Полковник Боровец

Судный день

Трубный глас заменяла сирена. В роли Архангела Михаила выступал помдеж, прапорщик, который с остервенением крутил ручку. Собакам на площадке очень нравилось, они дружно подвывали. В этот момент свора ангелов-посредников с секундомерами влетела в казарму и, наученные опытом, чтобы не быть затоптанными, сразу прятались в канцелярию. Казарма на 10 минут превращалась в дурдом для буйно помешанных. Солдаты по тревоге хватали все подряд, чтобы надеть на себя и побыстрее стать в строй. Больше всего страдали те, кто отвечал за светомаскировку, они должны были завесить окна своими одеялами. Окна в солдатских казармах были по размерам одеял. Выбегали в непарных сапогах, двух касках на голове. Труднее всего было выдать оружие и записать кому. Стояла невообразимая давка, мат, подзатыльники и пинки. Шли по старшинству, от более заслуженных к менее, а не по взводам. Оружие, как и снаряжение, хватали не глядя, а номера записывали свои, потом в строю менялись. Неразбериху усугубляла конструкция казарменных дверей. Чтобы не воровали столы, тумбочки и кровати, старшины забивали одну половину. Так же наглухо забивали и запасные выходы, не дай Бог дневальный ночью уснет — соседи украдут шинели. Потом могли нагло в них ходить, потерпевший считался опущенным, его называли «чайником», а гордого победителя — «Рексом». Украсть что-либо у соседа считалось доблестью. Кралось все, начиная с телефона на тумбочке дневального. Было особым шиком поставить его в канцелярии и пригласить командира потерпевшей роты.

— Да это же мой телефон.

— Да пошел ты…

В дверь можно было протиснуться только боком. Из всех обитателей трех этажей, хуже всего доставалось третьему. Им сваливались на головы, и по ним шли ногами, не дай Бог кому-нибудь упасть, или не одеть шинель в рукава, наступали и разрывали до воротника. С третьего этажа солдата сбрасывали на второй и затем на первый. Трех последних сарбазов по хивинской традиции били нещадно. За 10 минут рота должна была стоять на плацу. В это же время, пока мы строились, авторота с гиканьем, свистом и улюлюканьем неслась в автопарк. Ее, как тигр буйвола, гнали ротный и взводные. Особенно доставалось «мазистам», им еще нужно было получить аккумуляторы, килограммов по сорок. Несли их худосочные солдаты первого года службы, «деды» бежали к машинам. Больше всего от этой системы выигрывали каптеры. Они оставались в роте, закрывали все на замки и спали, обжираясь тушняком с маслом. За просрочку норматива можно было набрать столько баллов, что учение могло закончиться для ротного не начавшись. Пока прибывала техника, рота приходила в себя. Нужно было вывести всю технику, поэтому к каждой машине на ходу прицепляли по две-три «несамоходных». Из автопарка выползала кишка зеленого змия. За авторотой гордо, в облаке дыма, с дрожанием земли выезжали МАЗы, они всегда были на ходу. У них, сук, даже боксы были теплые — ракетная техника.

Следующий этап — погрузка личного состава и провианта — так же превращался в кошмар. Следом за командой — «По местам!», после того, как все уселись по машинам, наступало неопределенное время ожидания, тянувшееся 6–7 часов кряду. Кормить никого не собирались. Солдаты нервно курили и тоскливо смотрели в сторону столовой. Повара и кухонный наряд обжирались завтраком. Все время нашего ожидания стратеги в штабе разрабатывали диспозицию вывода части в запасной район. Все боялись принять решение, половина машин не на ходу, а ехать надо: все сроки истекают. Поэтому все обманывали друг друга. Командир смотрел на колонну длинной в несколько километров, дело шло к вечеру, курево кончалось. По колонне сновала сытая тыловая сволочь, все эти начпроды, писаря, и поддатые медики. У них в машине был харч и спирт, больных бросали на фельдшера, который потом сожительствовал с бедными солдатами в подвале. Санчасть была, как публичный дом, порядочные солдаты боялись туда ложиться, сначала трудотерапия, потом голодная диета, потом насильственное мужеложство.

Что дальше: особо жестокой была процедура мытья солдат в полевой бане в пустыне зимой. Лично я категорически отказывался — лучше под трибунал. Был один садист Белкин, он и изгалялся. Начитался фронтовых мемуаров, сволочь. На ветру ставили палатку и пытались нагреть несколько бочек воды до температуры человеческого тела. Солдаты, спавшие у выхлопных труб МАЗов, были невообразимо грязны. Грязь въедалась в тело, вода стекала с него, как с гуся. Отмыть их можно было только бензином или стиральным порошком в стационарной бане. Когда эту баню-крематорий топили, все прятались, солдаты начинали кашлять, прикидываться, что болеют. В полевых условиях в санчасть никого не принимали, из-за престижности теплых мест для спанья. Инстинкт подсказывал: расслабишься — пропадешь. Если некоторые подразделения приезжали в сапогах, а другие в валенках, можно было проснуться в одних портянках. Откуда валенки у узла связи, прапорщик пропил их еще прошлой зимой. Люди, как звери в стае, делились на своих и чужаков, никто не выходил из своего района, вокруг вертелись чужаки.

Хуже всего доставалось клубным работникам и писарям. В подразделениях было тесно, мы спали в БМДС, в тепле, вповалку офицеры, прапорщики, солдаты. Вокруг часовые, связь только по селектору. Штабная элита буквально за несколько дней превращалась в чмуриков. Жили в утепленной байкой «зимней» палатке, или в клубной машине КУНГ-ГАЗ-66. С ними же обитали: секретарь комсомольской организации полка и зав. клубом. Больше некуда было деться. Зав. клубом даже пришел к моей машине:

— Нет ли у вас горячего чайку попить?

— Пошли вы, старшина, на хуй.

Мой старшина срочной службы Галкин добавил сквозь зубы:

— Вам же сказали, командир роты, что идите на хуй. Ходят тут, чай просят, и не стыдно вам.

Их еще заставляли оформлять наглядную агитацию, служившую солдатам на подтирку. Даже повара ими брезговали, норовили зачерпнуть сверху, не помешивая, и вылить, не глядя, на шинель. У меня был настолько толковый старшина, что повара спали у нас, шеф-повару даже дали матрац. Харч все равно был паршивый, зато набирали снизу и ели в первую смену. Под конец, когда приползала какая-нибудь четвертая команда, остатки разводили водой, чтобы хватило всем. Не было ни отбоя, ни подъема, солдатам нравилось — лежали спокойно. От ночного безделья беспощадно резались в карты. Мы несли охрану позиционного района, поэтому были вне всякого контроля. Полагалось ставить парные посты, секреты, патрулировать… Зная нашего солдата, я не рисковал отпускать его дальше десяти метров, мочились с машины.

Единственным из офицеров к кому солдаты относились с уважением, был майор Колпаков — начальник инженерной службы. У него с собой было ружье, брал солдат на охоту, как и я жрал с солдатами из одного котла. Для офицеров накрывали отдельно, даже масло давали. Я знал, что такое кончается плохо и не отделялся от личного состава. Командир должен сидеть с солдатами в одном окопе, и вместе с ними кормить вшей.

Прожив в таком блядстве несколько дней, я понял, что нужно решать продовольственную проблему. Посоветовался с прапорщиком, склонив шеф-повара, свез казахам мешок лука, который выгодно обменяли на пряники и вино. Те были как кирпич, но питательные, долго жуешь, рота ела два дня. Через два дня мы свезли подсолнечное масло и обменяли на тот же ассортимент. Приценились к складу картошки, но дали отбой. Мы бы продали и вермишель. Ключи от прод. машины были у нас, часовой тоже стоял «от нас». Шеф-повар был беспробудно пьян.

— Мы забыли зачем сюда приехали. Так дальше нельзя.

Ему вновь наливали кружку вина и он вновь отрубался на несколько часов, под воздействием алкогольной интоксикации.