14. Еще картинки революционной законности в деревне
Не избегли изъятия имущества за недоимки и середняки с бедняками, но только уже по другим причинам. Политика вообще была направлена к тому, чтобы налогами доказать крестьянину невозможность ведения хозяйства единолично. Закон о сельхозналоге был построен в это время таким образом. Учитывалось количество пахотной земли, независимо от того, засеяна она или нет — это в поощрение хозяина, чтобы заставить его сеять. Учитывались затем сады, виноградники и огороды, а также поголовье скота по состоянию на 1 мая текущего года. Затем, по указанным в законе нормам для данного края или области, определялась доходность каждого из этих источников. Например, бахча или баштан, т. е. посев арбузов и дынь дает доходу 800 руб. с гектара, гектар виноградника — 2800, лошадь — 18 руб. и т. д. Потом с суммы всех этих доходов исчисляется по шкале налог. В таком же размере автоматически проводилось и «самообложение», т. е. повторение еще раз того же налога, но под другим названием. Первый идет на общегосударственные нужды, а второй — на местные: мосты, больницы, школы и т. п. Этот налог крестьяне будто бы добровольно на общем собрании постанавливают ввести как «самообложение» каждый год.
Все это было бы еще полбеды, если бы к этому исчислению не добавлялись еще доходы двух видов: от неземледельческих заработков, например, если человек сапожничал или плел верши из лозы и продавал, плотничал, рыбачил и т. п.; и от продажи продуктов на рынке. Эти два вида доходов исчисляются уже не по нормам, а «глазомерно» налоговым отделом сельсовета. Оспорить их невозможно, так как закон предоставляет в этих случаях право определения налога за сельсоветом. Таким образом, одни и те же объекты облагаются дважды: корова и молоко, бахча и арбузы, сад и яблоки и т. д., а если принять во внимание и «самообложение», равное налогу, то все облагается вчетверо и ведет к недоимкам и изъятию имущества. Кроме того, крестьяне обязаны также уплатить обязательную страховку строений и скота — это уже Госстрах.
Кулаки, т. е. лица, занесенные на черную доску и лишенные избирательных прав, облагаются уже без всяких норм, произвольно, с таким расчетом, чтобы выкорчевать это хозяйство окончательно и с корнем, это уже не налоговое обложение, а политика ликвидации кулака как класса. Но это все же называется «индивидуальным налогом», исчисляется обычно в десятках тысяч рублей и превышает всегда в несколько раз не только доход, но и основной капитал, т. е. стоимость всего хозяйства. Фактическая и физическая невозможность выплатить этот налог влечет изъятие имущества за недоимку, а затем предание суду и ссылку на 5 лет.
Закон о сельхозналоге издается каждый год с некоторыми изменениями и дополнениями. К закону прилагается также и инструкция о его применении. Всего примерно 40 страниц печатного текста, из них половина посвящена «льготам» по налогу и освобождению от него. Если внимательно прочесть, то видно, что льготы и освобождение касаются лишь тех лиц, с которых положительно и совершенно невозможно ничего уже взять: например, хозяйство с одним нетрудоспособным членом, не имеющее ни пахотной земли в степи, ни инвентаря, а именно — старик 80 лет, имеет 2–3 улья с пчелами, клочок картошки в огороде, лук и помидоры. Сослать его в Сибирь за неуплату налога невыгодно, отобрать у него хату нет смысла, она уже развалилась. Тут как раз место для льгот. Лица, изучающие советское право, видят только льготы на 20 страницах, и им не приходит в голову вопрос, чем же живет этот старик и какова роль государства в обеспечении его старости. Благотворительных организаций в СССР нет никаких. Был в деревне КОВ — Крестьянское общество взаимопомощи, но и оно быстро исчезло, еще до НЭПа.
Правда, в образцовом сталинском Колхозном уставе, принятом повсеместно, есть статья И, согласно которой колхоз должен делать отчисления в фонд для престарелых и нетрудоспособных, но отчисления эти могут быть произведены лишь после погашения всех долгов перед государством, как денежных, так и натуральных, после засыпки зерна в разные фонды, после уплаты машинно-тракторной станции натурой, после всех прочих платежей и повинностей и, конечно, после хлебопоставок государству, что пожирает все доходы колхоза. А так как колхозы вечно в долгах перед государством (и никогда не расплатятся) по всякого рода семенным, продовольственным и др. ссудам, то в фонд нетрудоспособных отчислять нечего.
Если оторвет руку или ногу или изувечит на молотилке, тракторе или комбайне, потерявший трудоспособность становится просто нищим при правлении колхоза. Социальное страхование на колхозников не распространяется, никто из них, конечно, не застрахован, потому что страховых обществ в СССР вообще нет.
На уплату налогов и различного рода повинности обычно дается несколько сроков. Как только наступает первый срок, начинается кампания по выкачиванию и выколачиванию: телеграммы из районного центра, телефонные звонки, заглядывание прокурора в финансовый или налоговый отдел сельсовета. Если платеж в срок не поступил, назначается административная мера: изъятие имущества. При неуплате в следующий срок — суд по статье 61 УК РСФСР, тюрьма или ссылка, так как неплатеж считается уже «злостным».
Самыми важными в крестьянском хозяйстве считаются, конечно, лошадь и корова. «Корова во дворе, харч на столе». Началось массовое изъятие у бедняков и середняков коров за недоимки, вопреки прямому указанию в законе о том, что одна корова или одна лошадь не подлежат изъятию ни за какие долги. Я стал писать массовые жалобы прокурору, указывая на прямое нарушение закона и на «коровий подход» вместо классового. Прокурор не поднял никакого шума в связи с массовым и систематическим нарушением закона. Результат моих жалоб был очень незначительный, а прокурор в личной беседе резко указал мне, что я срываю финансовый план и мероприятия партии и правительства.
Изъятие лошадей у бедняков и середняков-единоличников было бы уж очень издевательским делом: с одной стороны дают задание по пахоте и севу, а с другой — берут лошадь. Да и закон это запрещал. К тому же это давало повод обвиняемому на суде ссылаться на фактическую невозможность выполнить данное сельсоветом задание. Выход, впрочем, был найден: лошадей у единоличников не изъяли, а мобилизовали в помощь колхозам, этим идеальным хозяйствам, имеющим якобы все преимущества перед единоличниками. Часть лошадей подохла в колхозах, а часть с набитыми холками и плечами, в истощенном виде была возвращена хозяевам, когда поздно было уже пахать, и над крестьянами нависли грозные последствия невыполнения плана: теперь уже они становились злостными неплательщиками налога и срывщиками посевного плана. А если принять во внимание, что крестьянин получал также задание по хлебопоставке, мясу, молоку, шерсти, яйцам и т. д., то его можно было сравнить только с перепелом, попавшим в сеть.
За сдачу госпоставок — мяса, шерсти, молока, хлеба и пр. — крестьянин получал от правительства деньги по «твердым» ценам, не существовавшим в действительности. Так, например, выплачивалось 15 коп. за литр молока, в то время как оно на базаре стоило 2 руб.; 1 руб. 3 коп. за пуд пшеницы при базарной цене ее в 20 руб. Получив деньги за все это в одном окошке, он подходил к другому и не только отдавал их все, но и приплачивал свои за налог, страховку, самообложение, облигации и пр.
Поскольку цель советского правительства заключалась в том, чтобы путем высоких налогов и госпоставок убедить крестьян в невозможности вести сельское хозяйство единолично, тяжесть государственного давления испытывали все слои крестьян-единоличников, независимо от того, были ли они кулаками, середняками или бедняками. В конце концов настало время, когда не было уже ни одного единоличного крестьянского двора, на который не была бы наложена какая-нибудь репрессивная мера. Поэтому естественно, что все мои жалобы на превышения, беззакония и злоупотребления властью оставались безрезультатными: закон отступил перед политической кампанией. Прокуроры обязаны были поддерживать «революционную законность», но они попирали ее ногами в угоду проводимой линии. Другими словами, никакой, даже «революционной законности» в СССР уже не было. Осталось безнаказанным даже вот какое событие. В станице Темиргоевской председатель сельсовета, мальчишка 23 лет, ударил ногой в живот беременную женщину, когда она пришла к нему требовать возврата незаконно отнятой у нее коровы. В результате ребенок погиб, и на этом все дело кончилось — против виновного даже не было возбуждено уголовное дело.
В связи со всеми этими изъятиями имущества, служебными процессами, всевозможными репрессиями и штрафами началось в станице какое-то смятение: все чувствовали гнет государственной власти, от которой нет защиты, нет спасения. Большой двор при нашем станичном совете был завален и заставлен изъятыми крестьянскими вещами: скамейками, плетенными из лозы стульями, крашеными крестьянскими кухонными столиками, сундуками, старыми бочками, кадушками, попадались и швейные машины. Работники сельсовета и разные активисты подменивали хорошие вещи старой рухлядью. Время от времени назначались аукционы, но покупатели находились лишь на одежду. Начались дожди, затем снег завалил это крестьянское добро. Грабеж превратился просто в самоцель.
Был и такой весьма характерный случай. Один из недоимщиков выдавал дочь замуж. Шел свадебный пир или, правильнее сказать, пирушка: это не была, конечно, такая свадьба, какую справляли прежде на Кубани: с убранными в цветах конями, весельем и гуляньем, продолжавшимся не один день и не два, а целую неделю. В это время нагрянула комиссия по изъятию имущества. В советском законе есть перечень имущества, не подлежащего изъятию: один стол, один стул, смена белья, одно пальто и т. д. Так как в законе ничего не сказано про свадебную фату, надеваемую на невесту, то ее сняли с головы новобрачной; взяли также и ее приданое, как превышающее норму, указанную в законе. Через полчаса фата и приданое были вывезены для аукциона на площадь, и вот люди расхватывали все это за бесценок, зная, что покупают человеческое несчастье.
Я указывал, что у недоимщиков снимались с хат крыши из оцинкованного железа. Мало этого, снимали и соломенные. Существует специальный бюллетень наркомфина, в продажу он не поступает и рассылается только по ведомственной линии. В нем помещаются циркулярные письма, инструкции и т. д. Мне приходилось читать его. Помню циркулярное письмо, относящееся к этому времени, в нем приводилось несколько случаев снятия соломенных крыш сельскими финансовыми агентами и указывалось на «нецелесообразность» этой практики ввиду малоценности соломы. Про железные и оцинкованные крыши вообще не упоминалось.
Жизнь в деревне становилась невыносимой. Постоянные митинги на тему о сплошной коллективизации с выступлениями местных и приезжих ораторов, с угрозами врагам и прямыми указаниями на тех или иных лиц персонально.
— Бабочки, гражданочки, вы послухайте, что я вам скажу, — надрывалась во весь голос какая-то активистка, или, как их называют, «змейка». — Вот вы говорите, что при старом режиме сахара было много, а теперь его нет. А я вам скажу, почему это было так: этим сахарком царское правительство хотело вашу горькую жизнь подсластить и тем обмануть вас, чтобы вы, попивая чаек с сахарком, про нужду вашу и жизнь горькую забыли. Или, вот, некоторые бабочки говорят, что мануфактуры не стало, а в старое время ее было много, а знаете, для чего они эту мануфактуру выпускали, — для того, чтобы хвосты себе длинные сделать и кровавые следы свои заметать. Вот вчера на базаре я слыхала, как Марфа Пантелеева говорила, что в кооперации товара нет, а кто она такая — кулачка, муж и отец ее кулаки, у нее в сундуке 15 юбок, три шали да подшальников с десяток, а кем все это нажито, все нашими мозолями…
Но эта демагогия и расчет на глупых людей — уже не действовали.
«Товарищи из центра» и различные уполномоченные, тоже по списку, данному им в сельсовете, разоблачали, унижали и занимались травлей крестьян поименно, намечая жертвы.