Глава 2 Румыния 1945–1946 годов

Через пограничный между Югославией и Румынией Дунай мы переправлялись 17 июля в районе Железных ворот под Оршова. Остался в памяти дискомфорт суматошной ночи, отблеск ярких огней в маслянистой воде Дуная, русский мат не выспавшихся матросов и позабытые гудки пароходов…

Из Оршова уже поездом 113-ю повезли в летние лагеря под Тыргу-Жиу. Там на южных склонах Карпатских гор дивизию ждал приказ о расформировании.

Как записано в военном билете, уже 9 августа 1945 года, я был переведен в 187 гвардейский стрелковый полк 61 гвардейской славянской дивизии на должность командира огневого взвода батальонной батареи 45 мм противотанковых пушек.

Следом за переводом поступило предложение ехать в Москву на какие-то курсы (может быть даже СМЕРШ?). Учиться! В Москву! Не задумываясь соглашаюсь. Уже через день, получив аттестаты, группа окрыленных радостными надеждами лейтенантиков отбыла в распоряжение…

Судьба-сорочка узнала о моем опрометчивом поступке только на следующий день. Обнаружив отсутствие подопечного, она бросилась вдогонку и к вечеру встретила меня на дороге в образе давней молдаванской знакомой — малярии. Почему-то мы шли пешком. Первый приступ затянулся до утра и я почти не спал. Следующий день еще храбрился и пытался не подавать виду. Но это плохо получалось. К вечеру вновь поднялась температура, и я еле тащил увесистый вещмешок. Заночевали в придорожном селе уже неподалеку от Крайова, где находился штаб Армии. Всю ночь меня колотило, ледяной озноб сменялся жаром: пить! пить!.. К утру я еле поднялся с кровати. Идти уже не мог. Мы договорились, что я остаюсь в деревне, а напарники пойдут в штаб Армии и оттуда пришлют за мной машину.

Видит Бог, я боролся, сопротивлялся. Вся румынская семья ухаживала за мной, хозяйка не отходила от кровати. Но малярийный плазмодий, придушенный год назад, дождался своего звездного часа. Днем снова начался приступ. Хозяева достали градусник и дефицитную в ту пору хину. Температура ушла за сорок. Но стерве-сорочке и этого оказалось мало. Машина из Крайова не пришла. К вечеру румын-хозяин погрузил меня на каруцу и, от греха подальше, отвез в ближайший советский госпиталь. Я был в полусознательном состоянии, но все же обратил внимание на то, что у входа стоял часовой. Утром проснулся на госпитальной койке. Вокруг, уставив глаза в стенку, молчаливо сидели больные. Обстановка отнюдь, не госпитальная. Пришел солдат, взял одного больного, увел. Затем — другого. Возвращались они после процедур в поту, многие со слезами, матеря и проклиная румынских "домнишор", а с ними и весь женский пол чохом. Третьим был я. Солдат шел сзади, показывая, куда поворачивать. Врач сидел в полоборота ко мне: «Ну, молодчик, показывай!» — «Что показывать?» — «Так на кой хрен ты сюда пришел?»— «Меня привезли.»— «На хину, бери пропуск и мотай отсюда».

Оказывается, сорочка, в наказание за самоуправство вместо Москвы направила меня… во фронтовой офицерский «Трипперград».

Как мне объяснил врач, медицинская логика была проста.

Придунайские города Румынии и до войны не отличались большой чистоплотностью. Уже тогда гонорея называлась «румынским насморком». А после того, как через Румынию взад-вперед прошли немцы и русские, венерические болезни стали бедствием. Антибиотики в войну были редкостью. Некий румынский врач применил эффективный способ лечения гонорреи. Известно, что гонококки не выдерживают высокой температуры и за 40° все «отдают концы». Врач-эспериментатор доводил температуру тела до 41°, после чего, если больной оставался живым, триппер как рукой снимало.

Где Вы, мои однодневные знакомые — трипперградцы? Имеете ли Вы удостоверение инвалидов ВОВ, или в крайнем случае — участников? Но об этом потом. Замечу только, что основной костяк жителей Трипперграда составляли откормленные пожилые (уже за 30 лет) офицеры тыловых частей, до этого как сыр в масле катавшиеся за нашими спинами по городам и селам Восточной Европы. Не скажу, что состав строевых пехотных частей был более целомудрен. Конечно нет. Но существование на грани жизни и смерти требовало иного поведения, что оставляло мало времени для получения «женских наград».

Хм…м… Опять я «покатил бочку» на презренных тыловиков (без которых, к сожалению, армия не может существовать). Ну да Бог с ними.

В штаб армии я попал к шапочному разбору. Там из десяти кандидатов уже отобрали двоих. Оставшимся выдали один аттестат и мы, не солоно хлебавши, отправились для дальнейшего прохождения службы в Румыникул-Сэрат — место дислокации будущей родной 61 гвардейской дивизии.

Румыникул-Сэрат— тот самый город, вблизи которого в 1789 году произошло Рымникское сражение, за что Суворов получил титул Графа Рымникского.

Что Чесма, Рымник и Полтава?

Я, вспоминая, леденею весь,

Там души волновала слава,

Отчаяние было здесь…

«Однако же в преданьях славы

Все громче Рымника, Полтавы

Гремит Бородино…»

Лермонтов, 1830–1831 гг.

Наш 187-й полк занял румынские казармы, расположенные на коренном берегу полусухой речки Рымник, метрах в пятистах от городка. Вниз по течению громоздились взорванные фермы моста, а чуть поодаль — теснился цыганский «Шанхай», круглый год утопающий в непролазной грязи. К тому же местные цыгане стационарных уборных не признавали, в связи с чем поселок был окружен своеобразной зловонной аурой, как сейчас в Петербурге «собачьи площадки».

Ни кустика, ни деревца. По обе стороны речной долины сколько видит глаз — выжженная летним солнцем полусухая степь.

В городе каких-либо достопримечательностей я не помню. Была, правда, закрытая на замок заброшенная часовня, построенная в честь победы русских войск над турками. Я эту часовню видел только издали. Бдительные «товарищи из СМЕРШ» однажды поймали нашего офицера «подозрительно» осматривавшего часовню, после чего мы старались обходить ее стороной. Делать это было нетрудно, ибо главная улица с магазинами, парк с танцплощадкой и военным оркестром, кинотеатры, а также какие-то зимние залы, где дважды в неделю проходили «frumos, grandios, mаге bal», кучно располагались в центре городка (с населением около пятнадцати тысяч жителей).

Небольшое отступление

Пока мы, не спеша, пылили по дорогам Восточной Европы из Австрии в Румынию, началась и кончилась война с Японией. 9 августа одновременно со второй атомной бомбой, сброшенной американцами на Нагасаки, советские войска мощными клиньями врезались в японские Манчжоу-Го (Северный Китай) со стороны Монголии и Приморья. Не прошло и недели, как 15 августа японское радио передало императорский эдикт о капитуляции. Но поскольку наши доблестные генералы только-только вошли в раж, то краснозвездные дивизии продолжали громить японскую Квантунскую армию по всей Манчжурии, рапортуя о захваченных городах, трофеях и сотнях тысяч пленных. Остановились они, только дойдя до Порт-Артура, взяв тем самым реванш за позорное поражение в 1905 году.

По берегам Желтого моря гремели полковые оркестры:

«Вы пали за Русь,

В битве за Отчизну.

Поверьте, мы за вас отомстим,

И справим мы славную тризну…»

Месть была жестока. Кто знает, сколько пленных японских солдат нашли свою смерть в бессчетных концлагерях, разбросанных по необъятным просторам Сибири? Десятки или сотни тысяч?..

«Тихо вокруг,

Ветер туман унес.

На сопках Манчжурских воины спят

И русских не слышат слез.

Плачет, плачет мать родная,

Плачет молодая жена,

Плачет вся Русь, как один человек.

Злой рок и судьбу кляня…»

Сколько русских матерей плакало в этот раз — осенью 45-го года в угоду трофеям и политым кровью генеральским амбициям — никто не считал.

Нашу дивизию война с Японией лишь слегка коснулась нелепыми слухами о том, что нас отправляют на Дальний Восток и вот-вот подадут составы. Слухи эти подогревались распоряжениями о срочном укомплектовании строевых частей дивизии до «штатного расписания». Противотанковая батарея получила новенькие длинноствольные сорокопятки, полный боевой запас к ним, появились инструкции о ведении боя в горах и пр… Но дело на этом и закончилось. Побывать в Японии мне не удалось. Атомные бомбы американцев, с одной стороны, охладили пыл и полностью деморализовали самураев, а с другой— заставили советский генералитет глубоко задуматься над планами молниеносного захвата Китая («освобождение братьев-китайцев от гоминдановского ига»). Американцы этого не одобряли.

Наступил мир

Здесь бы мне и остановиться. Но, как помнит читатель, мы уже сели в поезд и поехали в Рымник, а поезд не остановишь. Как говорят иностранцы, «взялся за грудь, говори что-нибудь».

В Рымник мы приехали в начале октября. Октябрь… ноябрь… декабрь… Новый 1946 год… Что за наваждение? Ничего не помню. Январь… февраль….

Приходили письма из дома: в Ленинграде карточки, мама болеет, отец не советует уходить из армии — дома голодно. Я пишу куда можно и нельзя, читаю все известия о приеме в училища, военные академии, институты… Пришел ответ из Бухареста. Там открылась средняя школа при Советской миссии — нужна справка об образовании.

Ее нет. Пришло письмо из приемной комиссии Ленинградского военно-морского инженерного училища (что на ул. Каляева) — нужен аттестат зрелости, к тому же офицеров в училище не принимают. Все не то, не то…

31 марта 1946 года. Рымникул-Серат. Во дворе дома, где я «на постое». Сосед румын. Мы разговариваем, очевидно, отлично понимая друг друга. Воскресенье. Утро, до блеска начищены пуговицы и сапоги. Мы — офицеры готовы идти в город — себя показать и на других посмотреть. Мы ждем… Нас ждут…

Зимой же я стал брать уроки немецкого языка у бывшей русской помещицы. Каким-то образом у меня накапливались учебники за 9-й и 10-й классы. Помню то одиночество и неистовое желание учиться. Двойная жизнь.

Друзья? С боевыми друзьями пути расходились. Окружали меня в основном деревенские парни — украинцы, русские, прошедшие суровую школу колхозов, побывавшие в оккупации и волею судьбы вместо концлагерей получившие чин офицера. К моим занятиям большинство относилось либо с усмешкой, либо открыто неодобрительно. Интересовался моей перепиской «СМЕРШ», ибо я был «белой вороной».

Утро. Я прихожу в казарму. На пороге меня встречает командир роты старший лейтенант Щадрин — невысокого роста блондин года на два старше меня: «Что у тебя во взводе?» — «Ничего.» — «Вот то-то и есть — ничего. Рубашку украли.» В углу казармы старшина допрашивает молодого солдата с верхних нар. Пойди разберись, то ли правду говорит солдат, то ли врет: «Ночью я проснулся. На верху душно было. Снял рубашку. Потом накинул шинель, пошел во двор. Вернулся, а рубашки нет».

Воровство в казармах повальное. Воруют и несут к цыганам все, что есть внутри колючей проволоки, куда вход цыганам запрещен. Торговля, обмен идут вдоль всего периметра лагеря и за его пределами.

Материально ответственный по батарее — комбат, но в штабе полка он добился, чтобы за украденную солдатскую вещь отвечали командиры взводов. За солдатские шмутки с нас — «ванек-взводных» — высчитывают в 12,5 кратном размере. Моя зарплата 600 рублей в месяц. Всю войну я посылал аттестат маме. С Нового, 1946-го года посылаю ползарплаты. Вычеты, заем (добровольно-принудительный — один оклад в год)… на руки — около 200 рублей. Цена рубашки: 6 руб. х 12,5 = 75 руб— почти ползарплаты (нам еще платили оккупационные румынские леи — 4000 лей ~ 400 рублей).

Это все я пишу, чтобы рассказать о том, куда шли солдатские рубашки, кальсоны, ботинки, гимнастерки и пр., и пр., а главное, как мы, офицеры, боролись с солдатским воровством.

Так куда же они шли, и как мы с этим боролись?

Солдаты — в основном молодые деревенские парни. Увольнительные им дают только по воскресеньям и только строем в город. Женщин они видят лишь из строя, или из-за колючей проволоки ограждения лагеря. Еды достаточно. Природа требует… а цыганки под боком. Цена — рубашка.

Мы, офицеры, устраиваем облавы. Помню: зимняя дождливая ночь. Нас трое — офицерский патруль. Мы переодеты — солдатская шапка, плащпалатка, пистолет в кармане. В кромешной тьме, чавкая по грязи, тихо подходим к цыганскому поселку… Мелькнула тень. На всякий случай загоняю патрон в патронник…

У дома кучка солдат, нетерпеливо переступают с ноги на ногу. «Кто крайний?» Солдат подозрительно смотрит на меня. Подходят напарники. Солдат вдруг прыскает в сторону— узнал! Пистолет из кармана: «Стой, стрелять буду!» В ту ночь мы привели двоих. Одного сняли с постели.

Цыганская обшарпанная халупа. Дверь не закрывается. У дверей стоит муж цыганки — «контролер». Он принимает и оценивает «плату». В предбаннике на лежанке в куче тряпья — цыганка. На ней солдат лихорадочно «отоваривает рубашку». Тусклая полоска света моего фонарика скользит вниз. Там под лежанкой загораются и гаснут в темноте черные испуганно-любопытные глазенки цыганят. Солдат молча натягивает штаны. Цыган пытается темпераментно спорить, прячет от нас солдатское шмутье: ведь его жена заработала, детей надо чем-то кормить. Мы забираем добычу и уходим.

В конце июля я получил отпуск домой.

Отпуск

К середине сорок шестого года эйфория Победы по всей необъятной России уступала место тревожным полуголодным будням. Долгожданный мир прорастал метастазами другой — не менее изнурительной— «холодной войны». По кухням коммунальных квартир и подворотням, с тревогой озираясь на Большой дом, роились слухи о казнях, шпионах, бандеровских бандах, американских кознях. Сквозь глушители из Фультона в СССР пришла речь Черчилля.

Быстро росло население города. Квартиры умерших в войну заселяли армейские и фронтовые тыловики вперемежку с различного рода проходимцами, как местными, так и слетавшимися в Ленинград со всех концов обнищавшей России. Для многих довоенных жителей Ленинграда вернуться домой было не так-то просто. Нередко, возвращавшихся в их постелях встречали «законно» поселившиеся там откормленные на армейских складах «фронтовики», отнюдь не желавшие освобождать облюбованное место. Дикие сцены, обрастая фантастическими подробностями, накаляли голодные очереди, пришибленные огромным горем войны. Казалось, не было семьи, пережившей блокаду без потерь.

Но НОВАЯ ЖИЗНЬ молодыми побегами упрямо пробивалась через еще смердивший асфальт народного горя. Из нашей семьи дома я появился последним. У сестры, демобилизованной в 1944 году, уже была маленькая Анечка. Больная мама сидела дома с иждивенческой карточкой, из мальчишек нашей большой коммунальной квартиры «в живых я остался один». Праздновать Победу было не с кем, да и не хотелось. Какое-то патологическое выстраданное за войну желание учиться уже на следующий день привело меня в школу. На парадной лестнице я встретил «математичку» — Екатерину Павловну Левенберг. Не скажу, чтобы мы ее любили и жаловали. Она была суха, строга и непрерывно снабжала наши дневники двойками. Но сегодня, на ежегодных, до сих пор продолжающихся встречах нашего довоенного класса, мы вспоминаем о ней с большой теплотой, мысленно прося прощение за все по-детски жестокие обиды.

Еще через день по рекомендации Екатерины Павловны я был на Гатчинской у преподавателя математики — доцента Электротехнического института (ЛЭТИ), 25 «рэ» за урок. Учеба, вероятно, пошла неплохо, ибо доцент уже через неделю гарантировал сдачу мною вступительных экзаменов по алгебре и геометрии в «Дзержинку» (Высшее военно-инженерное морское училище, располагавшееся в здании Адмиралтейства). Но кроме математики, были еще русский письменный, французский, химия, физика. Шагреневая кожа отпуска таяла на глазах…

На аэродром меня провожала студентка III курса — Бегина — девчонка из нашего класса (похоже, что во время отпуска я занимался не одной учебой).

В сентябре нагруженный учебниками за 8–9 классы и сумасбродными прожектами, как убежать из армии, я «прибыл в часть». Наша дивизия к тому времени передислоцировалась в Бузеу.

Бузеу

Бузеу — тихий, очень провинциальный город, не в пример Рымнику, опрятный, мало «цыганистый», запомнился мне большим осенним парком со скульптурными группами львиной охоты. В казармах на краю города меня ожидали безнадежно тягучие, выравнивающие извилины, дни гарнизонной скуки.

Но отпуск, встречи с одноклассниками, разными путями пробивавшими себе путь к высшему образованию, явились мощным стимулом для вечерних занятий. Учеба пошла легко и приносила радость. Правда, молодое тело более настырно требовало удовольствий.

Как следует из фотографий, после полуголодного отпуска я быстро отъелся на румынском сале, завел себе модный в те годы «бритый бокс», китель из коверкота, прицепил гвардейский значок… Появились девочки, а за ними и женщины…

Наше румынское прозябание тянулось на фоне продолжающихся в мире послевоенных бурь. Политорганы не переставая политически «подковывали» нас. Но то ли подковы быстро стирались, то ли мы еще быстрее привыкали к ним, но никакого дискомфорта от политзанятий никто не ощущал: в одно ухо влетало, в другое — вылетало. Все наши познания не выходили за пределы 2-го раздела 4-й главы краткого курса ВКП(б) «О диалектическом и историческом материализме» — великом произведении великого «кормчего».

В ноябре 46-го года Румыния бурлила предвыборными страстями. Король Михай и его бояре не хотели уходить на свалку истории. Более того, румыны, вне зависимости от социального положения, отнюдь не стремились к «русскому коммунизму». Но это не мешало Москве на площади Ногина заранее формулировать итоги выборов: к власти должны придти коммунисты, которые железной рукой приведут Румынию в дружную семью истинно свободного соцлагеря (не путать с концлагерем!).

В выборах принимали участие: национал-церанистская (Манну), либеральная (Братиану) партии и демократический блок, возглавляемый коммунистами (Петру Гроза).

Положение коммунистов в мелколавочном Бузеу было более, чем шатким. К середине 46-го года они овладели только полицейской управой. Но этого при оккупационном статусе и нашем присутствии оказалось достаточно.

Раннее утро. Я иду в казарму через весь город. Там-сям, косо криво «оппозицией» на столбах и заборах расклеены листовки: «Jos Petru Grosa! Sus Maniu!» («Долой Петру Гроза! Да здравствует Маниу!»). На недавно выбеленной стене мэрии намалеван огромный черный глаз — символ церанистов. Около него уже копошатся полицейские, тщательно соскабливая черную краску. Вечером на месте глаза под охраной полицейских лучезарно светится огромное красное солнце: «Votati soare — simvolul particulari democrat!» («Голосуйте за солнце — символ демократических партий!»).

В ночь на 19 ноября советские офицеры ночевали в расположении частей (международные наблюдатели должны были убедиться в свободе выбора румынского народа). Естественно, победили коммунисты. Правда, моя учительница— дворянка и ее подруга— бывшая певица Мариинского театра («Ах, Петербург! Кареты!!»), лишенные права голоса, как антисоциальный элемент, утверждали, что выборы были «коммунистическим фарсом, сопровождавшимся насилием полиции и подтасовками».

«Реакционные классы теряли свои позиции. На парламентских выборах 19 ноября 1946 г. 84 % избирателей, участвовавших в голосовании (всего в голосовании приняло участие 89 %избирателей), отдали свои голоса блоку демократических партий во главе с КПР. 29.11.46 было сформировано новое правительство П. Гроза из представителей 4-х партий: КПР, Фронта земледельцев, СД партии и группы Татареску.

3.12.47 по требованию трудящихся король Михай (награжденный до этого орденом Победы — Б. М.) вынужден отречься от престола. Принятым тогда же решением парламента была провозглашена Румынская Народная Республика (РНР)». (БСЭ, 1955).