Испытание телевидением

Процесс письма, выведения буквы за буквой, даже если я пишу при помощи клавишей компьютера, представляется мне более интимным, более сокровенным и более трудным, чем выступление по радио или телевидению. Автор статьи может воздействовать на читателя только текстом, только буквами. У автора передачи есть и другие возможности. Он работает и голосом, и мимикой, и всем, чем может. Поэтому создать захватывающий — интеллектуально или эмоционально — текст труднее, чем создать передачу. Хотя чисто технически все обстоит как раз наоборот.

Впрочем, можно выстроить и иную логику. Человек на экране, если он хочет иметь успех, всегда должен быть артистом. А это труднее, чем не быть им. Поэтому, уверенно себя чувствуя перед листом бумаги, я не был убежден, что справлюсь с голубым экраном.

Привел меня на телевидение один из ведущих известинских международников Владимир Дмитриевич Осипов. Сделать пару реплик в «Международной панораме». Тогда на уровне работы с исполнителями парадом командовала Лена Иванова. Она сначала тренировала меня на отдельных сюжетах и, видимо решив, что я уже созрел, доверила вести «Панораму». Потом Иванову куда-то перевели, а в «Панораму» пришла Таня Миткова.

Если верить моей записной книжке, то с 1975 по 1991 год я провел 80 «Международных панорам». Каждая «Панорама» давала обзор наиболее интересных событий за неделю. Интересных, разумеется, с точки зрения ведущего. Или с точки зрения того, кто определял содержание «Панорамы».

Параллельно участвовал в созданной Зориным передаче «9-я студия». Тут была другая задача — анализ той или иной крупной проблемы мировой политики. Экспертами выступали ученые или чиновники высокого ранга. Меня Зорин привлекал 24 раза.

В принципе «Панораму» было легче делать. Мельтешение событий, возможность показать любопытную картинку как-то скрашивали, компенсировали поверхностность объяснения. Хотя, конечно, хотелось уйти в глубину.

В «9-й студии» главную роль играли не картинки, а мысли. Наскрести же мысли было гораздо труднее, чем найти картинки. Тем более что высокопоставленные чиновники находились в сложных отношениях с мыслями.

Однако основные трудности лежали не внутри передач, а вне их. Не обо всем можно было говорить. О многом нужно было врать. Кое о чем можно было говорить только полуправду. А поскольку самоцензуры явно не хватало, председатель Гостелерадио товарищ Лапин лично присматривал за идейной выдержанностью передач.

Георгий Сергеевич был убежденный консерватор и сталинист. Любитель театра и шахмат. Умный и язвительный. Утонченно-издевательское отношение к низшим чинам считал нормой.

Меня терпел, но с трудом. Ссылаясь на то, что «варяги» отбирают хлеб у штатных сотрудников телевидения, требовал не пускать «часто» Бовина в эфир. Особенно почему-то его нервировало отсутствие галстука. Много раз под разными соусами выходил на эту тему. Даже ссылался на указание Брежнева «надеть на Бовина галстук».

Мне удалось добиться права не писать предварительных текстов. Зато пленку начальство смотрело в лупу. Придирались ко всякой ерунде. А с Митковой повезло. Девочка оказалась с характером. Грудью, хотя и без бронежилета, ложилась на амбразуры. Отбивалась от глупых замечаний. Была такая практика: выбрось этот кусок из Бовина, — давили на Миткову, — но ему не говори. А она говорила, не скрывая этого от начальства. До сих пор не могу понять, почему Таню не выгнали…

За ельцинские годы Татьяна Ростиславовна Миткова вышла, вернее, вывела себя на орбиту самых ярких телезвезд. Я и радуюсь, и огорчаюсь. Радуюсь, потому что мне нравится ее манера работы — чуть жесткая, холодноватая, чуть отстраненная. Да и просто смотреть на Танечку приятно. Огорчаюсь, потому что ее интеллектуальный потенциал во многом остался невостребованным. Но это — выбор Митковой. Имеет право.

Накануне 1989 года «Советская культура» обратилась с вопросом: «Весь год мы говорили о ТВ перестраивающемся. А каким вам видится ТВ перестроившееся?»

Мой ответ:

1. Собрание уполномоченных от трудовых коллективов после длительных и горячих дебатов избрало председателем Гостелерадио товарища… который назначил своим заместителем по всем международным делам и передачам Татьяну Миткову, нынешнего редактора «Международной панорамы».

2. У ведущих и участников «Международной панорамы», «Резонанса», «9-й студии», «Содружества» появляются дублеры в возрасте 30–35 лет.

3. Бравые милиционеры, охраняющие телерадиовходы, удовлетворяются членскими билетами Союза журналистов или служебными удостоверениями, выданными редакциями газет и журналов.

Приходится признаться, что здесь, как и во многих других случаях, я попал пальцем в перестроечное небо:

1. С собраниями нынче туго.

2. Ввиду ненахождения дублеров указанные передачи закрыли.

3. Милиционеры стали менее бравыми, но более суровыми.

В общем, будни «Международной панорамы», реакцию на нее начальства я определил бы двумя словами: «Патология в норме». Когда норма нарушалась, возникали скандалы.

Большой шум был, например, когда я заявил, что в войне Аргентины с Великобританией из-за Фолклендских островов международное право на стороне Великобритании. Наш МИД гневался. Английский посол стал приглашать меня на все приемы.

* * *

У нас было принято разделывать под орех классовых врагов, не утруждая себя связным изложением их позиций. Я решил попробовать иной вариант действий. Допустим, нужно полемизировать с американцами. Я просил корреспондента в Вашингтоне взять интервью с изложением американской позиции по данной проблеме. Давал это интервью и лишь потом выстраивал контраргументацию. Начальство нервничало. Как же, даем трибуну врагам!

Однажды поступило указание вырезать интервью, взятое у заместителя Государственного секретаря США Л. Иглбергера. Я отказался вести «Панораму». Мои телевизионные коллеги отказались меня заменить. Штрейкбрехером оказался политический обозреватель АПН Спартак Иванович Беглов. Звонил мне, извинялся, но все же возник на телеэкране. Ну а я долго потом не возникал…

Что делать? Русский человек всегда уповает на доброго, отзывчивого начальника. Написал большое письмо Горбачеву. Процитирую оттуда некоторые места.

О телевидении — разговор особый. Однажды один из американских корреспондентов в Москве заявил мне: «Что меня больше всего поразило в Советском Союзе, так это то, что ваше телевидение — самое аполитичное в мире». На первый взгляд может показаться, что американец ошибается, что, несмотря на чрезмерный футбольно-хоккейный уклон, политических передач не так уж мало. Но в том-то и дело, что такие передачи, как правило, настолько вялы, однообразны, поверхностны, что телезритель не «притягивается» к политике, а «отталкивается» от нее.

Очень часто в передаче «Сегодня в мире» и в программе «Время» зачитываются одни и те же тассовские тексты, которые телезритель или уже читал в газетах, или прочтет завтра. Умные, интересные зрителю комментарии появляются редко и с опозданием. Аргументы сплошь и рядом заменяются набором слов вроде «клеветнический», «злобный», «тщетный» и т. д. и т. п. Почти отсутствует прямой телевизионный репортаж с места событий.

Руководство телевидения недооценивает значение полемики, дискуссий. То, что происходит в рамках «9-й студии», лишь отдаленно напоминает дискуссии. А когда вспыхивают настоящие споры, то они в большинстве случаев исчезают из окончательной редакции передачи. Давно уже ведутся разговоры о том, что было бы интересно и полезно приглашать на наше телевидение западных журналистов для обсуждения с ними тех или иных международных проблем. Такой опыт имеет, в частности, венгерское телевидение, и он вполне себя оправдал. Мы неизменно выигрывали эти политические матчи. Выигрывали и телезрители, потому что они видели и слышали живое столкновение позиций, оценок, аргументов. У нас же все по-прежнему.

Зачастую на телевидении наши противники представляются в оглупленном, примитивном виде, их аргументация подается с большими упрощениями и изъятиями. Конечно, с такими противниками легче спорить. Но ведь люди-то наши все понимают, они чувствуют фальшь ситуации (например, критикуется речь Рейгана, а о том, что именно он утверждал, какими доводами оперировал, почти ничего не говорится) и перестают нам верить.

В этой связи большую роль могли бы сыграть интервью с нашими противниками — буржуазными политическими деятелями, сопровождаемые дельными комментариями. В сопоставлении с тем, что утверждает умный, умелый противник, наши аргументы, наша логика в принципе, при достаточном уровне квалификации журналистов-международников, выглядит еще более убедительно.

Дело, однако, продвигается крайне медленно. До сих пор удалось показать интервью с заместителем Государственного секретаря США К. Демом и одним из ведущих деятелей ХДС А. Дреггером. Судя по письмам, большинство телезрителей правильно поняло и хорошо приняло такую форму подачи материала. <…>

Однако кому-то что-то не понравилось в материале, где было использовано интервью с Дреггером. Возможно, мой комментарий был не на высоте. Отсюда вывод — надо лучше работать. Но руководство телевидения сделало другой вывод — лучше не надо интервью. И был снят материал с Иглбергером, хотя никаких замечаний к моему комментарию и на этот раз сделано не было.

Легче, конечно, идти по проторенной дороге, вести, как говорят боксеры, «бой с тенью». Но жизнь настоятельно требует искать, совершенствовать новые формы и методы работы. Телевидение — огромная сила. Каждый день, каждый вечер практически в каждую советскую семью приходят журналисты-международники. И если они работают плохо, если они говорят скучным, казенным языком, если они не дают телезрителям калорийной пищи для ума, не пробуждают их интерес, уходят от насущных, злободневных вопросов, эта огромная сила начинает работать против нас.

Не «на деревню». Не «дедушке Константину Макарычу». Ответа, само собой, не было.

Еще раз отлучили, когда я отказался взять сюжет о визите в Румынию заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Е. М. Тяжельникова. Не счел важным событием недели[14].

* * *

Одно время усиленно рекомендовали: поменьше политики, побольше развлекательности. Политика-де скучна и никого не интересует. Но мы все же пытались интересно говорить о политике. Что же касается развлекательности, то она восторжествовала именно тогда, когда политика перестала быть скучной.

Телевидение ближе к «массам», чем газета. Бдительных зрителей, по-моему, больше, чем бдительных читателей. Во всяком случае, ругательных писем приходило на ТВ больше, чем в «Известия». Требовательность была на высоте. В одной из передач я употребил расхожее выражение «бог знает куда». Реагирует Иван Дмитриевич Черемных из Перми:

«Вместо борьбы с религией как опиумом народа он возносит бога. Возникает вопрос: почему редакция разрешает проповедь религиозного учения и не борется за качество выступлений? Мы живем в пятилетку качества, — продолжает критик, — а Бовин не борется за качество, за высокую идейность своих выступлений, допускает отступления от марксизма.

Правда, верующие высоко оценили его ссылку на бога и заявляют: наконец-то начали по телевидению укреплять веру в бога, ибо его выступление прозвучало на всю страну».

Еще одно «массовое» направление критики иллюстрирует письмо Бориса Васильевича Козловского из Ворошиловграда: «Материал неплохой. Нельзя ничего сказать о содержании. Но до зрителя и слушателя доходит лишь какой-то процент. А в чем дело? Слишком пресыщено выступление иностранными словами. Какие-то словесные выкрутасы, что не сразу укладывается в мозговую коробку человека, и поэтому низкий процент усвоения содержания». Примеры: «стабильный уровень», «послушный сателлит», «в терминах геополитики», «радикальный переворот» и пр., и др.

«Тов. Бовину, — советует критик, — надо учиться у товарищей Юрия Жукова, Валентина Зорина и др. У них все понятно, когда они выступают».

Но большинство писем имело другой характер. Инженер Дашевская из Харькова (как зовут — не написала). Она считает, что мои выступления заставляют людей «думать и надеяться». И продолжает: «Мои дети, мой муж всегда бегут к телевизору, если выступает Бовин. Даже мои пожилые соседи внимательно, с уважением слушают вас.

Хочется, чтобы вы знали — вас любят, уважают и ждут ваше слово. Ничего подобного я не знаю по отношению к остальным комментаторам. Пожалуйста, почаще ведите „Международную панораму“. <…> Извините, письмо, наверное, больше эмоциональное, чем разумное. Спасибо за вашу работу, за уважение к людям. Не забывайте о такой вере в ваши слова. Пусть в трудные моменты вам поможет эта вера».

И действительно, помогала. Если ты знаешь, что нужен людям, легче переносить раздражение и капризы начальства.

* * *

В «9-й студии», с одной стороны, было спокойнее. Валентин Сергеевич Зорин (Валька Зорин, или, еще короче, — «профессор») был опытный, умудренный жизнью профессионал. Сочетание ума и эрудиции позволяло ему ориентироваться и в мировой политике, и в московском политиканстве. Нам всем было не просто. Ему — «лицу еврейской национальности» — совсем не просто. И все-таки не один год он ухитрялся проводить ладью «9-й студии» между Сциллой пропаганды и Харибдой здравого смысла.

Не помню уж где, но читал о такой истории. Во время Шестидневной войны Зорин находился в Америке. Его там, естественно, изнуряли всякими интервью. В одном из интервью Зорин произнес (цитирую по памяти): «Эта война уничтожила два мифа. Первый — что евреи плохие солдаты. И второй — что евреи хорошие политики». По-моему, ничего более точного о Шестидневной войне никто не сказал.

«По умолчанию» дискуссии нередко имели искусственный характер, имитировали расхождение позиций. Солидный состав участников исключал заметные отклонения от линии. Но нередко неоднозначность многих крупных проблем порождала разброс мнений. Правда, не всегда этот разброс удавалось донести до зрителей.

Большие баталии сопровождали раскрытие китайской тематики. Ученые еще до смерти Мао Цзэдуна констатировали медленное изменение к лучшему положения в Китае. В постмаоистский период эти сдвиги стали рельефнее и заметнее. Руководящие китаисты (из ЦК, МИДа, КГБ), как я уже говорил, были склонны к иным оценкам. Они отрицали наличие перемен или сводили их к чисто поверхностным, показушным движениям. Конечно, их точка зрения «побеждала», и мы тонули в пропаганде. Но все-таки иногда удавалось что-то сказать по делу.

В наших внутренних спорах я предлагал такой ход мыслей. Давайте представим, что Китай продолжает развиваться в русле маоистских или постмаоистских идей. С одним исключением: нет антисоветизма. Китайцы возвращаются к «вечной дружбе», прекращают критику КПСС как ревизионистской партии, славят Советский Союз. Что бы мы тогда сказали о политике КПК, о китайском понимании социализма и путей его строительства? Так, может быть, и сейчас было бы полезно посмотреть на Китай, абстрагировавшись от антисоветской призмы? Увы! На такую высоту абстракции наши китаеведы подняться не могли.

Помню стычки вокруг Ирана (еще революция или уже контрреволюция?), вокруг Ближнего Востока (не стоит ли деликатно понизить температуру нашей критики «гнезда сионизма»?). Стратегически пропаганда побеждала. Но удавалось одерживать небольшие тактические победы: показывать фрагменты политики без пропагандистской завесы. Судя по письмам телезрителей, многие это понимали и были благодарны.

Давно уже в воздухе носилась идея приглашать в наши передачи западных политиков, политологов и вести дебаты «живьем», в реальном времени. Всех опередили венгры. Естественно, комплектуя «восточную» команду, они обратились в Москву за помощью. В частности, в эту команду предлагалось включить и меня. Лапин, как я и ожидал, вычеркнул мою фамилию. Только после разборки в ЦК я уехал в Будапешт.

В первый раз (февраль 1979 года) все, особенно венгры, волновались. Хотя западников (американца и японца) они пригласили довольно ручных. Еще был индус. Обсуждалась ситуация в Азии. Сталкивались, взаимодействовали аргументы, логики, мировоззрения. Постепенно — а я принимал участие в нескольких таких встречах — и темы, и люди становились острее, а разговор интереснее.

Вслед за Будапештом приходилось летать в Варшаву, даже в Берлин. В Москве вроде бы попробовали, но как-то этот жанр не удержался.

Была еще передача с заунывным названием «Ленинский университет миллионов». Что-то там не выплясывалось, и первый заместитель Лапина Энвер Назимович Мамедов попросил меня помочь. С Мамедовым было интересно иметь дело. Он не любил пустой болтовни. Всегда выполнял свои обещания. Старался не мешать работать. Важно было только успеть с ним встретиться до обеда.

В «Университете» мне дали отделение внешней политики. Вел его два года, кажется.

Закрывая телевизионную тему, скажу несколько слов о «рейтинге». Рейтингом измеряется востребованность, популярность журналиста. Чем выше рейтинг, тем, значит, больше человек смотрят данную передачу. И тем, значит, дороже реклама. Есть разные пути установления рейтинга. Не исключены махинации и ошибки. Но в целом в среднем метод работает…

Высоким рейтингом поощряют, низким посыпают, как дустом клопов, — это я теперь знаю. А тогда имел весьма смутные представления о рейтинге и его установителях. Спрашивал, но от точных ответов телевизионное начальство уходило. Ответ поступил со стороны. 19 января 1989 года в «Советской культуре» была опубликована статья «Скальпелем истины». Статью написал В. Бараев, заведующий отделом социологических исследований Гостелерадио СССР. Было там и про меня: «Помню, как после опроса по лучшим передачам мая, когда были выявлены самые яркие из них, определены самые популярные политобозреватели, дикторы, ведущие, мои коллеги, подготовив публикацию, разъехались в командировки. Каково же было их удивление, когда в окончательном варианте публикации передача „Владимир Высоцкий“, с большим отрывом ставшая абсолютным лидером, вдруг оказалась на седьмом месте. Перетасована и первая десятка политобозревателей, а фамилия А. Бовина из нее вообще исчезла. Хочется верить, что подобная игра административных мускулов не повторится. Кстати, что касается популярности политобозревателей, то мнение рядовых зрителей во многом совпало с точкой зрения профессионалов. Мы провели специальное исследование „Телевидение в системе контрпропаганды“, опросив 60 ведущих в данной области специалистов. По их мнению, среди „международников“, наиболее убедительно работающих в кадре, те же А. Бовин, В. Дунаев и Г. Герасимов».

С интересом прочитал. Понимал, что отношение ко мне определяется не рейтингом, но рассердился. И даже написал меленькую реплику в газету. Вот она:

«За последние месяцы я получил множество писем, в которых меня спрашивают: почему не выступаю по телевидению. Обычно отвечаю, что очень занят, командировки, то да се, в общем, для телевидения времени на остается.

Но вот прочитал статью В. Бараева „Скальпелем истины“. Рассказывая, как на телевидении препарируют данные социологических исследований, автор упоминает и мою фамилию. Чтобы было понятно, почему руководство телевидения опускается до фальсификации фактов, мне, видимо, следует сказать правду.

А правда была такой…

По графику, который составляется редактором „Международной панорамы“, моя очередь вести передачу попала на конец апреля прошлого года. За неделю до „Панорамы“ я узнал, что меня снимают с передачи. На мои недоуменные вопросы взволнованно-испуганные голоса сообщали: мы ничего не знаем, так велело начальство; „говорят“ (это уже почти шепотом), был звонок „сверху“…

Поскольку этот самый „верх“ не считал нужным изложить мне свои претензии, объяснить свои действия, я позвонил руководству Гостелерадио СССР.

После довольно долгих раздумий мне выдали „формулу отказа“. Она звучала примерно так: телевидение — самостоятельная организация и приглашает выступать только тех, кого считает нужным пригласить. Понимать это, разъяснили мне нижеруководящие работники, следовало так: выступать тебе не запрещают, запрещают „лишь“ приглашать тебя для выступлений…

Судя по тому, что я вижу вокруг себя, слышу от своих товарищей, история со мной — не частный случай. Сплошь и рядом натыкаешься на руководящих деятелей, которые воспевают перестройку, учат демократии, с пафосом толкуют о гласности, но сами предпочитают действовать по-старому — исподтишка, келейно, не вдаваясь в „лишние“ объяснения, не утруждая себя соображениями деловой и партийной этики. Потому что они уверены, до сих пор уверены — им никто не осмелится возражать.

К сожалению, мы еще слишком часто молчим, точнее — покорно помалкиваем».

Мою реплику не напечатали. Потому что «сверху» — это был Лигачев… Его еще боялись.

Примерно через год накануне передачи «Резонанс» («живьем» отвечаем на звонки телезрителей) Леонид Петрович Кравченко (первый заместитель председателя Гостелерадио) пытается убрать меня из передачи. Но его уже не боятся, и я остаюсь в эфире. Больше того. Девочки передают мне вопрос: «Как вы расцениваете такой безобразный факт, что сегодня на Радиокомитете руководители некоторых редакций разъясняли своим сотрудникам, что не следует упоминать в репортажах ваше имя, как и имена таких „ренегатов“, как Нуйкин и Коротич?»

В дальнейшем колебания рейтинга (или — рейтингобрателей?) продолжались.

По официальным данным отдела социологических исследований Гостелерадио СССР, в октябре 1989 года в общем списке «обозревателей и комментаторов» первые пять мест заняли: Познер, Бовин, Боровик, Цветов, Зорин. А по данным на апрель 1990 года, как сообщил социолог В. Вильчек, я передвинулся на 12-е место, Познер — на 4-е, Цветов — на 11-е. Боровик и Зорин вообще зашли за горизонт. Уверенно лидировали Невзоров и Молчанов.

Вот и верь после этого людям…

Осенью 2000 года я был уволен с телевидения (3-й канал) по причине низкого рейтинга. Но об этом поговорим, добравшись до указанного года.

* * *

А еще было радио. Меня отловила и вытащила на «Маяк» Лидия Исааковна Подольная. Маленькая женщина. Умница. Умеющая работать и с проблемами (как автор), и с текстами (как редактор).

По сравнению с телевидением радио воспринималось как нечто устаревшее, менее модное. Но зато на радио было легче говорить то, что хочется сказать. Не все, конечно, но многое. Поэтому в радиостудиях я появлялся гораздо чаще, чем на телеэкране. Но это не было заметно.

Подводя итог своим доперестроечным занятиям журналистикой, могу теперь уверенно сказать: щуку таки бросили в реку. Правда, в отличие от настоящей щуки в настоящей реке, количество моих степеней свободы было ограниченно. Но все же, сплетая и расплетая пропаганду с политикой, апологию с анализом, удавалось говорить серьезно с серьезными людьми. Бывали полосы пессимизма, уныния. Спасали письма читателей, слушателей, зрителей. Почта была огромной. И она говорила: то, что ты делаешь, нужно людям. На многие письма я отвечал. На многие — времени не хватало. Поэтому сейчас хочу извиниться и сказать «Спасибо!» всем, чьи письма позволяли преодолевать трудные минуты.

* * *

Особую категорию составляли письма-раздумья, письма, авторы которых думали в унисон со мною. С одним из таких писем я хочу познакомить читателей. Письмо длинное, но прочитать его полезно всем.

«Александр Евгеньевич!

Мысль написать Вам возникла у меня несколько дней назад, после того, как я прочитал сборник Ваших статей, вышедший в конце 1984 года. Хочу сразу сказать, что я не отношусь к людям, которые обращаются в газету или к отдельным журналистам ради того, чтобы получить информацию по тому или иному вопросу, — это можно сделать более естественным путем, никого не беспокоя. То, о чем я хочу написать, носит одновременно и гораздо более общий, и в то же время очень личный характер.

Ваши выступления в прессе и особенно по ТВ (к сожалению, ставшие более редкими в последнее время) всегда довольно заметно выделялись на общем сероватом фоне. Поверьте, это не дежурный комплимент: это действительно так. И различие здесь, как мне кажется, вызвано даже не большей глубиной и научностью, сколько большей искренностью. Собственно, именно это и побудило меня написать, и написать именно Вам.

Я постараюсь провести сейчас цепь рассуждений, по поводу которых мне бы хотелось узнать Ваше мнение. Эти рассуждения не слишком приятны по своему содержанию, может быть, даже где-то чуть-чуть провокационны. В свое оправдание я могу лишь процитировать Ваши слова из интервью в конце сборника о том, что „не бывает плохих вопросов“, и постараться быть предельно лаконичным.

В том же интервью Вы сформулировали свои требования к настоящему журналисту-международнику. Главное, насколько можно понять, состоит в том, что он не должен ни при каких обстоятельствах отступать от истины и что он должен иметь и выражать собственное мнение, основанное, естественно, на марксистско-ленинской методологии. Это, несомненно, так; более того, эти требования справедливы, по-видимому, по отношению вообще ко всем людям, занимающимся пропагандистской деятельностью в любой ее форме.

Можно ли в настоящее время реально провести эти требования в жизнь в полном объеме? Вы сами отвечаете на этот вопрос, отмечая, что одним из наиболее заметных недостатков нашей публицистики является „неполнота информации о многих важных событиях…“ (это явно относится не только к публицистике). Если, конечно, не предполагать, что большинство журналистов сознательно или в силу некомпетентности искажает истину, то из этого утверждения логически вытекает, что существует определенный разрыв между тем, что журналисту в идеале хотелось бы сказать, и тем, что он может сказать. Велик он или мал, но он есть.

Как журналист (или любой пропагандист!), желающий быть предельно честным, может выйти из этой ситуации? Если он обладает большей или меньшей самостоятельностью, он скорее всего поступит в духе известного изречения К. Либкнехта о том, что человек не всегда может полностью сказать то, что он думает, но что ему ни при каких обстоятельствах не следует говорить того, что он не думает. Иными словами, наложив круг своих мыслей на круг того, что можно (и желательно) сказать, он выберет совпадающие сегменты, и они-то и явятся содержанием его выступления.

Таким образом, можно остаться субъективно честным и писать правду — одну только правду, без единого слова неправды, но, заметим, не всю правду. Однако этот выход все же не решает этической проблемы до конца. Ведь то, что истинно само по себе, становится в определенном, более широком смысле составной частью полуправды. Пусть доброкачественной, но все же частью.

Например (примеров можно привести много, я беру первое, что пришло в голову): о попытках выступления реакции в Венгрии в 1956 году или в Чехословакии в 1968 году у нас написано немало во всех жанрах. Но бросается в глаза: везде, и в статьях, и даже в книгах, речь идет лишь о том, что происходило накануне соответствующих событий. Об этом рассказывается ярко, аргументированно. Но можно ли всерьез объяснить эти события без объяснения того, что там происходило до этого.

Более того: ведь правдоподобность, привлекательность полуправды в целом зависит в первую очередь от того, насколько привлекательна каждая из ее частей. Поэтому можно представить себе парадоксальную на первый взгляд ситуацию: чем талантливее тот или иной пропагандист, чем лучше (субъективно) он работает, тем больше (объективно) он способствует укреплению полуправды, тем более тонкой и достоверной она становится и, следовательно, тем меньше шансов, что она, продемонстрировав свою несостоятельность, уступит место правде.

Так каким же все-таки должно быть решение? Мне кажется, оно должно зависеть прежде всего от того, как данный человек (напомню, что я пытаюсь рассуждать с позиций журналиста или вообще любого пропагандиста, стремящегося остаться предельно честным) оценивает доминирующую тенденцию развития в сфере массовой информации и пропаганды, что, понятно, является лишь проекцией процессов, происходящих в самом обществе. Все мы понимаем, что жизнь сложна и иногда приходится идти на компромиссы. Если считать, что развитие на данном этапе ведет к „плюсу“, то есть к постепенному искоренению тех недостатков, о которых Вы упоминали, то проблема действительно снимается. Разрыв между тем, что данный человек считает нужным сказать, и тем, что он может сказать, в этом случае постоянно сокращается, и, более того, он сам может в какой-то мере способствовать ускорению этого процесса. Однако если человек не находит оснований для такого вывода, его положение резко осложняется. Ведь ясно, что если результирующая тенденция является отрицательной (а в прошлом такие периоды в нашей истории были), то его индивидуальные усилия могут лишь чуть-чуть притормозить эту тенденцию, но не остановить. В этом случае его личный авторитет оказывается на весах полуправды и, в силу все той же парадоксальной логики, укрепляет ее тем больше, чем большим этот авторитет является. Ведь полуправда крайне нуждается в правде (там, где она не угрожает ее существованию).

Для меня было бы крайне важно узнать, возникали ли перед Вами когда-либо такого рода проблемы, и если да, то как Вы их для себя решали. Честно говоря, мне бы и в голову не пришло обратиться с подобным вопросом к кому-либо из Ваших коллег. Но все Ваши интервью в сборнике, включая выбор любимых писателей и поэтов, говорят о том, что в какой-то форме они почти неизбежно должны были возникнуть. Например, одна из самых сильных, может быть, самая сильная вещь Айтматова — „И дольше века длится день“ — во многом о том же.

Моя личная проблема заключается в том, что с возрастом я как-то все больше утрачиваю оптимистическую веру в то, что развитие в целом идет в правильном направлении и что те проблемы, которые не решены сегодня, будут постепенно разрешены в будущем. Я не имею сейчас в виду экономические проблемы, это тема для особого разговора. Я хочу сказать, что „новый человек“, о котором в абстрактно-философском смысле у нас немало говорится, формируется не в вакууме, а на базе определенных политических, исторических и других представлений, господствующих в обществе и распространяемых им. Но если в фундаменте есть трещины, вряд ли на таком фундаменте может быть построено что-то действительно великое. „Острова умолчания“ в пропагандистской работе играют роль именно таких трещин. И, по-видимому, просто наивно считать, что их существование не имеет глубоких социологических корней.

Больше того, мне все чаще кажется, что сразу за проблемой предотвращения ядерной войны, которой уделяется сейчас столько внимания на телеэкранах и страницах газет, все настойчивее встает другая сопоставимая по важности проблема. Все знают, что такое атомная бомба, но подавляющее большинство людей понятия не имеют о том, что уже сейчас существующие ныне технические средства позволяют, не сходя с места, наблюдать за тем или иным человеком двадцать четыре часа в сутки, где бы он ни находился. Перечень такого рода изобретений можно было бы продолжать долго, и эти изобретения совершенствуются с каждым годом. Надо полагать, что создаются они не только с целью научного любопытства. Иными словами, даже если человечеству удастся сохранить мир для будущих поколений, остается вопрос, будет ли этот мир действительно человеческим миром.

В любом учебнике можно прочитать, что принцип научности и принцип партийности, лежащие в основе нашей методологии, нашего подхода к окружающему миру, совпадают друг с другом. Это действительно так. Беда только в том, что они совпадают в глобально-историческом масштабе, но вовсе не обязательно будут совпадать по каждому конкретному вопросу в каждый конкретный момент времени. Вы лучше меня знаете, что бывают важные, но политически невыгодные факты. Можно ли в этом случае, утешаясь тем, что „начальству виднее“, в какой-то мере пожертвовать научностью ради сиюминутных политических интересов? И если да, то как далеко можно пойти по этому пути, претендуя в то же время на честность? Можно ли определить тот предел, за который ни в коем случае нельзя переходить?

Наверное, все эти вопросы — лишь частные случаи извечного философского вопроса о взаимоотношении цели и средств. Теоретически ответ состоит в том, что используемые средства всегда сказываются на характере цели. Но из этого все же не до конца ясно, как практически должен себя вести человек в данной ситуации. И для меня было бы очень важно узнать, как Вы представляете себе ответ на этот вопрос.

Мне остается лишь поблагодарить Вас за то, что Вы прочли это письмо. Понимаю, что Вы чудовищно заняты, и не рассчитываю на ответ в самом скором будущем, но надеюсь, что когда-нибудь он будет. Согласитесь, что фраза из Вашего интервью, что Вы стремитесь отвечать на каждое письмо, дает для этого некоторые основания.

В заключение позвольте пожелать Вам всего самого доброго».

Вот такое основательное послание от Олега Абалина из подмосковного Одинцова получил я в марте 1985 года. Не ответил тогда, так как ответ требовал философического сосредоточения.

А для этого бурное время не давало условий. А теперь всю эту книгу можно, пожалуй, считать ответом. И не только Абалину.

Одно дополнительное соображение. «Партийность» — это отношение к жизни, к своей деятельности, к фактам, явлениям и процессам под углом зрения интереса, пристрастности, симпатий и антипатий. Людей вне интересов, вне того или иного мировоззрения не существует. Поэтому от «партийности» уйти нельзя, невозможно. «Партийность» в сложных отношениях с научностью. Тем не менее я бы настаивал на том, что научность первична, «партийность» вторична. То есть не факты надо подгонять под интересы, что происходит сплошь и рядом. А интересы сообразовывать с фактами, что часто «невыгодно» интересам.

Цензура, при наличии которой приходилось работать, как раз и заставляла подгонять факты под интересы. Не сообщать о каких-либо фактах, обходить их (то есть довольствоваться полуправдой) — способ уйти от цензуры. Лошадь можно подвести к воде, нельзя заставить ее пить. Я не говорю всю правду, но я не вру. Это облегчает жизнь. Дает некий минимум нравственности.

* * *

Понимаю, что позиция уязвимая. Простейший способ уязвить — мало не врать, говори правду, и все тут! Так поступило «Новое русское слово», атаковавшее меня 20 декабря 1984 года. Слово обо мне под названием «„Антисоветчик“ из ЦК КПСС» произносит некто Я. Истеркейн. Привожу полностью его мате риал.

«Среди советских читателей он считается чуть ли не диссидентом. Вот что пишет в предисловии к интервью с ним журнал „Спутник“: „Каждый раз, когда этот человек, внешне похожий на Бальзака, появляется на голубом экране, миллионы советских телезрителей знают: предстоит встреча с интереснейшим собеседником — политическим обозревателем газеты „Известия“ Александром Бовиным. Он всегда откровенен в высказываниях, не любит уходить в сторону от острых проблем. Известные факты в его изложении приоткрываются новыми сторонами. При этом он не стремится навязать свою точку зрения как готовую истину, а делает слушателей соучастниками ее поиска“».

Да и само интервью с ним называется необычно остро для советской печати: «Люблю людей думающих». С каких это пор в тотально-тоталитарной стране, где не только думать, но даже сидеть в позе «Мыслителя» Родена считается смертным грехом, поощряются думающие люди?!

Секрет в том, что дайджест «Спутник», хотя и печатается на русском и многих других языках, в самой Стране Советов хождения не имеет. И предназначен он исключительно для зарубежного читателя. Более того, он даже печатается не в СССР, а в Финляндии — так что и типографские работники его не видят.

Александр Бовин — фигура и впрямь необычная для советской прессы. Все тамошние политические обозреватели, изворачиваясь, лгут. Бовин же изворачивается, чтобы не солгать. Собственно говоря, перед телезрителями он держится с таким достоинством, что это не назовешь изворачиванием. Он балансирует на тоненькой нити полуправды, — но нельзя же требовать совсем невозможного от лауреата Государственной премии 1982 года.

Эта премия несколько напоминает мне Ленинскую премию Аркадия Райкина и Государственную — Андрея Вознесенского. Но если, казалось бы, неблагонадежных людей одаривают шубой с царско-партийного плеча, значит, вероятно, они благонадежные?! Значит, это, вероятно, игра в демократию, которую так любят недемократические страны.

Но вернемся к нашему Бовину. В биографической справке, которая дана мельчайшим шрифтом, сообщается и когда он родился, и где учился, и где работал. Не указано лишь то, что делал Бовин с 1959 года по 1972-й. Сделано это явно и намеренно. Чем же занимался Бовин целых тринадцать лет, что об этом стыдно писать? Неужели в тюрьме сидел? Хуже. А. Бовин работал в отделе печати ЦК партии. Вот где он, оказывается, учился «не навязывать свою точку зрения».

Редакторы журнала «Спутник», конечно, знали об этом, но сочли нужным пропустить этот период: не хотели компрометировать диссидента в глазах западного читателя.

Вопросы, которые задает Бовину «Спутник», явно подогнаны под заранее заготовленные ответы.

Рассказывая о своих очных встречах с читателями, Бовин акцентирует на своем необычном подходе: «Обычно я говорю: „Вы можете писать, если угодно, записки, по ходу дела бросать реплики, перебивать, задавать любые вопросы“».

Вот какой Бовин человек! Это вам не Юрий Жуков, который письма с занозистыми вопросами, присылаемые ему на Центральное телевидение, немедленно передает в КГБ — чтобы оттуда ответили любознательному телезрителю.

Нередко на Западе, спрашивает Бовина «Спутник», можно услышать, что советские политические обозреватели и комментаторы похожи друг на друга, как близнецы-братья, что все они излагают только официальную позицию.

Что мы похожи друг на друга, отвечает Бовин, может сказать лишь человек, который не смотрит советское телевидение и не читает советских газет. Скорее верно обратное — мы очень разные. И по подходу к материалу, и по расстановке акцентов, и по манере изложения.

Нет, Бовин и здесь не врет. Подход, акценты и манеры у каждого обозревателя — свои (только он об этом никому не говорит). И все же политические обозреватели хотя и не братья, но близнецы. Бовин объясняет нам, что их роднит: «Что же касается „официальной точки зрения“, то она действительно есть — это общая направленность советской внешней политики. И меня не нужно „заставлять“ поддерживать эту точку зрения. Это и моя точка зрения. Другое дело — анализ конкретной ситуации во всей ее сложности и противоречивости».

Ну как тут упрекнуть А. Бовина? Разве он виноват в том, что его точка зрения всегда совпадает с навязываемой?! Не преминул «Спутник» спросить лауреата Госпремии и о цензуре. Дескать, есть ли она вообще в Советском Союзе?

«Если бы я написал, что такой-то завод в СССР делает ракеты такого-то типа или боеголовки к ним, то, уверен, Главное управление по охране государственных тайн в печати вычеркнуло бы эту фразу», — отвечает вольнодумец. И тем самым выдает сразу два страшных секрета: что в СССР делают ракеты и что в стране есть цензура.

Вместе с тем он свидетельствует, что сам никогда с цензурой не сталкивался. В этом есть небольшая доля правды: самая лучшая цензура — самоцензура.

И конечно, был задан вопрос о западной прессе и телевидении: «Что в них нравится, а что — нет?»

Бовину нравятся оперативность, обилие материалов с места событий, сопоставление различных позиций и взглядов. Не нравятся ему скольжение по поверхности, некритическое употребление стандартного набора штампов — «рука Москвы», «рука Гаваны» и т. п.

Бовин прав: штампы эти действительно изготовлены на Западе. Но ведь не на Западе были отштампованы сами «руки»!

Многим из нас тоже не нравится, что статьи и книги на криминальные темы напоминают самоучитель для начинающего преступника. Что в программе новостей сначала показывают лошадь, павшую от летнего зноя, а затем президента, принимающего историческое решение.

Но зато только в советской телепрограмме «Время» можно увидеть репортаж о том, как молодые эфиопы изучают русский язык, — и ни слова о том, как они едят (вернее, не едят)…

Александра Бовина сравнивают с Оноре де Бальзаком. Спасибо еще, что не сравнили с Александром Дюма-отцом, который считал: чтобы быть мушкетером, мало не врать — надо еще говорить правду.

Если бы Бовин последовал этому правилу, он стал бы гораздо известней в мире. О нем бы писали газеты, вещало ТВ и радио, а на демонстрации у советских посольств приходили бы люди с плакатами «Свободу Александру Бовину!»

Очень уж хочется, чтобы меня посадили. Это, разумеется, прибавило бы мне славы. Но лишило бы меня возможности общаться с моими читателями, слушателями, зрителями. Для меня важнее второе.

* * *

Мы идем, так сказать, crescendo. От наивного философствования Олега Абалина через вымученную иронию «Нового русского слова» к высшему пилотажу повелителя старых и новых слов, аса публицистики Мэлора Стуруа.

Помню, летом 1994 года раздались звонки из Москвы.

— Ты читал, что пишет о тебе твой друг Мэлор?

— Нет. А что там? — спросил я, и внутри зашевелилось что-то теплое.

— Жди «Независимую», увидишь, — услышал я, и внутри похолодало.

Дождался наконец. Привет из Миннеаполиса (США). Заголовок: «Синдром Валентина Зорина». Подзаголовок: «Легко ли быть в фокусе и в фаворе».

А при чем здесь Бовин? Сейчас увидим.

«Отнюдь не преувеличивая и не пытаясь жонглировать парадоксами, утверждаю: наша международная журналистика времен оттепели, застоя и отчасти перестройки в неоплатном долгу перед Валентином Зориным. Долги наши, как и грехи наши, неисчислимы и неисповедимы, как пути Господни. Если бы Зорина не было, его следовало бы выдумать. Он был нашей палочкой-выручалочкой почти полвека.

О чем это я? А о том, что мы, его коллеги, превратили Зорина в своеобразный громоотвод, в бедного Макара, на которого все шишки валятся, на которого — уже не на Макара, а на Валю — всех собак вешают. Кто сознательно, а кто бессознательно канализовывал справедливое возмущение аудитории — читателей и зрителей — в сторону Зорина, отводя его от своего чела и стила. Благо дело, он был в фокусе, а главное — в фаворе, и эти два „ф“ делали его идеальной и абсолютно незащищенной мишенью, вызывавшей неприязнь аудитории и, чего скрывать, зависть коллег.

На фоне Зорина некоторые из нас смотрелись чуть ли не как ниспровергатели основ, так сказать, Радищевы и Чаадаевы при императоре Брежневе. Зорин был нам нужен как аршин, как мера, по сравнению с которыми наше грехопадение — при определенной ловкости рук — выглядело фрондой: у Зорина — микрофон в руке, у нас — кукиш в кармане.

И вот тут-то и возникает моральная дилемма: кто из нас был честнее — чистоплюи или Зорин? На необозримо растянутой шкале международной журналистики того времени крайними полюсами, согласно общему мнению, были Александр Бовин и Валентин Зорин. И Саша, и Валя — мои близкие друзья; не знаю, с кем из них у меня больше выпито и натрепано; и хотя ни тот ни другой не тянут на Платона, попытаюсь придерживаться, елико возможно, истины.

Противоположности — Бовин и Зорин — сходились. Несмотря на абсолютно разный почерк, и тот и другой были „любимчиками“. Им дозволялось то, что было непреложным табу для всех остальных. Но вот само это дозволенное было ягодой разного поля. Зорину дозволялось общаться с властью, Бовину — журить ее. И хотя все хором ненавидели Зорина и хором же восхищались Бовиным, я лично считаю, что объективно урон, нанесенный нашей международной журналистике Бовиным, куда тяжелее всех прегрешений Зорина. И это совсем не парадокс. Бовинские „отклонения от линий“ (в особенности в застойные годы) создавали иллюзию наличия свободы печати и даже инакомыслия, когда и того и другого и в помине не было. Бовин был Дымшицем от журналистики. Подобно тому как зам. пред. Совмина Дымшиц был призван демонстрировать отсутствие антисемитизма в Советском Союзе, Бовин был призван демонстрировать присутствие свободы слова. И тот и другой были экспонатами. Их показывали. В основном иностранцам. Зорина никто не показывал. Показывал он сам.

Однако Бовин был не только Дымшицем от журналистики, но и ее Гапоном. Некоторые мои коллеги — не то наивные, не то близорукие, не то просто глупые, не понимая, что к чему, пытались идти по стопам Бовина и попадали под ураганный огонь Агитпропа, иногда заканчивавшийся суровыми оргвыводами. Они искренне удивлялись своей горькой планиде, не понимая того, что было хорошо усвоено еще древними: „Что позволено Юпитеру, то не позволено быку“. (По иронии и по-латыни Бовин значит бык — bovis.)

Спешу оговориться: Бовин играл роль Дымшица и Гапона от журналистики отнюдь не умышленно. Он, как и любой пишущий, а тем более талантливый и умный, не мог не воспользоваться „окном возможности“, которое открывали перед ним власти, очарованные оригинальной личностью этого анфан террибля. Ему, скажем, разрешалось появляться на телевизионном экране без галстука, чего не позволили бы даже Зорину. (Впрочем, он сам себе этого не позволил бы.)

Бовину завидовали больше, чем Зорину, ибо пример первого показывал, что возможно и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Но это было опасным заблуждением, опасным и в прямом смысле слова (могли выгнать с работы и из партии), и в переносном (режим лицемерно обелял себя). Опасность, которую излучал Зорин, не превышала опасности радиационного излучения телеэкрана, то есть была ничтожной.

Но заслуги — да, да, заслуги — Зорина перед международной журналистикой не только негативно-пассивного характера, но и позитивно-активного. Он первым стал совать микрофон под нос великим мира сего, вернее, мира социализма, и тем самым способствовал их демистификации. Вожди были не в состоянии членораздельно отвечать даже на элементарные и, естественно, без всяких закавык зоринские вопросы перед лицом всего честного радиотелевизионного народа…

Зорин непроизвольно разоблачал наших голых королей, в то время как Бовин, журналист-спичрайтер, их непроизвольно (хотя как знать) наряжал в строгие английские костюмы и стильные пиджаки Джорджио Армани. Смотря по обстоятельствам.

Но не перечеркивалось ли в послужном списке — по гамбургскому счету — Зорина бессознательное, вернее, непроизвольное разоблачение вождей вполне сознательным разоблачением так называемой американской действительности, когда голос Зорина начинал звучать басом Андрея Андреевича Громыко? Нет, не перечеркивалось, а, наоборот, усиливалось. Подобно тому как, восхваляя вождей, он их развенчивал, Зорин, развенчивая Америку, пел ей осанну. Зрительный ряд и авторский текст его репортажей и фильмов настолько расходились, что образовавшимися ножницами любой здравомыслящий человек мог состричь пропагандистскую мишуру с реальной фактуры. Недаром столичные интеллигенты, бравируя своим инакомыслием, хохмили, что смотрят зоринские фильмы, „выключив звук“. Я далек от мысли, что сам Зорин занимался осмысленной подрывной деятельностью, прикрывая правоверным текстом неправоверные картинки. Он на это способен не был в силу целого ряда обстоятельств и личных, и профессиональных.

И тем не менее зрительный ряд, который был так по душе нашим интеллигентам, воротившим нос от Зорина, выстраивался им самим, его руками. То было позитивным раздвоением личности. Фактура его фильмов, как и фактура его книг об Америке, была долгое время основным источником, из которого советские люди черпали свои знания о Соединенных Штатах. И это была доброкачественная фактура, во всяком случае, значительно лучше той, что поставляли многие „совестливые“ советские американисты — журналисты и политологи. А что касается существа, то урон, наносимый полуправдой, неизмеримо больше урона, наносимого предвзятостью, обезоруживающей своей откровенной пропагандой.

В личностном плане Зорин был цельнее нас — „совестливых“, и в этом была одна из основных причин неприязни к нему со стороны коллег, неприязни высокооплачиваемых куртизанок, возомнивших себя матерью Терезой. В личностном плане Зорин не путал друзей с врагами, готов был все сделать для первых и не спустить ничего вторым. И еще: Зорин умел говорить с начальством, включая непосредственное, останкинское. Думаю, что даже сейчас, в эпоху полуанархической свободы печати, мало кто осмеливается говорить со своими шефами и боссами в журналистских концернах, как Зорин разговаривал, например, с Лапиным, за что был неоднократно бит, и весьма больно — на грани замены партийного билета желтым. И конечно же он был крепкий профессионал, который мог собрать и разобрать по кирпичикам любой журналистский жанр.

Я всегда восхищался целостностью Зорина и, видимо, поэтому не принимал одно из его любимых детищ — передачу „Девятая студия“. В этой передаче в основном участвовали бовинообразные „совестливые“ светлые головы из нашего журналистского цеха и из идеологических отделов ЦК КПСС. Но эти светлые головы лишь морочили головы телезрителям, прельщая их подобно гомеровским сиренам. Им всем, вместе взятым, я предпочитал изредка появлявшегося в „Студии“ Леонида Замятина. Резко и безапелляционно он говорил то, что отражало нашу внешнюю политику, без сюсюканья, без слез, сиропа и соплей. Замятин говорил дело, а не лавировал между Сциллой власти и Харибдой вольнодумства, чтобы потрафить пикейным жилетам, попрятавшимся под кухонными столами.

Дорогие коллеги и вы, наши потомки! Прежде чем забивать Зорина камнями, вспомните об Иисусе Христе и Марии Магдалине.

Зорин был и остается зеркалом советской журналистики. И неча нам на зеркало пенять, коль скоро рожа наша вышла кривой. Даже у тех, кто щеголял идеальным профилем Рудольфо Валентино. Смотреть нас надо было в фас, то есть в корень. А корни наши были гнилыми. Не интеллигентски гнилыми, а просто гнилыми.

Хватит показывать Богу Зорина в свое оправдание.

(Для тех, кто не читал, перестал читать или подзабыл Маяковского: последняя фраза навеяна его строками „Проститутки, как святого, меня на руках понесут и покажут Богу в свое оправдание“.)»

Статья Стуруа напоминает женское письмо — весь смысл в последней фразе. Воспевая Зорина (боюсь, что, кроме вреда, это ничего Зорину не дало), оскорбляя Бовина, Стуруа защищает свою позицию, всю свою жизнь не «совестливого» американиста, все свои публикации, в которых правила бал «предвзятость, обезоруживающая своей откровенной пропагандой».

Я предпочитал полуправду. И мне не нужно показывать Богу «святого» Зорина. Я покажу ему письмо Дашевской…

Что же касается Мэлора Георгиевича, то долго думал и простил его. Потому что ему труднее и стыднее. Особенно — потому что там…

В день его 70-летия по просьбе «МК» написал поздравление. Назвал «Черная зависть»:

«Нас с Мэлором объединяла любовь к шампанскому. Кажется, еще к чему-то… Но забыл. Разъединяла же закуска. Он закусывал и оставался худым. А у меня это не получалось. Отсюда — постоянная зависть толстого к худому. Так, видимо, грузный славянский шкаф завидует гамбсовской этажерке.

Была и другая причина для зависти. Моя журналистская судьба складывалась трудно. Все время приходилось выдавливать из себя, как пасту из тюбика, некое подобие мысли. Мэлор же изначально был (и остается) непревзойденным мастером плетения изящнейших словесных кружев.

Теперь золотые языки ценятся гораздо дороже, чем золотые перья. Уверен, что, если бы Мэлор пошел на телевидение, он заткнул бы за пояс Якубовича с Ярмольником. Тоже ведь завидно.

И последнее. Всю жизнь отстаю от юбиляра на три года. Наверное, так и не удастся догнать…

Так держать, Мэлор!»