[Пугачева]

С Аллой мы познакомились в конце не то 80-го, не то 81-го года (помню только, что была зима), когда я писал для «Московского комсомольца» статью об итогах эстрадного сезона и мне нужны были комментарии «звезды номер один». (Вообще я регулярно печатался в «МК», но, к сожалению, ни одной рукописи не сохранилось — а уж сами газеты я и тем более не собирал…) После этого наши с артисткой отношения тихо тлели несколько лет: виделись мы редко и были на «вы». Я, по крайней мере, был. Все изменилось осенью 1984-го, когда я, по заданию уж не помню кого, отправился с А. Б. П. в командировку на киносъемки. Проведя в ее компании несколько дней, я сильно проникся к артистке (процесс этот и описан в статье), и мы с ней подружились. Я приобщал Аллу к современной музыке и русскому року — таскал ей модные пластинки, возил в Ленинградский рок-клуб, познакомил с Башлачевым, Кинчевым, Агузаровой и другими интересными ребятами. В сухой осадок у Борисовны, правда, выпал один Кузьмин… Что до статьи, то в 1984-м ее, естественно, никто печатать не стал, а вышла она года полтора спустя в журнале «Аврора». Алле этот прочувствованный репортаж очень нравится, и сейчас она впервые прочтет его в неукороченном виде.

Редакция хотела интервью. Я хотел (сначала): написать аналитико-диалектическую статью. (Типа: «Парадоксы любимого образа»; «Устала, Алла?»; «Айсберг или Арлекин?» и т. п.) Затем: романтическое эссе («В Зазеркалье души»; «Кого тревожит этот путь?»; «…И все твои печали…»). Потом — ироническую беллетристику с примесью фантастики («Женщина, которая поет верхом на метле», «Нечистая сила искусства», «Кошачье сердце»). Наконец я запутался в данных мне ощущениях. (Будь я хамелеон, сидел бы разноцветный.) Но пришел на ум девиз мотоциклетной фирмы «Хонда» — «Мы делаем просто». Подходящий выход, когда не знаешь, как делать. Отсюда жанр и заголовок:

ХРОНИКА ПЯТИ ДНЕЙ «СЕЗОНА ЧУДЕС»

Последние два слова в кавычках, потому что так называется фильм, на съемках которого это все было.

1. ВОСКРЕСЕНЬЕ

Аэропорт Быково похож на филиал универмага. Час дня. Предъявив паспорт и билет, прохожу под железной аркой сквозь магнитное поле (?). Оно не пикнуло. (Ассоциация: поставить такие арочки у выходов на сцену — дескать, мы не несем на эстраду ничего такого вредного и запрещенного.) Я последний. Подхожу к стеклянному… типа автобуса. В самых его дверях застыли предпоследние. Краем глаза отмечаю джинсовость, чемоданы импортные, наушники от «уокмена». Первая мысль: не один я такой модный лечу в Черкассы. Вторая мысль: а, это Алла Пугачева и Женя Болдин.

Апла Пугачева — героиня этой хроники и всем известная певица. Сейчас она в узких черных очках (чтобы не узнали, думаю), молчит, смотрит вниз. Похоже, ей не нравится.

Фото из журнала

Артемий Троицкий

Женя Болдин — директор ансамбля. Уже не то шесть, не то семь лет: они с Пугачевой как-то пытались это припомнить и сошлись на том, что уже очень долго. Каждый, кажется, относил это за счет собственной терпимости. «Я очень положительный», — говорит о себе Болдин с гордостью и тяжким вздохом одновременно. Нелегко нормальному человеку управляться с фантасмагорическим бытием этой суперзвезды. Ранняя седина ему идет. Вообще, красивый, скромный и деятельный мужчина, хоть и утверждает, что был хулиганом в Марьиной Роще.

Женя меня узнаёт; тут и Пугачева поднимает глаза, не снимая очков. Картина Репина «Не ждали» в мимолетном варианте. «Алла больна, — озабоченно говорит Женя, — простуда». Вижу. Я очень рад, потому что не ожидал их встретить уже здесь. Думал, они полетят до Киева, а там — вдоль Днепра на «Волге». Ан нет, АН-24. Пугачева выбирает место у самых винтов, чтобы видеть, как будет убираться и выпускаться шасси. На взлете это колесо просто завораживает: бьется на своих рессорах, как живое, и силится взлететь. «Я ему помогаю». — Она по-детски улыбается. Дружно поддержанное колесо уже блаженно зависло в воздухе. В ряду за нами возится младенец по имени Артем. Факт попадания между двумя Артемами воодушевляет Аллу Пугачеву. Ей нравится это имя. (Вообще она верит в приметы и любит число 13. Подробнее об этом в конце хроники.)

Промежуточная посадка на гостеприимной земле Брянщины. Пассажиры исчезают в аэровокзале, мы втроем по командирскому блату разминаемся под крылом самолета. Не тут-то было; мощный окрик: «Всем немедленно в здание!» Направляемся. Видя это, худощавая гражданка начинает греметь ключами: «Запираю дверь!» «Запирай, запирай, стервоза», — думаю я, останавливаясь, но Пугачева уже припустила иронической трусцой навстречу испепеляющему взгляду дежурной.

«Наверное, не узнала?» — «Как же! Именно узнала. Некоторым доставляет принципиальное удовольствие показать, что ты им не звезда». (Вспоминается пресловутый эпизод в Доме литераторов, когда вахтерша до того не хотела пускать Пугачеву на званый ужин, что оторвала рукав у шубы.) Сделав затяжку, она неожиданно меняет сарказм на милость: «А что? Правильно. И я бы так стояла. Бедная женщина, сколько тут за день перед ней проходит…» Реакция людей на Пугачеву разная, но всегда ненормальная. Большинство напряженно глазеет с дистанции. Некоторые, обязательно испуганно улыбаясь, просят автограф. Третьи сохраняют равнодушие с такой силой, что у них скулы сводит. Вот нетипичный случай. В двух шагах от нас застывает дядька. Он пьян. Мечтательно улыбаясь и покачиваясь, смотрит на Пугачеву, молчит. В Жене постепенно нарастает агрессивность. Туг Алла сама шагает навстречу дядьке и протягивает ему руку. Обстоятельное рукопожатие, и он уже медленно удаляется.

…Редкая птица долетела-таки до срединного течения Днепра. Г. Черкассы. За железными прутьями ограды аэродрома немало сотен любопытных зрителей, на летном попе — особы приближенные. Танцевальное трио «Экспрессия» (Боря Моисеев, Лариса, Люда) и режиссер фильма Юра (Г. Э.) Юнгвапьд-Хилькевич. Юра снял уже много фильмов (самые известные — «Опасные гастроли» с Высоцким и «Пора-пора-порадуемся…»), которые большинство ругает, а я ни одного не видал. Допускаю, что в картинах, гм, не все удалось, но сам по себе Хилькевич просто замечательный. Пятьдесят лет, но живой и увлекающийся, как мальчишка. Располагает к себе. Он совсем не пьет, но тут, у трапа, подхватив за локоток Аллу Борисовну, он очень похож на брянского дядьку: та же блаженная улыбка на устах.

Гостиница «Октябрьская». Здесь, в конце коридора второго этажа, происходит наше воссоединение с недавно проснувшимся Юрой Чернавским, композитором фильма. Он хорошо знаком танцующему народу по популярному циклу «Банановые острова». Чернавский любит три слова. Существительное «фишка» (объект творчества; конкретное значение зависит от контекста или понимается интуитивно). Прилагательное «чумовой» (или просто «чума» — нечто замечательное, необычное, поражающее воображение). И глагол «рулить» — добиваться желаемого эффекта. Денно и нощно Юра рулит фишку, чтобы была чума. Он пишет заводную электронную музыку. И у него получается как ни у кого. (Талант.) Юра сам под стать своим компьютерным песням: очки загораживают пол-лица, движения в стиле Буратино и медленно-скрипучий голос. Рулеж его настолько заразителен, что он ненасильно втянул в это дело и Пугачеву, и меня, и вот Хилькевича. Юра — мой сосед по номеру. Вид на Днепр, шикарные песчаные отмели и лежащие на них черные железные трубы. Чумовая натура.

Но мы едем вечером на другую натуру, хотя и похожую. Турбаза (на табличке у ворот буква «т» переправлена в «д») Сокирно на берегу той же реки. Сосны, пляжи, идиллический домик героя фильма, художника. Пугачеву сегодня не снимают, просто показывают здешние прелести и поднимают боевой дух съемочной группы. Насморк и кашель. Ее силком сажают на стул перед иллюминированным кинопейзажем и обкладывают пледом. Надоело, идем гулять. Чуден Днепр… В тихой воде (шагов семь от берега) стоит телефонная будка, ожидая своего участия в очередном эксцентрическом эпизоде. Фотографы щелкают даже в темноте. Домик на пригорке в зловещем зареве софитов; похоже, что враги жгут родную хату. «…Я не видел фильма „Женщина, которая поет"». — «Зря, зря». — «Говорят, он совсем плохой». В этом месте Пугачева устало возмущается: «Я говорила всем — фильм не плохой и не хороший. Он музыкальный. Снят, кстати, по тем временам отменно. Я бы с удовольствием посмотрела его сейчас». — «Да, он уже созрел для ностальгии. Почти классика». Содержательный разговор прерван атакой красивых детей, любовно отобранных Хилькевичем для своей картины. «Тетя Алла, — они прыгают вокруг, как мячики, — нас сюда послали, чтобы вам не было скучно». Чумовые… галдят без умолку, и очень забавно: «Вон летит разноцветный самолет!», «Дениска развел маленький огонь на большом пространстве», «У насесть ваша пластинка „Зеркало от души"…» Мне нравится, как тетя относится к детям — без умильности и лубочной ласки («Алла Пугачева и дети» — сюжет для базарного панно), а вполне серьезно. «Разноцветный самолет— какой образ! Кто бы из нас, взрослых, такое придумал?» Непринужденно общаясь с коллективом, идет обратно к горящей хате. «Не растеряла еще все школьные навыки…» Оказывается, А. Пугачева полтора года работала учительницей пения.

Полночь. Ужин. Вареная картошка с селедкой. Выбор Пугачевой. Уверяет, что любит. (Верю.) Еще говорит, что нет денег. У себя в номере — Чернавский и Арунас Сторпиршгис, исполнитель главной роли в фильме. «Она настоящая актриса. Не знаю больше никого на эстраде, кто не боялся бы выглядеть некрасиво». Юра: «Она творческий человек». Я: «Ее нелегко понять».

2. ПОНЕДЕЛЬНИК

С утра пораньше на дурбазу. Время разговоров для Аллы. «Тебе, как корреспонденту (люблю эту кличку. — А. Т.), должно быть интересно: я недавно получила письмо от одной давней поклонницы, Наташи. (Я ведь вообще все письма читаю, только отвечать не могу, хоть и обижаются.) Так вот, она пишет: вы, Апла, раньше были интересная, а теперь стали таинственная. Это она очень тонко подметила (вам бы, журналистам…) — раньше я была откровеннее, я пела про себя и поэтому была им интересна, была им близка — как женщина, такая же, как они… Теперь другое время, и этого нет. Пою какими-то иносказаниями… Но понять можно. Пережидаю». Чернавский — говорит долго, но речь его сводится к: «Чего пережидать, Алла?! Надо делать то, что хочется, рулить современную фишку. А народ оценит!»

Иронизируя над бескомпромиссным композитором («Чернавский смешной, его надо беречь. Он напоминает мне мою ВИА-молодость…»), Пугачева рассказывает байку о Боре Баркасе. «Мы познакомились на какой-то даче. Просыпаюсь утром, слышу: кто-то читает стихи. Смурь. Выхожу, стоит этот: волосы ниже плеч, очки разбитые. Ты кто такой? — спрашиваю. Он отвечает: поэт. Какой еще поэт?! Отвечает: народный…

Я уже собиралась бросить петь: жизнь не устроена, маленький ребенок. Туг подвернулся этот „Золотой Орфей", и я решила попробовать в последний раз: будь что будет. Выбрали песню „Арлекино", и я пригласила нескольких текстовиков: Онегина Гаджикасимова, еще кого-то из профессиональных песенников… И вспомнила про этого „народного поэта" — дай-ка, думаю, его тоже. И он написал тогда прекрасный текст, благодаря которому я и состоялась. Да… Но не о том речь: про Борю Баркаса я забыла, но вот однажды — звонок в дверь. Стоит молодой человек, такой аккуратный, стриженый, при галстуке. „Так, — спрашивает, — текстовочками не интересуетесь?" Стишки предлагает такие красивые. Только по очкам его и узнала…»

Эх, да кто без греха? Выходили ершистыми, а потом сглаживались. Мало ли начинало «народными», а заканчивало «заслуженными»? А сама Пугачева?.. Нет, если кто и позволил себе роскошь пронести «чуму» сквозь годы, то это именно она. (Пожалуй, еще Градский. Но он, что называется, мужик, ему легче.) «Бей, милая!» — как писал в свои лучшие времена Вознесенский.

Так, отличный костюмчик сообразила себе для съемок тетя Алла. Красное… э-э… трико (рейтузы? колготки?), белые сапожки, красный шарф, белая майка с собственным изображением (шведский импорт), серый пиджак. Песня «Робинзон». Неоглядный кордебалет (сотни две отобранных Хилькевичем по «фактурному» признаку черкасских учащихся) вяловато повторяет движения Бори Моисеева. Пассивность хлопцев и девчат истомила Пугачеву. Она выскакивает на плац сама и показывает, как надо танцевать.

Дубли, дубли. Солнце. Как на пляже. Очень милая обстановка на площадке. Хилькевич — самый не нервный, заботливый и культурно изъясняющийся режиссер из всех, работу которых мне приходилось наблюдать. Много гарных дивчин в шляпах и гетрах (балет) курсирует в разных направлениях. Но сердце отдано одной. Вот она сидит в антракте между дублями на впечатанном в траву стуле. Смотрит ни на кого. Вокруг нее вакуум, заполняемый только щелчками фотоаппаратов. Это то, что Пугачева так любит называть «публичным одиночеством». Не уверен, что она себя чувствует прекрасно, но ей очень идет. Не смею потревожить-с… Один робот Чернавский может неделикатно вломиться в Храм Уединенного Ожидания. Съемки занудны; дурацкий «Роби-Роби-Робинзон» навяз в ушах даже у меня, хотя я слушаю в основном свой «уокмен»; от массовки исходит дух камамбера. Тогда я еще не знал, чего ожидала всеми фибрами в эти минуты затишья Апла Пугачева. Она ожидала команды снова начать работу… Это однажды я привлек к себе излишнее внимание, мне стало заметно не по себе, что Пугачеву позабавило. «А, вам-то нравится быть в центре, чтобы все глазели и снимали», — проворчал я. «Нет, просто я привыкла.

Вообще не нравится. Я лучше буду работать, сколько угодно работать — только не влипать в эти ситуации. Публичного одиночества…»

Здесь я нечаянно отошел от жанра хроники… Итак, мы поехали обедать. Недалеко. Уставшие и голодные, все едят молча. Непривычно. Женя Болдин скаламбурил: «Обед молчания!» Тут начинает выступать растроганный Хилькевич. Он давний поклонник. Он сам бы побежал за автографом. Он слышал о ней столько ужасов. Что с ней невозможно работать. Что она груба, резка и обидчива. Все ложь, обман: она покладиста и восхитительна, и поднимем бокалы… (Пьет сок.) В ответной речи Пугачева сказала, что да, она может накричать, потому что сама привыкла работать и не терпит халтуры. Но она видит — Хилькевич тоже хорошо работает. А какие могут быть обиды среди людей, работающих с одинаковой отдачей? (Пьет из рюмки.) Финал: Пугачева в столовой на раздаче автографов.

Возвращаемся на закате. Должны быть съемки у интригующей телефонной будки. Кордебалет отпущен. Осветители возятся с аппаратурой, мы мнемся на вчерашнем песчаном пятачке. (Дети спят?) Плывут пароходы, не салютуют Пугачевой. (Знали бы они…) Она курит, Чернавский курит, мы разговариваем. Магнитофончик висит у меня на шее, ноя ничего не записываю. (Я предупрежу, когда нажму красную кнопку. Это будет послезавтра.) И ничего не стараюсь запомнить. Но что-то все равно запоминается. «Я всем нужна. Все спешат, спешат использовать меня. Так, сяк. И никто не хочет меня узнать. Нет времени, нет желания меня узнать. Никому не нужно меня понимать». Чернавский тверд к игре чувств. Ухмыляется и протягивает руку: «Давай познакомимся. Я — Юра». Я — другой. Вот, думаю, паразит, один из мириадов мужчин и женщин, несложно использую Аллу Пугачеву. Интервью, статеечки, сумма прописью… А постичь, сукин сын?! Сумерки… Я смотрю на обворожительную (это факт) и печальную (так мне сейчас кажется) Аллу Пугачеву, и мне при этом хочется ее понять. И ужасно хочется, чтобы она поняла, что мне ужасно хочется ее понять.

Дизель сломался, съемки отменили. Нас с Чернавским забыли в потемках.

3. ВТОРНИК

Заветная «капитанская» кочка на песчаном мысу. Сижу в подобии позы лотоса, ловлю последний шанс для загара. Двадцать пятое сентября. Время от времени наведываюсь на пригорок: там, во дворе домика, добивают «Робинзона». Разгар «Сезона чудес», среднего масштаба авантюры в карьере Пугачевой. Это дебют Чернавского на солидном поприще, и добрая Апла согласилась помочь. А вообще у нее в работе своя «сольная» картина на «Мосфильме». «Апла». «О чем фильм?» — «А о чем фильм, АББА"? Так, трудовые будни… Режиссер Ардашни-ков». — «Хороший?» — Неопределенное выражение лица. — «Почему бы не поработать разок с сильным режиссером, а?» — «У меня есть один. Но я его пока придерживаю». — «?» — «Я».

О, сколько раз я слышал от интеллигентных собеседников стандартную фразу: «Конечно талантливая женщина! Но ей бы хорошего режиссера, человека со вкусом, чтобы мог направить, чтобы мог окультурить, чтобы мог осадить…» Всё мимо! Пугачева не пьеса, чтобы ее ставить, и не актриса, которой можно манипулировать. (Сколько на сцене и на экране этих культивированных куколок — и кому от этого лучше?) Она — театр в себе. Режиссер — актер — вешалка. Это нетрудно понять, понаблюдав за ней в труде и на досуге. Пугачева все время играет, причем нескольких персонажей. Мгновенная смена амплуа ошеломляет. Сейчас она инженю, через минуту женщина-вамп, через полторы — работящая баба, через две — форменная стерва. Восклицать: «Какая же из них настоящая Пугачева?!» — все равно что спрашивать детский калейдоскоп, какой узор ему наиболее свойственен. Такая она настоящая — Человек-на-котурнах.

Именно потому так живуч ее альянс с Болдиным, что тот, слегка «заземляя» быт и создавая некий деловой антураж, никак не подавляет пугачевскую фантазию, не пытается режиссировать ее в меру собственных представлений о хорошем и дурном тоне. Именно поэтому на удивление гладко идет работа с Хилькевичем. Умный Юра с благодарностью переложил на плечи Аллы Борисовны львиную долю своих постановочных обязанностей. И все выруливается как нельзя лучше — хоть и не соответствует изначальным замыслам. Костюм, который придумала себе Пугачева, четырем из пяти покажется чудовищно безвкусным, но он абсолютно точно соответствует бесшабашному настрою песни. И эта органичность — признак вкуса. Или вот сию минуту (ненадолго возвращаемся к позабытой хронике): вместо того, чтобы изображать радушную хозяйку, смахивающую метлой пылинки с крылечка дома своего, она верхом на этой самой метле носится по двору и швыряет в камеру полотенце. Упоительная сцена, наверняка будет одним из «хитов» фильма. В перекуре Чернавский запускает фонограмму какого-то своего очередного тевтонского кибер-шлягера. Пугачева исчезает в глубине домика. Вновь является из темноты на крыльцо: «замороженный» лик, в руке — типа коленвала. Танец-импровизация: проникающе страстные выстрелы взглядов в процессе механически-угловатых манипуляций с предметом из промтоваров. Аллегория «любовь мешает жить» или наоборот. Какой режиссер смог бы предчувствовать эту метаморфозу? Вообще смоделировать непостижимые зигзаги ее творческого «я»? Обуздать их еще можно, но это скучно, это не Пугачева. Она способна на многое, это уж точно. Почти на все, если ограничить сферу притязания собственной персоной. Не знаю, правда ли, но Пугачева утверждает, что у нее и голоса нет. Просто вот: настолько перевоплотилась в «певицу». И проблему Пугачевой я вижу не в том, что ее «слишком много», что не хватает фильмов и утонченных поводырей, а что ее недостаточно.

В жизни, в своих вольных упражнениях Пугачева интереснее, чем на сцене. (Мне так кажется.) О, если бы она смогла воплотить на эстраде всю нетривиальность своей смятенной души!.. Не удается, и причин тому миллион. Главных три: неписаные законы легкого жанра («что можно, что нельзя»), которые Пугачева попирает, но недостаточно радикально, — раз. Гипноз популярности и боязнь не потрафить, обмануть ожидания с трудом завоеванной аудитории — два. Обилие посредственного («А где взять столько хорошего?!») музыкального и текстового материала — три. Пугачева все это знает. («Из всего, что я сделала в последнее время, мне нравится по-настоящему только одна песня, „Святая ложь"».) И ищет выходы. (Один из них — как раз альянс с замечательным Ю. Чернавским, единственным нашим автором, который умеет работать со звуком, а не только пишет мелодии. Другой — попытка утвердиться в видеожанрах.) Но… скучны все эти рассуждения, да и не в стиле.

…Обед молчания номер два принят. Возвращаемся пешком вдоль реки. Я рассказываю о недавней поездке в Вологодскую область и сохранившейся там навигационной системе времен Петра I. Пугачева тут же вспоминает рассказ Платонова «Епифанские шлюзы». Ваш корреспондент сконфужен. Не помню историю, хоть убей. К вопросу об эрудированности и «общей культуре».

Она сидит внутри этого хрупкого деревянного строения, обложенного прожекторами и интересующимися. Снова пауза. Рассеянно следит за тусовкой. Привычно публично одиноко. Замечает в толпе меня. «Артем, Артем! — голосом соблазнительницы из индийского фильма. — Иди ко мне… — В глазах страсть роковая. — Я дам тебе интервью». Я не справился с тестом для веселых и находчивых. Так и стою, раскинув рот до ушей. Обольстительная улыбка сменяется миной усталого разочарования. Пожалуй, шутка. Но я искренне чувствую себя идиотом. «Общаясь с этой женщиной, — говорил Хилькевич, — будто идешь по минному полю». Да. Прекрасный дар ставить в тупик и сажать в лужу. Прекрасный и стимулирующий: компания Пугачевой требует отдачи, ежесекундной собранности. Опять же, безантрактный спектакль с непредсказуемым сюжетом. Если вы просто зритель, то следует как минимум воздерживаться от аплодисментов и смеха не к месту. Однако исполнительница заглавной роли имеет обыкновение вовлекать в представление публику из первых рядов. Выдержать дуэт с ней трудно, но почетно. Люди привыкшие — Болдин, Боря Моисеев — не играют в эти игры. Так сказать, подмигивающие декорации. Но я (кажется, Хилькевич тоже) ощущал вибрацию живого театра Аплы Пугачевой. Неуверен, что это великое искусство. Пожалуй, я мог бы легко развеять эти чары и взглянуть на ситуацию трезво. Но очень не хотелось. Мне казалось, за бытовыми скетчами маячит призрак трагического.

Ночь. Не так тиха. Над затемненными днепровскими просторами привольно льется мелодия песни Ю. Чернавского на стихи Л. Дербенева «Белая дверь». Следом за ней тянутся клубы химического дыма. Час прилива. Как шагреневая кожа, сжимается и без того небольшой полуостров. Здесь фантазия создателей будущего кинофильма создала узнаваемое подобие сюрреалистических ландшафтов Де Кирико/Дали. На песке гармонично расставлены: старинные часы, мольберт с примкнувшим к нему художником, антикварная мебель, седовласая бабушка с красивой внучкой и неопознанные белые объекты. Плюс упомянутый дым, танцевальное трио «Экспрессия» в одеяниях типа «Жизель», плеск великой реки… Это мир за «белой дверью», мир Искусства (с большой буквы). «Божественная красота! — как воскликнул Юра Хилькевич. — То, что нормальному человеку и присниться не может!» Муза-жрица пантеона Прекрасного, Пугачева, в черном, белом и блестящем, пропев куплет, садится на антикварный стул верхом и грустно посматривает в камеру. «Нет, нет, Алла Борисовна», — Хилькевич вежливо просит ее принять более грациозную, «эстетную» позу. Та дисциплинированно не протестует, и в следующем дубле, конечно же, получается хуже, хоть и нога на ногу. «Вот тут Юра дал слабину, — сказала потом Пугачева. — То ли не понял хода, то ли просто испугался…» Божественность в ту ночь была соблюдена на самом высоком уровне, и Алла тоже выглядела обворожительно. Она играла чуть ироничную интеллигентную томность. (Расхожий образ, но мне нравится.) На время съемки одаривала меня своим черным бархатным пальто, чтобы не замерз. И еще эта изумительно трогательная мелодия, которую чумовой Юра написал, наступив на горло собственной робототехнике. Я стоял у самой камеры возле кромки воды, ловил волшебные взгляды дамы в белом боа и сам чувствовал себя героем фильма Одесской киностудии. Приторная романтика. Лучше, чем жизнь. Спасибо. И прощай, дурбаза.

4. СРЕДА

Уже с утра мерзкая погода. О загаре смешно и думать. Пугачева объявила, что будет плохой день. Хилькевич не замедлил появиться в номере и поведать печальные новости: одну из танцовщиц кордебалета местные молодцы под ножом увели из гостиничного ресторана, а вызванные работники милиции, дружно распив с бандитами шампанское, строго приказали ей вести себя смирно и не рваться в отель раньше утра. Избитую, в шоковом состоянии потерпевшую днем увезли домой в Одессу. Виновников быстро задержали по настоянию съемочной группы и отпустили на следующий день. Как только уехала Пугачева. Грязная история. Но речь, мы знаем, не о ней…

Серое небо. Тяжелое настроение. Приезжаем в среднюю школу. (Несгибаемый «Роби», сцена в классной комнате под назидательные слова «В этом сезоне поем о Робинзоне».) Вот так бы резво бегать массовке на пляже… Наблюдаю наяву сцену, до сих пор виденную только в зарубежной хронике по поводу битломании и т. п. (рубрика «Их нравы»). Сотни детишек и подростков с исключительной проворностью преграждают, обступают и напирают. Без признаков агрессивности, конечно. Просто каждому хочется поближе. Вцепившись одной рукой в баул с косметикой, другой пытаюсь выполнять телохранительские задачи. Пугачева быстра и твердолика. Видимо, давно привыкла.

Аналогичные маневры при выезде. «Хорошо все-таки, что я ушла из школы…» Училка была бы модная, судя по сегодняшнему наряду. Мини, черные очки, зачесанные коком волосы. Любой директор бы прогнал.

Вернулись в гостиницу. Жени Болдина нет. И никого нет. Апла Пугачева не любит полного одиночества (хуже «публичного»). Общаемся за бутылочкой «Саян», и вдруг ко мне откуда-то прибредает давно захороненное желание записать интервью. Я понял еще раньше, что делать этого всерьез не имеет смысла. Все до одного интервьюеры Пугачевой — жертвы неумышленного надувательства, потому что в зависимости от времени и места, своего настроения и личности визави она может выдавать совершенно непохожую и даже противоречивую информацию. Здесь кокетка, там передовик труда, а в журнале «Крокодил» просто… отретушированная картинка с базара. Хитрая рекламная политика или крутая редактура? Не без этого, конечно, но главное — сама Апла в своем актерском амплуа.

«Вы не такая же, как все, а?» — тонко подметил я и нажал на заветную красную кнопку. Ниже приводится полный текст ответа А. Б. Пугачевой с незначительными сокращениями.

«Да, я отличаюсь от всех остальных людей. Я чувствовала это с самого раннего детства. (Произносится тоном колдуньи из мультфильма. Далее серьезно.) Мне всегда казалось, что я иду в толпе своих одноклассников, и именно на меня смотрят все люди. Никаких причин для этого не было, потому что я была самая… незаметная среди всех. Ощущение того, что на меня направлены взгляды, камеры, все время меня заставляло даже на пустынной улице держать спину". Ты спрашивал меня, устаю ли я, нравится ли, что я все время в центре толпы… К этому привыкнуть невозможно. Привыкнуть к этому могут или люди нескромные, или халтурщики. Я вроде виду не показываю; нечего делать, сижу, наблюдаю за съемкой. Но в это время я знаю, кто за мной следит, сколько людей сейчас говорит обо мне, кто иронизирует, кто полемизирует, кто уже посылает ребенка за автографом… И нельзя расслабиться, надо держаться. Никакая работа так не утомляет.

Но предчувствие этого с детства… Я, конечно, не знала, что буду артисткой. И, наверное, из-за того, что я даже об этом не мечтала, — как-то воображала себя. Внешность была — да, уникальная… Рыжая, очки круглые, коса-селед-ка… Ужас, ужас. И все равно казалось… И это мне давало возможность быть лидером в классе. В кого-то могли влюбляться, они были красивее, это все знали. Были усидчивее, но я была лидером. Была круглой отличницей. Мне сидеть за партой было менее интересно, а отвечать урок было интересно. Потому что я вставала лицом к классу. Это был для меня зрительный зал. И если я не знала чего-то — это было для меня просто ужасным. Как забыть слова на сцене. И все равно, если бы даже я поскользнулась и упала перед всем классом, я сказала бы: „Ап!". Потому что мне нельзя было иначе. Все знали, что я смогу выкрутиться из любого положения. Я всегда все знала. И только специально иногда я не знала урок. Ну как же это, всегда положительным героем выходить: я чувствовала, что это может наскучить классу. Что мне пора схватить пару для того, чтобы интерес ко мне не пропал. Этот момент я четко вычисляла… вплоть до того, что чуть ли из класса не выгоняли, потому что это был фейерверк. Я не просто „не знала", я еще и игнорировала свой ответ. Могла спеть и станцевать. На учителей мне, правда, везло. Они, взрослые люди, наверное, чувствовали, что я знаю урок, но необходимо просто подурачиться. Все равно меня считали хулиганкой — в лучшем смысле.

Потом еще: каждое лето я отдыхала в таком поселке Новоалександровском на Клязьминском водохранилище, пристань Троицкая. Я и сейчас во сне там бываю. Все мое детство связано с городом, где я училась, и с этим поселком. Все, конечно, отдыхали лучше, чем я, потому что у меня стояло пианино, на котором я должна была отбарабанить три часа как минимум, пока все гуляли. Бабушка Александра Кондратьевна держала меня в черном теле: все шли на танцы, а мне это запрещалось. Люди каникул — это была особая компания. Ни зимой, ни осенью я с ними не встречалась… только летом. Люди из лета. И даже там необходимо было что-то придумывать.

Мы там отдыхали вместе с братом. На год всего меня младше, и очень он был — тогда — хорошенький. Мы наряжали его девочкой, и мальчик, с которым я дружила, должен был в сумерках с „ней" гулять. А я ходила заплаканная, зареванная и говорила, что вот, приехала ко мне Нелли, двоюродная сестра, и можете себе представить, Дима меня бросил и с ней гуляет. И все ребята стали за меня заступаться. „Мы им дадим! — Девчонку хотели побить… — Не плачь, она уедет!" Можно было сразу сказать, мол, давайте. Но я ждала целых два дня. И только вечером на третий день, когда они все, такие воинственные, вышли, я им говорю — пойдемте ото-мстим им. И мой брат, у него два зуба передних были выбиты, он их пластилином белым залеплял, он этот пластилин со страху проглотил… У него косынка была модная капроновая, заколки, мочалку еще пристроили — девка загляденье… И вот эти подходят, а я стою, жду, издали наблюдаю, что будет… И вдруг такой хохот! Наверное, недели две потом только и было разговоров, как мы всех одурачили.

Потом еще собирались мы в Монте-Карло. Такая беседка за деревьями. Вечером. Истории страшные рассказывали. А невдалеке была такая тропиночка. И я оттуда уходила, говорила — сейчас, ребята, приду, бабушка ждет, сама бежала домой, красила лицо в черный цвет — гуталином, надевала белую простыню и проходила по этой тропинке в таком вот одеянии. Сначала меня не замечали. Это надо было каждый вечер в одно и то же время выходить. Потом уже кто-то говорит: „Я это вроде вчера видел…" — „Что?" — спрашиваю. Да какой-то вроде негра в белом одеянии…"Я говорю: „А, это, наверное, дядя Боря ходит купаться вечером". — „Да не-ет… Давай подождем". — „Нет, — говорю испуганным таким голосом, — я уж лучше домой пойду!" Я уходила, снова все это повторяла, возвращалась, и мне все: „Ну вот, как раз было! Ты что!!" Но никто не подходил. Боялись. Неделю так ходила, и пошел слух по деревне: в десять вечера ходит негр. Тогда я совсем обнаглела: я села на предыдущей остановке в автобус, который шел к нам в поселок, надела простыню, быстро намазалась и вышла из автобуса. Еще светло было, я прошла по деревне и пришла к себе домой. Бабушки не было дома, но ее нашли: „Этот негр зашел к вам!!!" И она меня веником выгоняла до тех пор, пока не узнала, что стоя.

И сейчас тоже эти вещи необходимы. Я страдаю только оттого, что какие-то из них надоедают. А если мне что-то надоедает, то и публике становится скучно. За мной все время следят, и что бы я ни сделала, все отзывается в публике. Как будто я на нитках вся, пришпилена к этим людям…» (Входит Женя Болдин.)

Болдин: «Крем для рук не нужен?» (Пауза.)

Пугачева: (Пауза…)

Конец записи.

Пугачева считает, что писать о ней — бесполезная затея. «Чтобы обо мне написать по-настоящему, вообще чтобы со мной что-нибудь получилось, меня надо полюбить, — мягко втолковывает она. — Или так: полюбить, а потом разлюбить, ненавидеть и терзаться. Вот тогда может что-то выйти». Как у известного латышского автора Р. Паулса с песней «Маэстро». Этот пресловутый, наверное, самый знаменитый за всю историю нашей телеэстрады новогодний номер не был отрепетирован. «Мы встретились там, в Останкино, впервые за много лет. Он сидел за роялем ко мне спиной и боялся повернуться…» — «И это оцепенение чувств продолжалось на всех дублях?» — «Был только один дубль. Я помню, я сказала, что больше не могу».

Поздно вечером прошли съемки у горящего дебаркадера. Пугачеву одели в черно-белый пожарный бушлат (потом подарили), дали в руки брандспойт, и она пару раз окатила всех присутствующих под заключительные такты «Робинзона». Прямо оттуда — во Дворец культуры, доснимать «Белую дверь». Было уже далеко за полночь. Меня шатало и водило (от усталости). Время от времени пристраивался на диванчике. Пугачева работала. Она феноменально трудолюбива. (Рожденные в год Быка вообще этим славятся.) Хилькевич сказанул: «Ее надо ставить в пример и приводить в назидание нашей молодежи! Дескать, если и вы будете так же много трудиться, можете стать такими же знаменитыми…»

В отель. Четыре часа утра. Все сидим в пугачевском люксе. Возбужденная релаксация. Завтра (уже сегодня) — последние съемки с утра, и прощайте, Черкассы. (Приятно было познакомиться.)

«Вы признаете, что я вас победила?» (К Хилькевичу.)

«То есть, Аллочка?»

«Вопреки вашим замыслам, я стала главной героиней фильма».

«…»(Он еще улыбается.)

«Вам следовало построить весь фильм вокруг меня, не правда ли? А то — какие-то красавицы республиканского значения в опаленных платьях… (Это в адрес Ларисы Шахворостовой, милой студентки театрального училища, исполнительницы главной роли. Ага, Алла взревновала?) Вы не сделали этого. А зря. Но я все равно вас победила».

«Нет, я победил, потому что я снял потрясающий материал…»

«Я не буду завтра сниматься».

«Ну… э-э… Аллочка… Конечно… Если…»

Мне жаль Юру X. Он удачно прошел все минное поле, но на излете был сражен картечью.

«Я вам обещаю, что завтра вы меня снимать не будете. Хотите поспорим?» Контуженный Хилькевич потрясений отшучивается, а я смотрю и думаю. Да, Алла Борисовна удивительное создание. Вроде «зоны» в «Пикнике на обочине». Можно получить все и потерять все.

«Я — эгоистка! Я — суперстар!» Мать родная и утешительница верениц теток, дядек и их детишек, семенящих за автографами. Умница, поющая глупые песни. Пугало, как ее звали в детстве. Заложница одиночества… И еще говорит, что приносит счастье.

5. ЧЕТВЕРГ

Начинается с того, что Хилькевич объявляет: по метеоусловиям вертолет взлететь не может, съемки отменяются. «Привет, нечистая сила», — приветствую Пугачеву, заходя в номер. Она любит бравировать своими колдовскими способностями, которых, возможно, не лишена. Да, еще вчера проливной дождь полил, едва закончился ее эпизод у дебаркадера и должна была выйти в свет соперница, главная героиня.

Пасмурно. Опустошенно. Директор областной филармонии Петраускас везет нас обедать в загородный ресторан. (Кстати, в первый раз не за свой счет.) Приглашают Аллу Борисовну отдыхать здесь летом.

Возвращаемся в гостиницу и осуществляем мечту пяти дней: идем гулять по лунным отмелям с черными железными трубами. Много говорим, не помню о чем. Переходим вброд сточномусорную речку. Отходы производства спускают в нее порциями: то она мелеет, то вдруг мазутное половодье. Ритм рваный. В тактичном отдалении небольшая массовка наблюдает за прогулкой.

Возвращаемся. И вскоре провожаем Аллу Пугачеву. Черная «волга» уносит ее к аэродрому. Душа поет голосом Бубы Кикабидзе.

Комментарий к хронике.

Апология? Мне было бы легко критиковать, пиши я о концертах. Легко иронизировать, пиши я о фильмах. Легко анализировать, пиши я о пластинках. Пугачева сама ускользает. Может быть, она и не нужна вовсе? Хватит ее песен, ее мифа? Не стоит искать смысл в ней?

«Однажды я получила экзаменационное задание в ГИТИСе: сделать какую-то эксцентричную сценку. Пошла в магазин, купила несколько ведер. Выхожу на сцену с ведром на голове. Смешно. Снимаю — а под ним еще одно. Еще смешнее. Снимаю и это — под ним совсем маленькое, на макушке. Все в комиссии смеются, а потом спрашивают: ну, а смысл-то в чем? А я и не знаю. Просто так, говорю, смешно…»

Это факт. С ней не скучно. И что бы там ни было, замечательно, что Пугачева существует. Если и не как явление великого искусства, то как явление народу.

1984

(Публикуется по рукописному оригиналу.)