15. Расправы

Наконец, в станице вспыхнуло восстание. Но что может сделать неорганизованная и невооруженная толпа? Поводом к этим событиям послужил созыв митинга на церковной площади для разрешения вопроса о слиянии колхозов в один «Гигант». (Это — советская гигантомания. А в дальнейшем было проведено «разукрупнение», тоже в порядке проведения очередной политической кампании.) Митинг открыл секретарь станичной партийной ячейки, рассказывая басни о будущей зажиточной жизни в колхозах и о противодействии этому счастию со стороны кулаков. Его сменяли активисты и члены совета, а затем был поставлен вопрос на голосование о вступлении всех в колхоз «Гигант». Трибуну обступали толпы крестьян, они что-то говорили и возражали, но их на трибуну не пускали. Вдруг кто-то ударил в набат, люди стали тянуть секретаря ячейки с трибуны за фалды кожаной тужурки и взбираться на трибуну. Поднялся крик и хаос, власти стушевались и исчезли. Какой-то старик, согнувшись в дугу, кричал с трибуны: «Братцы, у всех у нас животы подвело, некуда поясок уже подтягивать, а теперь в этом «Жигале» (в «Гиганте») совсем подохнем от голода». Перебивая его и торопясь, какая-то женщина, стараясь, чтоб и ее все услышали, кричала о том, что на маслобойке обмеривают и обвешивают и выдают постное масло с таким осадком, что на нем нельзя ничего жарить: оно пенится и пузырится. Красный партизан Сероштан, пробиваясь к перилам трибуны, кричал: «Позор партии и правительству, до чего крестьян довели»… Словом, каждый хотел высказаться об обидах и несправедливости. В это время из ворот одного дома на площади вылетели на толпу шесть конных красноармейцев в фуражках с черными околышами. Женщины бросились на них и стали хватать лошадей за повода, и толпа оттеснила их обратно во двор.

Набат все гудел, и толпа увеличивалась. Вскоре примчалась легковая автомашина с вооруженными энкаведистами. Один из них, мордастый, толстый, в кожаном пальто, взобрался на трибуну и стал что-то в общем крике говорить. В это время из толпы был брошен большой кусок грязи, залепивший ему всю физиономию. Он выхватил огромный маузер и, размахивая им, сел в машину и уехал. Стало темнеть, ораторы продолжали что-то кричать, но вскоре площадь опустела.

В ту же ночь энкаведисты и вооруженные активисты арестовали 120 человек, считая женщин и детей, — целыми семьями. Они исчезли бесследно. Через несколько дней мне рассказывал об этих арестах красный партизан и бандит Кононенко, который участвовал в этой экзекуции. По его словам, это «восстание» организовали кулаки, но главным образом группа адвентистов, которая явилась с топорами и ножами, спрятанными под одеждой. Они же, по его словам, напоили пьяным красного партизана Сероштана.

Как видит читатель, никакого восстания, в сущности, не было. Это было обсуждение текущих вопросов сельской жизни. Но с точки зрения советов за эту критику должны были заплатить не только мнимо виновные, но и их жены и дети своей свободой и жизнью. Вместе с тем из станичной общественности была изъята группа честных тружеников, верующих в Бога. Во время рассказа Кононенко, который назвал их «беспоповцы проклятые» и приписывал им замыслы перерезать и перебить всю советскую власть в станице, я вспомнил их духовную песнь:

Я усталый, изнуренный,

Я, Господь, к Тебе иду,

И, грехом обремененный,

Я к ногам Твоим паду.

Я, несчастный мира житель,

Где покой душе найду?

Я пришел к Тебе, Спаситель,

От Тебя я не уйду…

Вскоре после этого события я приехал на свидание к своему клиенту в Армавирскую тюрьму. Перед тюрьмой была огромная площадь. Она вся была уставлена подводами и полна народу, как будто здесь была ярмарка. На самом деле это люди привезли «передачу» и надеялись повидать своих родных и близких, когда их будут прогонять на работы: на кирпичный завод, на колку льда на Кубани и т. д. Часто они простаивали по несколько дней, тщетно ожидая увидеть родное лицо. Так как я имел от суда разрешение на свидание, меня впустили через дверцу в тяжелых деревянных тюремных воротах. Я вошел под длинный грязный кирпичный свод, ведущий во двор тюрьмы. Здесь мне приказали сесть на садовую скамейку под стенкой свода. Передо мной была небольшая дверь в облупившейся садовой стенке с надписью «канцелярия». В это время к воротам подошел автомобиль. Три здоровых ключника распахнули ворота, и машина (это был маленький фордик с парусиновым верхом) въехала задним ходом. Из нее выскочили два молодых краснощеких чекиста с малиновыми околышами на шапках, в «галифе» и коротких дубленых полушубках. Они вошли в канцелярию. Через некоторое время один из ключников стал выводить через двор из камер мимо моей скамейки в канцелярию по одному человеку арестованных «с вещами» — всего шесть человек.

Мне запомнился высокий стройный старик с большой белой бородой, он шел без вещей, в черном поношенном пальто, без шапки, руки он держал крестом на груди и, подняв глаза к небу, видимо, молился. После него провели человека с темно-синим, опухшим лицом и с одним длинным усом, вместо другого у него был сгусток крови. Он был в барашковой шапке, надвинутой на глаза, по облику — казак. «Это Иван, глухонемой… Ох, и били же его…» — сказал один ключник другому вполголоса.

«Иван глухонемой» — это человек, который не может открыть своего имени и места жительства советской власти. Идя на пытки, муки, побои, истязания и «медицинские» испытания врача НКВД, он думает спасти себя ценой страданий и молчания. Он не может обратиться к адвокату (да адвокат тут был бы бесполезен, так как он судится в «суде», где допускается только обвинение и нет места для защиты). Он попал в такое положение, что смог только уничтожить свои документы, а новых не сумел достать; вот и стал «Иваном глухонемым». Это было для него той соломинкой, за которую он схватился перед лицом смертельной опасности.

Через пять минут их всех стали выводить из канцелярии со связанными сзади руками в локтях и кистях и впихивать в маленькую машину. Чекисты небрежно играли наганами вокруг лиц и голов арестованных, видимо, «по инструкции», чтоб парализовать волю и ум человека. Ворота открылись, и машина ушла. Повезли на казнь. Из канцелярии пронесли жалкую верхнюю одежду и мешки с «вещами». «Ох, и чисто работают: ни шухеру, ни крику», — обменялись одобрительно между собой мнением привратники. Машина умчала на смерть шесть человек пожилого возраста.

Через некоторое время привели ко мне моего клиента, хлебороба. Хотя после суда прошло всего несколько дней, я его с трудом узнал. Это был какой-то съежившийся человек, с ввалившимися глазами, почерневший, безучастный и плохо отвечавший на мои вопросы. Из беседы выяснилось, что прошлой ночью из их камеры брали осужденных. Назвали по списку и его фамилию: «Козлов Петр».

— А я — Василий.

— Ну, тогда собирай вещи, да поскорее, и подожди, — сказал мне ключник; и всех одного за другим увели, а я остался сидеть на вещах, ожидая, что придут и возьмут меня. И так я сидел всю ночь до тех пор пока опять не появился ключник и не назвал мою фамилию и имя правильно… Ну, смерть моя пришла, подумал.

А его вызывали на свидание со мной, адвокатом. Я понял, что вызов этот причинил ему невыносимое страдание. Насколько мог, я успокоил его, дал ему копию приговора с печатью суда, по которому он осужден был лишь на пять лет, оставил ему копию кассационной жалобы, чтоб он мог предъявить эти документы в случае недоразумения, и убедил его, что его не могут взять, так как, видимо, в тюрьме был какой-то другой Козлов.

— Ну, слава Богу, не меня… а все может случиться, ведь народу сидит здесь много и разбираться некогда.

Прощаясь со мной, он снял шапку, и я увидел, что одна сторона головы его стала седой. А несколько позже, как сообщила мне потом его жена, он умер в тюрьме, так и не дождавшись рассмотрения его кассационной жалобы.

Когда я выходил из тюрьмы, к воротам опять подъехал автомобиль, ворота распахнулись, и задним ходом вошел грузовик, в кузове которого в полушубках сидели молодые чекисты. Двоих из них я узнал…

Я ночевал на Кубанской улице. Это последняя улица, идущая параллельно реке Кубани, дальше идет скат к реке, где берут глину и песок. Когда я подходил к дому, меня обогнал этот самый грузовик. По углам кузова сидели четыре чекиста с револьверами, направленными внутрь кузова, где сидели люди, согнувшись так, что видны были только шапки, натянутые на самые уши, и глаза. Машина спустилась по склону к реке. Уже сгустились сумерки. Я остановился и стал слушать. Насчитал 18 выстрелов.

В Екатеринодаре в последнее время такие «дела» были упорядочены и даже механизированы. Там осужденного вызывали в приличную комнату, где стоял один стол небольшого размера. Чекист, сидящий за ним, объявлял своей жертве, что приговор вошел в законную силу, а поэтому через полчаса он будет «физически уничтожен». Затем он указывал ему на небольшой коридорчик, через который была видна другая светлая комната с окнами без решеток. Там стоял стол с письменными принадлежностями. Чекист разъяснял осужденному, что тот может пройти к столу и написать письмо и все, что он пожелает, или просто посидеть и подумать наедине. Невольно человека тянули эти окна без решеток и возможность опуститься на стул после страшных услышанных им слов. Он вступал в коридор, пол под ним проваливался, и он падал в бездну, на дне которой была мясорубка. Она дробила, ломала и резала его на куски, и вода выносила остатки в Кубань. Когда во время Второй мировой войны Красная армия оставила район и его заняли немцы, они обнаружили эти комнаты и открыли их для публичного осмотра.

(Перед отступлением Красная армия заминировала все главные здания и сооружения Екатеринодара. Мины были соединены проводами с электростанцией. Инженер станции по приказу чекиста, который неотлучно находился при нем, должен был включить рубильник в надлежащий момент. Приказ был отдан. Рубильник включен. Мгновенно весь свет в городе погас, но взрыва не последовало. Чекист понял, что это «измена», выхватил револьвер и выпустил в инженера все семь пуль. Спасти его не удалось: он умер. К стыду моему, я забыл фамилию этого человека, отдавшего жизнь для спасения города и людей. По национальности он был армянин. Уцелела от взрыва и описанная мною комната с мясорубкой.)