С. Понятовская ЮНОСТЬ

В конце марта восемнадцатого года генерал Корнилов и полковник Покровский вплотную приблизились к Екатеринодару. Гром артиллерии, бившей по белым от Черноморского вокзала, поднял на ноги весь город. Делегаты второго областного съезда советов прямо из зала заседаний отправились на фронт. Рабочие-красногвардейцы и солдаты-фронтовики вышибли белых с окраины города.

Фронт подковой охватил город. Грохот орудий, треск пулеметов, беглый огонь винтовок не смолкал четыре дня.

Я была на правом фланге, на участке между опытным полем и еврейским кладбищем. Белые нажимали здесь особенно сильно.

Ночью они ворвались на территорию городской больницы. Чеченцы-корниловцы двинулись в обход позиции красных, чтобы ударить с тыла. Как раз в этот момент замолчал пулемет красногвардейца, засевшего на чердаке против городской больницы. А выстрелы во дворе больницы гремели не затихая. Белые все сильнее теснили солдат и красногвардейцев.

Со звоном посыпались стекла. Красногвардеец-пулеметчик высунулся из слухового окна и что-то кричал, размахивая руками. Гул боя заглушал его слова. Он исчез на минуту и снова появился в окне. В руке он держал пулеметную ленту. Она была пуста.

— У него нет патронов! — сказала я. — Скорее!

Схватив два ящика с пулеметными лентами, я выбралась из окопа и побежала вдоль улицы. «Только бы добежать, пока не заметили, только бы добежать!» думала я.

Еще каких-нибудь двадцать шагов — и я у цели. Но улица вдруг словно опрокидывается на меня, и земля совсем-совсем близко.

— Упала! — кричит пулеметчик с чердака. — Возьмите у нее ленты!

Я открыла глаза: солнечный луч лежал на белом халате врача. Врач говорил с человеком, которого я не успела разглядеть:

— Один белый, попавший к нам в лазарет, был поражен: столько раненых женщин! «Можно подумать, — говорил он, — что Екатеринодар защищали бабы…» Вот эта, например: ранена в обе почки навылет. Большая потеря крови. Лежала несколько часов на холодной земле — никак не могли к ней подойти: белые обстреливали. Месяца два пролежит у нас. Если, конечно, все будет хорошо…

Раны, полученные мной в памятный день последней корниловской атаки, долго не заживали. Наконец к началу третьего месяца пребывания в госпитале мне разрешили встать с койки.

Опираясь на плечо санитарки, я нерешительно сделала первый шаг. Ноги почти отказывались служить.

«Пройдет, — подумала я. — Я просто отвыкла двигаться».

Весну и лето восемнадцатого года я работала в отделе народного образования и в союзе молодежи. Приближался Деникин. В нашем тылу зашевелились кулаки. В некоторых станицах Кубани начинались погромы: били иногородних. Деникин шел на Тихорецкую, чтобы отрезать Кубань от Царицына.

Восемнадцатого июля Тихорецкая пала. Вокруг Екатеринодара пылали десятки восстаний. Партизанил Шкуро, бастовали меньшевистски настроенные печатники. Десятки тысяч беженцев — жертвы станичных погромов — появились на улицах Екатеринодара.

Пятнадцатого августа город вздрогнул от орудийного гула. Белые были, как говорится, у ворот. Аэроплан, летавший над городом, разбрасывал воззвания с подписью генерала Деникина. Обозы с десятками тысяч беженцев хлынули к переправе.

Я снова надела шинель. Куда идти?

Конечно, к партийному комитету. Там уже собрались многие советские работники, рабочие, учащиеся. Секретарь комитета тоже был здесь. Лицо его было хмурое, злое, с отпечатком бессонных ночей.

Подъехали две повозки с винтовками и патронами. Коммунисты разобрали оружие и начали быстро грузить на повозки ящики с партийными документами. Через четверть часа отряд шагал по улицам к переправе.

Вечерело. Гул канонады усиливался. У переправы через Кубань образовался огромный затор из людей, пушек, повозок.

Двадцать шестого августа белые взяли Новороссийск. На вокзале, на запасных путях, офицеры нашли целый поезд с ранеными красногвардейцами. Из окон вагонов раненых выбрасывали на рельсы под колеса маневрирующих составов. Казалось, вокзал отбивается от атаки: это на путях расстреливали раненых. В городе шла беспрерывная стрельба. В доме губернатора офицеры пытали захваченных советских работников. Их били прикладами, вставляли им в горло шомпола.

В Майкопе генерал Покровский учинил такую резню, перед которой померкли ужасы Новороссийска. Были изрублены и повешены четыре тысячи рабочих и крестьян.

Теперь белые овладели Кубанью. Красногвардейские отряды стягивались к Армавиру, отстаивали Невинномысскую.

На станции Кавказская ко мне подошел командир отряда к, глядя мне в глаза, сказал:

— Товарищ, вы должны понимать, что в вашем состоянии, еле двигая ногами, вы не принесете отряду никакой пользы. Какой же из вас боец!

Слезы отчаяния подступили к горлу. «Как? В восемнадцать лет чувствовать себя инвалидом? В самом расцвете сил быть в тягость товарищам? Запрятаться куда-то в обоз со старухами и детьми, когда каждый боец на счету, каждая винтовка помогает делу революции?»

«Хорошо, — решила я. — Не в отряд, так в разведку или на подпольную работу в тылу у белых — мало ли есть путей, чтобы служить революции!»

На улицах Армавира шла ожесточенная борьба. Девятнадцатого сентября белые взяли город. Двадцать пятого сентября их выбили таманцы. Но было очевидно, что на стороне белых огромное превосходство сил.

Нескончаемые обозы тянулись к Пятигорску. Таманцы пошли на Ставрополь, на соединение с левым флангом 10-й армии для совместных операций на Батайск и Ростов.

В Терской области красные бились с отрядами генерала Бичерахова.

Я получила командировку в Минеральные воды. В поезде ехали партизаны Кочубея. Это были майкопские ребята, успевшие уже побывать в тылу у белых. Их рассказ о зверствах генерала Покровского заставил меня затрепетать:

— Я иду, товарищи, в ваш отряд.

Партизаны смущенно переглянулись:

— Так-то так, товарищ. Да вот удобно ли вам будет у нас… Ведь как никак женщина.

— Ничего.

Я ушла с отрядом Кочубея. У станции Невинномысская бился он с генералом Воскресенским. Частыми налетами на белогвардейские отряды кочубеевские партизаны тревожили белых. Они захватывали и трофеи — пулеметы, обмундирование. Я все время была на линии огня.

В это время на станции Минеральные воды я организовала союз молодежи. А когда я приехала в Пятигорск, здесь формировался коммунистический отряд против генерала Шкуро. Но в партийном комитете мне сказали:

— Хватит, повоевала. Почки прострелены, хромаешь на обе ноги. А к тому же вопрос… может быть, и нескромный, но ты, кажется, беременна?

Все же я уехала на фронт, хотя и с другим отрядом.

В тот же день я участвовала в перестрелке с белыми у горы Бештау. Белые били по нас из двух пулеметов, засев за стенами монастыря. Пуля попала в меня.

— Нога, снова нога!

Белые жали со всех сторон: с Кубани, с Дона, из-за Кавказского хребта. Дезорганизованная предательством Сорокина, армия не могла уже бороться за Кубань. Тысячи красноармейцев и партизан находили смерть под пулями и шашками белых, другие тысячи гибли от мороза и сыпняка.

Когда красные уходили из Пятигорска, я лежала в лазарете. Белый офицер явился сюда с приказом арестовать меня.

— Сыпняк ведь, — пояснил дежурный врач офицеру.

— Это несущественно, — заметил офицер. — Все равно умирать. Мы ее забираем.

В тюрьме наступил кризис. Железные решетки не позволили выброситься из окна. Медленно поправлялась. Шатающуюся, с обритой головой, на восьмом месяце беременности меня повезли в контрразведку.

Трупик ребенка был черный. «Это результат заражения крови», — сказал врач тюремной больницы. О моем избиении в контрразведке он, казалось, забыл.

Потом мне говорили, что я ничего не понимала. Часами смотрела я в потолок, лепетала, как ребенок.

— Заговаривается, рехнулась, — шептались вокруг.

Лишь через две недели сознание вернулось ко мне.

Вскоре мне объявили, что по ходатайству родственника — офицера царской армии — меня освобождают до суда на поруки. Но я должна ежедневно являться в контрразведку для регистрации.

— Это же совершенно ясно, — объяснил мне наш подпольный организатор, — что как только уедет твой поручитель, тебя расстреляют без всякого суда. Надо бежать подальше в тыл, туда, где они уже достаточно напились нашей крови. Завтра мы едем в Екатеринодар.

Он достал мне подложные документы и невзрачное зимнее пальтишко.

Поезд на Екатеринодар уходил рано утром. Обмотав голову платком, с мешком за плечами взбиралась я по ступенькам вагона. С виду я ничем не отличалась от тысяч мешочников, наводнявших в те годы поезда и вокзалы. Мой спутник тоже ничем не выделялся в этой серой, унылой толпе.

Поезд шел по местам недавних жестоких боев. То здесь, то там виднелись небольшие курганы и бугорки — иногда с крестом, иногда просто с дощечкой или красной ленточкой на шесте. Оттепель обнажила конские скелеты, над ними кружилось воронье. Навстречу поезду неслись разбитые снарядами будки путевых сторожей, сожженные казармы ремонтных рабочих, обгорелые станции, временные на шпалах мосты.

Изредка по вагонам проходили офицеры. Они внимательно оглядывали пассажиров, спрашивали документы, ощупывали мешки и, сверкая франтовскими сапогами, брезгливо переступали через людей, храпевших на полу.

В Екатеринодаре мы разыскали конспиративную квартиру.

— Кто там? — спросили нас из-за двери.

— К Безуглову, пане, приехали. Откройте.

Дверь отворилась. На пороге стоял седобородый старик в длинном черном халате. Он был похож на муллу.

Подпольщик не должен удивляться. Мы сказали пароль и получили отзыв. «Мулла» повел нас во вторую комнату, где горел яркий свет, а окна были закрыты плотными занавесками.

Вместе с хозяином мы уселись за стол. Старуха принесла кофейник и чашки. Я коротко рассказала о положении в Пятигорске.

— Софья, неужели ты меня не узнаешь? — прервал вдруг меня «мулла».

— Ты? Аликбер Тагиев?

— Я.

— Никто бы не подумал. Ты же совсем старик!

— Ляпис делает старым, хна делает молодым…

Тагиев был смелый подпольщик. Я познакомилась с ним в Екатеринодаре в восемнадцатом году.

— Значит, едем, Софья, — решил он, когда все было сказано.

— Нас ожидает работа. Кубань стала глубоким тылом. Деникин мечтает о Москве. Нам нужно на Украину, там партизаны.

— Когда же?

— Завтра.

Труден был путь на Украину.

В Мариуполе перед самым приходом красных я была ранена еще раз шальной пулей.

Четыре месяца я боролась за жизнь. А когда начала оживать, подумала с тоской и болью: «Меня выбили из строя окончательно».

В этом же году последние остатки белых армий были сметены в море, выброшены за пределы Советского союза.

…Залечивая раны, страна возрождалась к новой жизни. Были годы борьбы с разрухой, годы восстановления, годы реконструкции, годы борьбы за пятилетку. Пятилетку выполнили в четыре года. Снимались леса с первых индустриальных гигантов.

Партия переделывала людей. Вместе с моей страной я переживала вторую счастливую юность. Я училась, работала, росла. Теперь я врач, научный работник. Воспитываю молодежь, передаю ей свои знания, свой революционный опыт. И если вспыхнет гроза над советской границей, я снова возьмусь за винтовку, чтобы защищать нашу великую родину.