Е. Литвинова СЕГОДНЯ

Много светлого и радостного у нас. Мы богаты своей молодостью, своим счастьем. Посмотрите на мою мать. Ей восемьдесят лет. Она потеряла мужа и дочь — мою младшую сестренку, — но никакое горе не может сломить ее. Видите, как она пряма и бодра? Это благородное ее сердце, наполненное гордостью за мужа и дочь Феклушу, молодит и не дает состариться. Видите, как тепло светятся ее глаза? Это горит в них радость за новую, счастливую жизнь. Нашу жизнь, которую завоевали мы и которую наша партия большевиков превращает в светлую и радостную, цветущую и счастливую.

Так вот, слушайте… Вся моя молодость протекла в беспросветной нужде. Сколько ни работала на казаков-богатеев, а хлеба досыта не наедалась. Батрачила у паразитов до двадцати лет, но больше одного рубля в месяц не получала. Отца потеряла давно, еще в пятом году. Он был политическим, и его расстреляли. В империалистическую войну поступила работать в госпиталь в станице Павловская Кубанской области. Туда прибывали раненые солдаты с Западного и Кавказского фронтов. Вот отсюда и началась моя подпольная революционная деятельность, а потом боевая. В семнадцатом году вступила в большевистскую партию.

Однажды после Февральской революции со мной заговорили два раненых солдата. Спросили, кто я и кто мой отец. Я ответила, что батрачка. Об отце умолчала. Они назвались рабочими Путиловского завода. Тогда я взяла их на проверку. И когда мы хорошо поняли друг друга, я сказала правду, что отец мой был политическим, учил меня, девятилетнюю дочь, ненавидеть всех паразитов и говорил, что надо бороться за хорошую жизнь трудящихся. Его расстреляли казаки в пятом году тут же, недалеко от станицы, когда он выехал на Тихорецкую.

Проверяли и меня солдаты. Приходили домой, говорили с матерью, осторожно расспрашивали об отце. Со мной работала и моя младшая сестренка Феклуша.

Е. Литвинова

Помню, как-то врываются в больницу два урядника. Солдаты сидели в моей комнате. Я сказала им: «Полиция!», и они разбежались по палатам. Возле печи стоял большой самовар. Я сняла трубу и пихнула в самовар бумаги, которые оставили подпольщики. Урядники долго обыскивали и меня, и постель, и Феклушу. Помню, как у Феклуши поседел клочок волос повыше уха. Это у нее от испуга. Она молча наблюдала за урядниками. После обыска урядник спросил: «А почему у вас в комнате пахнет табачным дымом?» Я ответила, что курю сама.

Подпольные работники узнали об этом обыске и о моей ловкости. В тот день меня и приняли в подпольную организацию. Феклуша была грамотной и помогала мне в работе: писала на заборах большевистские лозунги, расклеивала листовки.

После Октябрьской революции на Кубани начались бои. Красногвардейские отряды дрались с контрреволюционными бандами. В начале восемнадцатого года, после одного боя, к нам доставили сорок восемь человек раненых красногвардейцев. Мы с сестрой днем и ночью выхаживали их. Потом красные отошли, вошли белые. Я осталась при госпитале, чтобы оказать помощь раненым. Я уничтожила их документы и, когда вошли белые, сказала, что это мобилизованные рабочие, они ремонтировали железную дорогу и вот там их поранило. Но среди раненых нашей больницы оказался белогвардеец, который выдал нас. Он сказал:

— Вот эта сволочь есть самая злая большевичка. Она порвала их документы.

Белые начали раздевать раненых, глумиться над ними.

Я опять вступилась, говорю:

— Им будет холодно лежать на полу раздетыми.

Белые засмеялись и сказали:

— Этот сор надо вывезти в поле, где мы приготовили яму, и бросить красную сволочь в могилу живьем. Зачем тратить патроны?

Офицер потребовал записную книгу больницы, чтобы убедиться, красные это или мобилизованные рабочие. Но книги не оказалось: ее уничтожила сестра Феклуша. В ней были записаны имена раненых бойцов 1-го коммунистического полка. Белые разозлились, взяли двух раненых, меня и повели расстреливать. Нас подгоняли штыками. Во дворе они выстрелили в одного красногвардейца. Он упал и крикнул:

— Всех не перебьете! Нас много! Не задушить вам революции!

Другому они воткнули дуло винтовки в рот, потому что и он кричал: «Да здравствует революция!» Так и застрелили его. А меня дернули за руку, увели в пустую комнату. Белогвардейцы бросили меня на пол… Глумились… Я была без сознания.

Вскоре станицу заняли наши и освободили меня. Я вступила в отряд в качестве бойца, разведчика и сестры милосердия. В отряд записалась пулеметчицей и Феклуша — моя младшая сестренка.

Восемнадцатый год был самым тяжелым годом для революционных войск Северного Кавказа. С Дона при поддержке немцев нажимала казачья конница атамана Краснова. С Маныча и Сала налетали кулацко-калмыцкие банды. От Черноморья наступала Добровольческая армия Деникина. Со стороны Баталпашинска и Зеленчука совершали набеги волчьи стаи Шкуро. В районе Белой глины и станицы Егорлыцкая оперировали белые банды.

Враг наступал со всех сторон, замыкая огненное кольцо. 11-я армия была разута, раздета и не имела боеприпасов. Мы отбивались от наседавших белобандитов холодным оружием. Ряды наши редели с каждым днем, а петля вокруг нас стягивалась уже. Командарм Сорокин предавал нас. Надо было искать выхода.

Наша 3-я боевая колонна находилась на станции Овечка. Все повозки были полны ранеными и больными красноармейцами. Я работала до упаду. А тут и медикаментов нет и ни клочка марли, ни одного бинтика. Снимали с себя белье, рвали в куски, перевязывали раненых.

Это было в конце августа восемнадцатого года. Из Царицына нам привезли много патронов. Эти патроны Сорокин отобрал. Наш командир ездил к главкому, вернулся мрачным и злым. Он сказал, что ему приказано Реввоенсоветом идти на помощь 10-й армии к Царицыну, а Сорокин не разрешает и говорит, что он главком и хозяин на Северном Кавказе и ничьих распоряжений выполнять не будет. Мы не послушались Сорокина и двинулись на город Святой крест. Туда пришли еще некоторые части.

Там и была сформирована Стальная дивизия. Командование повело ее к Царицыну. Я находилась при 1-м революционном кавалерийском полку. Мы пошли через Дивное, Кресты на Маныче, Заветное, Чепурники. По пути на нас нападали кулацко-калмыцкие банды. Я принимала участие в схватках с бандитами как рядовой боец и тут же оказывала раненым товарищам медицинскую помощь. В песчаных степях я уходила на разведку и доставала ценные сведения. Феклуша в перерыве между боями ухаживала за ранеными и больными. Воды не было, много бойцов и беженцев умирало от жажды.

В тяжелых, нечеловеческих условиях проходили пески. Кругом тиф, голод, безводье, красновские банды. Но мы преодолели этот путь! Нас шло семьдесят с лишним тысяч человек: двадцать две тысячи бойцов и пятьдесят тысяч беженцев. В конце сентября наша Стальная дивизия пришла в Заветное. По прямому проводу связались с Царицыном — с товарищами Сталиным и Ворошиловым. Реввоенсовет царицынского фронта приказывал Стальной дивизии как можно скорее прибыть к Царицыну.

Впереди нас лежала деревня Чепурники. Феклуша оделась монашкой и отправилась в разведку. Она побывала в Чепурниках, продавая там иконки и крестики, собрала сведения о белых и вернулась в дивизию. В Чепурниках были расположены астраханская добровольческая армия князя Тундутова, два офицерских полка и кулацко-калмыцкая конница. Вооружены они были до зубов. А у нас ни патронов, ни снарядов. Белые открыли по нас огонь из пушек и пулеметов. Но мы, воодушевляемые нашими командирами, так понеслись навстречу свинцовому ливню, что никакая сила не могла удержать нас. Ровно сорок пять минут чесали мы спину князю Тундутову, пока не содрали совсем бандитскую шкуру. В этом бою я была сильно контужена снарядом и отправлена в госпиталь в Бекетовку.

Этим ударом мы разрушили план атамана Краснова захватить красный Царицын.

После прорыва к Царицыну и разгрома Донской армии генерала Краснова, отброшенной за реку Дон, мы уже в другом отряде через Астрахань пошли на помощь 11-й армии, которая пробивалась сквозь пески с Северного Кавказа на Астрахань.

Опять мы уходили в разведку. По дороге встречали замерзших красноармейцев и лошадей.

Зажиточные калмыки не давали и не продавали нам ни хлеба, ни мяса, ни воды. После Яндык стали попадаться раненые и больные. Но как спасти их, когда кругом враги да снежная метель?

Помню одного раненого — у него большая гнойная рана на ноге. Промыть бы ее, но горячей воды нет. Идем в кибитку, просим, но кулаки-калмыки неумолимы. Тогда наполняем кружки снегом, согреваем их своим теплым дыханием и добиваемся ничтожных капель воды. Но какой воды! Соленой и горькой, как полынь, с песком, жесткой, как железные опилки. Рвем на себе белье, обтираем гной, перевязываем раны. Доим украдкой калмыцких коров, поим молоком раненых. Некоторые сжимают губы, не хотят принимать, отказываясь в пользу тех, у кого есть еще силы, а их просят оставить в степи, чтобы умереть в снежных буранах.

Мы старались помочь всем: поднимали раненых, несли их на своих плечах, вели под руки уставших, выбившихся из сил бойцов, мы сохраняли каждого товарища, не давали потухнуть угасавшей жизни. Мы, женщины, беззаветно преданные делу великой партии большевиков, спасли сотни жизней лучших сынов революции. Мы снова скопили свои силы. И снова ударили по врагу. Огненным ливнем смыли в Черное море все паразитические язвы с советской земли, на которой теперь цветут молодость и наша светлая, радостная жизнь.