Алексей Самойлов Певец тбилисской Копакабаны

«Бразильцы играют, как дышат, как пьют воду, едят хлеб, как любят жизнь, женщин, детей. Они живут в игре, как в самом естественном для себя состоянии… В детстве был двор, который мы называли верхним. Он был верхним по прихоти рельефа – подставив свои склоны домам, хребет размещал дворы по вертикали. Двор был самым верхним, и в этом было счастье. У кого-то есть необозримые песчаные пляжи, а у нас – крохотные верхние дворы. Такие маленькие, что сыграть на них в мяч можно не иначе, как утомив каждый метр пространства тысячью финтов, – яростной пляской горожан-горцев, вдохновенных импровизаторов игры».

Теймураз Мамаладзе

Как играют в футбол бразильцы, я увидел воочию не на экране телевизора, не на газоне «Мараканы», а на песчаных пляжах Копакабаны, Ипанемы и Сан-Конраду в октябре 1990 года, на XII волейбольном мундиале, то бишь чемпионате мира по волейболу, куда попал в качестве пресс-атташе мужской сборной СССР. Играют соотечественники Пеле на любом покрытии, в любом возрасте именно так, как описал замечательный грузинский журналист Таймураз Мамаладзе (Степанов) – вдохновенно, живут в игре, как в самом естественном для себя состоянии.

Как играют в футбол соотечественники Руставели, я впервые увидел почти за сорок лет до Рио-де-Жанейро, 15 августа 1951 года на стадионе «Красная звезда», где ведомые великим Борисом Пайчадзе, Федотовым грузинского футбола, тбилисские динамовцы в матче на Кубок СССР в одной 32-й или одной 64-й разгромили со счетом 11:0 обладателей Кубка Карелии, команду «Локомотив» из Петрозаводска.

Тогда еще я, игравший за юношескую сборную Петрозаводска по волейболу, за команды ОДО (Окружного дома офицеров), тоже юношеские, по футболу и баскетболу, без пятнадцати дней ученик восьмого класса 22-й средней школы столицы Карелии (в 8-й класс мы пошли 1 сентября), не был знаком ни с Автандилом Гогоберидзе, «десяткой» тбилисского «Динамо», ни с вратарем Владимиром Маргания, ни с игроком юношеской сборной Грузии по баскетболу, впоследствии известным артистом театра и кино, знаменитым спортивным телекомментатором Котэ Махарадзе, написавшим в середине 80-х для молодежного журнала «Аврора» о короле грузинского футбола Борисе Пайчадзе очерк под названием «Пайчадзе гали?са!».

Народный артист Грузинской ССР Котэ Махарадзе с первых же строк своего мемуара, опубликованного в седьмом, июльском номере журнала за 1987 год, поспешил объяснить читателю журнала, выпускавшегося в Ленинграде, но читавшегося повсюду в нашей стране – от карело-финских хладных скал до пламенной Колхиды, от Карелии и Карпат до Камчатки и Курил, смысл таинственного интригующего названия и, как опытный мастер игры, сценической и спортивной, не прояснил, а затемнил его.

«Не надо спешить к телефону. Ни один грузин не скажет, что означает слово “галиса”. Он скорее всего растеряется и будет клясться, что в анналах грузинского языка такого слова нет, и тут же, стремглав, начнет убеждать, что футболиста, подобного Борису Пайчадзе, не помнит земля, что Пайчадзе – Карузо футбола, как прозвали его в Европе, что превзойти его не смог никто и не сможет никогда, что в составе тбилисских динамовцев всех времен он был и остается футболистом номер один…

Скажу сразу, галиса – армянское слово, а Пайчадзе?.. Впрочем, обо всем по порядку…»

Поскольку издание, для которого я пишу о Котэ Махарадзе, состоит из книги самого Котэ «Репортаж без микрофона» (в ней есть и очерк о Борисе Соломоновиче Пайчадзе) и рассказов о прославленном артисте и спортивном комментаторе людей, знавших его, я не буду интриговать читателей, а – тут я цитирую «Репортаж» К. Махарадзе (М., 2001) – «скажу сразу: “галиса” – армянский глагол и переводится на русский язык как “идет”. Итак – Пайчадзе идет!..».

Котэ было десять, когда он увидел, как Пайчадзе идет. «Пай-чад-зе га-ли-са!!!» – в перерыве кубкового матча (одна шестнадцатая финала розыгрыша Кубка СССР «Динамо» (Тбилиси) – «Спартак» (Ереван)) вратарь гостей тревожно прокричал своим одноклубникам, разминавшимся на поле; хозяева, в составе которых в первом тайме отсутствовал их вожак, почему-то задерживались. И вот – тревожный клич голкипера: «Пайчадзе галиса!» – и, как написал Борис Пастернак о гениальном авторе «Поэмы экстаза»: «Голоса приближаются: “Скрябин” – о, куда мне бежать от шагов моего божества!?» – а Котэ Махарадзе потрясение от игры человека, ставшего его божеством, выразил не менее экстатически, нежели поэт: «“Пайчадзе идет!” – сообщал вратарь своим партнерам. И они, как по мановению палочки, застыли на местах. Какой-то волшебный миг. Могу поклясться, что это было прекрасное мгновение, которое – остановилось. Весь в лучах солнца сиял стадион, окаймленный радугой-красавицей, огромной многоцветной дугой. Последним, одиннадцатым, из туннеля выбегал Борис Пайчадзе, как в огненном грузинском танце резко перепадая с ноги на ногу. Все, что было до него, – исчезло мгновенно. и Пайчадзе галиса!” – звенело в ушах. Что он вытворял на поле, что выделывал! Я не знал тогда, что этот проход-молния назывался дриблингом, а это полной танцевальной пластики движение – финтом, что это – пас, а это – обманное движение, а вот это – ложный замах… Какое имеет значение, что и как называется?! Этому мы научимся после. А тут… Мячи один за другим летели в ворота гостей…»

Мне шел пятнадцатый, когда я увидел на поле Бориса Пайчадзе, ему было тогда тридцать восемь, бесподобная техника, умение читать и понимать игру, удары с обеих ног – всё было при нем, но годы брали свое, и бал уже правило поколение уроженца Сухуми Автандила Гогоберидзе, сменившего Пайчадзе на капитанском мостике лучшей команды Грузии. А в десять я на московском стадионе «Динамо» отчаянно болел за Хомича, Карцева, Бескова и… Боброва, забившего гол самому «Тигру», болел и страдал: как же так, ведь осенью сорок пятого в Англии они играли вместе за московское «Динамо», почему же сейчас, летом сорок шестого, борются друг с другом?!

Каждое послевоенное лето на пути в Астрахань, где жили с бабушкой в эвакуации у ее старшей дочери, моей тети Шуры и ее мужа дяди Миши, и на обратном пути из Астрахани в Петрозаводск мы останавливались на неделю-другую в Москве, в Столешниковом переулке, у родичей моего отца, его сестер тети Гали и тети Нины, и я с мужем тети Нины дядей Сашей Басовым, инвалидом войны, могучим мужиком, инженером Мосэнерго, ездил на метро на стадион «Динамо», где он, как и все его друзья, солдаты Отечественной, болели за ЦДКА – Центральный дом Красной Армии, а я, завороженный скороговоркой Вадима Синявского, тоже ветерана и инвалида войны, рапортовавшего всей стране-победительнице о победном, триумфальном шествии московских динамовцев, усиленных Всеволодом Бобровым из «команды лейтенантов», – самозабвенно болел за Алексея Хомича, Михаила Семичастного, Василия Карцева, Леонида и Сергея Соловьевых и за самого элегантного и умного форварда Константина Бескова (тогда я, разумеется, не знал, что Бескова зовут, как и Махарадзе, – Константином Ивановичем).

Сначала я ходил в Петровский парк с дядей, а когда подрос – один, и не только на футбол, на матчи чемпионата страны в высшей лиге, но и на волейбол и баскетбол.

На площадках Петровского парка увидел впервые лучших волейболистов нашей страны – и как вскоре, в сорок девятом, в Праге, выяснилось – мира – Константина Реву, Владимира Щагина, Алексея Якушева, Владимира Саввина, Владимира Ульянова, Порфирия Воронина, Анатолия Эйнгорна, Михаила Пименова, замечательных баскетболистов, будущих чемпионов Европы Ивана Лысова, Стяпаса Бутаутаса, Александра Моисеева, Василия Колпакова, Отара Коркия, Нодара Джорджикия. В сорок девятом на праздник, посвященный пятилетию освобождения столицы Карело-Финской ССР от врага, в Петрозаводск прибыли сильнейшие команды страны, в состав которых входили и некоторые из названных мной знаменитых чемпионов. Команду волейболистов ЛДО – Ленинградского дома офицеров возглавлял чемпион мира Владимир Ульянов, а связующим игроком был Андрей Ивойлов; через девять лет я играл за команду Ленинградского университета, чемпиона города у тренера Ивойлова. Надо ли говорить, что супермастера были на голову выше игроков сборной Петрозаводска, которую готовил мой первый тренер Василий Филиппович Акимов?

Историк карельского спорта Владимир Федорович Киселев, участник Великой Отечественной войны, инженер Онежского тракторного завода, один из первых в республике послевоенных мастеров спорта, абсолютный чемпион Карело-Финской ССР по пулевой стрельбе конца 1940-х, входивший в состав Олимпийского комитета СССР как председатель Совета спортивных федераций КФССР, в книге «Петрозаводск спортивный» (Петрозаводск: ПетроПресс, 2004) отметил: «Летний сезон 1949 года, насыщенный и яркий, был богат интересными встречами. Самая значительная – урок грузинских баскетболистов, который они преподали нам: мужчины – 99:6, женщины – 63:7! Это лучшим-то нашим игрокам, тщательно готовившимся к этим встречам в составе сборных города…»

Урок пошел впрок. На Спартакиаде народов СССР в 1956 году в Москве, где спортсмены самой северной республики страны выступали под флагом Российской Федерации, поскольку в канун открытия Спартакиады сессия Верховного Совета КФССР приняла решение об изменении (понижении) статуса республики и о вхождении в состав РСФСР, – 18 команд защищали спортивную честь 15 союзных республик, городов Москвы и Ленинграда и «команды РСФСР-IV», т. е. Карелии. Ребята из сборной Карелии, в основном студенты Петрозаводского университета, мальчиками для битья на баскетбольных площадках Лужников не были, а баскетболистки, воспитанницы талантливого тренера Сергея Клодта, приехавшего в Петрозаводск с берегов Невы после окончания Лесгафтовского института, пробились в середину турнирной таблицы, опередив многие команды с известными мастерами, в том числе и из Закавказья.

У памяти и времени сложные, запутанные взаимоотношения, вернее, у человека, плывущего по реке времени и пытающегося единственно доступным ему средством, чтобы справляться с временем, – памятью, удержать и запечатлеть случившееся на его веку…

Не знаю почему, в моей памяти слились в одно целое солнечное, праздничное торжество – открытие Спартакиады народов СССР в августе 1956 года и кубковый матч на Кубок страны, четвертьфинальный, между московским «Торпедо» и тбилисским «Динамо», где гениальный Эдуард Стрельцов, наследник другого русского гения Всеволода Боброва, заколотил в ворота противника пять мячей, еще один провел Слава Метревели, а динамовцы ответили одним голом. В моей памяти матч запечатлелся как феерия, чудотворство, полет большой белой птицы над зеленым полем: центральный защитник грузин пытался срезать эту птицу на лету, его одноклубники бросались ему на помощь, но Эдик, получив мяч от Кузьмы (Валентина Козьмича Иванова), вырывался из силков и забивал голы на любой вкус: то по-бобровски врывался в штрафную площадку, прокидывал мячишко (теперь говорят и пишут «снаряд») мимо бросившегося ему в ноги вратаря и заводил его в ворота, то по-федотовски принимал мяч с углового и, не давая ему опуститься, вгонял снаряд над не успевшим вскинуть руки голкипером, то, не доходя до штрафной, посылал мяч в левую или правую девятку.

Сам чудотворец в книге «Вижу поле…» (М.: «Советская Россия», 1982) не решился сказать, что та игра осталась в его памяти как лучшая. «При счете 0:2 тбилисцы скисли и не сопротивлялись. А у меня, как это бывает, взрыв в игре произошел, забил первый гол – и пошло».

У чудотворцев все просто, что у Пайчадзе, что у Стрельцова. Забил первый гол – и пошло. Пайчадзе – галиса! Пайчадзе идет, а противная сторона останавливается, как в столбняке, и что ему, рожденному летать, остается? Правильно – забивать!

На шмуцтитуле стрельцовского произведения после крупных букв названия «Вижу поле…» маленькими буковками напечатано: «Литературная запись и комментарии А. Нилина». На обороте шмуцтитула указано: «Рецензент А. П. Старостин, заслуженный мастер спорта СССР».

С Андреем Петровичем Старостиным меня познакомил в Центральном Доме журналистов, что на Суворовском бульваре столицы, Константин Иванович Бесков, первый тренер и Стрельцова и Иванова. Со Стрельцовым я познакомился сам в конце шестидесятых в Петрозаводске, когда «Торпедо» играло с местным «Онежцем», и даже взял у него интервью для газеты «Ленинская правда». А вот когда познакомился с Сашей Нилиным – не помню: давно было дело…

Одно хочу сказать: им обоим повезло – и Эдуарду Анатольевичу, и Александру Павловичу. Они совпали во времени – Стрельцов родился 21 июля 1937 года, Нилин 31 июля 1940 года, они были одной группы крови, они не мыслили себе жизни без игры, без футбола, они сблизились, работая над книгой, – естественность, искренность, откровенность, артистичность, а главное, талантливость (талант, по Чехову, это смелость, свободная голова, широкий размах) сделали их обоих сокровенными людьми друг для друга. И если сейчас, когда Стрельцова уже четверть века нет в живых, а скоро минет полвека, как он покинул главное поле своей жизни и, стало быть, выросло не одно поколение, его в игре не видевшее, и он давно уже стал легендой, как Бобров, Яшин, Федотов, Пайчадзе, наши внуки могут представить себе, пусть приблизительно, грандиозную неповторимость стрельцовской игры, то потому прежде всего, что Нилин сумел перевести на язык слов то, в чем был истинно велик Эдик, – его движение, его жест, его ви?дение поля и жизни.

Под портретом лобастого улыбающегося парня с сигаретой в правой руке, украшающим обложку книгу «Вижу поле…», вынесены как эпиграф стрельцовские слова: «…Пожалуй, делает нас такими, какими становимся мы в игре, какими и узнают нас многие, не столько футбол, сколько время, посвященное, отданное нами футболу».

Время – основное содержание искусства, будь то музыка, живопись, архитектура, литература. Что касается памяти, то она – это я уже о своей, крайне несовершенной и чрезвычайно субъективной памяти говорю – не устает меня удивлять.

И ведь знаю – много раз проверял по различным справочникам, что тот кубковый матч одной четверть финала проходил не в пятьдесят шестом – в том году из-за Спартакиады он не состоялся, – а в пятьдесят седьмом, но снова лезу в справочники и попутно с удовольствием перечитываю стрельцовско-нилинские сочинения, удостоверяюсь, что был не прав, и все-таки не могу отделаться от впечатанной в сетчатку глаза картины, где торжественное открытие Спартакиады народов СССР и явление таланта Божией милостью – Эдуарда Стрельцова – народу на берегу Москвы-реки произошло в один и тот же день…

Да и разве важно, успокаиваю себя, когда, в какой день какого года произошло чудо?!..

Жажда чуда, случающегося на стадионе, на сцене театра, в зале филармонии, неутолима. Нужно быть готовым к его восприятию, как был готов к нему одиннадцатилетний Эдик Стрельцов, в сорок восьмом впервые увидевший на футбольном поле Всеволода Боброва и решивший, что если уж играть в футбол, то как Бобров! Об этом писал Нилин, рассказывая о том, как июльским днем 1979-го в спортивном комплексе ЦСКА Москва прощалась с «Шаляпиным русского футбола, Гагариным шайбы на Руси». И Боброву всегда было не безразлично, когда он слышал, что всеобщий любимец Стрельцов напоминает в игре его, бомбардира.

«И Стрельцов, наверное, вспоминает, как несколько лет назад ездили они в Грузию – ветераны футбола двух поколений. Одна команда, где был Бобров, играла со сверстниками Бориса Пайчадзе. А Стрельцов с теми, кто помоложе, играл против Михаила Месхи. И Стрельцов играл в бобровской футболке. А потом, поскольку дело все-таки происходило в Грузии, где очень любят футбол и где у Боброва и Стрельцова много друзей и почитателей, праздновали товарищескую встречу.

Бобров хорошо умел вести застольные беседы. А так он вроде бы и не очень блистал в разговорах, не спешил здесь брать игру на себя, но все каким-то образом вокруг него вращалось. Никакая компания не казалась в его присутствии разношерстной. Никогда Бобров не давал никому из пирующих с ним понять, что он чем-то жертвует, предаваясь веселью».

И еще один отрывок из книги Александра Нилина «Видеозапись» (М.: «Советская Россия», 1985): «Бобров был слишком самобытен в своих достоинствах, чтобы второй – тренерский – тайм его спортивной судьбы заладился сразу же. Самостоятельность взгляда на игру мешала его педагогическим пробам, хотя и очень всех к нему привлекала. Он ведь не переставал быть на тренерском поприще артистом – игроком, вызывающим своим умением восторг в любом поколении».

В книге о Стрельцове автора занимало отношение двух главных героев спортивной жизни – Спортсмена и Его Зрителя. В «Видеозаписи», где роман с футболом превратился в роман с телевидением, спортсмены разных поколений представлены в контакте со своими болельщиками.

В последние годы все чаще пишут, говорят, снимают фильмы о контактах с внеземными цивилизациями, а для нашего с Сашей Нилиным поколения контакты Спортсмена и Его Зрителя не менее интересны.

«Не скрываю, меня занимала и по-прежнему занимает публичность футбольного действа – магия контактов, грозовая электризация связи между людьми на поле и на трибунах. Иногда, сознаюсь, больше, чем собственно игра. Правда, последнее произошло с годами – прежде, конечно, игра, результат забирали целиком».

А в спортивных изданиях, и не только в спортивных, куда чаще, чем о контактах между Спортсменом и Зрителем, между спортсменами и тренерами, между хозяевами клубов и теми, кто творит игры обряд (между прочим, это не только играющие, но и внимающие, наблюдающие), пишут и говорят не о контактах, а о контрактах, о миллионах долларов, евро, фунтов, которые и не снились не только обыкновенным гражданам, но даже большим ученым, писателям, лауреатам Нобелевской и иных престижных премий. Бес корысти вращает колесо игры. Это чревато оскудением, примитивизацией спортивной, и не только спортивной, жизни, дебилизацией поколений, подсевших на иглу голого расчета, прагматизма, меркантильности.

Мне случалось не раз писать об ушедшем на покой бескорыстии (боюсь, не на вечный ли покой?), о том, что не деньги творят игру, а идеи, мысли, вера и другие понятия нематериального толка. В этом я находил поддержку у наших замечательных творцов игры – Владимира Кондрашина, Вячеслава Платонова, Константина Бескова. Среди писавших и говоривших о футболе, кто честь, совесть, достоинство своих героев ставил выше всего, я выделил бы Юрия Трифонова, Аркадия Галинского, Льва Филатова, Станислава Токарева, Анатолия Пинчука, Александра Марьянова, Александра Нилина, Вадима Синявского, Виктора Набутова, Котэ Махарадзе…

Рад тому обстоятельству, что высоко ценимый мной Александр Нилин, с которым в 1960-1980-е годы мы чаще встречались на страницах журналов («Юность», «Спортивные игры», «Физкультура и спорт»), чем в Москве и Ленинграде, Тбилиси и Петрозаводске, был настроен не менее «идеалистично» и антипрагматично, чем ваш покорный слуга. В моем досье важных материалов по проблемам игры сохранилась его статья из первого номера «ФиС» за 1988 год – «Неизвестная знаменитость».

«Неизвестная знаменитость» – это зритель. Тут Нилин, между прочим, близок великому творцу игры театральной, главному режиссеру Большого драматического театра на Фонтанке, земляку Котэ Махарадзе Георгию Товстоногову, считавшему публику, заполнявшую зрительный зал, такой же участницей театрального спектакля, как артисты, художник, музыканты, машинисты сцены, осветители…

«…Игра окончена, – начинает Нилин свою статью, напечатанную в журнале под рубрикой “Предлагаем, размышляем, спорим”. – Мы все расходимся со стадиона. Цифры счета – единственное, что одновременно понято, принято, признано всеми как факт. И кажется, порядок цифр – 0:2 или 4:1 полностью отражает происшедшее. Между тем из всей полученной за девяносто минут информации – эта наименее ценная, ибо противоестественно было бы уносить из футбольного зрелища только одни цифры. Кто бы тогда пришел на следующий матч? Кто бы вышел на поле перед зрителями, подвластными только магии цифр?

Представьте себе, что зрелище футбольного матча разбирается и сохраняется после финального свистка протоколами, выводами, отчетами, фотографиями, видеозаписью – и все. Какой бедной окажется спортивная жизнь!

К счастью и к предупреждению на будущее, футбол проникает в каждого из нас. В каждого смотрящего, играющего, тренирующегося, судящего.

Футбол остается в нас, длится, продолжается. Мы приносим его на следующий матч – и снова общими усилиями собираем зрелище. Зрелище нового матча обогащается личным участием каждого из нас. <…>

Большой игрок обычно и время свое выражает – наиболее характерные его приметы. Не только ведь футбол, но и само время на определенном участке не представить, допустим, без Всеволода Боброва.

В празднике послевоенного футбола он оказался главным действующим лицом. И дело, конечно же, не в одних забитых им голах. Удаль его прорывов к воротам вопреки всем прежним канонам игры вселяла в собравшихся тогда на динамовских трибунах уверенность, что жизнь после всех перенесенных испытаний, страданий будет теперь столь же радостной и полнокровной в своих проявлениях, что задор и темперамент вопреки всем смертям, лишениям и потерям вырвутся наружу…»

О жизни знаменитых чемпионов – братьев Старостиных, ленинградских, одесских и киевских довоенных кудесниках мяча, о Боброве, Федотове, Стрельцове, Хомиче, о футболе в старые и новые времена писали первоклассные перья – Юрий Олеша, Лев Кассиль, Юрий Трифонов, Константин Ваншенкин, Леонид Зорин, Евгений Евтушенко, Александр Межиров, Лев Филатов, Аркадий Галинский, Анатолий Макаров, Александр Ткаченко, Игорь Фесуненко, Александр Генис.

Полюбивший футбол еще до своего отъезда за океан, в не самом футбольном городе нашего Союза – Риге, автор «Американской азбуки», «Вавилонской башни», «Уроков чтения: Камасутра книжника», Генис в эссе «Дзен футбола» делает заведомо безнадежную попытку объяснить не столько даже футбол («как всё великое, футбол слишком прост, чтобы его можно было объяснить»), сколько наркотическую зависимость человечества в проспортованном мире от этой простой в общем-то игры.

«Вопиющая простота правил говорит о непреодолимом совершенстве, – пишет из своего прекрасного далека нью-йоркский наблюдатель российской жизни, гражданин помешанного на футболе мира Александр Генис. – Как в сексе или шахматах, тут ничего нельзя изобрести или улучшить. Нам не исчерпать того, что уже есть, ибо футбол признает только полное самозабвение. Он напрочь исключает тебя из жизни, за что ты ему и благодарен. Наслаждение приходит лишь тогда, когда мы следим за мячом, словно кот за птичкой. От этого зрелища каменеют мышцы. Ведь футбол неостановим, как время. Он не позволяет отвлекаться. Ситуация тут максимально приближена к боевой – долгое ожидание, чреватое взрывом. То, что происходит посредине поля, напоминает окопную войну. Бесконечный труд, тренерское глубокомыслие и унылое упорство не гарантируют решающих преимуществ. Сложные конфигурации, составленные из игроков и пасов, эфемерней морозных узоров на стекле – их так же легко стереть. И все же мы неотрывно следим за тактической прорисовкой, зная, что настойчивость – необходимое, хоть и не достаточное, условие победы. <…>

Футбол непредсказуем и тем прекрасен. В век, когда изобилие синтетических эмоций только усиливает сенсорный голод, мы благодарны футболу за предынфарктную интенсивность его неожиданностей… Конечно, гол рождается в гуще событий, но так же не похож на них, как сперматозоид на человека.

Нелинейность футбола – залог его существования. Гол может быть продолжением игры, но может и перечеркнуть всё, ею созданное. Несправедливый, как жизнь, футбол и логичен не больше, чем она… Футбол – игра инстинктов. Только те, кто умеет доверять им больше, чем себе, загоняют мяч в сетку. Там, где цена поражения слишком велика, мы не можем полагаться на такое сравнительно новое изобретение, как разум. Тело древнее ума, а значит, и мудрее его.

Великий форвард, на которого молится вся команда, воплощает свободный дух футбола. Как пассат, он носится по полю, послушный только постоянству направления. Его цель – оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы не пропустить свидание с судьбой. Гол кажется материализацией этого непрерывного движения, продолжением его. Но встреча двух тел в неповторимой точке – все равно дело случая. И мы рукоплещем тому, кто способен его расположить к себе – не расчетом, а смирением, вечной готовностью с ним считаться, его ждать, им стать».

В общем, как писал Гаврила Державин в своем «Мореходце» два века назад: «Что ветры мне и сине море? / Что гром, и шторм, и океан? / Где ужасы и где тут горе, / Когда в руках с вином стакан? / Спасет ли нас компас, руль, снасти? / Нет! сила в том, чтоб дух пылал». Дух веет, где хочет. Пылающий, свободный дух, носящийся и над морем, и над футбольным полем, не даст погибнуть мореходцу в девятый вал и не позволит форварду пропустить свидание с судьбой, направив посланный им мяч в девятку!

Как тут не согласиться с автором футбольного дзена: «Смотреть футбол не менее интересно, чем играть в него».

Могу только повторить вслед за автором «Моих Лужников», «Вчерашнего столетия. (XX век. Спорт)», «Парижа-98. Круглосуточный мяч, или Ликвидация последствий культа личности» Александром Нилиным, что каким бы захватывающим сюжетом не раскрылась жизнь знаменитых чемпионов, романом спортивного века должен стать роман о болельщике.

«“Зритель награждает…” Он ведь не только признанием награждает, поддерживает сочувствием и симпатией. Он награждает самым что ни на есть важным – памятью о Спортсмене в Спорте, о Спортсмене в Жизни.

Самый, согласитесь, удивительный феномен большого спорта – память Его Настоящего Зрителя.

Информация о спорте сейчас несказанно расширилась, но вот углубилась ли, часто ли обращена в память, пробуждает ли интерес к истории, способствует ли продолжению легенд?

Совсем в этом не убежден.

И главное, начинает мне казаться, что для некоторых завсегдатаев стадиона интерес к спорту и спортивный интерес становятся постепенно диаметрально противоположными понятиями. Не случилось бы и такого, что интерес к спорту возможен станет и при полном игнорировании самой сути явления…

Мне всегда, грешным делом, казалось, что наш тогдашний неказистый болельщик артистичен в гораздо большей степени, чем нынешние молодые люди с транспарантами и лозунгами. И не только артистичнее, но и индивидуальнее. И сразу хочется задать вопрос: не потому ли, что на поле индивидуальностей было побольше? Я всё продолжаю верить, что между полем и трибунами существует обратная связь. <…>

Сейчас мне кажется, что орущие о своей любви с трибун юнцы явно считают себя не меньшими героями, чем сами футболисты. Во всяком случае такое впечатление создается.

Конечно, и в наше время мальчишки никогда своих чувств к футболу не скрывали – кричали, свистели, выпускали голубей с Восточной трибуны. Но мальчишкам и попасть тогда на стадион, при аншлагах сороковых годов, было проблемой. Вся их энергия и изобретательность уходили на придумывание и осуществление способов проникнуть на стадион. И терпение требовалось – тот же великий Стрельцов по четыре часа простаивал мальчишкой в очереди за самыми дешевыми – «школьными» билетами.

Мальчишки играли во дворе в футбол, изображая реальных футболистов. Но играть в болельщиков им не приходилось – они были ими по всей своей душевной сути».

Котэ Махарадзе, спортивный журналист, футбольный комментатор телевизионной эры, потому и был близок нам, очарованным футболом в первые послевоенные годы, что был, как и все мы, болельщиком по своей душевной сути. А настоящий болельщик всегда соучастник спортивного действа, его ценитель, его эстет, он, без преувеличения, неизвестная знаменитость века, он связан со спортом памятью, то есть неразрывно.

Поэтому-то Александр Нилин и назвал так интригующе – «Неизвестная знаменитость» – свою статью во всесоюзном спортивном журнале почти тридцатилетней давности. И я благодарен ему за отличную передачу, за пас, с которого невозможно было не поразить цель, которую я ставил перед собой, пытаясь определить, чем же трогал наши сердца Котэ Махарадзе, самый артистичный, остроумный, сердечный, доброжелательный, объективный посредник между народом играющим и народом внимающим, между временем послевоенным, когда мы жили за «железным занавесом», и сегодняшней эпохой глобализации. Ну, конечно же, тем, что у микрофона был свой человек, болельщик, любитель, дилетант. Он не играл в футбол ни за сборную страны, ни за команду мастеров, он не поражал нас аналитикой, чем бравируют современные молодые комментаторы. Когда Котэ спокойно, без горячности и самолюбования вел репортаж, болельщикам, прильнувшим к экранам, казалось, что и они так могут – всё ясно, всё понятно, всё на русском языке с грузинским акцентом, придающим его речи особый шарм.

Не всем это нравилось – я сейчас не об акценте, хотя допускаю, что и акцент кого-то раздражал, – а о том, что он был недостаточно профессионален, а автору этот дилетантизм почему-то нравится… Да, не буду скрывать: нравится. Котэ Махарадзе был не просто телевизионный комментатор, он играл на сцене Грузинского театра имени Котэ Марджанишвили в спектаклях по пьесам Шекспира, Шоу, Еврипида, Островского, грузинских классиков рядом с такими мастерами, как Отар Мегвинитухуцеси, Нодар Мгалоблишвили, как великая Верико Анджапаридзе, ее дочь (жена Котэ) Софико Чиаурели. Профессионализм во многих областях человеческой деятельности, спору нет, необходим, но высокому искусству он нередко мешает. Один из самых выдающихся людей грузинского советского искусства, кинодраматург, писатель, художник, скульптор, создатель театра марионеток Резо Габриадзе считает, что профессионализм – смерть искусства.

Не знаю, придерживался ли такой точки зрения Махарадзе, но то, что его комментирование спорта вообще, футбола в частности, было явлением высокого искусства, для меня несомненно.

В книге «Театр Резо Габриадзе» (СПб.: Петербургский театральный журнал, 2005) ее автор Марина Дмитревская приводит такой диалог с Габриадзе.

«Из всех утерянных культур мне больше всего жаль культуру духовых оркестров. Где нет духовых оркестров – это страшное падение всего. Духовой оркестр – очень серьезное дело. Итак, вот наш бедный старый вокзал. С зубчатыми краешками. Вокзал был красивое место, видное… И приезжает музкомедия. Город выставляет оркестр для встречи, местная промышленность – материю для приветственных лозунгов… Весь город собрался для встречи. Все приподнятые: сейчас появится великий Эссебуа.

– Эссебуа?

– Эссебуа! Есть такие романтические фамилии моего детства: великий вратарь московского “Спартака” Вольтер Саная!..

– Вольтер? Может быть, Вальтер?

– Как хотите! Неважно! В его фамилии заключен полет. Мяч послан в девятку, но Вальтер Саная успевает раньше! И Эссебуа тоже такая фамилия. Великий тенор!»

Котэ Махарадзе, знавший футбол от «а» до «я», конечно, никогда не назвал бы Вальтера Саная Вольтером, а главное не зачислил бы его, коренного динамовца, перешедшего из тбилисского «Динамо» в московское в 1947-м году и несколько лет защищавшего ворота москвичей, в «Спартак». Но не будем строги к батоно Резо, родившемуся 80 лет назад, 29 июня 2016 года и никогда не комментировавшему футбол. Для меня тут важны детали, которые могут дополнить портрет артиста-комментатора: «в его фамилии заключен полет… романтические фамилии моего детства».

Творческая одержимость, бескорыстность, мудрость были свойственны и Резо Габриадзе, и Котэ Махарадзе, и Михаилу Талю, которого в Грузии, в Тбилиси, по словам Котэ, любили все. О любви Котэ к Мише и Миши к Котэ, о высоком искусстве и творческой одержимости, священном безумии я поведал в своей книге «Каисса в Зазеркалье», посвященной борьбе за шахматную корону, которую вели в 80-е годы Анатолий Карпов и Гарри Каспаров (у книги подзаголовок – «Современная шахматная история, рассказанная с помощью экс-чемпиона мира Михаила Таля»).

Тбилисский театр имени Котэ Марджанишвили гастролировал осенью 1986 года в Ленинграде, где проходил матч-реванш между Каспаровым и Карповым. Главный режиссер этого театра Темур Чхеидзе привел тогда на «круглый стол» в редакцию «Авроры», где я заведовал отделом прозы, почти всю труппу; мы выставили свою команду – любящих Грузию и театр – и говорили за этим «столом» о новой работе грузинских артистов – «Отелло» в постановке Чхеидзе. Спорили о современной трактовке шекспировской трагедии, где чистый душой интеллигент Отелло становится жертвой опасного, талантливого демагога Яго; в спектакле Отелло играет в шахматы, а через два часа на другом берегу Невы должно было состояться доигрывание 22-й партии, Котэ время от времени нагибался ко мне и спрашивал: «В каком положении она отложена… Что говорят гроссмейстеры – Бронштейн, Тайманов, Миша?» – и я, чтобы круглый редакционный театральный стол не превратился в шахматный, клятвенно пообещал футбольному и шахматному болельщику Махарадзе сразу по окончанию обсуждения театральных дел позвонить в Ригу Мише и узнать его прогноз…

О таких замечательных людях, как Миша Таль, авроровский техредактор Зара Оганова говорила: «Не человек – песня!»

Однажды, когда мы с гроссмейстером смотрели в гостинице в Сочи, где проходил Мемориал Чигорина, какой-то футбольный матч (комментатор Махарадзе) и сопровождали каждый динамовский гол звоном бокалов, Миша восхищенно молвил: «Как поет Котэ, как прекрасно поет!..»

Михаил Таль был прав: он действительно не говорил, а пел о футболе. Таким и запомним Котэ Махарадзе, певца тбилисской Копакабаны, эталонного спортивного комментатора.