклонникам Солоухина, но стихи не могу не привести.

Хоть в стенку башкою,

Хоть кричи не кричи,

Я услышал такое в июльской ночи!

Что в больничном загоне,

Не допев лучший стих,

После долгих агоний

Высоцкий затих.

Смолкли лучшие трели,

Хоть кричи не кричи,

Что же вы просмотрели,

Друзья и врачи?

Я бреду как в тумане,

Вместо комплекса — злость.

Отчего, россияне,

Так у нас повелось:

Только явится парень

Неуемной души,

И сгорит, как Гагарин,

И замрет, как Шукшин,

Как Есенин, повиснет,

Как Вампилов, нырнет,

Словно кто, поразмыслив,

Стреляет их влет.

До свидания, тезка!

Я пропитан тобой,

Твоей рифмою хлесткой,

Твоей хлесткой судьбой.

Что там я — миллионы,

А точнее, народ

Твои песни-знамена

По жизни несет.

Ты был совесть, и смелость,

И личность, и злость.

Чтобы там тебе пелось

И, конечно, пилось.

В звоне струн, в ритме клавиш

Ты навеки речист.

До свиданья, товарищ!

НЕ народный артист.

Высоцкого не было, а власть наша продолжала спотыкаться, позориться на нем, на его памяти. К годовщине смерти артиста Театр на Таганке подготовил спектакль «Владимир Высоцкий». Начальство — на дыбы. Стержень спектакля — поэт и общество. Поэтому: не рекомендуем. 21 июля 1981 года состоялось заседание художественного совета театра. На одном полюсе — Главное управление культуры Мосгорисполкома. На другом — деятели культуры: писатели, композиторы, артисты, ученые. Я входил в состав художественного совета. Произнес речь: «Нельзя согласиться с тем, что главная тема спектакля — это конфликт поэта с обществом. Мне как раз кажется, что главная тема — соединенность судеб. Потому что судьба нашего общества драматична. Здесь были лагеря, война, культ личности, послевоенные сложности и т. д. И приблатненные песни — это тоже судьба нашего общества, пережившего все эти трагические повороты. Песни Высоцкого, его стихи отразили все эти этапы. Конечно, не все у него было благополучно, все мы это знаем прекрасно, и все это неплохо отражено в спектакле. В этом смысле спектакль очень точен, потому что не пытается сделать поэта розовым, изобразить его просто на манер шансонье, а показывает его сложную, противоречивую судьбу, отражающую сложность и противоречивость нашей истории. Так мне показалось из того, что я увидел. Мне думается, что именно с партийной точки зрения это очень важно».

Спектакль разрешили показать только один раз для гостей театра. Полновесная премьера состоялась только в мае 1988 года. А в следующем году отмечалось 25-летие Таганки. Театр разослал анкету. Ниже вопросы и мои ответы.

1. Ваши ассоциации при слове «Таганка».

Любимов.

2. Ваша первая встреча с «Таганкой».

«Добрый человек…»

3. Чем была для вас «Таганка» во времена застоя?

Осажденной крепостью, которую надо защищать.

4. Как вы воспринимаете «Таганку» сегодня?

Еще не МХАТ, но…

5. Ваши пожелания «Таганке» на будущее.

Стать другой, но все-таки остаться «Таганкой».

«Осажденная крепость» — это почти не метафора, это гольный факт. И биться, драться приходилось врукопашную. Где-то в 1968 или 1969 году всякие органы, руководящие культурой, вели очередной штурм театральных стен. Нависла угроза закрытия театра. Все инстанции были пройдены. Осталась последняя. И мы (Любимов, Делюсин и аз грешный) сели сочинять письмо Брежневу. Сочинили.

«Уважаемый Леонид Ильич!

Понимаю, насколько вы заняты. И все же позволю себе обратиться к вам по вопросу, который хотя и может показаться на первый взгляд мелким, незначительным, но на самом деле является вопросом принципиальным. Речь идет о Театре на Таганке.

Театр на Таганке — политический театр. Таким он был задуман. Таким он и стал. И я, как художественный руководитель театра, и весь актерский коллектив видим главную свою задачу в том, чтобы средствами искусства активно, целенаправленно утверждать в жизни, в сознании людей светлые идеалы коммунизма, отстаивать политическую линию нашей партии, беспощадно бороться против всего, что мешает развитию советского общества. Партийность искусства для нашего театра — не фраза, не лозунг, а та правда жизни, без которой мы, артисты Театра на Таганке, не мыслим ни искусства, ни себя в искусстве.

Репертуар театра максимально приближен к требованиям современности. В таких, наиболее дорогих театру спектаклях, как „Десять дней, которые потрясли мир“, „Павшие и живые“, „Послушайте! Маяковский“, „Добрый человек из Сезуана“, „Жизнь Галилея“, „Пугачев“, театр отстаивает революционные традиции, бичует мещанство и обывательщину, воюет против косности и душевной пустоты, за активное политически сознательное отношение к жизни.

Все эти спектакли, прежде чем они встретились с массовым зрителем, обсуждались и принимались партийными и государственными органами, ведающими вопросами культуры. Театр внимательно прислушивался к их замечаниям и предложениям. Советская печать, оценивая наши спектакли, отмечала их революционный, патриотический характер. Однако в последнее время театр стал подвергаться критике, выдержанной в грубой форме, не имеющей ничего общего с принятыми в нашей партии нормами. Театр осуждают не за отдельные ошибки, а за все его направление.

Разумеется, как и во всяком деле, а тем более в творческом деле, не все у нас ровно, не все в равной степени нам удается. Есть и слабые спектакли, есть ошибки и неудачи. Многие слабости мы видим сами и стараемся от них избавиться. На многое нам указала критика, за что мы ей искренне благодарны. Однако в последнее время события приняли иной оборот — началась подлинная травля Театра на Таганке.

Практически меня лишают возможности нормально работать.

Я не хочу рассказывать о тех недостойных методах, которыми не брезгуют наши „критики“. Скажу о главном — о политических позициях, с которыми обрушиваются на наш театр. Мы гордимся тем, что в ряде спектаклей подняли такую острую партийную тему, как борьба с вредными последствиями „культа личности“. А нам говорят, что это не актуально, что XX съезд партии — далекое прошлое, что все проблемы здесь давно решены. Мы считаем своим партийным долгом выступать против всякой „китайщины“, против догматического мышления, за ленинский стиль, ленинские традиции. А нам говорят, что это не актуально, что не в свое дело, мол, суетесь. Мы воюем с чинушами и бюрократами, отстаиваем большевистскую принципиальность, мы думаем на сцене и хотим, чтобы думал весь зрительный зал. А нам говорят, что это — „сползание“ с партийных позиций. Складывается впечатление, что Театр на Таганке „критикуют“ с позиций, которые трудно увязать с Программой КПСС, с решениями XXIII съезда партии.

Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что в нашем современном обществе можно обнаружить два политических фланга. С одной стороны, есть безответственные крикуны, которые отрицают все и вся, им наплевать на наше прошлое, на то, что делала и делает партия; они требуют „свободы“, хотя вряд ли знают, что делать с этой „свободой“. С другой стороны, есть еще много людей, которые тяготеют к порядкам и нравам времен „культа личности“; они не понимают, что советское общество давно переросло узкий горизонт их мышления и что нельзя решать социальные проблемы, делая вид, что их не существует. По-моему, тот характер, который ныне приняла критика Театра на Таганке, свидетельствует о живучести и активности тех, кто пытается вернуть советских людей к старым порядкам.

В конце концов, меня можно снять с работы. Можно даже закрыть Театр на Таганке. Дело не в личной судьбе одного или группы артистов. Здесь встают более общие вопросы. Кому это выгодно? Какие проблемы это решит? Это, разумеется, не эстетические, а политические проблемы. Беседы, которые состоялись у меня с некоторыми ответственными товарищами, оставили тревожное, гнетущее чувство. Мне приписывают совсем не то, что я думаю и к чему стремлюсь.

Поэтому я обращаюсь к вам — генеральному секретарю Центрального комитета нашей партии. Я был бы вам очень признателен, если бы вы могли принять меня.

Заранее признателен за ответ.

Искренне ваш Ю. Любимов».

Письмо передал Брежневу его референт Евгений Матвеевич Самотейкин, позже — посол СССР (России) в Австралии. Брежнев не принял Любимова. Но театру какое-то время свободнее дышалось[19].

Это письмо относится как раз к той категории малых, но не таких уж не важных дел, которые можно было решать, находясь поблизости от начальства. И в 60–70-е годы это было легче делать, чем в предперестроечные 80-е, куда мы возвращаемся.

* * *

30 июля 1980 года — уже Волынское-2. Задача — набросок структуры отчетного доклада.

Меня вышибло из колеи собственное 50-летие. Но праздники приходят и уходят, а будни остаются.

Согласно моим запискам, 20 августа Волынское посетили секретари ЦК Горбачев, Долгих (он курировал промышленность) и Капитонов. Поужинали. Поговорили о структуре. В Горбачеве, которого я видел первый раз, было внешне что-то наполеоновское.

В конце августа Брежнев посетил Казахстан. Выступая в Алма-Ате, он сказал, что в Китае происходят «серьезные внутренние процессы» и что «некоторые концепции» Мао, враждебные социализму, подвергаются критике. Все думали, что этот текст я «подсунул» генеральному. Но я и сам был в недоумении. Выяснилось позже, что это — вопреки Рахманину — сработал Голиков. Ему не терпелось «сблизить» КПСС и КПК. Сближения, конечно, не получилось, но слова Брежнева стали первым серьезным шагом на пути к восстановлению взаимопонимания между китайцами и нами.

Даю пояснение.

Рахманин доказывал, что в Китае и после смерти Мао ничего не меняется. Мао свернул с социалистического пути, и нет ничего похожего, что китайцы корректируют антисоциалистические установки Мао. В нынешнем Китае и не пахнет социализмом. Поэтому для Рахманина и его «китаистов» тезис о «серьезных внутренних процессах» звучал как похоронный колокол.

Голиков же полагал, что и при Мао Китай оставался социалистическим, хотя не исключено, что у «великого кормчего» был перебор по части революционности и антисоветизма. Надо поддержать китайцев, которые пытаются подретушировать Мао. И пора дружить. Кто теперь помнит о XX съезде?

Не уверен, что Брежнев разбирался в этих тонкостях. Его логика была проще: Мао нет, «банду четырех» посадили, значит, что-то стало меняться, и не в худшую сторону. Зондаж делу не повредит.

В середине сентября я лег в больницу, предстояла операция. Потом реабилитация в санатории. На работу вышел 8 ноября.

4 октября в Минске трагически погиб Машеров. Брежнев не поехал на похороны. Большая ошибка, по-моему.

В середине октября Брежнев забраковал текст выступления на пленуме, который должен был состояться 21 октября. Цуканов запаниковал и 15 октября вытащил меня на один день из санатория. Зря вытащил. Академики и так все довели бы до кондиций.

23 октября председателем Совета министров был назначен Николай Александрович Тихонов. По моим наблюдениям, не Черненко, конечно, но вроде. Очень несамостоятельный. Смотрящий в рот Брежневу. Не понимающий современных проблем народного хозяйства. И просто — старый и больной человек.

Еще одна большая ошибка Брежнева: сообщив сессии о том, что Косыгин «по состоянию здоровья» просил освободить его от обязанностей премьера, и рекомендуя кандидатуру Тихонова, Брежнев не сказал ни одного доброго слова о Косыгине. Это было просто неприлично, почти скандально. Наверное, нашелся мужественный человек, который поговорил с генеральным. 25 октября в газетах была опубликована «Сердечная благодарность» — Брежнев удосужился сказать Косыгину «Спасибо!».

В санатории много читал. В частности, изучил роман-эссе Владимира Алексеевича Чивилихина «Память». Роман подвиг меня написать письмо в редакцию «Литературной газеты». Письмо называлось: «Здесь „русский дух“?» Александр Борисович Чаковский его не опубликовал («по понятным причинам», сообщил он мне). По-моему, письмо не устарело.

В «Нашем современнике» публикуется роман-эссе В. Чивилихина «Память». Автор собрал интересный материал. Во всяком случае, я узнал много того, чего не знал раньше, — о людях и событиях. И люди, и события эти весьма различны. Первое впечатление: беспорядочная россыпь, произвольная смена пространств и времен. Но не так обстоит дело. Характер изложения, насколько я мог понять, подчинен одной идее — показать отечественную историю сквозь призму «истинно русской натуры».

Чтобы показать концепцию, которой руководствуется В. Чивилихин, приведу отрывок из разговора автора с «любознательным читателем».

«У Миклухо-Маклая, — сообщает автор, — есть кратчайшее афористичное высказывание о природе человеколюбия, издревле присущего нашему народу: „…русской натуре чужды не люди чужие, ей чужд эгоизм“».

И все же в этом афоризме Миклухо-Маклая, — сомневается читатель, — сквозит тенденция некоторой романтизации русских. Среди наших соотечественников, как и в любом другом народе, издревле встречалось немало натур эгоистичных, подлых, жестоких…

Простите, — признается автор, — я в погоне за краткостью невольно исказил мысль ученого; на самом деле он пишет: «Истинно русской натуре…» Истинно! А те люди, о которых говорите вы, русские по рождению, а не по духу…

«Опять „дух“? — вопрошает читатель. — Что это такое?»

Отвечая на этот вопрос «любознательного читателя», В. Чивилихин утверждает, что на эту тему «можно бы написать диссертацию». Он далее апеллирует к Пушкину: «Здесь русский дух…» Наконец, В. Чивилихин вспоминает о годах войны, о том, как ему в руки попал тогда дневник Толика Листопадова из Бахмача. В дневнике была такая запись: скоро ли придут те, что «и говорят по-нашему, и по духу наши!..».

Мне думается, что любой непредубежденный человек согласится: мальчик имел в виду отнюдь не «русский дух». Он ждал, он мечтал о том, когда придут советские солдаты, советские люди. Или солдаты-украинцы, солдаты-евреи, солдаты-узбеки и т. д. для него не наши «по духу»?

Удивительно, что В. Чивилихин не чувствует, что его аргумент находится почти на грани кощунства. Но — не чувствует. И делает вывод: «русский дух», о котором когда-то говорил Миклухо-Маклай, «а сейчас говорим мы с вами, — это, мне кажется, гуманистическая нравственная сущность нашего народа». Разумеется, если сущность нашего народа такова, она не могла не отразиться и на нашей истории. И действительно, под пером В. Чивилихина отечественная история выступает, пользуясь гегелевским языком, как воплощение «нравственной идеи», как собрание почти хрестоматийных примеров добронравия.

Так ли это? Поскольку диссертаций о «русском духе» не написано, давайте разбираться самостоятельно. Понятие «русский дух» могло бы иметь смысл в том случае, если с его помощью мы хотим выделить, подчеркнуть нечто специфическое, особенное, свойственное только русским. Но тут возникают неизбежные вопросы. А как быть, скажем, с поляками или китайцами? Как быть с арабами или французами? Как быть с другими народами? Логика В. Чивилихина требует лишить их нравственную «сущность» гуманистического начала. Другими словами, признать их изначально безнравственными, ибо какая же нравственность без гуманизма?

Возможно, В. Чивилихин не согласится с такой постановкой вопроса. Тогда он должен сказать, что, взывая к «русскому духу», он вовсе не собирался настаивать на исключительности русской натуры, что «гуманистическая нравственность» присуща и другим народам. Но если так, то в чем же разница между «русским духом» и «духами», допустим, греческим или украинским? Они, эти самые «духи», становятся тождественными, и поэтому каждый из них теряет право на самостоятельное существование.

А теперь — другое предположение. Предположим, В. Чивилихин, размышляя о «русском духе», хотел сказать нечто, — пусть в неуклюжей, наивной форме, — о том, что можно назвать русским национальным характером. При всей расплывчатости понятия «национальный характер» этнопсихологический подход сам по себе вполне правомерен. Но правомерна ли попытка ограничить русский национальный характер лишь одним измерением («гуманистическая нравственность»)? Формируясь на протяжении веков, эволюционируя под воздействием самых различных обстоятельств, этот характер не может не иметь сложной, противоречивой структуры, не может не включать в себя множество свойств, не все из которых должны вызывать умиление. «Нет одного национального характера, — пишет академик Д. С. Лихачев, — есть много характеров, особенно (но не исключительно) свойственных данной нации… Необходимо изучить эти характеры, а главное — те сочетания, в которые эти характеры входили, ибо человек не существует сам по себе… Это — „сообщество“ характеров и типов, и оно все время движется вместе с движением истории, при всей силе национальных традиций».

Однако В. Чивилихин освобождает себя от содержательного анализа, от исторического подхода и к нашей истории, и к нашему характеру. У него все предельно просто. Минусы он заносит в графу «русские по рождению», которые, оказывается, не «истинно» русские. А плюсы — в графу «русские по духу», которые, следовательно, русские в квадрате (происхождение помножим на дух). Даже как-то совестно серьезно возражать против такого вульгаризаторства. Слишком оно очевидно.

История русского народа чрезвычайно богата, многопланова и противоречива. Она знала взлеты и падения, гениев и злодеев. Великая история великого народа. И не надо пыжиться и становиться на цыпочки, чтобы доказать это.

Читая многие нынешние эссе, я, к сожалению, убеждаюсь, что проблема не устарела.

* * *

10 ноября — в Волынском. Мой непосредственный участок в докладе — группа «Б». Плюс, как всегда, общая редакция.

Крайне беспокоит всех положение в Польше. Устинов и Громыко настаивали на активном вмешательстве. Брежнев занимал гораздо более осторожную позицию.

В декабре перебираемся в Завидово. Докладчик требует резко сократить текст. Понятно — ему трудно говорить долго.

На столе по-прежнему пусто, «по-домашнему». Первое, второе и компот.

18 декабря умирает Косыгин. Об этом сообщают только 20-го, чтобы не омрачать день рождения Леонида Ильича. Именно 18-го ему вручают второй орден Октябрьской Революции. Ошибки учащаются…

В конце декабря попросили выступить на факультете журналистики Института международных отношений. Так сказать, повоспитывать молодежь…

«Опыт моей работы с молодежью, — сообщил я студентам, — крайне ограничен. Фактически он сводится к слабым попыткам воспитывать единственную дочь, которая сейчас сидит в этом зале и, видимо, ужасно переживает: не наговорил бы папа глупостей.

Когда я дома начинаю ее воспитывать, она предпочитает под каким-либо предлогом уйти в другую комнату. Но здесь моя задача облегчается тем, что уйти вам трудно. Сидит декан и все видит. Так что попробую.

Мне кажется, есть три основных пути в журналистику: по призванию, в силу превратностей судьбы, через факультет журналистики.

И вот этот последний представляется мне самым трудным.

Что писать? О чем?

Ведь прежде, чем писать, надо хотеть что-то сказать людям. Что-то внутри должно быть. Это „что-то“ — стержень человека, собственная личность.

Разумеется, все это — наживное. Опыт жизни. Как у Евтушенко: „Меня бросала жизнь и в морду била…“ Но вас тут в морду не бьют. Тут — теплица. Будут выращивать из вас личности. Но и вы сами должны выжать максимум возможного. Больше читайте. Внимательно смотрите по сторонам. Учитесь общаться с людьми.

Есть такое понятие „внутренний суверенитет личности“. Свой взгляд на мир.

Мы живем в иерархической системе. Она ориентирована на усреднение человека. И надо сопротивляться, сопротивляться во что бы то ни стало!

Учитесь сомневаться в том, что читаете и слышите.

Но сомнения, скепсис — обманчивая, двуличная штука.

Есть поверхностный, наивный скептицизм — ах, не так, не то, все врут календари! Такой скепсис не создает, а разрушает личность, делает ее мелкой, пустой, неинтересной.

Есть другой — творческий, конструктивный — скептицизм. Но он — результат огромного труда, огромных интеллектуальных и волевых усилий.

Истина должна быть не преподана, а пережита. Учитесь переживать истину, учитесь думать. Сначала мысль — потом слово.

Учебник, лекция — minimum minimorum. Для получения оценки. Для дела, для жизни этого мало.

Один пример. Брестский мир. Есть десятки статей. Есть пара страниц в „Истории дипломатии“. Но возьмите стенограмму VII съезда РКП(б), и вы увидите драму идей и судеб. Так вот, старайтесь добираться до стенограмм.

Хочу завершить свои размышлизмы словами Бориса Леонидовича Пастернака:

Во всем мне хочется дойти до сути.

В работе, в поисках пути, в сердечной смуте.

До сущности протекших дней, до их причины.

До оснований, до корней, до сердцевины.

Все время схватывая нить судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить, вершить открытья.

Стремитесь „вершить открытья“. Тогда будет интересно жить. Тогда, может быть, вы станете настоящими журналистами. Такими, которые нужны людям».

* * *

Сразу после Нового года уехали в Завидово. Так и хочется написать: Ново-Завидово.

Сработал естественный отбор. За столом нет ни машинисток, ни медицины. Из «обслуги» к совместному приему пищи остался допущенным только егерь Василий Петрович, генерал-майор теперь. На столе «по-домашнему» пусто. Опасаясь нашей самодеятельности, Брежнев даже из машины звонил на кухню и велел нам доппайки не выдавать. Так что день начинался с манной каши, а заканчивался гречневой.

Задача: отчетный доклад на съезд и выступление на пленуме перед съездом (презентация доклада, как сказали бы теперь).

В отличие от прежних времен докладчик практически не участвовал в общих проходках текста. Он работал в своих апартаментах, где его секретарь Галя Дорошина читала ему материал. Потом он появлялся в зимнем саду, сообщал нам замечания и снова удалялся.

Пониженный творческий тонус не способствует бурным обсуждениям. Все шло спокойно. Почему-то не понравился раздел о партии. Тут же сформировал пожарную команду (Загладин, Шишлин, Бовин) и дал срок — три дня. Под это дело Николай выпросил две бутылки водки с закуской.

Трудно шел кусок о литературе и искусстве. Андропов прислал пару записок, где бил в революционный набат по поводу «ущербных» спектаклей («Галилео Галилей», «Дом на набережной», «Взрослая дочь молодого человека» и др.). Приходилось лавировать.

XXVI съезд прошел без отклонений от нормы. Если не считать, что меня избрали членом Центральной ревизионной комиссии.

В трагикомедию превратилось выдвижение кандидатур в ЦК. Сделать это поручили Андрею Павловичу Кириленко. Ни одну фамилию (чуть более сложную, чем Иванов) он не мог произнести правильно. Зал давился от смеха.

Когда раздавали бюллетени для голосования, я бродил по залу и призывал вычеркивать Тихонова, Кириленко и Демичева. Себя я вычеркнул, нас так когда-то учили. И еще кто-то меня вычеркнул. Кириленко получил 10 голосов против.

* * *

После съезда широко распространились слова «Экономика должна быть экономной». Обычно их приписывают мне. Я не отказываюсь. Хотя в памяти не сохранилось, что именно я начертал этот лозунг. Здесь, наверное, применима модель Кукрыниксов. Нас было трое: Арбатов, Иноземцев, Бовин. Но может быть, не столь важно, кто написал, сколько — правильно ли написано. Я утверждаю, что правильно.

Речь шла о том, что наша экономика слишком расточительна. У нас — по сравнению с лучшими мировыми показателями — на одну единицу национального дохода тратится значительно больше труда, сырья и электроэнергии. Значит, если мы хотим идти вперед, надо научиться полнее, рациональнее использовать наличные ресурсы. То есть повысить отдачу вложенного рубля. Или наоборот: снизить вложения, необходимые для получения нужной отдачи, то есть для получения этого самого рубля (тогда еще в рублях считали). В переводе на лозунговый, массово-политический язык это и звучало: «Экономика должна быть экономной!» Кстати, в начале XXI века задача эта стала еще более актуальной.

* * *

После съезда готовили грузинскую речь. Она должна была произноситься 22 мая в Тбилиси. Сидели в Волынском-2. Цуканыч требовал от нас успехов. По мере возможности (или — невозможности) успехи обеспечили.

До конца года нагрузок по «отхожим промыслам» больше не было. Пытался продолжать диссертацию. Но — суета сует и всяческая суета…

19 декабря Брежнев получил еще один орден Ленина и еще одну, четвертую, медаль «Золотая Звезда».

1982 год начался — в речевой системе координат — вяло. Леонид Ильич чувствовал себя неважно. Ему было трудно с людьми. Уединялся, отсиживался в Кунцеве.

Но все же собрался в марте лететь в Ташкент, вручать республике орден Ленина. Сделали речь. Короткую и простую. Вот в эту речь был сознательно ввинчен абзац, где говорилось о наличии в Китае «социалистического общественного строя».

По просьбе Андропова работал над его выступлением в день рождения Ленина.

Майский пленум ЦК занимался Продовольственной программой. Так что прошел мимо нашей группы. Я пытался втолковать «аграрникам-марксистам», что самое время, опираясь на новую Конституцию, плотнее связать Продовольственную программу с индивидуальной трудовой деятельностью. Но они мыслили категориями колхозов и совхозов.

* * *

На майском пленуме Андропова избрали секретарем ЦК КПСС, то есть вернули с Лубянки на Старую площадь. Был у него в новом кабинете. Такое впечатление, что Ю. В. растерян. С одной стороны, он вроде бы кронпринц. Но с другой — не все это понимают и не всех это радует. Там он опирался на могучую машину, которая слушалась его беспрекословно, представлял одну из вершин «московского треугольника» (Андропов — Громыко — Устинов), треугольника, где концентрировалась реальная власть. Здесь же он только один из многих узлов в сложной сети взаимоотношений. И ветры здесь дуют не всегда попутные. Посаженного на его место Виталия Васильевича Федорчука вряд ли можно было упрекнуть в излишних симпатиях к Андропову и к его наследию в КГБ.

Условились поддерживать регулярные рабочие отношения. Видимо, в порядке таких отношений Андропов как-то позвонил и спросил, смотрю ли я «Время». Я ответил, что смотрю. И он попросил высказать (если есть) соображения по программе. Мои соображения, отправленные Ю. В. 27 июля, сводились к трем пунктам.

1. Структура. Сейчас программа «Время» (за редчайшими исключениями) строится по следующему шаблону: руководство — внутренние дела — международная жизнь — культура — спорт. И что бы там ни случилось в мире, что бы ни волновало людей, сначала им будут рассказывать о косовице (севе, подъеме зяби), кормах, рационализаторах, новых цехах и т. д. и т. п.

По-моему, «Время» надо начинать с самого актуального, «звонкого» события дня. Сегодня это может быть война в Ливане. Завтра — рекордный урожай. Послезавтра — космический запуск (или посадка). Я даже вполне допускаю, что «гвоздем» может служить и какое-то крупное событие из культурной или спортивной жизни.

В общем, включая программу «Время», человек должен знать: вот сейчас он услышит и увидит что-то интересное, важное, общезначимое.

2. Зрительный ряд. Сейчас значительная часть программы занята тем, что дикторы читают официальные документы или материалы ТАСС. Все это дублируется в газетах. Мне кажется, что нужно снизить удельный вес таких материалов, брать из них, выделять и комментировать лишь основное, суть. Нужно поднять удельный вес «картинок» — это же телевидение, а не телеслышание.

3. Содержание и форма. Нужно гораздо шире привлекать к программе «Время» партийных и государственных деятелей, ученых, артистов, журналистов и т. п. Министры иногда выступают и сейчас. Но их торжественные, чиновничьи речения только раздражают людей. Учиться говорить просто, ясно, умно, по делу — вот задача.

Дикторов, сидящих с каменными лицами, надо постепенно заменять журналистами (комментаторами, мастерами репортажа), которые скажут то же, но скажут интересно, без казенных интонаций.

Эти соображения заключал такой пассаж: «Все это легко писать. Но сделать будет — даже при желании сделать — чрезвычайно трудно. Люди, которые составляют программу „Время“, думают прежде всего о том, „как бы чего не вышло“. Многие из них отвыкли работать самостоятельно, брать на себя риск решений, поисков, новизны. В конце концов, программа „Время“ — это частность, локальный участок. Начать можно и с него. Но можно ли изменить его, оставляя в прежнем положении всю работу телевидения? Я в этом сомневаюсь».

Поскольку Андропов выразил намерение провести совещание по идеологическим вопросам, я набросал ему несколько страниц для разгона мысли.

«На мой взгляд, главный недостаток идеологической работы — существенное различие между тем, что мы говорим, и тем, что происходит на самом деле. Мы часто и с удовольствием говорим, что сформировался новый, советский человек. Но продолжаем относиться к нему как к ребенку, который должен верить во все, что ему сообщают.

Отсюда и главная тема: идеологическая работа — это серьезный разговор с серьезными, думающими, умными людьми. Вот в этом направлении и должна идти та „перестройка“, о которой говорилось на XXVI съезде. Надо постепенно привыкать говорить правду. Правда целебна.

Надо учитывать законы психологии. Человека больше раздражает не то, что в магазинах нет мяса, а то, что настрой пропаганды исходит из того, что все в порядке.

Пример. Все знают, что мы из года в год покупаем зерно. Но почему мы молчим об этом? Представьте себе два солидных подвала в „Правде“ или „Известиях“ с обстоятельным разбором: столько-то нам нужно зерна, столько-то мы производим сами. Не хватает, и поэтому нужно пока покупать. И т. д. и т. п. Уверен, что такая статья была бы для нас, для общей атмосферы в стране гораздо полезнее, чем ежедневные бодрые сообщения программы „Время“.

Или другой пример. Трагический случай на стадионе породил лавину разговоров, слухов, небылиц. А мы отделались несколькими строчками. Неужели нам повредило бы четкое изложение фактической стороны дела плюс выводы, уроки?

Третий пример. Гибнут наши люди в Афганистане. Приходят гробы и похоронки. Множатся слухи. Цифры называют самые невероятные. А мы молчим. Элементарное чувство уважения к памяти тех, кто умирает за интересы нашей страны, уважение к их близким требовало не молчать, а сообщать, писать о тех, кто погиб, выполняя свой интернациональный долг.

Ведь американцы, англичане поименно сообщают о каждом солдате. А разве наши менее достойны внимания Родины?

Я прекрасно понимаю, что мне можно возражать, и возражать обоснованно. Еще Гегель где-то сказал: мы стали настолько умны, что можем обосновать все, что хотим. И все-таки надо осторожно, постепенно, умно отходить от сложившейся традиции, учиться говорить правду, даже если она нам неприятна. И меньше будет всякой болтовни. И уважать нас будут больше.

Другая тема — форма подачи материала. Сложился удручающе казенный, скучный, стертый стиль. Одни и те же фразы, обороты. Очень много выспренности, барабанного боя. Классический пример — проект доклада Гришина о 65-й годовщине Октября. В общем, нужно учиться говорить нормальным русским языком, с нормальными человеческими интонациями.

Подлинным бичом стало всеобщее чтение по бумажке. Когда речь идет об официальных выступлениях — это одно дело. А когда на собраниях, митингах, сессиях Советов, на пленумах партийных комитетов, на телевидении и т. п. все читают — это производит, мягко говоря, не лучшее впечатление.

Судя по рассказам старых коммунистов, читать начали с середины 30-х годов. Боялись: чуть не то скажешь — посадят. Но теперь-то ведь не посадят, надеюсь. И надо возвращаться к традициям ленинских времен — свободно звучащее партийное слово, насыщенное мыслью, аргументами.

Следующая тема. Еще одна ленинская традиция — руководители должны систематически общаться, встречаться с массами. Когда Ленин приезжал на завод, в цехе выступал — вот это была идеологическая работа!

Приехать на завод, в колхоз, в институт, поговорить с людьми, выступить перед коллективом, рассказать о делах насущных, послушать людей. Но только не формально! Обязательно не формально!

Подумайте, пожалуйста, когда Вы в последний раз говорили с „простыми“ советскими людьми? Или прошли по улице? Или зашли в магазин? Или пошли в театр на спектакль, куда ломится „вся Москва“? Или прочли вещь, о которой говорит „вся Москва“ (например, „Вы чье, старичье“)?

Скажут — мелочи. Но без таких „мелочей“ невозможно ощутить, почувствовать атмосферу общественной жизни, настроения людей. А без этого, в свою очередь, очень трудно правильно ориентировать идеологический фронт.

Все, о чем я пишу, в высшей степени элементарно, даже банально. Но эти банальные истины приходится повторять, потому что мы духовно, нравственно все еще не можем вырваться из сталинских времен. Уверен, что многие наши экономические и иные трудности уходят корнями именно сюда. Так что перестройка идеологической работы становится ныне ключом к решению многих важных задач».

* * *

С начала сентября обосновались в Волынском-2. Надо было начинать заниматься планом и готовить Брежневу речь в связи с награждением Азербайджана орденом Ленина. А вообще спрос на речи явно превысил предложение. От Брежнева была заявка на заседание ПКК Варшавского договора и на статью по поводу 100-летия со дня смерти К. Маркса. От Андропова — на доклад на идеологическом совещании и «марксовское» выступление в Берлине. И еще Пономарев собирался опубликовать статью о Марксе.

Приезжал Гостев. Обстановку в хозяйстве описал словом «ужасная». Обложились всякими бумагами, чтобы встретить проект плана во всеоружии.

Но сначала — бакинская речь. В Москве все прошло гладко. Не гладко — в Баку. Брежнев перепутал папки. И речь, приготовленную для актива, стал читать на торжественном заседании. То есть не хвалить стал, а ругать.

Это была последняя поездка и последняя речь Леонида Ильича.

В октябре мы уже полностью переключились на план.

Но тут усилилась возня вокруг института Иноземцева. Воспользовавшись тем, что Николай Николаевич скончался, его идейные противники из аппарата ЦК и МК принялись громить институт. Собирались распускать партийную организацию. Арбатов получил из института сигнал SOS. Только Брежнев мог остановить партийных мракобесов.

20 октября мы были у Брежнева. Изложили обстановку.

— Что мне сделать?

— Позвоните Гришину и скажите, чтобы оставили институт в покое.

— Как его зовут?

— Виктор Васильевич.

— Хорошо.

Включил громкоговорящий аппарат. Гришин тут же стал рапортовать о завозе овощей в Москву. Брежнев еле остановил его.

— Что там у тебя с институтом Иноземцева?

— Да ничего, Леонид Ильич. Были какие-то неурядицы, но давно все прошло.

— Ладно. Ты разберись. Дай команду оставить институт в покое. В покое, понял меня?

Это был наш последний разговор с Леонидом Ильичом.

Пошли слухи о том, что Тихонову дали второго Героя. Но — без опубликования в печати.

3 ноября мы с Арбатовым у Андропова. По его словам, ему звонил Брежнев и дал указание, во-первых, заниматься кадрами и, во-вторых, вести (если нет Брежнева) заседания политбюро и секретариата.

Ю. В. поднял указательный палец: «Власть переменилась!» Понадобилось почти полгода, чтобы заинтересованные стороны поняли это. Состоялся довольно беспорядочный разговор. Арбатов шумел по поводу того, что на таможне Библии отбирают: «Сами себя позорим!» Андропов вяло отмахивался: «До всего руки сразу не доходят».

Меня же интересовала не судьба Библии, а судьба газеты. «Доколе?» — спросил я. Андропов понял, что речь идет о замене Алексеева, и ответил примерно в том же плане: не торопи, будем решать.

Я заручился его поддержкой относительно поездки в Китай. Вопрос, конечно, не для генерального секретаря, но Рахманин перекрыл мне все дороги.

Вообще же китайский сюжет постоянно присутствовал во взаимоотношениях с Андроповым.

Когда я пришел в отдел, я довольно скептически отнесся к рассуждениям о глубинных корнях антисоветской линии Мао Цзэдуна. Вспоминалось наше умение найти, если это нужно, любые корни. Андропов ткнул меня носом в архивы Коминтерна, и я понял, что корни были.

Потом, когда Андропов оказался в КГБ, мы часто обсуждали китайскую тему. Комитетские китаисты были в одной связке с Рахманиным. Меня упрекали в излишней «мягкости». А позже — в том, что я преувеличиваю позитивные сдвиги в Китае. Для внесения ясности я изложил свою позицию в записке, которую отправил Андропову в сентябре 1979 года. Привожу полностью:

«Через несколько десятилетий, если не раньше, Китай превратится в мощную державу — как в экономическом, так и в военно-техническом смыслах. Если к тому времени Китай останется на резко враждебных нам внешнеполитических позициях, это породит такие проблемы, по сравнению с которыми нынешние препирательства с американцами покажутся детской игрой.

Можем ли мы гарантированно предотвратить такое развитие? Нет, не можем. Мы не располагаем возможностями остановить модернизацию Китая или заставить китайцев изменить свою внешнюю политику. Единственно, на что мы можем рассчитывать, — это постепенная, вызываемая действием внутренних сил эволюция внешней политики Пекина под влиянием происходящих в Китае перемен.

И здесь мы могли бы кое-что сделать, могли бы способствовать такой эволюции. Но при одном условии: если мы правильно понимаем то, что происходит в Китае.

Мое понимание сводится к тому, что суть происходящих в Китае перемен — это отказ от идей и концепций ортодоксального маоизма, того маоизма, который сформировался в годы „большого скачка“ и „культурной революции“. На всех направлениях — в экономике и политике, в культуре и идеологии — китайцы возвращаются к здравому смыслу. Кричащее противоречие между объективными потребностями развития китайского общества и установками Мао Цзэдуна в конце концов, как это и предсказывалось в марксистской литературе, взорвало последние.

Разумеется, к сказанному можно сделать множество оговорок. Можно и нужно видеть противоречивость, непоследовательность, колебания в действиях китайцев. Но политический подход к делу требует, чтобы мы, не задерживаясь на поверхностном слое событий, на внешних коллизиях и конфликтах, сконцентрировали внимание на главном и основном. А главное и основное, повторяю, состоит в том, что китайцы разбили основы маоизма и тем самым открыли себе путь к действительному прогрессу.

Общие социологические соображения позволяют говорить о том, что изменения во внутренней политике рано или поздно приведут к переменам и в политике внешней. Где корни, истоки антисоветизма в политике китайцев? Можно выделить по крайней мере две группы обстоятельств, „ответственных“ за переход Китая на позиции антисоветизма.

Во-первых, крупные идеологические расхождения, вызванные отходом Мао Цзэдуна от коренных положений научного коммунизма. Антисоветизм явился той формой, в которой китайцы отстаивали свое идеологическое превосходство, свои (то есть маоистские) методы строительства социализма и т. д. Теперь эти расхождения сходят на нет, ибо во всех областях внутренней жизни китайцы возвращаются к тому самому „ревизионизму“, который они так рьяно отвергали два десятилетия.

Во-вторых, необходимость в таком эффективном средстве консолидации общества, каким служит „угроза с Севера“. В условиях трудностей и лишений, в обстановке острой политической борьбы великодержавные эмоции, питаемые антисоветизмом, использовались для того, чтобы предотвратить развал Китая, заставить массы примириться с перманентной нуждой. Теперь же, по мере осуществления модернизации, общего оздоровления обстановки в стране (и в руководстве) эта почва для антисоветизма будет постепенно размываться.

Я намеренно не упоминаю о территориальных вопросах, так как они явились следствием, а не причиной антисоветского курса Пекина.

Таким образом, происходящие в Китае перемены объективно ослабляют идеологические и политические предпосылки антисоветизма. Этот процесс тормозится понятной силой инерции, а также желанием, используя антисоветскую наживку, выудить на Западе как можно больше кредитов, техники, оружия и т. п. Но все-таки этот процесс идет. И чем дальше Китай будет втягиваться в модернизацию, тем очевиднее будет становиться, что советско-китайская конфронтация противоречит национальным интересам КНР.

Разумеется, нельзя исключать, что великодержавные, гегемонистские устремления и амбиции возьмут, как это не раз бывало, верх над соображениями политического рассудка. Вместе с тем нельзя исключать и иной, благоприятный для нас поворот событий. Более того. Необходимо активно, осторожно и умно подталкивать китайцев в этом направлении.

Пока же у меня создается впечатление, что вся наша пропагандистская машина работает на то, чтобы удержать китайское руководство на позициях антисоветизма. В самом деле. Все, что происходит в Китае, продолжает вызывать у нас неприязнь и раздражение. А ведь речь идет о залечивании ран, нанесенных Китаю „большим скачком“ и „культурной революцией“, о планах и деятельности, соответствующих потребностям китайского общества и интересам китайского народа. Со злорадством, часто в памфлетном стиле, мы пишем о политической борьбе внутри КПК. А ведь речь идет о преодолении сопротивления фанатичных последователей Мао, о преследовании тех, кто хочет вернуть старые времена. Мы высмеиваем, если не замалчиваем, ведущиеся в Китае идеологические кампании (о „критериях истины“ и т. п.). А ведь речь идет о попытках преодолеть догматизм, начетничество, слепое поклонение авторитету Мао.

Как это ни странно, но получается, что мы — вопреки своим собственным интересам — выступаем в защиту прежнего, маоистского Китая, прежних, маоистских порядков. Может ли такой характер пропаганды способствовать нормализации советско-китайских отношений? Скорее — наоборот. Не желая правильно оценить масштабы и характер перемен, происходящих в Китае, сохраняя прежнюю направленность и прежний тон пропаганды, мы помогаем тем силам, которые пытаются и будут пытаться заморозить Китай на антисоветских позициях.

Думается, что в сложившихся условиях целесообразно еще и еще раз продумать методы и стиль пропаганды, связанной с китайскими делами. Она должна быть более дифференцированной. Направление главного удара — внешняя политика Пекина, в особенности его авантюристические акции, его контакты с наиболее реакционными, милитаристскими элементами. В то же время вряд ли стоит подвергать сомнению право Китая утвердиться в качестве мировой державы. Тут ничего сделать нельзя (вспомним хотя бы историю с японо-китайским договором).

О внутренних делах Китая надо писать гораздо объективнее и спокойнее. Разве нам повредит, если мы скажем, что после многих лет хаоса и абсурдов Китай наконец-то нащупывает верный путь? Можно и нужно говорить о трудностях и противоречиях нынешнего Китая, но это должен быть серьезный, умный разговор, свободный от всякого злорадства. И если в Китае есть люди, ощущающие необходимость позитивных перемен в китайско-советских отношениях, то они получат дополнительные аргументы в пользу таких перемен.

Хуже, во всяком случае, для нас не будет. А может быть, будет лучше».

Не помню уже, как отреагировал Андропов. Его эксперты пели в унисон с Рахманиным. С моими статьями продолжалась волынка. Но время меняло позиции. И Андропов санкционировал мою поездку в Китай. Только вот заблокировал Делюсина (а мы вместе собирались). Думаю, что слишком толстым было досье на Делюсина…

* * *

10 ноября умер Леонид Ильич. 12 ноября пленум ЦК КПСС избрал генеральным секретарем Андропова.

Вокруг нового генсека сразу забушевали страсти. Свита, челядь всех рангов бурлили и пенились, пытаясь не лишиться насиженных и не очень пыльных мест.

Андропов решил иметь группу консультантов при секретариате ЦК. Кто главный? Андропов назначил Блатова. Что вконец расстроило Цуканова, который стал рядовым консультантом. Еще одним консультантом стал Шишлин. Других — не помню.

Продолжалось писание перешедших по наследству речей. В этот процесс энергично включились Горбачев и Долгих. Стали по-своему кроить и править, что вызвало шумный протест Арбатова. Я же загрустил и ушел в самоволку. 19 августа покинул Волынское. Но вечером меня нашел главный помощник Андропова Павел Павлович Лаптев. Я помнил его еще по отделу ЦК, где он тихонько занимался Албанией. Потом ушел вслед за Ю. В. в комитет и там быстро вырос. Лаптев велел быть у него завтра утром.

Был вызван и Арбатов. Сначала сидели над текстом (для пленума). Потом позвал Андропов. Изложу, по своей записи, основные темы разговора.

Соглашаться ли ему на председателя президиума Верховного Совета? Традиция давит. Есть плюсы с протокольной точки зрения — глава государства. Но что-то внутри сопротивляется. Рвутся Громыко и Черненко. Мы сказали — лучше не надо. Партия — одно. Советы — другое. А протокол приспособится. Хрущев не испытывал трудностей…

Есть проблема маршальских денег. Брежнев получал их. А он не хочет. Ну и не надо[20].

Федорчук и ситуация в КГБ. Федорчук мутит воду (зачем Солженицына выпустили, почему так много евреев получили разрешение на выезд; заменил в управлении связи всех людей и т. п.). «Володя не потянет» (это о Крючкове). «Чебрикова буду двигать» (движение кончилось 18 декабря, когда Чебриков заменил Федорчука, а Федорчука отправили в МВД).

Беда со Щелоковым. Куда его девать? Все отпихиваются. На руку, говорят, нечист (позже Щелоков и его жена застрелятся).

О своем «культе». Уже начинают махать кадилом. Дал команду Зимянину пресекать беспощадно.

О Цуканове. Черненко давит, не любит его, все хочет затереть куда-то. Тут мы с Арбатовым оживились. Поагитировали за Цуканова. Сказали, что Лукьянов был бы хорошим заведующим общим отделом, а Кручина — управляющим делами. Андропов завздыхал. От Боголюбова (нынешнего зав. общим отделом) пока трудно избавиться.

«Мелкие дела» (так он сказал) — буду настаивать, чтобы члены политбюро бывали на предприятиях, с людьми общались (тут я узнал свою записку), хотя не уверен, что удастся их отучить говорить без бумажки. Да и здесь, когда пленум, зачем на перерывах все прячутся в комнату президиума, надо быть в зале, говорить с товарищами.

Под занавес (а он не опускался почти два часа) спросил: как мы себя чувствуем, «уверенно ли». Ответили, что все нормально. Попросили, если можно, от текущих речей освободить. Арбатов в присущей ему манере сказал, что от речей уже «молоко в грудях киснет». Посмеялись. Андропов обещал послабление.

Вышли мы растерянные, в растрепанных чувствах. Разговор, степень откровенности — ну совсем не похоже на Андропова. А может быть, просто поговорить не с кем, душу излить… Ведь все смотрели на него только снизу вверх. Мы — тоже, но не только. Какие-то тонкие нити, связывавшие нас, не вписывались в общую иерархическую схему. Иногда это позволяло ему расстегнуть лишнюю пуговицу на мундире. Иногда, видимо, мешало, и он пытался рвать эти нити.

Какой-то он был одинокий, умученный…

На пленуме, который состоялся через два дня, собравшиеся не могли определиться: вставать — не вставать, хлопать — не хлопать. Но в прениях быстро появилась розовая слюна.

Набросал два абзаца для заключительного слова:

«Дорогие товарищи! Я сердечно благодарен всем, кто с этой трибуны желал мне успехов в работе. Я не отделяю свои успехи от ваших, и если они, эти успехи, будут, то это обязательно будут наши общие успехи.

В связи с этим давайте поставим перед собой такой вопрос: а нужно ли нам вообще подчеркивать персональные успехи, персональные заслуги одного человека? Уверен в том, что не нужно. Уверен и в том, что все присутствующие понимают меня правильно».

Но в перерыве не нашел Лаптева, и абзацы остались в моем кармане…

Пленум избрал Гейдара Алиевича Алиева членом политбюро. Он стал первым заместителем премьера. Не думаю, что это был лучший кадровый ход Андропова.

Юбилейный доклад готовила группа Александрова. Только когда новый докладчик потребовал убрать «беллетристику», вызвали на пару дней Арбатова и меня. Мы свое дело сделали и разбежались.

Дальше — хороший сюжет для размышлений на тему: «и барский гнев и барская любовь».

Поздно вечером 18 декабря звонит Арбатов: «Надо срочно встретиться». Сажусь в троллейбус и еду к намеченному месту встречи на Кропоткинской. Арбатов уже там. Проливной дождь. Устроились у столба под фонарем с двумя зонтами.

Монолог Арбатова: я написал письмо Андропову, в котором обратил его внимание на активизацию «младогвардейцев» (остатки отрядов «железного Шурика»), усиление цензуры в театре, оживление консервативного крыла в аппарате ЦК, некоторые странности под флагом наведения порядка. В общем, «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!». Ответ Ю. В. прислал с фельдом два часа назад. Ответ резкий, надменно-холодный. «Не надо меня поучать!»

Ответ я прочитал тут же под фонарем. Действительно, такая небрежная отмашка… И совершенно не соответствующая тональности отношений, которые поддерживались между Андроповым и Арбатовым вот уже двадцать лет.

Арбатов иногда перебирал по части настырности. Не потому, что он хотел поучать, а потому, что болел за дело. И Андропов должен, обязан был это понимать. Но — не понял. Это меня удивило и огорчило больше всего. Наверное, подозрительность, свойственная службе в КГБ, достигла критической массы. Наверное, делала свое дело и болезнь, ослабляя не только тело, но и душу, снижая сопротивляемость против наветов и наушничанья. И хотя данное письмо меня конкретно не касалось, я воспринял его как обращенное и ко мне.

Решили так. Сами никакой инициативы проявлять не будем. И никому сообщать об этом письме не будем. Посмотрим, как пойдет дело.

Доклад на юбилейной сессии прозвучал. Особенно фраза: «Мы плохо знаем общество, в котором живем».

На следующий день раздался звонок от Александрова. Он передал мне благодарность от Ю. В.

Одновременно обострились «битвы в пути» на телевидении и в газете. Лапин и Зимянин усилили критическое внимание к моим материалам. Это было полезно. Заставляло не расслабляться, всегда быть в форме.

8 января 1983 года в «Известиях» встречали нового политического обозревателя Валентина Михайловича Фалина. Один из лучших наших германистов. И один из лучших советских дипломатов. Острый, живой ум. Знание дела. Блестящий знаток живописи. Трудности в отношениях с Громыко прервали его дипломатическую карьеру. Фалина назначили первым заместителем заведующего отделом международной информации ЦК КПСС. Помогал преодолевать преграды, которые иногда выстраивал перед журналистами МИД.

Почему оказался в «Известиях»? Подходим тут к трудному вопросу: кадровая политика Андропова. Если верить Андропову, Фалин в порядке самодеятельности стал интересоваться архивом, в котором находятся бумаги по Катыни (там мы расстреляли польских офицеров и долго, почти полвека, отказывались от этого). Если верить Фалину, то ему именно Андропов поручил заниматься Катынью, чтобы найти выход из тупика лжи, в который мы себя загнали. Я верю Фалину.

Вообще, у Андропова, когда он еще работал в комитете, сложилось какое-то предубежденное, излишне настороженное отношение к Фалину. Мы с Арбатовым пытались его переубедить.

Но тщетно. И когда Ю. В. стал генсеком, дни Фалина в ЦК были сочтены.

В «Известиях» Фалин провел три года. Защитил кандидатскую диссертацию и написал докторскую. И часто публиковался в газете.

Затем АПН, где Фалин провел два года. Потом — секретарь ЦК КПСС и последний заведующий международным отделом. Когда отдел уже ничем не «заведовал».

Встречались мы редко. Резко разошлись во взглядах на объединение Германии.

У Андропова было, несомненно, чутье на людей, которые работают с хорошей отдачей. Но относился он к ним часто как к шприцам разового использования. Бурлацкий, Богомолов, Делюсин тому примеры. Фалин — еще один пример. Кроме интеллектуального окружения есть еще окружение административное («свита»). Тут у Андропова как заведующего отделом был полный прокол. Когда он ушел, вокруг него не было ни одного человека, который мог бы считаться хотя бы приблизительно адекватной заменой. О КГБ мне трудно судить. Но взлет Владимира Александровича Крючкова, чиновника высшей пробы — аккуратного, исполнительного, честного, политика очень средней руки, человека с небольшим интеллектуальным, культурным потенциалом, свидетельствует не в пользу Андропова. Достаточно тусклым был и состав его помощников.

Независимо мыслящие люди, люди, которые могут возразить, ослушаться, — это некий кадровый изыск. Иногда неудобно даже признаться, что любишь эскарго или бараньи яйца. А основное кадровое блюдо — щи суточные или макароны по-флотски — готовится из других, более добротных компонентов.

От Андропова ждали наведения порядка. И он начал наводить его. Смущали методы. Энергичные молодые люди могли подойти к вам на улице, в парикмахерской, в магазине и т. п. и поинтересоваться: кто вы? почему не на работе в рабочее время? Стали поощряться мелкие доносы на соседей и знакомых. Предлагались усовершенствования.

Вот какую роскошную бумагу привезли мне из Ставропольского края.

СИГНАЛЬНАЯ КАРТОЧКА

на лицо, допускающее правонарушения

Гр-н____________

Адрес____________

проживает (нужное подчеркнуть) на случайные заработки, нетрудовые доходы, уклоняется от уплаты алиментов, долгов по гражданским искам, органов следствия, правосудия, нигде не работает, не занимается воспитанием детей, пьянствует, употребляет наркотические вещества, совершает преступления и иные правонарушения общественного порядка и правил социалистического общежития.

________________________

Подпись инициатора карточки не обязательна. Заполненная карточка направляется в отдел милиции по адресу____________ в РОВД____________

«__» 198_ г.

Теперь посмотрим на обороте.

Приняты меры:____________

(заполняется в отделе милиции)

Дата____________

(фамилия и должность работника милиции)

Можно представить, что творилось бы в стране, если какой-нибудь шибко руководящий почитатель Андропова дал команду распространить ценный опыт…

Но — не дал. Даже такое общество, как наше, обладает встроенными защитными механизмами. «Сигнальные карточки» не привились. Опросы граждан в местах общего пользования прекратились.

* * *

Воспользовавшись тем, что порядок еще не наведен, а из списков вольноопределяющихся меня уже вычеркнули, поехал по миру. Китай. Япония. Великобритания. Греция. Кипр.

Десять дней в Китае подтвердили мою гипотезу, что мы имеем дело с новым Китаем. Никто мне этого не говорил, да и не мог — особенно «наверху» — сказать. Это было видно по характеру встреч, по улыбкам и горящим глазам, по вопросам.

Мой визит привлек внимание журналистов и дипломатов. Была довольно большая пресса. В качестве примера несколько абзацев из статьи Виктории Грэхэм в «Саут Чайна морнинг пост» (19.02.83): «Ведущий советский политический комментатор Александр Бовин находится с визитом в Китае, очевидно пытаясь оценить недавний визит госсекретаря США Дж. Шульца и узнать китайские намерения в отношении следующего тура китайско-советских переговоров, намеченных на начало следующего месяца в Москве».

Коллегам и в голову не могло прийти, что «ведущий etc» выбрался в Китай, преодолевая сопротивление официальных китаистов, и что никто никаких ориентировок ему не давал.

Грэхэм продолжает:

«Иностранные дипломаты называют визит Бовина, ведущего комментатора правительственной газеты „Известия“, чрезвычайно важной поездкой.

Бовин был помощником покойного советского президента Л. Брежнева и близок к партийному председателю Ю. Андропову. Его считают независимым обозревателем, которому доверяют, чьи взгляды не всегда совпадают с советской партийной линией, но к которому с вниманием и уважением относится руководство.

Бовин, находясь в Пекине с частным визитом, как гость советского посла, посетил отдел печати МИД КНР и другие организации.

Он — первый высокопоставленный советский журналист, который посетил Китай после китайско-советского разрыва в 60-х годах.

Зарубежные аналитики считают, что Бовин мог привезти личное послание от Андропова, в котором подчеркивалось желание нового советского руководителя иметь более близкие отношения между Китаем и Советским Союзом». И еще две страницы подобного текста.

А когда я говорил, что никаких посланий у меня нет, что никаких поручений я не имею, коллеги смеялись. Зачем же тогда лететь из Москвы в Пекин? Если бы они изучали материалы XXVI съезда КПСС, они бы поняли: и журналистика должна быть экономной!

Шлейф статей тянулся и в Великобритании. Тут я не был экзотикой, как в Китае. Но появление Андропова добавило новые краски.

«Таймс» (29.04.84) поместила статью Дэвида Уотта «На подходе к соглашению с Андроповым». Позволю себе обнародовать несколько абзацев:

«Советский обозреватель Александр Бовин — человек тучный, если не сказать больше. Он настолько тучный, что кажется, что его полнота просится наружу. Но внешний вид — не единственное его достоинство. Он очень умный, обаятельный человек и обладает большим чувством юмора. Наверное, кто-то из вас уже видел его по телевизору, когда он говорил о том, что, пока из Белого дома вещает идеолог, с Америкой не будет серьезного диалога. Может быть, даже кто-то читал в „Обсервер“ за воскресенье его статью, где содержался призыв к урегулированию отношений между Западом и Востоком. На эту мысль стоит обратить внимание не потому, что Бовин прибыл в Лондон для участия в англо-советском „круглом столе“, а потому, что он близок к Юрию Андропову. Так, во всяком случае, говорят.

Аргументы Бовина, как он изложил их мне, примерно следующие. Все революции — английская, французская, американская, русская — начинались с идеологии, но со временем и под влиянием внешних событий идеология стала слабеть. И сейчас мы пришли к моменту, когда прагматизм и национальные интересы являются первоочередными. Советская Россия с тех пор, как умер Ленин, пошла именно по этому пути и сейчас переживает времена, когда идеология, конечно, играет важную роль, но прагматизм доминирует.

Для Бовина парадокс заключается в том, что Соединенные Штаты, перешагнув через рубеж двухсотлетия со дня революции и успешно продвигаясь по пути от идеологии к прагматизму, при Рональде Рейгане совершенно неожиданно пошли в обратном направлении. Превалирующим стал для них идеологический крестовый поход против коммунизма и „империи зла“, то есть против Советского Союза. Это очень опасно, говорит Бовин. Когда речь идет о национальных интересах, здесь все ясно, но объявление „священной“ войны отрицает всякий компромисс и ведет к ужасному столкновению добра и зла в Армагеддоне.

И вот что интересно. Рейганизм порождает недоумение далеко за пределами Советского Союза. Но проблема, как это всегда бывает с советской противоречивостью, в том, чтобы четко уяснить себе, насколько много здесь тактических уловок, рядящихся в тогу искренности, и насколько много искренности, пробивающейся сквозь маску тактических уловок».

Измерив с моей помощью соотношение искренности и тактических уловок, г-н Уотт пришел к выводу, что надо держать себя в руках, трезво мыслить и искать компромисс.

И еще один материал. «Гардиан» (30.04.83) опубликовала редакционную статью «Неортодоксальный путь к выживанию в Советском Союзе». Про меня опять же, как и вся эта книга.

«Как сказал коллега Александра Бовина на пресс-конференции, состоявшейся на этой неделе в советском посольстве, „между собой мы зовем Сашу советским Уолтером Кронкайтом“. Странное сравнение. Бовин — прямая противоположность седовласого старожила Си-би-эс, теперь отошедшего от телевизионных дел.

Бовин — это напористый, чрезмерно самоуверенный и, возможно, самый противоречивый политический обозреватель в СССР. Думаю, что он известен не только как ведущий обозреватель на советском телевидении, но и как человек с весьма колоритной внешностью.

Он был в Лондоне в составе советской делегации из восьми человек, приехавших сюда на очередное ежегодное заседание англо-советского „круглого стола“. „Круглый стол“ — это задумка Г. Вильсона и Л. Брежнева. С 1975 года в рамках его заседаний встречаются специалисты с обеих сторон. Причем все они вхожи в правительственные круги.

Бовин — идеальная кандидатура для участия в таких встречах. Хотя официально он и числится обозревателем „Известий“, Бовин был некоторое время составителем речей для Брежнева, а сейчас пользуется репутацией давнишнего сподвижника Андропова. В начале 60-х, когда нынешний советский лидер возглавлял отдел ЦК по связям с коммунистическими партиями, Бовин часто ездил с ним за границу, так как был одним из главных консультантов отдела.

Его тесные связи с высшими чинами в Кремле позволяли ему выходить из сложных положений. Три года назад он вызвал дипломатический конфликт между Советским Союзом и Ираном. В советской прессе появилась его статья, в которой содержалась критика аятоллы. А Бовин выжил. Потом он объективно и честно проанализировал причины советской интервенции в Афганистан. И снова выжил.

На пресс-конференции в посольстве он вел себя плутовски и был неуловим. Когда его спросили, как далеко зашла Москва в военной поддержке Никарагуа и сальвадорских партизан, он быстро отреагировал: „Вам придется подождать с ответом, пока я не стану министром обороны“. С такими друзьями, как у него, он может стать им».

Там, где я хорошо знал корреспондентов ТАСС, я просил их статьи подобного рода в Москву не посылать. Поскольку находились желающие использовать их, чтобы позудеть на ухо начальству: вот, мол, Бовин нос задирает, без всяких санкций и контроля дает интервью, выступает на телевидении, печатает статьи. И — главное! — изображает из себя «сподвижника». На Брежнева, правда, как я мог убедиться, такие наветы мало действовали. Андропов — иное дело. Он был более мнителен. Он особенно не любил, когда мое имя всплывало где-то рядом с его именем. А оно таки всплывало и безо всякого содействия с моей стороны…

* * *

В июне состоялся пленум. С докладом «Актуальные вопросы идеологической, массово-политической работы партии» выступил Черненко. Доклад был предельно серый, консервативно-охранительный. Первоначально предполагалось провести широкое совещание по идеологическим вопросам. Но Андропов, став генеральным, передоверил это дело Черненко. И, значит, загубил. А впрочем, я иногда думаю, что при том настрое, который был у Ю. В., может быть, и лучше, что он отошел в сторону. А то бы дров могли нарубить больше…

Андропов выступил с очень злой, раздраженной репликой. Дескать, некоторые идеологические работники здесь говорят одно, а в посольствах — другое. Фамилии, сказал, сейчас не называю, но назову… Я грешил на Фалина.

Собрался выступить в прениях. Бросил в ящик записку и Лаптева просил посодействовать. Вспомнил Евтушенко: «Пять минут правды, пусть потом убьют…» Но слова не дали.

Андропов не выдержал осаду. 16 июня его избрали председателем президиума Верховного Совета СССР.

Несколько месяцев спустя мне сказали, что, выступая на пленуме, Андропов имел в виду меня. Не знаю уж каким путем, но комитетчики раздобыли запись моей беседы с французским дипломатом. У меня большой опыт таких бесед. Дипломату нравится, когда советский собеседник критически относится к советской действительности. Ради бога! В нашей открытой печати, которую лень прорабатывать в посольствах, критики даже тогда было с головой. А я, участвуя в подготовке «экономических» пленумов, получал еженедельные сводки такой литературы. И когда дипломат стал задавать вопросы по сельскому хозяйству (!), я с удовольствием стал разгружать память. Но без ссылки на источники. Из личного опыта сообщил, что в Петропавловске-Камчатском торгуют копченой новозеландской бараниной. По-видимому, бывшие андроповские эксперты соорудили бумагу, откуда следовало, что я выдавал французу крупные государственные тайны.

* * *

После пленума уехали с Леной Петровной отдыхать в Армению, в Дилижан. Провели чудный, спокойный месяц.

Познакомился там с Камо Сероповичем Демирчяном, академиком, теплотехником, мудрым человеком. Гуляли, говорили обо всем. В том числе и о назревших и перезревших экономических реформах. Я был настроен оптимистически. На всю жизнь запомнил слова Камо:

— Как вы думаете, Саша, римский сенат мог бы отменить рабство?

Камо — старший брат Карена Сероповича Демирчяна, в те дилижанские времена первого секретаря ЦК КП Армении. Я познакомился с ним в те безумно далекие годы, когда он был молодым, стройным и невероятно элегантным. От партийных чиновников (а он был одним из секретарей Ереванского горкома) Карен отличался интеллигентностью, культурой, отсутствием чванства. Разговоры с ним помогали мне преодолевать узкий московский горизонт, видеть проблемы с иной точки зрения. Еще задолго до перестройки он толковал мне, что надо раскрепостить энергию людей, отдать в частные руки сферу услуг, мелкое производство, значительные сектора в сельском хозяйстве. Он верил, как верили почти все «шестидесятники», что социализм можно соединить с демократией, со здравым экономическим смыслом.

История выбрала другой путь. Думаю, Демирчян принял бы его. Но постарался бы найти максимально безболезненные формы перехода в новую эпоху. Армении не повезло. Именно тогда, когда особенно были нужны ум, опыт, уравновешенность, Демирчян — говорят, в силу внутрикремлевских или околокремлевских интриг — оказался не у дел. Но он не сломался, не ушел в переживания, не ожесточился. Работал, читал, думал. И в конце концов снова вошел в большую политику.

Он погиб, как погибают солдаты, на поле боя, своего политического боя. Те, кто стрелял в Карена Демирчяна, стреляли не в прошлое, а в будущее Армении. Но оно все равно состоится.

После тихого Дилижана шумный Ереван, тепло армянских друзей — и Москва.

* * *

2 августа меня вызвал Андропов.

— Мы дошли до такого пункта, когда надо или драться, или мириться. Предлагаю мириться. Мне вас обоих недоставало, особенно тебя. Не обижайся на мои упреки в гусарстве. Вовсе не нужно, чтобы ты на меня походил. Но постарайся поаккуратнее… Разные люди вокруг. Не ставь меня перед необходимостью неприятных решений. Время длинных речей прошло. Давай вместе работать.

На том и порешили.

Такой же разговор состоялся у Ю. В. с Арбатовым.

Тяжелый камень упал с души.

Жаль, что времени работать вместе почти не осталось.

С возрастом, с опытом прежнее романтическое отношение к Андропову исчезло. Четче, рельефнее проступили разделительные линии между, если воспользоваться его находкой, большевиком и коммунистом. Жестче, определеннее стали оценки политики, действий Андропова, направленных на выпалывание ростков свободы на поле «развитого социализма». И тем не менее, вопреки всему, что можно было бы назвать объективной оценкой личности и обстоятельств, оставались неискоренимая вера в Андропова, надежда на него и даже любовь, при всей неуместности тут этого слова.

Я еще вернусь к общей характеристике Андропова. А пока — работа.

1 сентября позвонил Андропов. Сказал, что завтра уезжает в отпуск. К возвращению просит приготовить соображения по «проявлениям» в республиках. «Меня не интересуют формулировки, меня интересует существо дела». Это означало, что самоцензуру можно отключить.

А вечером по программе «Время» зачитали сообщение ТАСС:

«В ночь с 31 августа на 1 сентября с. г. самолет неустановленной принадлежности со стороны Тихого океана вошел в воздушное пространство Советского Союза над полуостровом Камчатка, затем вторично нарушил воздушное пространство СССР над о. Сахалин. При этом самолет летел без аэронавигационных огней, на запросы не отвечал и в связь с радиодиспетчерской службой не вступал.

Поднятые навстречу самолету-нарушителю истребители ПВО пытались оказать помощь в выводе его на ближайший аэродром. Однако самолет-нарушитель на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря».

Классический образчик нашей пропаганды, лицемерной и лживой.

Об остальном, что касается этой трагедии, я уже писал.

Поручение Андропова я исполнил. 30 сентября Лаптев отправил ему записку. Ввиду важности проблемы привожу ее полностью.

НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ О НАЦИОНАЛЬНОЙ ПОЛИТИКЕ

Для начала (и для настроения) хотелось бы привести несколько фрагментов из записок В. И. Ленина «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», продиктованных 31 декабря 1922 года.

«…Никуда не годится абстрактная постановка вопроса о национализме вообще. Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой.

По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное число насилий и оскорблений…

Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации… должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически…»

Чтобы обеспечить максимум доверия со стороны «инородцев», — писал Ленин, — «нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к „инородцу“ то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством „великодержавной“ нации.

…сугубая осторожность, предусмотрительность и уступчивость требуются с нашей стороны поистине пролетарским отношением к делу…

…ничто так не задерживает развития и упрочения классовой солидарности, как национальная несправедливость, и ни к чему так не чутки „обиженные“ националы, как к чувству равенства и к нарушению этого равенства, хотя бы даже по небрежности, хотя бы даже в виде шутки… Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости, чем недосолить».

Эти записки В. И. Ленина были впервые опубликованы в 1956 году. С тех пор они не то чтобы замалчиваются, но не пользуются особой популярностью. Молчаливо делается поправка на «романтизм» Ленина. Между тем ленинские мысли полностью сохраняют свою актуальность. Поэтому полезно вновь и вновь возвращаться к запискам Ленина, сопоставляя сказанное им с реальной политической практикой.

1

В области национальных взаимоотношений партия ставила перед собой двуединую задачу: добиться расцвета наций и на этой базе усилить, интенсифицировать их взаимодействие, сближение. Иными словами, мы рассчитывали на взаимосвязанное, синхронное развитие национального и интернационального начал.

Трудно переоценить то, что уже сделано. Перемены произошли гигантские. И по части «расцвета». И по части «сближения». И все-таки приходится констатировать, что процессы расцвета наций и их сближения развивались и развиваются далеко не так синхронно, как хотелось бы.

Что касается «расцвета», то хотя здесь есть еще нерешенные проблемы (они прежде всего характерны для малых народов севера и востока), в целом развитие шло более или менее в том направлении, которое было предсказано теорией. Что же касается «сближения», стирания межнациональных перегородок, нарастания интернационалистических тенденций, то эти процессы шли не так интенсивно, как предполагалось. Больше того, я рискнул бы сказать, что в последние десятилетия происходит своего рода обособление республик, их замыкание в собственных проблемах.

Усиливаются (в разных республиках в разной степени) националистические и, в частности, антирусские настроения.

Конечно, сказанное — только схема, только контуры проблемы. В обоих случаях можно сформулировать ряд обоснованных оговорок, уточнений и т. д. Но, как ни заворачивай проблему в словесную вату, острые углы все равно будут торчать и, значит, требовать корректировки нашей национальной политики.

Для того чтобы определить характер, направленность необходимой корректировки, нужно выяснить, что тормозит процесс сближения, в чем причина возникновения негативных явлений.

Я бы обратил внимание на две группы факторов.

Во-первых, реально существующие интересы нации, неизбежный, необходимый рост национального самосознания объективно таят в себе возможность преувеличения национальных моментов в ущерб социальным, противопоставления интересов одной нации (республики) интересам другой и недооценки общих интересов всего Союза. Однако возможность есть именно возможность, и она вовсе не обречена стать действительностью. При зрелом политическом руководстве, при хорошо поставленной массово-политической работе ее, эту возможность, можно, так сказать, «заблокировать».

Но в том-то и дело, что в ряде республик руководящие национальные кадры (партийные, советские и т. д.), многие представители интеллигенции (а интеллигенция играет огромную роль в формировании общественного сознания) не смогли эффективно противостоять давлению националистической стихии, не смогли всегда и во всем стать подлинными проводниками интернационализма, защитниками общих интересов.

Во-вторых, вряд ли можно утверждать, что мы, центр, или — что то же самое — русские, всегда были на высоте положения. Тут надо вспомнить Ленина. Всегда ли мы проявляем необходимые такт, осторожность, терпение? Всегда ли мы «пересаливаем» по части уступчивости? Всегда ли мы задумываемся над тем, какое впечатление на «инородцев» оказывают наши поступки, решения, мероприятия?

Приведу пример. Мы торжественно отмечаем «добровольное присоединение» (Грузии, Башкирии, Киргизии, Чувашии и т. д.) к России. А все понимают, что это — за исключением, может быть, Армении — фальшь, неправда.

В «тюрьму народов» не шли добровольно. Россия завоевывала и эксплуатировала «инородцев». Теперь же мы заставляем людей, чьи предки гибли в борьбе с царскими солдатами, радоваться, торжествовать по поводу «добровольного присоединения». Мы, видимо, исходим из того, что провозглашение «добровольности» сплачивает, сближает народы. На самом же деле очевидные всем фальшь, фарисейство отталкивают «инородцев» от нас.

Другой вопрос. Отношение к собственной истории, ко всякого рода символам (памятники, музеи), эту историю отражающим. Тут действительно есть перекосы: идеализация прошлого, возвеличивание князей, ханов и т. д., чрезмерный (и дорогой) размах при строительстве памятников, мемориалов (да и современных административных зданий).

Мы, естественно, поправляем. Но всегда ли делаем это тактично? Не пересаливаем ли по части административных запретов? Ведь материя тончайшая, затрагивающая глубинные чувства людей. То, что из центра или для центра может казаться незначительным, для малого народа выглядит величественным и исторически значимым.

А что могут думать в республиках по поводу того, что в центральном партийном, советском, профсоюзном и других аппаратах явно превалируют русские (плюс украинцы)?

В общем, усердие по части «сближения», невнимательное подчас отношение к чувствам «инородцев» объективно, независимо от наших хороших намерений ведут к противоположному результату — стимулируют центробежные силы, антирусские настроения.

2

И вот теперь главный вопрос: что делать?

Но сначала, как сказали бы китайцы, «два нельзя». Нельзя делать ничего, что позволило бы усомниться в нашей линии на «расцвет». Нельзя надеяться, что можно сделать что-либо путное, приняв постановление «О мерах по дальнейшему…».

Все, о чем пойдет речь ниже, требует времени, терпения, осторожности.

1. Мы, которые в центре, обязаны всегда, ежедневно и ежеминутно помнить, что живем в многонациональном государстве. И не просто в многонациональном государстве, а в таком, где принцип равноправия является конституционным и нашим партийным законом, где этот принцип тысячекратно провозглашен в документах, речах, учебниках и т. п.

Нужно заботиться, чтобы практика соответствовала принципу. Тут не может быть мелочей. В космосе были уже, наверное, больше ста человек. И вьетнамец летал, и монгол, и даже французы. А грузин, эстонец, узбек? Разве нельзя было спланировать подготовку космонавтов так, чтобы постепенно охватить представителей всех республик? Разумеется, можно. Только не подумали об этом, забыли…

Сколько раз Л. И. Брежнев бывал в Тбилиси, Алма-Ате, Баку, Киеве? Но ведь есть еще Ашхабад и Таллин, Душанбе и Вильнюс. Ведь то, что часто является простой случайностью, стечением обстоятельств, результатом личных пристрастий и симпатий, в «обойденных» республиках воспринимается как незаслуженная обида.

Сейчас руководство республик поставлено в такие условия, когда оно сплошь и рядом вынуждено обивать пороги центральных органов, чтобы выпросить материальные и финансовые ресурсы для тех или иных республиканских нужд. А республика, по Конституции, «суверенное государство»…

Все это не абстрактные примеры. Обо всем этом мне приходилось слышать и в Прибалтике, и в Закавказье, и в Средней Азии.

В общем, тут есть о чем подумать, чтобы убрать досадные недоразумения, держаться ближе к ленинским заветам.

2. Нужно продумать такую систему подготовки руководящих национальных кадров, которая усиливала бы интернационалистическое мироощущение. И делала это не только лекциями и книжками, а в первую голову — жизнью, опытом. Было бы идеально, если бы всех, кто в последующем займет руководящие посты в республиканских аппаратах, «пропускать» через центральный аппарат (ЦК КПСС, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, Совет министров, министерства и ведомства). Это даст двоякую пользу. Во-первых, если человек несколько лет проработает в центре, он будет, перейдя на работу в республику, смотреть на многие вещи не с узкореспубликанской, а с общей точки зрения. Во-вторых, увеличение национальной прослойки в центральном аппарате, хотя и может, особенно на первых порах, дать некоторые минусы, в целом будет усиливать ощущение равноправия, приглушать, нейтрализовывать один из источников националистических, антирусских настроений.

3. Подготовка интеллигенции. Каждый вуз Москвы и других крупных городов должен иметь специальную — и значительную — квоту для республик (с гарантированным общежитием). Тот, кто окончил вуз в рамках этой квоты, обязательно распределяется не в свою республику. Если, например, грузин приживется на Украине или в Сибири, — хорошо. Если он вернется в Грузию, то минимум восемь лет, проведенные за пределами республики, плюс добротный русский язык будут способствовать росту интернационалистического сознания.

4. Роль армии. Сейчас генералитет и офицерский корпус преимущественно русские. Тут вопрос деликатный. И все же если бы больше людей из республик проходили офицерскую школу, шире был бы и слой национальных кадров, способных подняться над ограниченным горизонтом своей национальной принадлежности.

Судя по тому, что можно видеть даже на улицах Москвы, сейчас из «инородцев» формируются всякого рода вспомогательные подразделения (стройбаты и т. п.). Понятно почему — слабая подготовка, плохой язык. А может быть, целесообразно как-то «распылять» их среди русских? И язык лучше пойдет. И более интенсивное общение с русскими. И специальность легче получить. Все по отдельности — это капли. Но ведь из них состоят моря.

5. Отдельно — о языке. Недавно в «Литературной газете» (21.09.83) Чингиз Айтматов, один из самых великих писателей со временности, сказал:

«Я сам — человек на стыке культур. Принадлежу к азиатскому народу, небольшому по численности, каковых в мире большинство, и волею судьбы живу сразу в двух языковых сферах — я думаю, говорю и пишу на двух языках: на родном киргизском и русском. Русский язык — язык величайшей литературной традиции, оправданно занимает ведущее место в общежитии советских народов, являясь официальным языком многонациональной страны. И в связи с этим для нас, как я уже говорил, чрезвычайно и жизненно важно то, насколько соразмерно, гармонично и, более того, справедливо протекает процесс сосуществования, взаимодействия национальных языков и русского в каждом регионе. В этом суть нашей языковой политики — приобщаясь к мировой культуре с помощью русского языка, всемерно развивать и пестовать национальные языки, обеспечивая им действенные возможности и перспективы.

Я немного повторюсь, но хочу еще раз подчеркнуть: считаю, что в условиях XX века способом сохранения и развития национальных языков и одновременно избежания провинциальной замкнутости и удушающей изолированности — это процесс диалектически двуединый — является билингвизм, двуязычие. Другого пути развития я не вижу. В этом смысле наш советский опыт, безусловно, заслуживает самого пристального внимания, изучения, а возможно, и заимствования. Отнюдь не потому, что нам уже удалось разрешить все трудности и расставить все точки над всеми „i“. Не так-то просто, как иным это кажется, найти „живой баланс“ между „освоением“ мирового языка — лингва франка и „сохранением“ языка коренной нации. В наведении этого „баланса“ недопустимо прежде всего администрирование. Языковая политика должна быть гибкой и разрабатываться с учетом диалектики, развития общественных структур в целом».

Айтматов прав. Повсеместное распространение русского языка — необходимое условие преодоления «провинциальной замкнутости», которая тормозит «сближение». Причем, как мне представляется, пока распространение русского языка явно отстает от объективных потребностей общественного развития. Во многих республиках двуязычие еще не стало массовым явлением. Преобладает, в лучшем случае, полутораязычие.

Одна из главных причин — учителя русского языка (особенно на селе) сами плохо знают этот язык. Как правило, они учились на факультетах русского языка и литературы местных (национальных) вузов. Может быть, следовало бы шире направлять их (по специальным квотам и с соответствующим материальным обеспечением) в русские вузы?

Огромную роль в распространении русского языка могло бы сыграть телевидение. Я не имею в виду обычные скучные передачи. Здесь, в Москве, с привлечением специалистов и энтузиастов из республик можно было бы создать ряд детских учебно-художественных, театрализованных программ (скажем, на базе «Мойдодыра», «Доктора Айболита» и т. п.). И потом давать их по республиканскому телевидению. Чтобы ребят за уши нельзя было оттащить от телевизоров. Это трудно. Но это окупится сторицей.

Мы сами, изучая иностранный язык, часто пользуемся детективами, фантастикой — и захватывает, и язык не слишком сложный. Не следует ли делать специальные тиражи такой литературы для республик?

В недавних решениях намечен ряд мер, призванных улучшить положение. Интересно было бы проверить, началась ли практическая работа.

6. Я бы подумал и над тем, чтобы русские, живущие и работающие в республиках, более активно изучали местные языки. У нас во многих ведомствах прибавляют зарплату за знание иностранных языков. Не пойти ли по этому пути? Более жесткий вариант — обязательное (на специальных, «принудительных» курсах) изучение языка всеми, кто занимает руководящие посты в республиках. Со строгим спросом. И русским будет полезно. И — главное! — чем чаще «инородцы» будут сталкиваться с русскими, говорящими на их языках, тем лучше они будут относиться к русским, к России. А ведь нам нужно именно это.

7. Мы живем в многонациональной стране. Это — объективный факт. А дальше следуют субъективные обстоятельства. Можно уметь жить в такой стране (и, значит, способствовать «сближению») и можно не уметь (и, значит, «сближению» не способствовать). Чем и кем дается это «умение»? Какое содержание вкладывается в это «умение»? Если не считать общих положений об интернационализме и дружбе народов, остальное пущено на самотек.

А если сделать так. И для средней школы, и для вузов разработать специальные дисциплины, которые «учили» бы жить в многонациональной стране. Какие-то сведения о национальной психологии, о взаимодействии культур, об уважении иных народов, о нашей национальной политике. По-моему, это можно сделать на нестандартном, умном уровне. И была бы только польза.

8. Было бы целесообразно два-три раза в год проводить совещания первых секретарей ЦК республиканских компартий. С чет кой постановкой и реальным обсуждением действительно актуальных вопросов. Это позволило бы систематически снимать возникающие напряжения (скажем, поставки в союзный фонд) и вообще вписывалось бы в демократизм нашей национальной политики.

Важный психологический момент. Сейчас первые секретари республиканских партийных организаций имеют разный статус (член политбюро ЦК КПСС, кандидат в члены, член ЦК). Это в известной мере противоречит их равному положению с точки зрения национальной политики. Так вот, на таких совещаниях они все будут «на равных», что будет как-то уравновешивать «неравенство» по партийной линии.

9. У нас, как это ни странно, нет органа (учреждения, ведомства), который профессионально, на научном уровне занимался бы национальным вопросом и национальной политикой. А такое ведомство очень нужно, просто необходимо. Лучший вариант: отдел национальной политики ЦК КПСС. Именно в таком отделе квалифицированные люди могли бы постоянно анализировать состояние национальных взаимоотношений и давать продуманные рекомендации по всем вопросам национальной политики. Этот же отдел служил бы дополнительным резервуаром кадров для союзных республик.

Было бы не менее полезно, если бы в системе АН СССР было бы создано специальное научное учреждение для изучения национального вопроса.

10. О гласности. Мы постепенно учимся открыто обсуждать экономические и социальные проблемы. Однако национальный вопрос, национальная политика по-прежнему остаются закрыты ми для такого обсуждения. Аргумент: не надо давать пищу врагам.

Аргумент слабый, ибо враги достаточно хорошо осведомлены о том, что у нас происходит. И, пользуясь нашим молчанием, насаждают свою интерпретацию происходящего.

Следовательно, нам самим нужно открыто обсуждать трудные, больные проблемы. Этим мы как раз выбьем оружие из рук врагов (аналогия: наша критика пороков капитализма производит слабое впечатление на Западе, потому что они сами об этих пороках пишут и говорят каждый день). Этим мы подключим к решению указанных проблем широкий круг умных, знающих людей. Этим мы создадим атмосферу подлинного демократизма, без которого такие проблемы вряд ли могут быть решены.

11. Когда центр выступает против местного национализма, агитирует за «сближение», на местах это зачастую воспринимается как защита централизаторских, великорусских тенденций. Тут, если следовать ленинской методологии, необходимо известное «разделение труда». Национальная политика имеет свою диалектику. Коммунисты в центре должны нажимать на равноправие, национальную индивидуальность, критиковать всяческие проявления бюрократического централизаторства. Коммунисты на местах, в республиках должны делать упор на дружбу, единство, сближение народов, критиковать всяческие проявления национализма.

Перечисленные выше предложения (как и любые другие) будут иметь смысл (то есть работать и на «расцвет», и на «сближение»), если будет обеспечен диалектический подход к осуществлению национальной политики.

12. И последнее. Национальные отношения не существуют «сами по себе». Они вписаны в широкий экономический и социальный контекст. И многие сложности межнационального характера уходят своими корнями в экономические трудности, отступление от демократических норм, фактическое неравенство республик (например, по данным на 1981 год, фонд потребления в расчете на душу населения составлял — беру крайние точки — в Эстонии 1912 рублей, а в Таджикистане всего 807 рублей). Значит, эффективность национальной политики будет в конечном счете определяться позитивными переменами в экономической и социальной сферах.

Разумеется, сказанное выше — не более чем соображения дилетанта. Для конкретного разговора (экономические, социальные, политические, демографические, языковые и т. п. аспекты «сближения»), для подхода к конкретным решениям нужны статистика, данные о миграционных процессах, различные сведения из республик и центральных ведомств. Нужно посоветоваться с толковыми людьми.

А сама по себе проблема чрезвычайно важна. И то, что она поставлена, — уже огромное дело.

С высоты сегодняшнего дня многое в этой бумаге выглядит наивно. Но ведь в завтрашнем дне живут только гении и боги. А мы, остальные, живем, как правило, днем вчерашним. И, возможно, это меня оправдывает.

Андропов отреагировал быстро. Написал: «Записка „колючая“. Но если отвлечься от некоторых крайностей в формулировках (их можно подшлифовать), то конкретные предложения, по крайней мере большинство из них, представляются заслуживающими внимания».

Просил продумать целесообразность постановки следующих вопросов:

О преобразовании компартий союзных республик в республиканские организации КПСС.

О создании межреспубликанских партийных бюро (или советов) по Закавказью, Средней Азии, Прибалтике — в целях координации и развития межреспубликанских партийных связей и противодействия изоляционизму.

О совете партии — в центре.

О формах национального развития для представителей тех народов, которые не имеют автономии (немцы, крымские татары и др.) или имеют ее, но проживают в других национально-территориальных образованиях, будучи вкрапленными в них небольшими поселениями или другими более или менее компактными группами, как это обычно бывает в районе границ союзных и автономных республик.

Небольшое отступление. Насколько мне известно, Андропов настаивал на организации автономной немецкой области в Казахстане. Но Алма-Ата была решительно против. Брежнев махнул рукой: «Не обижай Кунаева!»

О евреях — в плане признания равноправия, национальной культуры, задач борьбы с эмигрантскими настроениями.

Об иммиграции и эмиграции армян, их политических и социальных последствиях.

О добровольной ассимиляции и поощрении смешанных браков.

О задачах борьбы с подрывной деятельностью националистических эмигрантских центров.

Судя по этой программе, Андропова прежде всего волновали националистические «проявления», которыми, кстати, именно КГБ и занимался тогда. Боюсь, что ленинская мысль о необходимости «уступчивости и мягкости» не казалась ему актуальной.

Привычнее были административные рычаги. Но уже повышенное внимание к национальному вопросу, понимание его первостепенной важности для судеб страны были полезны.

Я начал было заниматься Крымом и армянами, но уже было поздно…

Болезнь Андропова прогрессировала. Он постоянно находился в больнице. Последний разговор по телефону состоялся 23 декабря. Относительно национального вопроса Ю. В. сказал, чтобы я не лез в детали, а переформулировал общие идеи в текст его, Андропова, письма в политбюро. Поговорили насчет его предвыборной речи. «Надо встретиться», — сказал на прощание Юрий Владимирович.

Встретимся, конечно…

По Бродскому:

Разбегаемся все.

Только смерть нас одна собирает.

Значит, нету разлук.

Есть одна лишь огромная встреча.

На декабрьском пленуме Андропов не появился. Текст был роздан.

Машина работала в автоматическом режиме. Человек помирал, а мы сочиняли предвыборную речь.

Все кончилось 9 февраля.

Аппаратные нравы жестоки. Часов в одиннадцать я позвонил помощнику Андропова Аркадию Ивановичу Вольскому. «Знаешь, — сказал он, — сегодня это первый звонок!» А ведь еще вчера, да и каждый день, телефоны звонили с утра…

Андропов — личность незаурядная. Среди иерархов русской коммунистической церкви он выделялся интеллектом и культурой. В отличие от того, что иногда пишут, он не знал английский язык и не увлекался джазом. Его работа, любовь, хобби — политика. Ей он отдал свою жизнь.

Коммунист старого закала. Коммунист-бессребреник. Коммунист не карьерный, а идейный. И не просто коммунист, а большевик. В его понимании это означало возможность применения жестких, крутых мер для защиты социализма, советской власти. «Венгерский синдром» — так я это называл.

Пятнадцать лет в КГБ, пятнадцать лет придворных интриг не пошли на пользу Андропову. Он видел изнанку людей, а это не способствует человеколюбию. В его характере проступили такие качества, как подозрительность, мнительность, мстительность.

Он был одинок. Семья была где-то в другом мире. А в этом мире — ни друзей, ни личных привязанностей. Мне иногда казалось, что общение со мной или с Арбатовым, когда все же хочется поговорить «за жизнь», служило ему как бы эрзацем личных отношений.

Андропов сначала не мог, а потом не успел раскрыться, завершить свой политический автопортрет. Поэтому вокруг много легенд и мифов. Пусть будут. Даже интересно. Коснусь только одного мифа — о реформаторском потенциале Андропова. Мне тоже этот миф был близок. Но теперь я сомневаюсь. Скорее, больше подходит понятие «санация». Не ломать существующий механизм, а оздоровить его, заменить устаревшие детали, повысить квалификацию персонала, реабилитировать всеобщий учет и контроль — и износу не будет нашему любимому «социализму».

Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нем. Даже договор с издательством заключил. Но потом поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Все можно объяснить. Но не все можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нем все, что знаю, что узнал. Он остается на светлых страницах моей памяти.

Так, храм оставленный

Все храм.

Кумир поверженный

Все Бог.

Поминки состоялись в Ново-Огареве 14 февраля. Вся семья. Крючков и кто-то из замов. Помощники: Лаптев, Шарапов, Вольский. Из аппарата: Рахманин, Лигачев, Кручина, Владимиров. И мы с Арбатовым. Чебриков — за тамаду.

Вечером долго сидели у Арбатова. Общее резюме: тылы оголились, не высовываться.

* * *

Появление Черненко в качестве генерального секретаря ЦК КПСС — это какая-то смесь трагедии с фарсом. Брежневу, когда он возглавил партию, было 56 лет, Андропову — 68, Черненко взобрался на партийный олимп, когда ему было 73 года. Но дело даже не в этом и главным образом не в этом. Серый, пустой чиновник. Главная кадровая ошибка Брежнева. И ведь не злой, не коварный, не капризный, просто — никакой.

Хорошо было бы лечь на дно и плавно шевелить плавниками. Но не выходило. В «Известиях» очередные переживания насчет главного. Толкунова снова забирали. Кто вместо? Невидимые миру слезы… В конце концов, здорово обидев известинцев (как же, «варяг»!), из «Правды» прислали Ивана Дмитриевича Лаптева. Не худший вариант оказался. Быстро наладил контакт с коллективом. Газету вел уверенно. И старался не выходить из известинской колеи.

Меня опять стал щипать Зимянин. За «объективизм». Виталий Иванович Кобыш — приятель, коллега, американист, работавший в тот период в отделе международной информации ЦК КПСС, предупреждал: веди себя тихо, а то имеют место «вихри враждебные». Есть желающие схватить тебя за цугундер.

14 апреля в Пахре неожиданно умер Толя Аграновский. На мой взгляд, самый умный и точный журналист послевоенного времени. В крайнем случае — один из…

Выступал на гражданской панихиде в клубе «Известий».

«Умер хороший, талантливый человек, человек большого ума и большой совести.

К этому беспощадному, безнадежному факту трудно что-либо добавить.

И наше сегодняшнее говорение ему не нужно. Но оно нужно нам. Потому что перед лицом смерти каждый не может не спросить себя: а зачем, собственно, я живу? И как я живу? Что даю людям? Уважаю ли я сам себя и уважают ли меня другие?

Наша суетная жизнь обычно заглушает, затемняет эти вопросы. Смерть просветляет их.

Аграновский умер от того, от чего, к сожалению, часто умирают люди его склада. Ведь ум и совесть — не только источники творчества, мастерства, которые дарят людям радость. Совесть и ум — это еще и источник страданий, которые причиняют человеку обостренное восприятие окружающего мира, обостренное видение его несовершенств.

Генрих Гейне однажды написал: трещина, которая проходит через мир, проходит и через мое сердце. Гейне жил в простые и наивные времена. Теперь трещин стало больше, и трещины стали глубже. Одни из них Аграновский хотел засыпать тем, что он делал, что он писал. О других он не мог писать. Но все они проходили через его сердце, терзали, мучили, рвали это сердце. И наконец разорвали…

В одном из стихотворений Саши Тер-Григоряна, написанном давно, есть строчка: „И он ушел, а я остался…“

Да, он ушел, а мы остались. И мы, все мы, не сможем заменить его. Но если на полосах „Известий“ будет больше таланта, больше ума и совести — это и будет означать, что мы помним Анатолия Абрамовича Аграновского, гражданина и журналиста».

И запись: «Писать не смог. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Предощущение неприятностей. Или все это из-за слухов, свидетельствующих об идеологическом ужесточении. Плюс смерть Аграновского.

Весь день читал детективы. Не брился. Не выходил на улицу.

Маразм».

* * *

Собирал Пономарев. На XXVII съезде намерены принять новую редакцию Программы КПСС. Засели в Серебряном Бору.

На неделю слетал в Женеву на заседание рабочей группы Пагуошского движения. Генеральный секретарь Пагуошского движения М. Каплан сообщил мне, что генеральный секретарь НАТО лорд Каррингтон хотел бы строго конфиденциально (чтобы не раздражать американцев) встретиться с советскими представителями. Он назвал Пономарева или Загладина, но не исключает и другие кандидатуры по выбору Москвы. Цель встречи — неофициальный обмен мнениями по актуальным вопросам отношений между Востоком и Западом. Каррингтон мог бы прилететь в Женеву в конце любой августовской недели. Встретиться можно было бы на вилле хорошо всем известного Ага-хана, бывшего верховного комиссара ООН по делам беженцев.

Лорд Каррингтон был солидной политической фигурой. Сложная обстановка требовала нестандартных ходов. Запись беседы я передал Александрову (он остался помощником и при Черненко) и Загладину (первому заместителю Пономарева). Толку не было. Идея ушла в бюрократический песок. «Если можно что-то не делать, то не делают», — прокомментировал Александров. Я не видел раньше Андрея Михайловича таким расстроенным и понурым. «Бьешься головой об стену…»

Моя запись 15 июня: «Судя по всему, А. М. крайне редко видится с К. У. и не имеет возможности вести серьезные разговоры на серьезные темы. МИД стал монополистом. При нынешнем состоянии Громыко это ведет к „замораживанию“ нашей внешней политики».

Проект «новой редакции» соорудили с грехом пополам. Пономарев убирает все, что выступает над уровнем банальности. Да и вообще, мне кажется, не стоит торопиться. По сравнению с 1962 годом ничего принципиально не изменилось.

18 июля 1984 года, находясь в санатории «Волжский утес», бросил курить. Не по состоянию здоровья. Жив до сих пор. Просто надоело. Курил я с первого класса, официально дома — с восьмого класса, последние лет двадцать — по две пачки в день. А при закуске и того больше. Особенно трудно было в загранкомандировках. Там курево по нашим суточным дорогое. Приходилось с собой брать чуть ли не чемодан. В общем, повторяю, надоело! Взял и бросил. Поначалу переживал очень, но потихоньку наладилось… С тех пор ни разу не закурил. Но к дыму табачному отвращения не испытываю.

В сентябре был в Лондоне. Занятная деталь. Когда я был в Лондоне прошлый раз, принцесса Диана родила мальчика. И сейчас. Только приехал — опять мальчик. Третий раз, правда, не получилось…

Еще одна сентябрьская деталь. 22-го Черненко был награжден орденом Ленина и третьей золотой медалью «Серп и Молот». Формула награждения: «За выдающиеся заслуги в партийной и государственной деятельности по разработке и осуществлению ленинской внутренней и внешней политики, развитию экономики и культуры, укреплению обороноспособности СССР, большой личный вклад в упрочение мира и безопасности народов».

Проект Программы прошел секретарей ЦК. Линия та же: срезание острых углов. Горбачев (он теперь в роли Суслова) сверху руководит, но до нас не доходит.

23 октября пленум ЦК. Распустился руководящий народ: хлопают еле-еле.

Пытался заниматься Китаем, но Рахманин бдит. Упорно отворачиваемся от Пекина. Китайцы просили АЭС. Ни в коем случае! В Китае реформы. Пагубное это дело. И вообще — угрожают, подрывают и др. и пр. Получается, что линия ЦК направлена не на то, чтобы найти пути к сближению двух великих держав, а на то, чтобы заморозить, законсервировать разногласия между ними.

Приближались выборы. Как мне дали понять, меня плотно заблокировали. Вместо меня в Кемерово подался Вадим Алексеевич Печенев, помощник Черненко. И вместе с Печеневым тачаем предвыборную речь для генерального. У меня — экономика. Трудно. Никак не могу войти в «образ», представить внутренний мир оратора. Взял сдержанно-реалистическую тональность. Не понравилось. «Приземленности» много. Избавляли речь от «приземленности» Стукалин и Печенев.

* * *

14 февраля скончался один из наиболее душевно близких мне людей — известинец, поэт и журналист Александр Леонович Тер-Григорян. В память о Тере мы со Стасом Кондрашовым собрали книжку его стихов и очерков. Я написал послесловие. «Прощание с Тером» оно называется:

«Первый раз мы встретились с Тер-Григоряном в Ханое. Был февраль 1965 года. Он прилетел из Пекина, рвался на юг, к 17-й параллели, туда, где начали бомбить американцы. Я прилетел из Москвы, рваться никуда не мог, ибо проходил по строке „…и сопровождающие их лица“.

Не могу вспомнить, как и что случилось, но мы поняли, почувствовали друг друга. И, оказалось, на всю жизнь.

За двадцать лет знакомства виделись довольно редко, урывками. Он часто и подолгу жил за границей. Приезжал в отпуск. Всякие хлопоты, которых у него хватало. Суета сует. Некогда поговорить, подушевничать.

И Саша, и Катя, его жена, любили китайскую кухню. И для друзей устраивали иногда вечера насыщения плоти. Впрочем, и для духа время и место оставались. Но чаще встречались в Доме журналиста. Разговаривали. О чем? Обо всем. О разном. „Кому живется весело, вольготно на Руси…“ — одна из главных тем. И еще — о делах редакционных, конечно. Спорили много, но как-то бестолково. В главном, в сути были согласны. Но мысли, слова водили свои странные хороводы. Тер раскалялся, шумел, рвался в бой, уличал меня в приспособленчестве.

В нем было то, чего не хватает многим, — донкихотство. Иногда это раздражало. Он был как бы живым укором. И когда Тер оказывался рядом, когда он произносил свои филиппики, все то, что обычно стараешься затолкать в самые дальние уголки души, о чем хочешь забыть, все это начинает выходить на поверхность.

Однажды мы поехали в Ярославль. Он — за рулем, я — рядом. Была по-апрельски нежная весна. Был Ярославль, потом — Углич. Прикасались сердцем к страницам русской истории. Ходили в гости к реставраторам. Молча, бессловесно впитывали в себя рукотворную красоту, которую, к счастью, не смогли разрушить ни века, ни люди.

Два дня ничем, кроме ГАИ, не омраченной радости. И самая длинная наша беседа. Меньше года оставалось ему жить…

Как и все друзья Тера, я прощался с ним несколько раз. В день, когда он умер. В день, когда его хоронили. На 9-й день и на 40-й. И вот теперь, помогая Станиславу Кондрашову выпустить эту книгу, я прощаюсь с Тером еще раз.

Он любил писать и писал много, с удовольствием. Хотя далеко не всегда — по причинам, от него не зависящим, — ему удавалось сказать то, что он хочет, и так, как он хочет. Да и тесно в газете, трудно в ней поместиться человеку, умеющему держать перо в руке. И Тер писал книги.

Каждая страна — одна, а то и две книжки…

Собственный корреспондент „Известий“ за рубежом — это в первую голову политический журналист. Его главная задача — политический анализ. И Тер, естественно, давал такой анализ. Но, пожалуй, больше собственно политики его интересовали люди, их нравы, обстоятельства, в которые они погружены… Он любил страны, где жил и работал, любил людей, о которых писал. И они, чужие вроде бы люди, из стран неближних, отзывались на его искренность, доброту, доброжелательность, тянулись к нему.

Наивно звучащий и тем не менее вечный и главный вопрос нравственности: что такое „хорошо“ и что такое „плохо“? — был для Тера стержневым, был центром его духовного мира. Натура скорее чувственная, чем рациональная, Тер не питал слабости к абстракциям. Мысль о том, что без прогресса нравственного теряет смысл прогресс социальный и становится смертельно опасным прогресс научно-технический, — эта мысль, возможно, не формулировалась им в такой алгебраической форме. Но все его размышления, тревоги, метания, его сила и его слабости располагались именно здесь, в русле вечной нравственной проблематики.

Всем, что Тер писал, он утверждал добро. Или точнее: он утверждал добро — к добру и зло — ко злу. Любил, потому что ненавидел, и ненавидел, потому что любил. Есть такое понятие — „соль земли“. Тер принадлежал к этой категории людей. Без них всем нам было бы плохо.

Одно из стихотворений Булата Окуджавы начинается такой строфой:

Давайте восклицать, друг другом восхищаться.

Высокопарных слов не стоит опасаться.

Давайте говорить друг другу комплименты —

ведь все это любви счастливые моменты.

Вот именно. Давайте говорить… И не на похоронах, и даже не на юбилеях. А просто так. Ну почему в самом деле не сказать хорошему, доброму человеку, что он хороший и добрый? Ему будет легче жить, легче быть хорошим и добрым. Зазнается? Вознесется? Значит, он вовсе не такой, каким казался.

…Тер нас не слышит теперь.

И книга эта ему не нужна. Но она нужна его близким. Она нужна его друзьям. Она нужна всем, кто помнит Александра Леоновича Тер-Григоряна».

Чем старше становишься, тем чаще теряешь друзей, которые уходят туда, откуда не вернешься. Эти потери нельзя компенсировать. Обретение друзей — прерогатива первой половины жизни. А дальше — только в порядке исключения.

У меня первым исключением стал Александр Степанович Паникин. Владелец концерна «Панинтер». Это если официально. По налоговой декларации. А если по существу — это любопытный и не очень характерный для нашего времени симбиоз фабриканта и философа.

Фабрикант организовывал производство добротных, нужных людям товаров. Философ пытался понять, почему — если хочешь остаться честным человеком — это так трудно, так мучительно трудно делать.

Написал несколько книжек. О своем опыте, о своем хождении по мукам. И главные мучители — это тьма-тьмущая чиновников, наделенных правом казнить или миловать. «Чтобы передать чувства, вызываемые чиновными мертвыми душами, нужен гений Гоголя. Они все на месте — эти сытые морды со стеклянными глазами; неуловимые добчинские-бобчинские, которых никогда нельзя застать на месте; хлестаковы всех рангов с обещаниями, никогда не выполняемыми; недвижимые собакевичи, месяцами держащие деловые бумаги». Крик души человека, которого мурыжили и мытарили годами. Но который не сдался, не позволил себя сломить.

Степаныч не только умел зарабатывать деньги. Он умел их тратить. Облагородил большой участок земли в Тверской области. Вел школу молодых бизнесменов. Начал выпускать великолепную библиотеку русской классики.

Мы нечасто встречались. Но душевно. Подолгу разговаривали. Он уверял меня, что появятся «гении бизнеса», которые создадут экономику, работающие на развитие, а не на жалкое выживание.

А сам не дождался. Только за пятьдесят перевалил. И сердце остановилось. Не выдержало перегрузок.

И еще исключение. Смена старым друзьям. Илья Ханукаевич Урилов. Тоже симбиоз. С одной стороны, крупный строительный бизнес. А с другой — доктор исторических наук, крупный специалист по истории социал-демократии. Издал глубокую, насыщенную фактами и мыслями монографию «Мартов: политик и историк». Затем последовало историографическое введение в «Историю российской социал-демократии (меньшевизма)». Работа продолжается.

С помощью Ильи Ханукаевича восстановлен в Берлине разрушенный гитлеровцами надгробный памятник русским социал-демократам.

И опять же встречаемся мы нечасто. Каждый в своих хлопотах и заботах. Но каждый раз я удивляюсь мирному сосуществованию деловой хватки, организаторского таланта и неординарного ума, без которых невозможны ни успешный бизнес, ни успехи в науке, с добротой, деликатностью и душевной чуткостью, без которых невозможно человеческое, дружеское общение.

Боюсь, что больше исключений уже не будет.

* * *

«Встреча» избирателей с Черненко состоялась 22 февраля, но его на этой «встрече» не было. Болел.

На выборах Черненко к урне вели под ручки. За державу обидно, а больного, дряхлого человека по-человечески жаль.

Сообщение о смерти Черненко (это случилось 10 марта) застало меня в Софии. Вернулся в Москву уже при новом генеральном секретаре. Старики наконец-то уступили власть. Она досталась Михаилу Сергеевичу Горбачеву.