Письмо девятнадцатое,
которое не надо читать. Оно написано Алей, когда она заболела, бумага для письма попалась линованная, а письмо самое лучшее во всей книге, но его не надо читать, поэтому оно перечеркнуто.
О чем можно писать на этой ученической бумаге?
Только не считай ошибок и не ставь баллов. Сжевала три аспирина, выпила удивительное количество разных горячих вещей, гуляла по квартире босиком в шубе, разговаривала с кем-то по телефону, ела селедку с картошкой, долго ничего не делала, а теперь пишу тебе.
К этой женщине, когда она тебе позвонила, ты прибежал рысцой. Кокет или гадость, или то и другое вместе!
Если бы ты был женщиной, то мой так называемый Вертхейм оказался бы мелочной лавочкой рядом с твоим предприятием. Но твоя любовная инерция меня немного пугает. Прямо жутко. Ты кричишь, раздражаешься на собственный голос и еще пуще кричишь. А ну как ты по инерции объяснишься в любви чему-нибудь совершенно неподходящему? Не злись только.
Сшей себе новый костюм, и чтобы было шесть рубашек — три в стирке, три у тебя, галстук я тебе подарю, чисти сапоги.
А со мной говори о книгах, я буду стоять на задних лапках совсем вертикально и слушаться.
Теперь буду спать. Неужели я заболею и завтра не смогу танцевать?
Такой хороший англичанин и танцор (два равноценных достоинства). Неужели заболею?
Такой холод. Мне нужны ботики или автомобиль.
Заложить душу дьяволу? Может быть, и не худо в закладе.
Вчера целый день думала о моей кормилице Стеше.
Я вот думаю и уезжаю в обратную сторону на трамвае, — потом плачу.
Я больше похожа на Стешу, чем на маму. Стеша белая и розовая, полная, хохотунья, совершенно незлобивая и любит мужской пол. Оттого не раз была кормилицей.
Каждый раз, как в Воспитательный идти, приходила к папе — денег нет.
Папа ее ругает, что она с того негодяя не взяла.
— Бог с ним, барин!
Меня она любит, как дочь родную. Двухмесячную кормила меня щами и как-то отравила, сама наевшись косточек от вишневого варенья, которое варили на даче. Когда я подросла, приходила ко мне с гостинцами, стояла и говорила «вы»; когда народ уходил, садилась со мной чай пить и говорила «ты». Когда я совсем большая выросла, стала я понимать ее веселый нрав. «У моей барыни подруга живет, не пойму я — ровно как монашки!» А сама хохочет и такая вся теплая, Стешей от нее пахнет, как в ее деревянном сундуке, когда она крышку поднимает: ситцем и яблоками. Нос кверху, глазки хитрые.
Кухарка считала, что ко мне ходит слишком много молодых людей, и думала, что за прикрытой дверью происходят безобразия. «Что ты, — говорит, — Стеша, ты вот, говорят, незаконного ребенка прижила, а разве они себя до этого доводят!»
Как-то служила она в очень богатом доме. В доме случилась кража.
Как всегда, Стеша к папе в слезах, что ее в участок волокут.
Папа ее спрашивает:
— А ты где была, когда кража случилась?
— В Ново-Девичьем монастыре, у монашки в гостях.
— Вот ты и скажи, тебя и отпустят.
— Что вы, барин, монашку в такое дело путать!
Так и не сказала ни за что, сидела в тюрьме сколько-то, потом воры нашлись, и ее выпустили.
Зато, когда после революции мама ее уговаривала идти голосовать, она сказала, что после этой истории с серебряными ложками ее в участок калачом не заманишь.
На мою свадьбу ей давно-давно было обещано шелковое платье.
Так она его и не получила…
Даже сон прошел, так я ее люблю, Стешу.
Целую, милый, только бы не разболеться.
Аля
За что я на тебя со Стешей обрушилась?