1917: любовь и Октябрьская революция. Аллилуева

Сталин как до революции, так и после нее любил время от времени предаваться воспоминаниям. В 1926 году он выступил с небольшой речью в «Главных железнодорожных мастерских» Тифлиса, в которых когда-то до революции вел пропагандистскую работу. Эмоционально приподнятая речь целиком была построена на воспоминаниях пережитых личных ощущений. Вот каким «буревестником» и «мастером» революции рисовал себя Сталин перед аудиторией: «Наконец, я вспоминаю 1917 год, когда я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Ленинград. Там, в кругу русских рабочих, при непосредственной близости с великим учителем пролетариев всех стран – тов. Лениным, в буре великих схваток пролетариата и буржуазии, в обстановке империалистической войны, я впервые научился понимать, что значит быть одним из руководителей великой партии рабочего класса. Там, в кругу русских рабочих – освободителей угнетенных народов и застрельщиков пролетарской борьбы всех стран и народов, я получил свое третье боевое революционное крещение. Там, в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции»[423]. Но патетика слов почти всегда расходится с подлинной патетикой жизни.

* * *

Приехав из Сибири в Петроград 12 марта 1917 года, Коба поселился в семье старого знакомца и будущего свекра Сергея Яковлевича Аллилуева. Первый раз он встретился с семьей Аллилуевых в Тифлисе в самом конце 1903 – начале 1904 года (по другой версии – в 1905 году), после первого побега из ссылки и через два с лишним года после рождения Надежды Аллилуевой[424]. Специально акцентирую на этом внимание, так как среди многочисленных легенд и слухов, которые окутывают семейную жизнь Сталина, есть злостная сплетня о том, что он якобы был любовником Ольги Евгеньевны Аллилуевой и поэтому Надежда, будущая жена Кобы, чуть ли не была одновременно его дочерью[425]. Сталина, как древнеримских императоров, постоянно преследуют подозрения в грехе инцеста. Но с первой встречи и до весны 1917 года отношения с семейством Аллилуевых действительно были очень дружественные. Аллилуевы много раз встречались с Кобой на Кавказе, а потом, когда он был в Курейке, именно через них Коба, как и многие ссыльные большевики, получал из специального фонда помощи материальную поддержку партии и через них вел переписку с партийными лидерами. Аллилуевы же по возможности одевали его, снабжали лекарствами и деньгами. Еще в Курейке Коба получил хороший костюм, в кармане которого нашел приветственную записку от сестер. Отношения с их матерью Ольгой Евгеньевной действительно сложились теплые и доверительные. Об этом свидетельствует одно из писем, датированное 25 ноября 1915 года: «Для Ольги Евгеньевны. Очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Вашего заботливого отношения ко мне! Жду момента, когда я, освободясь из ссылки и приехав в Петербург, лично поблагодарю Вас, а также Сергея за все»[426]. Просмотрев не одну сотню личных писем и записок Сталина, не могу не отметить, что это довольно редкое письмо по своему искренне благодарственному тону. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, прибыв в марте 1917 года из Ачинска в Петроград, Коба прямиком направился к Аллилуевым на квартиру.

У Аллилуевых было четверо сыновей и две дочери. Самый младший ребенок – Надежда. Когда весной 1917 года у них на квартире появился Сталин, ей было только пятнадцать лет и она училась в частной гимназии. Судьба семьи Аллилуевых была довольно типична для семьи революционера. Они часто переезжали с места на место, главу семейства постоянно арестовывали, сажали и ссылали. Мать тоже была активна. Но в этой активности было нечто особенное. Время от времени она бросала детей и мужа и увлекалась каким-нибудь ярким человеком или уходила с головой в общественную деятельность. Позже стало ясно, что многое в ее поведении связано с импульсивной и не очень здоровой психикой.

Когда Коба появился на квартире Аллилуевых в Петрограде, он застал там только двух сестер. Отец в это время получил хорошую работу и целыми днями пропадал. Мать, бросив все, работала в военном госпитале, братья, повзрослев, разбрелись кто куда. Перед этим две молоденькие девушки скитались то в Москве, то еще где-то у знакомых, так как у отца не было работы, а матери и братьям было не до них. Поэтому, когда темпераментный и веселый «сибиряк» Коба появился у них на квартире, это было воспринято девушками как дар судьбы. Надежда не оставила воспоминаний, ее письма, хранящиеся в архиве Сталина, скорее всего лично им были тщательно отфильтрованы после ее самоубийства. Но ее старшая сестра, «упущенная» занятым войной Сталиным, издала в 1946 году книгу воспоминаний, литературно обработанную Ниной Бам. Книга вышла огромным тиражом – сорок тысяч экземпляров – и в том же самом году, в каком появились посмертные мемуары ее отца. Но в отличие от мемуаров Сергея Аллилуева, санкционированных лично Сталиным (они вошли в список официальной литературы о вожде), ее мемуары вышли без его одобрения. Она, видимо, «загипнотизировала» своей фамилией редакторов издательства «Советский писатель». Узнав о книге, Сталин разъярился. В «Правде» появилась разгромная рецензия будущего академика Федосеева. Анну Сергеевну арестовали, и она просидела в одиночной тюремной камере почти десять лет. При Хрущеве ее выпустили полусумасшедшей старухой. О ее судьбе и о судьбах других членов семьи Аллилуевых с большим чувством и тактом рассказала Светлана Аллилуева.

Что же так взбесило Сталина в книге Анны Аллилуевой? Скорее всего, не то, что автор мемуаров, не будучи общественной деятельницей и тем более революционеркой, как многие мемуаристы, попыталась героизировать прошлое, преувеличить свою значимость. Это невооруженным глазом видно, даже если бегло просмотреть книжку. Специфический характер автора особенно четко проявлен в дарственной надписи: «Дорогая Светлана, у тебя есть все данные к тому, чтобы продолжать то, что сделал дедушка и что сделала я. Желаю тебе успеха в этом нужном для истории деле. Тебе это будет легче, чем нам. Твоя Аня»[427].

Это про нее Сталин сказал дочери, когда она спросила, за что посадили тетку: «Знала слишком много, болтала слишком много». И действительно, Анна Сергеевна, помимо уже процитированного диалога Сталина и Свердлова о нечистоплотном лукавстве Кобы в Курейке и необычно теплого его письма в адрес Ольги Евгеньевны, выболтала и другие любопытные детали из личной жизни вождя.

В петроградской квартире, в присутствии двух девушек Сталин, что называется, «распустил хвост» и принялся живописать о своих приключениях в Курейке (не обо всех, конечно) и об обстоятельствах своего путешествия в Красноярск. Именно тогда он высказал версию о том, что их загулы по дороге из Курейки были всего лишь прикрытием для нелегальной революционной деятельности и что на фронт его не взяли из-за страха перед его революционным авторитетом, «а потом придрались к руке». Тут же была изложена версия с детской травмой руки. В результате все очень хорошо и логично связалось в рассказе Кобы о своей необычной жизни, а он сам явно произвел большое впечатление на девушек. Коба казался им суровым, мужественным, одиноким и пусть не очень молодым, но овеянным романтикой революционером и борцом.

В рассказе он, конечно, не мог обойти и своего сибирского пристрастия к охоте и рыбной ловле, причем не без элемента бахвальства. «Они звали меня, – рассказывал девушкам Сталин о братьях Перепрыгиных, – Осипом и учили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда замечаю, хозяева мои шепчутся и однажды говорят: “Осип, ты слово знаешь”. Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили – все равно, шла рыба или нет. А я иду на ловлю, ищу места: рыба идет – сижу, нет ее – ищу другое место… Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне». Коба повествовал о суровой, но прекрасной сибирской природе: бурных, как океан, реках, бесконечных лесах, ветрах и вековечной зимней тишине под «молчаливым небом севера».

В 1917 году ему уже было 37–38 лет, а он как был, так и остался романтиком, немножко поэтом и в то же время постепенно набиравшим вес партийцем, «революционером-практиком».

Пока Ленин, Троцкий, Зиновьев и другие были в эмиграции, Муранов, Каменев и Сталин, оттеснив более молодых, Шляпникова и Молотова, возглавили петроградскую партийную организацию, редакцию «Правды» и стали претендовать на выработку общепартийной позиции. А эта позиция была достаточно умеренной и «соглашательской». В том смысле соглашательской, что они готовы были идти рука об руку вместе с другими революционными и социалистическими партиями. Самое же главное – начали переговоры о новом объединении с меньшевиками. Для Сталина, как и для большинства грузин социал-демократов, раздор между большевиками и меньшевиками уже давно представлялся результатом личных амбиций лидеров движения, лишь для вида прикрываемых идейными соображениями. Троцкий в ответ на злобные выпады Сталина в период борьбы с «троцкизмом» злорадно процитировал письмо Кобы от 24 января 1911 года из очередной ссылки, которое было перехвачено тифлисской полицией. Это письмо было опубликовано в 1925 году не в меру услужливой местной газетой «Заря Востока». Тогда Сталин писал: «О заграничной “буре в стакане”, конечно, слышали: блоки Ленина – Плеханова, с одной стороны, и Троцкого – Мартова – Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения – тот работай, остальное приложится. Это, по-моему, к лучшему»[428]. Подлинность этого письма не вызывает сомнений, хотя в архиве Сталина его следов я не обнаружил.

Совершенно естественно, что Троцкий воспринимал это письмо и другие факты идейных «колебаний» Кобы как доказательства его непоследовательного ленинизма, как тенденцию к «соглашательству» с идейными противниками. В пылу борьбы он забывал свой же очень верный тезис о необходимости свободы слова и творчества в любом политическом движении, тем более в таком радикальном, как российская социал-демократия. Вслед за Сталиным, который сделал своим ударным пунктом борьбы с Троцким его закоренелый «меньшевизм», последний пытался ответить ему тем же. С позиций сегодняшнего дня то, что Коба, так же как Троцкий, а позже Каменев, Зиновьев, Бухарин, был способен критически относиться к самым почитаемым лидерам движения, говорит скорее в его пользу. В то же время это письмо отражает не только индифферентное отношение грузинских социал-демократов к разногласиям между российскими меньшевиками и большевиками. Оно психологически компенсирует определенную ущербность, которую чувствовали революционеры, непосредственно работающие в России («практики»), по отношению к тем, кто был за границей и главным образом полемизировал в печати, интриговал и тем самым раскалывал движение («теоретики»). Вплоть до конца 1920-х годов Сталин постоянно противопоставлял себя-«практика» оппонентам-«теоретикам». В последние предреволюционные годы глухие разногласия между теми, кто действовал на российской арене, проводил годы в тюрьмах и ссылках, и теми, кто в относительной безопасности руководил ими из-за границы, становились все более ощутимее. Современные историки, в том числе и зарубежные, зачарованные большевистской фразеологией и схемами советской партийной историографии, забывают, что в действительности разногласия и борьба внутри Российской социал-демократической партии шли не только и не столько в идейном, сколько в групповом, клановом, поколенческом планах. «Большевики – меньшевики», «старики – молодежь», «практики – теоретики», «эмигранты – россияне» – по этим и подобным им линиям шла борьба за влияние в партии, облекаемая в идейные разногласия. К этому добавлялись вполне естественные личные амбиции лидеров. Поэтому не было ничего странного в том, что представители старшего поколения «практиков» оттеснили «практиков» молодых от руководства большевистской печатью и фактически партией в марте 1917 года. Затем вновь прибывшие из-за границы «теоретики» в лице Ленина и его окружения оттеснили от руководства партией всех молодых и старых «практиков». Так в партии большевиков крутилось колесо внутрипартийной борьбы за лидерство. В любых коллективах борьба за лидерство ведется по одним и тем же схемам. Но и в этой борьбе был для Сталина один пункт, уязвлявший его самолюбие. Невооруженным глазом был виден гораздо более высокий культурный и теоретический уровень партийцев, вернувшихся из эмиграции, хлебнувших там воздуха политической свободы, закончивших знаменитые на весь мир университеты, научившихся мыслить и чувствовать не провинциально. И это был один из тех психологических моментов, который исподволь воспитывал в курейском сидельце чувство зависти и озлобленности. К 1931 году, когда с ленинским эмигрантским «набором» было в основном покончено, Сталин именно это поставил себе в заслугу.

Из интервью с Эмилем Людвигом:

«Людвиг. Ленин провел долгие годы за границей, в эмиграции, Вам пришлось быть за границей очень недолго. Считаете ли Вы это Вашим недостатком, считаете ли Вы, что больше пользы для революции приносили те, которые, находясь в заграничной эмиграции, имели возможность вплотную изучать Европу, но зато отрывались от непосредственного контакта с народом, или те из революционеров, которые работали здесь, знали настроения народа, но зато мало знали Европу.

Сталин. Ленина из этого сравнения надо исключить. Очень немногие из тех, которые оставались в России, были так тесно связаны с русской действительностью… как Ленин… Всегда, когда я к нему приезжал за границу, – в 1906, 1907, 1912, 1913 годах, я видел у него груды писем от практиков из России, и всегда Ленин знал больше, чем те, которые оставались в России.

Тех товарищей, которые оставались в России… гораздо больше в нашей партии и ее руководстве, чем бывших эмигрантов, и они, конечно, имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты. Ведь у нас в партии осталось мало эмигрантов. На 2 миллиона членов партии их наберется 100–200. Из числа 70 членов ЦК едва ли больше 3–4 жили в эмиграции… Пребывание за границей вовсе не имеет решающего значения для изучения европейской экономики, техники, кадров, рабочего движения, литературы всякого рода, беллетристической или научной. Я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет за границей, жили где-нибудь в Шарлотенбурге или Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее»[429]. Мне трудно судить о том, что все же полезней для революционера: просиживать в кафе и почитывать литературу на десятке языков или – сидеть годами по деревенским избам, больше общаясь с женской частью трудового народа?

* * *

После приезда Ленина в Петроград Сталин, в отличие от Каменева, не повел открытую борьбу за сохранение своей линии (и лидерства) на объединение меньшевиков и большевиков. Однако он продолжал вести переговоры с членами ВЦИК, а главное, сохранял с ними, в основном с грузинами Чхеидзе и Церетели, личные отношения. Я думаю, что на «примиренческую» позицию толкала Сталина не только политическая ситуация, но и нежелание вновь рисковать жизнью и относительным благополучием ради теоретических построений заграничного вождя. Поэтому Сталин вместе с Каменевым старались отстраниться от ленинского радикализма и даже придержать его особенно резкие полемические выпады. Ленина все это бесило.

Как известно, Ленин имел совершенно другой взгляд на развитие ситуации в России и на действия большевиков. В своих «Апрельских тезисах» он был радикален и непримирим: курс на социалистическую революцию и никаких политических союзников, кроме Троцкого и его сторонников, то есть «промежуточных» между большевиками и меньшевиками социал-демократов. В этой ситуации Сталин пытался лавировать. Поскольку Ленин был занят политической борьбой, партийной публицистикой и теоретической подготовкой захвата власти, то практическим руководством «Правдой» все более занимался Сталин. И хотя он формально вновь стал придерживаться ленинской позиции по отношению к другим левым партиям, а позже и по отношению к вооруженному восстанию, он, говоря словами Евангелия, был по отношению к нему «не холоден и не горяч».

Большинство современных исследователей считают (как полагал в свое время Троцкий), что по всем животрепещущим вопросам у Сталина между мартом и октябрем 1917 года просто не было своего четко сформулированного мнения. В этом они видят проявление его политической беспринципности и теоретической беспомощности. А откуда, собственно говоря, у Сталина могло быть четко сформулированное мнение по важнейшим теоретическим вопросам исторической эпохи? Вся его интеллектуальная работа в последней четырехлетней ссылке заключалась в чтении старых газет, редких писем и вялых попыток что-то читать из серьезной литературы. Ленин, Троцкий, Зиновьев, Луначарский, Покровский и другие большевики, прибывшие из-за границы, прекрасно ориентировавшиеся в мировой политике и в мировом социалистическом движении, с легкостью вошли в революционную жизнь Петрограда. Сталин же был не просто провинциал, до того считаное число раз побывавший в столице и очень короткое время бывавший за границей, а человек, который после сибирского «медвежьего угла» враз оказался в центре революционных исторических событий. Учитывая это, упрекать его в «двуличии», непонимании ситуации 1917 года или в антиленинской тенденции, в приверженности к политической линии Каменева и т. д. несправедливо, а главное – фактически идти тем же путем, каким шли бывшие революционеры, позже сводившие счеты друг с другом. Однако все серьезные историки, писавшие об этой эпохе, оказались втянутыми в неуместную полемику о том, кто из ленинцев был «большим» большевиком. Я же не вижу причин для того, чтобы упрекать Сталина (как и других колебавшихся большевиков) в отсутствии четко выраженной политической линии. К тому же Сталин был плохим оратором, поэтому не мог и не хотел выступать перед большими аудиториями, в отличие, скажем, от Троцкого, Ленина, Каменева или Зиновьева. Он был посредственным партийным журналистом, писавшим невыразительные, дежурные статьи. И хотя он в это время постоянно печатался по-русски в центральных большевистских органах, его статьи малоинтересны и эмоционально бледны. Все, в том числе и Троцкий, утверждают, что он был хорошим тактиком и организатором. Но его организаторские способности не шли ни в какое сравнение со способностями того же Троцкого или Свердлова и были очень специфичны – он хорошо умел вести скрытую, закулисную работу. И эти его качества очень пригодились в переговорах с меньшевиками, особенно с грузинами и особенно в то время, когда надо было спасать Ленина после неудач июня 1917 года, когда надо было подготовить для него нелегальную квартиру у Аллилуевых или помочь переправиться в другое тайное убежище. Коба был хороший и надежный конспиратор, и именно за это Ленин его ценил и неизменно поддерживал в первых рядах своей партии. Все это по-человечески сближало его с Лениным, но политически Ильич в тот момент был увлечен Троцким, и только им.

Мне кажется, эта политическая «любовь» Ленина к Троцкому накануне октябрьских событий сыграла не последнюю роль в отчуждении самых близких до того членов его партии. Выступление Каменева и Зиновьева против ленинского плана восстания, полузавуалированная их поддержка Сталиным в «Правде» отражают не только страх перед последствиями в случае неудачи, но в первую очередь их ревность и опасение остаться на вторых-третьих ролях в случае удачи альянса Ленина – Троцкого. Ведь когда в июле 1917 года Троцкий еще только замаячил на большевистском политическом горизонте, именно они, включая Сталина, были самыми решительными сторонниками немедленного захвата государственной власти под прикрытием восстания «вооруженных масс»[430]. Но уже к октябрю 1917 года происходит открытый поворот на сто восемьдесят градусов самых надежных, не раз проверенных ближайших сподвижников Ильича – Зиновьева и Каменева, при закулисной поддержке Сталина. Недаром Каменев, направивший по соглашению с Зиновьевым заявление в газету М. Горького «Новая жизнь» с протестом по поводу вынесенного 10 октября решения о вооруженном восстании, писал: «Не только я и Зиновьев, но и ряд товарищей – практиков (выделено мной. – Б. И.) находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом»… Сталин уже тогда был в негласном союзе с Зиновьевым и Каменевым. Я думаю, не в последнюю очередь благодаря этому союзу «практиков», заключенному еще в 1917 году, Сталин пришел к власти в 1922 году, а затем успешно громил Троцкого.

Ленин знал о неустойчивых настроениях своего протеже-«практика» и поэтому дисциплинировал его важными должностями в партийной иерархии, постепенно превращая в свое доверенное лицо. Позже Ленин, припоминая колебания Сталина, насмешливо называл его «демократом» и «старым фракционером»[431]. Двусмысленную политику Сталина накануне Октября Троцкий позже называл «осторожным лавированием».

Таким образом, летом – осенью 1917 года Сталин был на виду, хотя и не стал политическим деятелем первого ряда. Он входил в состав центральных партийных и советских органов, где больше слушал и прислушивался к тому, что говорят другие.

* * *

В 1930-х годах, когда Троцкий вплотную приступил к работе над книгой о Сталине, он много страниц посвятил «загадочному» поведению Кобы в октябрьские дни 1917 года. Ни один исследователь жизни и деятельности Сталина не может обойти стороной эту «загадку». Сталин сам «задал» ее, тщательно маскируя предоктябрьский период своей жизни. Загадка же состоит в том, что неясно, где он провел время с 24 на 25 и на 26 октября 1917 года (по старому стилю). Чем он в это время занимался? Вот что по этому поводу пишет Троцкий: «В последнюю неделю перед восстанием Сталин явно маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым – с другой. Редакционное заявление 20 октября, бравшее под защиту противников восстания от ударов Ленина, именно у Сталина не могло быть случайным: в вопросах внутрипартийного маневрирования его мастерство является неоспоримым. Как в апреле, после приезда Ленина, Сталин осторожно выдвинул вперед Каменева, а сам молча выжидал в стороне, прежде чем заново ангажироваться, так теперь, накануне переворота, он явно готовил себе, на случай возможной неудачи, отступление по линии Зиновьева – Каменева. Сталин доходит по этому пути до грани, за которой открывается разрыв с большинством ЦК. Эта перспектива пугает его. Вследствие этого Сталин спешит восстановить полуразрушенный мост к левому крылу ЦК. Застраховав себя слева, Сталин в последнюю минуту отходит в тень: он выжидает. Все новейшие историки, начиная с Ярославского, тщательно обходят тот факт, что Сталин не присутствовал в Смольном на заседании ЦК 24-го и не взял на себя никакой функции в организации восстания! Между тем этот факт, не оспоримо установленный документами, как нельзя лучше характеризует политическую личность Сталина и его приемы»[432]. «Сталин в Смольном вообще не показывался», – подводил итоги Троцкий[433]. Он прав, не было Сталина в эти дни и в редакции «Рабочего пути». Его подписи нет на документах Петроградского ВРК и других документах тех дней. О нем ни разу не вспоминает Джон Рид, написавший знаменитую репортерскую книгу о революции «Десять дней, которые потрясли мир». Рид посмертно был обвинен в фальсификации, а его книга запрещена. Не упоминают Сталина и другие очевидцы и мемуаристы. Где же он был и чем занимался в эти судьбоносные дни и часы? По моему мнению, он был на квартире сестер Аллилуевых.

* * *

Как и у всех, у него, параллельно внешней, политической жизни, разворачивалась своя личная жизнь, которая осенью 1917 года все больше и больше захлестывала его.

Когда в начале лета отец и сестры Аллилуевы решили перебраться в другую, более обширную квартиру, Коба настоятельно просил, чтобы одну из трех комнат передали ему. Прошло всего лишь несколько месяцев, как Коба покинул Лидию Перепрыгину и ее семейство, но удивительное дело, ситуация во многом напомнила Курейку. Как и в Курейке, теперь он приходил одновременно и к молодым людям и к себе домой. Приходил поздно вечером или даже ночью, причем не только по причине бурных революционных событий, но и по своей старинной житейской привычке. Даже если девушки спали, он их тормошил. «Неужели спите? – слышался голос Сталина. – Поднимайтесь! Эй вы, сони! Я тарани принес, хлеба»… «Мы вскакивали, – вспоминает Анна Аллилуева, – и, накинув платья, бежали в кухню готовить чай». Часто, чтобы не будить родителей, рассказывала она, «мы собирались в комнате Иосифа»[434]. И тогда он вновь повествовал о Сибири и Курейке, о собаке Тишке, о том, как уважительно относились к нему остяки и с каким удовольствием сосали его остывшую трубку. Он красочно рассказывал о том, как вместе они ужинали сырой мороженой рыбой, а Тишка получал рыбью голову, или о том, как он однажды заблудился в пургу на Енисее и чудом вышел к домам, и вновь – о природе, тишине, морозах, но, конечно, ни слова о Лидии Перепрыгиной. А ведь не прошло и полгода, как он оставил ее и ребенка в такой бесконечно далекой теперь Курейке. Не прошло и полгода, как у него завязался новый и, похоже, очень бурный роман с молоденькой недоучившейся гимназисткой. И это в самый разгар октябрьских событий. Он был старше Надежды на двадцать три года. Похоже, он ничего не мог с собой поделать, его вновь неодолимо тянуло к почти детской юности и женской невинности. Наверняка хотелось после стольких лет мытарств по чужим углам, тюрьмам и конспиративным квартирам семейного тепла и стабильности.

Судя по фотографиям и воспоминаниям, девушка – не красавица, но была миловидна. Судя же по гимназически прилежным письмам, которые она писала ему уже в более зрелые годы, Надежда Сергеевна была наблюдательным человеком, но особыми талантами не отличалась. Она родилась на Кавказе, в Грузии, там же провела детство, и поэтому многие местные обычаи и традиции ей были знакомы. И хотя она была русской, в ее облике чувствовался восточный налет. Троцкий считал, что ее мать была грузинка. Русская и польская аристократия XIX века в таких случаях традиционно создавала легенды о роковых связях своих предков с цыганами и цыганками. Похожий «цыганский» миф существовал и в семье Аллилуевых.

Без сомнения, и Надежда была сильно увлечена немолодым, грубоватым, но неординарным кавказцем. К тому же он становился все более заметным политическим деятелем. Возможно, по этой причине отец, в отличие от матери, не возражал против их связи и даже против того, что в сентябре 1917 года Надежда фактически бросила гимназию. После революции и переезда правительства в Москву она стала работать в качестве секретаря Сталина в Наркомнаце, ездила с ним в Царицын, одно время работала в секретариате у Ленина. В 1919 году, когда ей исполнилось 18 лет, они оформили свои отношения. Затем она рожала детей, училась, а главное – была официальной женой могущественнейшего человека эпохи. Судя по воспоминаниям Светланы Аллилуевой, Молотова и других, по мере того как она старела, Сталин терял к ней интерес и почти наверняка изменял. К тому же у нее был ранний климакс, она страдала приливами крови и головными болями[435]. Многие ли здоровые мужчины способны удержаться от искушения, тем более если власть и, казалось бы, безграничные возможности сами по себе, без мужских ухищрений, соблазняли приближающихся женщин?