А. Анджиевская МАТЬ

В феврале семнадцатого года рабочие Пятигорска собрались на митинг. Ждали выступлений представителей всех партий. К эстраде подошли и мы, тогда еще молоденькие работницы курортных предприятий Пятигорска. Мы читали книжки, не любили пустых разговоров и несмотря на восемнадцати-двадцатилетний возраст были «страшно серьезными девушками».

На эстраде толпились ораторы. Эсеры и меньшевики бросали громкие слова о войне до конца. Потом заговорил измученный, бледный солдат в больничном халате. Он первый бросил лозунг «долой войну» в лицо эсерам и меньшевикам, распинавшимся за войну до победного конца. Не успел он закончить свою громовую речь, как со всех сторон понеслись выкрики:

— Демагог! Большевик!

Его манера говорить показалась мне тогда какой-то неестественной: его необычную горячность и темпераментность я приняла за искусственность, его революционный пафос — за театральность.

Сейчас же после митинга я познакомилась с товарищем Анджиевским. Я откровенно высказала Анджиевскому свое впечатление от его речи. Он был поражен моим заключением и ответил:

— Если бы вы пережили столько, сколько пережил я, вы бы поняли, насколько я был искренен.

Бурные выступления товарища Анджиевского, его горячий протест против войны и растущее влияние среди солдат обеспокоили военные власти.

Было решено поскорее направить Анджиевского на фронт. Но как только об этом узнали солдаты, они заявили:

— Худо будет тому, кто попытается убрать от нас товарища Анджиевского.

Командование 113-го полка решило произвести перевыборы полкового комитета, председателем которого был Анджиевский.

А. Анджиевская

Но Анджиевский снова был избран. Тогда было решено расформировать большевистски настроенный полк и распустить его по домам. Эта мера имела много шансов на успех: власти знали, что солдатам давно надоела война и они с радостью бросят винтовки, чтобы разойтись по домам. Для революции это был, как тогда говорили, «нож в спину». Без организованного, спаянного, большевистски настроенного коллектива немыслимо было бороться за революционные лозунги. Это понимали все большевистски настроенные солдаты, это понимал, разумеется, и Анджиевский. И вот был собран митинг 113-го полка. Командование выступило со своим заманчивым предложением: распустить солдат по домам. Наступил страшный момент. Солдатская масса колебалась. Многие были согласны принять это предложение. Уже неслись со всех сторон одобрительные выкрики.

И тогда, собрав все свои силы, всю свою волю, выступил Анджиевский.

Он говорил солдатам, что предложение офицеров — провокационное. Он доказывал, что солдаты должны остаться:

— Если вам недороги кровью добытые завоевания революции, тогда бросайте винтовки…

Слова Анджиевского, как раскаленные угли, падали в сердце каждого.

И полк отказался разойтись. С митинга, происходившего на площади Константиногорской слободки за вокзалом, солдаты с триумфом пронесли Анджиевского на скрещенных винтовках по главной улице через весь город.

В уменье жить интересами масс, ощущать и глубоко, искренно переживать ее страдания заключался секрет обаяния Анджиевского. Он неустанно агитировал и беседовал с рабочими. Я была старательной ученицей Анджиевского. Мы читали с ним Ленина. Мы поклялись жить и умереть за пролетарскую революцию. Вскоре я стала его женой.

В конце октября в Петрограде власть перешла в руки советов. Я помню, как Анджиевский с группой товарищей пришел с этой новостью на заседание городской думы. Из думы мы ночью помчались в 113-й полк и созвали митинг. Криком радости и торжества отвечали солдаты на долгожданную весть о свержении ненавистного Временного правительства.

Когда мы вернулись в думу, эсеры уже создали «комитет спасения». На другой день в газетах появились большие статьи меньшевика Лунина и правого эсера Леонида Орлова, направленные против Анджиевского и против меня.

Я работала в это время в самом гнезде меньшевиков в профсоюзе торгово-промышленных служащих.

На экстренном совещании в союзе меньшевики и эсеры собирались вынести противобольшевистскую резолюцию, осуждающую переворот. Но в союзе мной уже был создан актив женщин, сочувствующий большевикам. Это были молодые девушки. Анджиевский учил нас, как мы должны выступать и что мы должны противопоставить меньшевикам, засевшим в профсоюзах.

На одном из собраний, когда меньшевики хотели протащить свою резолюцию, я выступила и заявила: «Все, что говорят меньшевики, — ложь! Происшедший переворот — не узурпация, а взятие власти по праву, так как только рабочие могут быть истинными защитниками рабочего дела. Кто будет голосовать за меньшевистскую резолюцию, тот будет голосовать за буржуазию!» Меня поддержала наша женская группа, и мы, сорвав голосование резолюции, ушли с собрания.

На другой день в газете появилась статья, в которой какой-то меньшевик бил тревогу о том, что политика большевиков начинает проникать в профсоюзы, где они вербуют сторонников не только среди мужчин, но и среди женщин. Называлась моя фамилия, и говорилось, что я срываю решения профсоюзных организаций.

На следующий день, когда мы пришли в профсоюз платить членские взносы, нас встретили очень враждебно. Нам не подали руки, не приняли членских взносов и, наконец, сообщили, что мы исключены из профсоюза. Выслушав это известие, мы, уходя, заявили:

— Скоро наш профсоюз станет большевистским!

Наша женская большевистская группа еще интенсивнее развернула агитацию. Помню, мы разносили большевистские газеты и листовки, прислушивались к разговорам в массах, разоблачали клевету и разъясняли большевистскую политику.

В начале восемнадцатого года Пятигорский совет принял резолюцию о переходе всей власти к советам. Был создан большевистский исполком во главе с Анджиевским. Авторитет большевиков был уже велик. Громадный трехэтажный дом у базара — бывшая гостиница Сеферова, куда переехал большевистский совет, — был битком набит народом. Люди обращались сюда по всем вопросам.

Начиналась ожесточенная борьба с контрреволюцией, которая разными способами пыталась подорвать советскую власть.

Фронт!.. Но, пожалуй, не менее опасным было и положение в тылу. Немало пришлось нам пережить в связи с авантюрой командира одного из отрядов — Нижевясова. Сначала Нижевясову верили. Когда же нижевясовцы, вернувшись с фронта, привезли с собой самовары, граммофоны и другие вещи, отношение к ним сразу изменилось. По этому поводу происходили специальные совещания и в комитете и в исполкоме. К нижевясовцам были посланы товарищи от большевистского комитета, но и они не могли добиться оздоровления. Разложение зашло уже слишком далеко.

Мы стали получать анонимные письма. В них сообщалось о зверствах и грабежах нижевясовцев. На Горячей горе находили убитых и изнасилованных девушек. Нижевясов все чаще и чаще не подчинялся исполкому. Кроме того выяснилось, что им был составлен список членов исполкома и комитета партии, которые «подлежат уничтожению». Мы постановили принять решительные меры против Нижевясова.

Об этом решении уведомили Владикавказ. Анджиевский и я поехали в Кисловодск. В Кисловодске Анджиевский сделал в партийном комитете доклад о нижевясовщине. После этого немедленно мобилизовали членов профсоюзов и партийцев и выпустили листовку к населению, объявлявшую Нижевясова предателем революции.

Я осталась в Кисловодске, а Анджиевский поехал дальше.

Анджиевский вернулся в Пятигорск на другой день. Но еще до его возвращения Нижевясов был разоружен, а затем расстрелян председателем Совнаркома Терской республики товарищем Буачидзе, прибывшим с броневиком из Владикавказа.

Партийный комитет командировал нескольких коммунистов в Москву к товарищу Ленину. С восторгом рассказывал Анджиевский о своей беседе с Владимиром Ильичем.

Ленин слушал очень внимательно и задал ряд вопросов: как у вас с продовольствием? Какие меры проводятся по организации советов? Как работает партийный комитет? Каковы взаимоотношения с горским населением?

И тут же в связи с ответами Ленин давал конкретные указания, как надо поступать, — беря главный упор на продовольственный вопрос и взаимоотношения с народностями.

Гражданская война на Тереке требовала новых подкреплений. Нужно было отбить наступление Шкуро. В начале августа восемнадцатого года я вместе с Анджиевским пошла с отрядом на фронт под Ессентуки. Фронт находился сейчас же за Скачками. В отряде была санитарная группа человек в двадцать. Я была в этой группе.

Из Пятигорска мы вышли утром. Стояла ясная погода. Настроение у всех было бодрое, боевое. Мы шли с пением революционных песен. Пение часто прерывалось смехом и шутками.

Фельдшеры на ходу обучали нас, как надо сделать перевязку и подавать первую помощь. Дойдя до позиций, отряд рассыпался цепью по полю.

Разведка сообщила, что белые уже недалеко. Наши залегли в кустарнике. Вскоре начался бой. Противника не было видно он скрывался в кустах.

К вечеру бой стал более ожесточенным. С передовой линии сообщили, что у нашего отряда не хватает патронов. Возчики, которые перевозили патроны, отказались ехать на передовые позиции.

— С телегой по топким местам не проехать, заявили они.

Я пристыдила товарищей:

— Можно и на руках донести несколько ящиков.

Я взялась уже за ящик, но товарищи запротестовали, так как скоро я должна была рожать. Мой пример подействовал на возниц, и патроны были доставлены.

Бой продолжался всю ночь. В самом начале боя был убит товарищ Анисимов — наш командир отряда. Командование принял на себя Анджиевский.

В результате боев, продолжавшихся несколько дней, Шкуро был отброшен и фронт перенесен к Беслану.

Наши дни были полны тревог. Шла мобилизация коммунистов. Создавались рабочие дружины. Целые ночи напролет мы просиживали в комитете, ожидая прихода коммунистических отрядов из Минеральных вод, Георгиевска и Железноводска. Анджиевский выходил им навстречу по шоссе за гору Машук.

В эти дни комитет почти не расходился. Я предложила организовать коммунистическую швейную мастерскую и столовую для обслуживания бойцов. В магазинах производилась реквизиция швейных машинок. Жены коммунистов и коммунистки шили обмундирование и белье для бойцов. С большим трудом добывали нитки и материал.

В конце августа снова наступили тревожные дни. К нам прибыл отряд Ильина. Это был один из тех отрядов, которые возникали стихийно и действовали, не признавая главного командования. Мы ликвидировали и этого бандита.

Но все это были мелочи по сравнению с сорокинщиной.

В октябре восемнадцатого года, оголив фронт, Сорокин начал стягивать 11-ю армию к Пятигорску. В ней свирепствовал сыпной тиф. В Пятигорск шли не только больные, но и здоровые части. Здесь они тотчас же заражались тифом. Для больных не хватало коек, не хватало помещений. Народный дом, исполком и другие учреждения были забиты больными с фронта. В эти тяжелые для революции дни Сорокин показал себя в полной своей неприглядности. В его штабе происходили пьяные оргии, сведения о них доходили до партийного комитета и ЦИКа Северного Кавказа. Напившись, Сорокин брал отряд и с музыкой разъезжал по городу. Сорокинцы ватагой заходили в Народный дом и в рестораны, били посуду, не платили, безобразничали. Неоднократно Сорокина призывали к порядку товарищ Рубин и другие члены ЦИКа, которым он должен был непосредственно подчиняться.

Большим ударом для всех нас была зверская расправа Сорокина с членами ЦИКа товарищами Абрамом Рубиным, Семеном Дунаевским, Борисом Рожанским, Михаилом Власовым, Виктором Крайним и его шестнадцатилетним братом — Абрамом Крайним. Только после уничтожения Сорокина — этого врага революции — мы смогли приступить к реорганизации наших отрядов.

В последующие месяцы кольцо фронтов становилось все уже. Не хватало продовольствия. Сыпняк косил людей. Тифозные валялись в коридорах, на полу, даже во дворах на земле. Тиф распространился и среди населения. Борьба с сыпняком затруднялась недостатком лекарств, продовольствия и медицинского персонала.

Положение на фронте ухудшалось. Недели за две до ухода из Пятигорска была прервана наша связь с центром через Святой крест. С фронта поступали противоречивые сведения. Неясным было наше положение. Со ставропольского фронта шли сообщения о том, что белые приближаются. Зашевелилось контрреволюционное казачество, начались кулацкие восстания.

До самого последнего момента мы оставались в Пятигорске, ожидая подкреплений, надеясь, что кольцо белых будет прервано и мы сумеем пробраться в центр. Наконец мы убедились, что у нас остается один путь для отступления — через станицы на Владикавказ.

Перед нашим уходом из Пятигорска я работала в качестве народного заседателя в ревтрибунале. У меня скоро должен был появиться ребенок, но я буквально до последнего дня ходила в ревтрибунал.

Помню, разбиралось дело о фальшивомонетчиках. Я почувствовала сильные схватки и побежала домой.

Роды наступили в тот же день. Родилась девочка.

Началось отступление. Меня с ребенком усадили в фаэтон. Это было пятого или шестого января. Со мной ехали сестра Анджиевского и мой шестнадцатилетний братишка Ваня. Анджиевский с членами исполкома и коммунистическим отрядом отступал из Пятигорска последним. Для подпольной работы в Пятигорске были оставлены товарищи.

В станице Зольская нас догнал Анджиевский. Мы поехали дальше.

Жуткую картину представляло наше отступление. С нами двигалась армия тифозных. Люди шли, закутанные в одеяла, шатаясь и падая. Многие, упав, уже не вставали. Тифозные подходили к нашему фаэтону и требовали освободить его, но, видя больную женщину с грудным ребенком, молча отходили. Сотни людей стонали, плакали, бежали, боясь попасть в лапы белобандитов. Каждый знал, что идет он на смерть, что, вероятно, умрет в дороге, но сознание, что умрет он среди своих товарищей и друзей, подкрепляло и утешало. На снегу валялись люди в серых шинелях и одеялах. Добравшись до станицы, товарищи выпрашивали у казаков подводы и ехали подбирать упавших.

В станицах мы останавливались лишь на самое короткое время, так как белые преследовали нас по пятам. Так мы добрались до Прохладной. Здесь остановились в казачьей избе победнее. В таких избах нас принимали обычно хорошо и делились всем, что у них было. Казачка-хозяйка истопила печку, потом обегала соседок и достала какую-то посуду. Нагрев в ней воды, она сама искупала моего ребенка. Купала его, плакала и приговаривала:

— Бедное дитятко, куда же ты едешь, что с тобой будет?

Анджиевский старался нас ободрить. Он говорил:

— Ничего, крепче будет!

Наутро в Прохладной мы сели в теплушку и поехали на Владикавказ. Вскоре белые окружили город. Встал вопрос об эвакуации. С поездом, в котором везли документы советов и ценности, отправили меня с ребенком, братишкой и заболевшей тифом сестрой Анджиевского Надеждой. Запрошенная по прямому проводу станция Беслан ответила: «Путь на Грозный свободен, высылайте поезд». Мы отправились в семь часов вечера двенадцатого января. Впереди шел броневик, сзади — другой. В Беслане поезд остановился.

— Почему стоим?

— Неизвестно.

Начальник станции сказал, что путь занят.

Потом узнали, что броневик, шедший впереди, был свален какими-то бандами. Ночью послышалась отдаленная орудийная канонада.

— Товарищи, вставайте! А не то белые возьмут нас голыми руками! — крикнула я.

Вдруг осколок снаряда попал в наш вагон. Он угодил в единственно целое окно. С треском полетели во все стороны стекла, щепки.

Все вскочили и выбежали из вагона. Я передала братишке ребенка:

— Ступай на станцию, я сейчас вытащу Надю и больного товарища.

Брат не расслышал, что я сказала, и побежал за красноармейцами на станцию Назрань.

Я потащила больную Надежду на станцию прямо по земле, потому что у меня не хватило сил поднять ее. Потом побежала за больным товарищем.

Оставив их на станции, я бросилась искать своего ребенка. Я обошла все помещение станции. Комнаты были переполнены больными. В зловонных лужах, в испражнении лежали тифозные. Среди них были и мертвые.

Я расспрашивала, не видал ли кто-нибудь мальчика с ребенком, но никто мне не ответил.

Тогда я выскочила на перрон и тут же наткнулась на офицера. Он вытащил шашку и, размахивая ею, закричал на меня:

— Ты кто такая? Откуда?

— Я пассажирка.

Он схватил меня за руку и стал грозно допрашивать:

— Что ты здесь делаешь?

— Я ищу моего ребенка! Пустите!

Но он не поверил и не пускал меня. Мне было тогда двадцать один год. У меня были длинные косы. Я мало была похожа на мать.

— Какой ребенок? Что вы мелете? — сказал офицер и потащил меня в помещение станции. Он втолкнул меня в комнату телеграфистов и сказал им:

— Смотрите за ней, она безумная.

Уходя, он запер дверь на ключ.

На столе бешено трещали аппараты, видно, кто-то усиленно пытался связаться со станцией, но телеграфисты не подходили к столу, а стояли поодаль и смотрели в окно. Не разобравшись, кто находится в комнате, я сказала:

— Товарищи, подойдите к аппарату, скажите Владикавказу, что белые уже в Беслане, что наш поезд разбит.

— Мы не товарищи! — отозвались они. Замолчите, не то мы вас заставим замолчать!

И один из них схватил винтовку.

Тут я увидела, что это предатели. Что мне было делать? Я достала револьвер, подаренный мне Анджиевским, и приготовила его на случай, если придется покончить с собой.

Я мучилась. Мысль о ребенке не давала мне покоя.

Бой кончился. Белые забыли обо мне. Я видела в окно, как они выстроились перед станцией. Их командир благодарил станционное начальство. Из его речи я поняла, что нас предали. Оказывается, разведка белых приходила накануне в Беслан и договорилась с железнодорожным начальством о задержке поезда с ценностями до прибытия их отряда.

Белые пошли на Владикавказ. Предварительно они расстреляли нескольких стрелочников и сторожей, на которых станционное начальство указало как на большевиков.

Вечером, оставшись в дежурке одна, я вылезла незаметно в окно и снова пошла искать ребенка. Но никого кругом не было. Значит, их убили! Убили и Ваню и мою девочку!

Я бродила всю ночь, разыскивая детей среди валявшихся повсюду трупов. Всех пересмотрела. У вагона в деревянном ящике я нашла трупик новорожденного ребенка. «Может быть, так вот и девочка моя лежит где-нибудь в поле замерзшая», — подумала я, содрогаясь.

На другой день я заболела грудницей. Жар, бред, страшные боли. В бреду я все время видела своего ребенка в снегу. Он кричит, но я боюсь взять его руками, чтобы не обжечь, мне казалось, будто руки мои в огне. Я пыталась наклонить грудь, чтобы накормить его, не дотрагиваясь до него руками. Какое это было мученье!

Девочку свою я так и не нашла. Единственное, что меня поддерживало, были слухи о том, что Владикавказ держится, не сдается. Я старалась помочь нашим. Проследила, где у белых протянуты провода полевых телефонов, и перерезала их.

Все мы с тревогой следили за судьбой Владикавказа. Мы видели пылающие аулы, подожженные белыми. С группой товарищей я пробралась во Владикавказ. Вскоре город занял Шкуро. Владикавказ был полон офицерья. Начались аресты.

Рано утром послышался в коридоре звон шпор. Потом постучали в дверь. Женщина, у которой я жила, ушла на рынок, я осталась одна. Вдруг в комнату вваливается целая толпа офицеров с криком:

— Руки вверх!

Ничего не найдя, они повели меня под конвоем в контрразведку. Там стали допрашивать, но я не хотела отвечать.

— Ничего, мы тебе развяжем язык, — сказали палачи.

Меня посадили в комнату для смертников. Допросы производили ночью. Доводили до обморока моральными пытками. Все добивались, где Анджиевский. На последнем допросе я потеряла сознание. Тогда белые, надеясь, что Анджиевский придет ко мне, отправили меня домой. Я же получила в это время точные сведения, что Анджиевский отступил вместе со всеми на Тифлис.

В полночь белые врывались ко мне в комнату, и начинался обыск. Эти обыски доводили меня до исступления. Я обязана была каждый день являться в контрразведку. Однажды, когда я пришла туда, ко мне подошел делопроизводитель — очевидно, это был наш человек — и тихо сказал:

— Немедленно удирайте, иначе вас повесят.

Я пробралась в Тифлис, а затем в Баку и разыскала там в подполье Анджиевского. Всюду шли обыски. Мы переезжали с одного места на другое. Семнадцатого августа Анджиевский уговорил меня пойти в кино.

Я очень не хотела идти, у меня было тяжелое настроение. Я сидела в кино, почти ничего не видя, и не могла говорить. Анджиевский, наоборот, был очень оживлен и много говорил.

Когда мы вышли после сеанса и перешли улицу, за углом уже ждал автомобиль и человек двенадцать из английской полиции, одетых в шотландские костюмы. Они бросились на нас и схватили Григория. Я громко закричала, надеясь на помощь людей. Но Анджиевский сказал:

— Аня, умей держать себя на улице!

— Ты не понимаешь, что происходит! — ответила я.

— Прекрасно понимаю, но умей держать себя.

Народ действительно собрался, но держался поодаль, очевидно, боясь что-либо предпринять. Нас втолкнули в автомобиль и повезли в английский штаб.

Меня раздели, расплели косы, разрезали каблуки — искали бриллианты. Обыскивал меня кабардинский князь Кубатиев из Кисловодска. Я не помню всего. Я была больна, в жару. Иначе, вероятно, я сошла бы с ума.

Товарищи рассказывали потом, что Анджиевского немедленно посадили на пароход «Крюгер» и отвезли в Петровск. В Петровске гнусно издевались над ним. Его водили по улицам в цепях, с плакатом на спине, на котором было написано: «Вор, убийца, грабитель».

В Пятигорске его посадили в камеру и в нее напустили воды. Держали его все время в цепях. Потом его судили и приговорили к повешению.

Тридцать первого августа он был повешен. Белые спешили покончить с тем, кого они так ненавидели, в ком видели одного из опаснейших своих врагов.

Меня освободили после его казни. Когда я пришла домой и узнала о смерти Анджиевского, я упала без сознания. У меня отнялись рука, нога и половина лица.

Как только начала выздоравливать, я попросила партийный комитет, чтобы меня послали на фронт. Меня отправили под Дербент, где я и находилась до прихода советских войск.

В двадцатом году я с товарищами поехала в Пятигорск. Снова искала свою девочку. Там мне сказали, что братишка мой жив и находится в Ставрополе, работает в комсомольской организации. Ваня узнал, что я в Пятигорске, приехал и рассказал мне о ребенке.

…Выскочив из вагона на станции Беслан, он побежал по направлению к Назрани. Там он зашел с ребенком к одной ингушке, у которой был свой грудной ребенок. Она накормила мою девочку и вымыла ее. Ваня с ребенком пошел дальше. Одна сестра милосердия уговорила его отдать ребенка ей. Она сказала, что едет сейчас во Владикавказ и передаст девочку мне. Потом Ваня узнал, что сестра милосердия отнесла ребенка к той же ингушке и у нее оставила.

Я решила поехать к ингушке. Партийный комитет дал денег на поездку. Приехав к женщине, я увидела на руках у нее ребенка и бросилась к нему. Мне показалось, что девочка похожа на Анджиевского. Но ингушка сказала, что это ее собственный ребенок, а моя девочка заболела и умерла тридцать первого августа. Это был день смерти Анджиевского.

Я решила, что ингушка меня обманывает, и предложила ей денег. Но она покачала головой и сказала:

— Мулла покупал твою девочку, давал барана, кур, но я не отдала. И никому не отдала бы, если бы она была жива.

— Как же не отдала бы? Ведь я мать!

— Нет, я мать. Я ее выкормила. Она мне дочь, мы сделали ее магометанкой. Мы назвали ее Марджан. За это аллах наградит нас, мы будем все в раю — и мы, и ты, и твой Адам.

Она показала мне пеленки и одеяльце девочки. Потом повела на могилку. Я плакала на могилке — не знаю — своего или чужого ребенка.