Глава седьмая Генуя

Мессер Марко Поло только начал приноравливаться к венецианской жизни, а с моря и с суши уже докатывались зловещие громы войны. С тех пор как Генуя помогла грекам вырвать из рук неудачливого Балдуина Константинополь, враждебные отношения между двумя итальянскими городами-соперниками, грозя бедой, приобретали все большую остроту. Теперь спор должен был решиться.

Венеция и Генуя враждовали уже десятки лет. Их разделяло расстояние лишь в несколько сот миль итальянской земли, но первостепенное значение морской торговли в жизни и Венеции и Генуи, а также непререкаемая решимость того и другого города стать главенствующей державой в Восточном Средиземноморье, делали долгий мир между ними невозможным. Центр интересов обоих городов лежал на Востоке, от прочных торговых связей с Левантом зависело все их благополучие, их жизнь. Интересы соперников сталкивались всюду. И тот и другой город были изолированы от всей остальной Италии: Венецию отрезали от нее лагуны, Геную — горы; внутренние итальянские дела и распри городов-государств имели значение для них лишь в той мере, в какой затрагивали их интересы.

Взаимная ревность и ненависть между Генуей и Венецией стала особенно сильной после захвата греками и их союзниками генуэзцами Константинополя. Торговая конкуренция, стремление обоих городов захватить контроль над рынками Восточного Средиземноморья были, очевидно, уже неустранимы и могли вылиться только в войну, в которой один противник неизбежно должен был разбить другого. Все самым несчастным образом как бы повторяло былую торговую войну и трагическую схватку Рима и Карфагена, происходившую здесь же, на Средиземном море, около пятнадцати столетий назад.

Когда латиняне и их союзники проиграли Константинополь, император Михаил Палеолог имел неосторожность подарить генуэзцам дворец Пантократора — бывшую резиденцию венецианских представителей в Константинополе.

Для венецианцев это явилось прямым оскорблением: дворец был расположен даже не в генуэзском квартале. А генуэзцы, желая поиздеваться над венецианцами, аккуратно разобрали весь дворец до основания и увезли его красный камень в Геную, где он пошел на строительство палаццо дель Капитане (ныне палаццо Сан-Джорджо), который тогда воздвигали. Генуэзцы могли теперь постоянно похваляться перед венецианцами этим трофеем своей победы — коммунальным дворцом, украшенным львиными головами, некогда изваянными для гордой константинопольской твердыни венецианцев; эти львиные лики, как и почти семь веков назад, взирают на Геную и поныне.

Бесчисленные ссоры и обиды все время приводили то к мелким стычкам венецианцев с генуэзцами при встречах на Востоке, то даже к морским сражениям, в которых чаще побеждали венецианцы. Решительного исхода борьбы такие стычки дать не могли, в конечном счете они только истощали силы противников. Поло знали об этих постоянных раздорах Венеции и Генуи еще в Китае: им рассказывали об этом те путешественники с Запада, которые время от времени морем или сушей попадали в Китай. Заезжая по пути на родину в левантийские города, Поло убеждались во враждебности генуэзцев в любом генуэзском подворье и, как было сказано, во время остановки в Трапезунде сами оказались, вероятно, жертвой нападения или интриг генуэзцев.

В 1291 году сарацины захватили Акру. Отношения между Венецией и Генуей, и без того напряженные, обострились до крайности; после падения Акры Венеция заключила с мусульманами договор, давший ей исключительное право получать вооруженную охрану для христиан-паломников, которые всё шли в Палестину к святым местам. Этот договор, ожививший расстроенные торговые дела Венеции на Востоке, привел генуэзцев в ярость. В отместку за него они стали уговаривать греческого императора совершенно изгнать венецианцев из Дарданелл. Этого венецианцы уже стерпеть не могли, они начали спешно готовить военные галеры.

7 октября 1294 года венецианский военный флот под командованием Марко Базеджо вышел в море. Близ Лаяса (Ладжаццо), на южном побережье Малой Азии, Базеджо (встретил флот генуэзцев (им командовал Никколо Спинола) и немедленно напал на него. Из рыцарских побуждений венецианцы решили не пускать на суда генуэзцев брандеры и в результате этой ошибки были разбиты наголову, потеряв двадцать пять галер и множество людей, включая самого Базеджо.

Окрыленные победой, генуэзцы подготовили еще больший флот; передают, что в него входило сто девяносто пять военных кораблей с командой в сорок пять тысяч человек; флот возглавлял Уберто Дориа. Флот этот устремился прежде всего к Криту, захватил и сжег там Канею. Вскоре после приезда Поло в Венецию у моста Риальто обсуждали новую тревожную весть: генуэзцы заставили греческого императора Андроника посадить в тюрьму Марко Бембо, венецианского старейшину (bailo) в Константинополе, и всех живших там венецианцев. Несчастные пленники были выданы генуэзцам. Генуэзцы сбросили Бембо с крыши, а потом казнили остальных венецианцев, всех до единого. Эта весть облетела Венецию с молниеносной быстротой: надо было немедля предпринять какой-то решительный шаг, с тем чтобы восстановить престиж венецианцев на Востоке и спасти свою распадающуюся торговую империю.

Не теряя ни минуты, в море вышел Роджерио Морозини, его сорок военных галер соединились с другими двадцатью галерами, уже находившимися в левантийских водах. Морозини смело вошел в Дарданеллы, доплыл до Босфора, сжег все генуэзские и греческие корабли, какие ему попались, разгромил генуэзский квартал в Константинополе, напал на поселение генуэзцев близ Смирны и с торжеством возвратился в Венецию. Другой флотоводец, Джованни Соранцо, вышел в Черное море, разрушил генуэзскую крепость Каффу в Крыму и истребил все генуэзские суда, какие здесь были. Византийские хронисты той поры горько сетуют на жестокость и алчность Морозини и других венецианских военачальников. Но война была всегда войной, а в средние века жестокость победителей по отношению к побежденным не знала границ. Например, когда греки и генуэзцы захватили в 1262 году венецианский флот, греческий император приказал ослепить всех пленных — и этот приказ был исполнен! Кроме того (хотя данные хроник тех времен и перепутаны), венецианцы, вероятно, считали, что их действия являются лишь справедливым возмездием за убийство Бембо и других своих соотечественников в Константинополе.

Везде, где только собирались венецианцы, — у Риальто, на площадях, в церкви, в тавернах, на набережных, — везде был шум и волнение. В Венецию не приходило ни одного судна, будь то парусное или весельное, которое не привозило бы новых вестей о стычках на суше или на море. Ненависть между двумя городами разгоралась все более. Корабли уже не осмеливались выходить в море без конвоя, и венецианцы все яснее осознавали, что никакие перемирия с Генуей не помогут, что неизбежна схватка не на жизнь, а на смерть. Каждый день облетали Венецию слухи о новых поражениях, о новых несчастьях. Вечных разговоров о купле и продаже уже не было, все почувствовали, что Венеция в беде, что на карту поставлено само ее существование. Надвигались решающие дни. Граждане гордой Царицы Адриатики, стиснув зубы, энергично взялись за дело. Арсенал гудел, как встревоженный улей. Изо всех сил трудился каждый кузнец, каждый оружейник, каждый судостроитель. Собирали продовольствие и военное снаряжение, вся Венеция говорила только о войне, о смертельной войне с ненавистными генуэзцами.

Несмотря на то что мессер Марко был венецианцем, все эти события мало его трогали и были далеки от его интересов и стремлений. Война не представляла для него ничего нового. За долгие годы, проведенные в Азии, он видел и внезапную смерть, и битвы, и осады, видел всеобщую кровавую резню, погромы и грабежи, — лихорадочные усилия земляков его почти не волновали; из последующего станет ясно, что он с головой был поглощен тогда своими личными делами. По-видимому, жизнь на Риальто и в своем собственном доме скоро наскучила Марко, и он мечтал о какой-нибудь перемене. Снова и снова рассказывал он повесть о своих скитаниях. Не раз он показывал гостям и свои диковины — и шерсть яка, и саговую муку, и «засушенную голову и ноги (кабарги), мускус в мускусном пузыре» и многое другое. Свободные часы он заполнял тем, что старался вырастить растения, семена которых привез из путешествия. Дело не клеилось, и он печально признавался в этом, говоря о бразильском дереве («саппан», колючее дерево, дает красную краску): «Скажу вам по правде, что мы привезли эти семена в Венецию и посадили их в землю; и, сказать вам, они даже не взошли. Это потому, что здесь холодно».

Скоро все эти развлечения потеряли в его глазах всякий интерес, венецианские торговые и общественные дела казались ему все скучнее. Ему уже приелась однообразная жизнь у каналов и лагун, сделки с мелкими торговцами, убогие разговоры о местных событиях и семейных скандалах. Он все больше и больше раздумывал и мечтал о былой привольной жизни в тех странах, где восходит солнце.

По каким-то неведомым нам причинам Марко не женился по приезде в Венецию, хотя ему давно уже перевалило за сорок. Может быть, в далеком Катае у него осталась жена или красивая, с миндалевидными глазами, возлюбленная. Мы знаем, что отец Марко отнюдь не чурался женщин на Дальнем Востоке: когда в 1295 году трое путешественников возвратились в Венецию, с ними было два внебрачных сына Никколо — Стефано и Джованнино. Что же касается самого Марко, то о его любовных делах мы ничего не знаем, в книге его об этом нет ни малейших намеков. Ведь, в конце концов, Марко составлял описание стран Азии, а не автобиографию. Жил он в Венеции, согласно имеющимся записям о роде Поло, с отцом, мачехой и единокровными братьями.

После того как венецианцы вдоволь наслушались Марко, им стали надоедать и его воспоминания и его постоянные разговоры о том, с каким размахом идет жизнь на Востоке и как велики его богатства, если сравнить это с серой жизнью Венеции и ее скудеющими богатствами. Венеция — если говорить об одном свободном населении — была не так уж многолюдна, и скоро о приключениях Марко прекрасно знал весь город из конца в конец. И вот люди начали избегать его — ведь иначе придется выслушать еще одну небылицу о Востоке. Многие земляки Марко не скрывали своего скептического отношения к его рассказам, считая, что по большей части он, обладая на редкость богатым воображением, все измышляет.

Для Марко оставался один выход — действовать и действовать, заглушив таким образом свои думы. Ощущать, как под тобой вздымается палуба корабля, вдыхать соленый воздух муссона, с утра до вечера сидеть на верблюде или ослике, править полудиким монгольским конем, грезить, чувствуя мерное покачивание паланкина, спать в открытой степи прямо под звездами, когда тебе и глаза и ноздри щиплет дымок от костра, где горит сухой коровий помет, наблюдать многоцветный калейдоскоп китайской жизни, быть придворным у самого могучего в мире государя, наслаждаться роскошью и почестями, которые оказывают его высоким слугам, — вот какие мечты и желания не оставляли Марко ни днем, ни ночью.

Родичам Марко и его знакомцам на Риальто и площади святого Марка все это казалось и странным и смешным. Они не могли понять, почему безразличен Марко к борьбе Венеции с Генуей, почему он всегда заговаривает об одном и том же, как только вокруг него собираются люди. Но разве они что-нибудь знали о захватывающих приключениях на суше и на море, разве они понимали, как волнуют кровь далекие зовы, — они, всю жизнь прожившие на узеньких извилистых каналах, в угрюмых, высоких домах старой Венеции? При мысли о том, что он может бежать от этой невыносимо скучной жизни и вновь окунуться в пучину опасностей и приключений, которые с ранней юности стали его стихией, Марко прямо-таки ликовал — перед ним после унылых сумерек вновь засиял бы дневной свет.

И вот он уже готовит торговое плавание и в намеченное время выходит в море, на этот раз один, без отца и дяди, оставшихся в Венеции. Когда его вооруженная галера миновала ивняковую изгородь, защищавшую набережные Венеции от разрушительных волн прибоя, Марко почувствовал себя наконец самим собой, прежним Марко Поло. Опять он плывет в открытое море, опять будет торговать, встречать новых, незнакомых людей, искать новые земли, идти навстречу новым приключениям, которые так радовали его сердце. Марко был из тех людей, вся жизнь которых — поиски неведомого. И сами эти поиски куда важнее для них, чем результаты поисков.

Но счастливая звезда, хранившая Марко все его двадцать шесть лет странствий по Азии, увы, сразу изменила ему, как только он вышел в море. Его новое странствие не сулило ему ни богатств, ни новых почестей, хотя в конечном итоге, когда его уже давно не было в живых, оно принесло ему бессмертную славу.

В море было множество генуэзских судов — генуэзские военные галеры нападали на любой корабль, идущий под венецианским флагом, а вооруженные суда генуэзских купцов готовы были, при удобном случае, наброситься на каждое судно, какое можно было захватить и ограбить.

Источники почти не освещают тот период жизни Марко Поло, который начался после его возвращения на родину в 1295 году и закончился катастрофой — генуэзским пленом. Но несколько скудных заметок об этом событии, при всей их загадочности, представляют для нас огромный интерес: здесь мы лицом к лицу поставлены перед одной из нераскрытых тайн жизни и деятельности мессера Марко Поло. Мы располагаем двумя весьма несхожими версиями о том, когда и где попал Марко в руки генуэзцев; и из этих двух версий мы должны выбрать какую-нибудь одну.

В малоизвестной латинской хронике «Imago Mundi», написанной современником Марко, доминиканским монахом Якопо д’Аккви, есть несколько строк о нашем путешественнике. Монах рассказывает:

В год Иисуса Христа 1296, при папе Бонифации VIII, в море Армении около Лаяса произошла битва между пятнадцатью галерами генуэзских купцов и двадцатью пятью венецианских [купцов], и после большого сражения галеры венецианцев потерпели поражение и все [команды галер] были или убиты, или взяты в плен; среди них взят в плен мессер Марко Венецианец, который был с теми купцами.

С другой стороны, в предисловии к книге Марко Поло, написанном в 1553 году, то есть когда после интересующих нас событий прошло более двухсот пятидесяти лет, Рамузио говорит, что господин Марко Поло был назначен sopracomito, то есть командиром, одной из галер флотилии, возглавляемой Андреа Дандоло, и что в 1298 году он отплыл вместе с Дандоло бить генуэзцев. Венецианская флотилия и флотилия генуэзцев, пишет Рамузио, встретились около далматинского острова Курцола [Корчула], в день Богоматери Сентябрьской (7 сентября) завязали бой и

(игрою военного счастья) наш флот был разбит и [Марко Поло] взят в плен, ибо, желая вырваться со своей галерой в авангард и атаковать флот противника, доблестно и с большой храбростью сражаясь за свою отчизну и безопасность своего народа, он не был поддержан другими, он был ранен и взят в плен, немедленно закован в кандалы и отправлен в Геную.

Ни в одном источнике, восходящем ко времени жизни Марко, таких сведений нет.

Возникает вопрос: какая из этих двух версий верна? Версию Рамузио, после появления его предисловия, принимали все историки Венеции без исключения, хотя подтверждений этой версии нет никаких. Надо, однако, сказать, что француз Полей Пари, писавший в середине XIX века, осторожно замечает, что генуэзцы держали Марко Поло в плену по неизвестным причинам. Другой французский биограф, Шарль Виктор Ланглуа, признавал в 1921 году лишь следующее: «Вполне законно будет допустить [курсив автора], что господин Марко, по возрасту еще обязанный нести военную службу, попал в плен в этом переполохе».

Решать данный вопрос следует исходя из известных нам фактов и тех выводов, которые из этих фактов логически вытекают.

Допустим, что добрый монах Якопо напутал в своей хронике с битвой при Лаясе. Битва при Лаясе на самом деле произошла 22 мая 1294 года и, как нам известно, венецианцы в ней были разбиты наголову. Но Марко не мог участвовать в этой битве, так как он вместе с отцом и дядей был тогда лишь на пути в Венецию, куда они приехали в 1295 году. Более того, если битва, в которой Марко попал в плен, произошла при папе Бонифации VIII, то это не могло быть в 1294 году, так как Бонифация избрали папой 24 декабря 1294 года, а на папский престол он был возведен лишь в начале 1295 года. И однако, как вполне справедливо отметил выдающийся итальянский переводчик и издатель книги Марко Поло Луиджи Бенедетто, это сообщение Якопо д’Аккви игнорировать отнюдь не следует. Надо сопоставить его и с заявлением Рамузио, который пишет, что Марко отплыл с флотом non molti mesi dapoi che furono giunti a Venetia (не много месяцев после того, как они приехали в Венецию). Это заявление не вяжется с данными самого же Рамузио о том, что Марко попал в плен под Курцолой, ибо отрезок времени с неведомого дня 1295 года до 7 сентября 1298 года назвать «немногими месяцами», конечно, нельзя.

В свете этих скудных фактов неизбежно приходишь к двум выводам Первый вывод: Якопо было известно, что Марко попал в плен на вооруженном купеческом судне, но событие это монах отнес к более раннему времени, чем следовало, спутав какую-то незначительную стычку с более известной битвой при Лаясе. Второй вывод: Рамузио ошибается или в том случае, когда он утверждает, что битва, в которой Марко был захвачен в плен генуэзцами, произошла вскоре после его возвращения в Венецию, или тогда, когда он пишет, что Марко был ранен и увезен в Геную из-под Курцолы, — здесь Рамузио, возможно, пользуется всего лишь преданиями. В любом случае Рамузио противоречит сам себе, а если мы примем его версию о пленении Марко под Курцолой, то эта версия будет противоречить сообщению современника Марко — Якопо д’Аккви.

Разгадать эту загадку, вероятно, помогут следующие соображения. Рукописи книги Марко Поло почти единодушно говорят, что она была закончена в 1298 году. Рассказывая же о Марко и о других венецианцах, находившихся в генуэзском плену, Якопо д’Аккви сообщает: «Ibi sunt per tempora multa» — «Они находились там долгое время». Если Марко попал в плен 16 сентября 1298 года и был привезен в Геную вместе с другими пленными, захваченными под Курцолой 16 октября, то как же в том же самом году могла быть закончена его объемистая книга со всеми ее описаниями и эпизодами, да еще на чужом языке, что требовало перевода и сверки? В таком случае ему пришлось бы обдумать и полностью закончить свою книгу менее чем в два с половиной месяца. А если мы, кроме того, учтем, что, как гласят некоторые рукописи, Марко еще посылал кого-то в Венецию за своими заметками, писанными во время путешествий, чтобы включить их в книгу, то мы должны прийти к заключению, что сведения Рамузио неверны.

Поэтому нам кажутся вполне справедливыми краткие выводы, которые так умело сделал из этих фактов Моул, автор выдающегося по своему значению перевода книги мессера Марко. Мы должны здесь отказаться от версии Рамузио относительно того, когда и где попал Марко в плен к генуэзцам, хотя эта ошибочная версия имела хождение целые столетия. Марко попал в плен, вероятнее всего, в 1296 году, и попал, надо думать, во время одной из нигде не записанных стычек между вооруженными галерами Генуи и Венеции. За долгие годы ожесточенной борьбы двух городов-государств таких стычек было немало, и не приходится удивляться, если в хроники тех времен случайные и мелкие столкновения и не записывались. История тогда еще не включала Марко в число «бессмертных», поэтому нет оснований ждать, чтобы историки той поры следили за каждым шагом Марко и писали о нем. Тот факт, что Марко попал в плен, значил для его современников очень мало: ведь никто из них, если не считать одного или двух человек, ничего не рассказал о жизни путешественника вообще.

Выводы и заключения Моула представляют собой важную веху в изучении жизни Марко Поло, они послужили блестящим опровержением таких, например, взглядов, какой был высказан в 1934 году одним эрудированным специалистом по Марко Поло: «Вряд ли удастся открыть что-либо новое об этом человеке».

Повесть о Марко Поло до конца еще не рассказана. Недостающие звенья мало-помалу отыскиваются и встают на свое место. Будущие открытия дадут еще больше, и, кто знает, вдруг будут извлечены поныне неведомые документы с ценными сведениями и, может быть, даже первоначальная, написанная в генуэзской тюрьме рукопись? Как мощный сноп лучей, это осветило бы множество окутанных тьмой, до сих пор непрочитанных страниц жизни величайшего сына Венеции.

Итак, досточтимый мессер Марко, венецианский купец, некогда любимец великого хана Хубилая, оказался в плену у генуэзцев — они захватили его галеру в какой-то стычке, о которой он в своей книге ничего не сказал. Подробностей мы не знаем. Все, что нам твердо известно, сводится к следующему: Марко был увезен в Геную и оставался там в качестве пленного до подписания мира между Венецией и Генуей в мае 1299 года.

Гордая Генуя! Историки нередко обозначали ее словом «la Superba» («Великолепная»), опуская название. Читатели сразу понимали, о каком городе идет речь. Genova la Superba! Гордыня ее простиралась до того, что, как рассказано в хронике каталонца Мунтанера, писавшего в XIV веке, генуэзский флотоводец Антонио Спинола отправился в 1305 году с двумя галерами в Галлиполи и приказал знаменитой Каталонской компании «именем коммуны Генуи убираться из ее вертограда, то есть Константинопольской империи, которая является вертоградом коммуны Генуи; если же вы не уберетесь, то от имени коммуны Генуи и всех генуэзцев в мире я бросаю вам вызов».

С моря Генуя казалась одним из красивейших городов на свете. Она раскинулась у подошвы гор, ее венчала чистейшая лазурь небес с белыми, как снег, облаками; охваченная по близлежащим горным склонам широкой серовато-зеленой полосой оливковых садов, она купала свои ноги в белой пене теплых лигурийских волн — по своей красоте это была воистину достойная соперница Венеции.

У Генуи, как и у Венеции, была многовековая история: если верить местным хронистам, Генуя была старше Рима. У ее набережных некогда толпились те, кто первым повел корабли к Палестине, чтобы вырвать Святую Землю из рук сарацин. Сюда, в этот город, стремясь переправиться в Иерусалим, вышли семь тысяч детей с тринадцатилетним мальчиком во главе — крестовый поход детей, ставших жертвой смерти к работорговцев, представляет собой одну из самых трагических страниц истории. Именно Генуя дала Ричарду Английскому, прозванному Львиным Сердцем, восемьдесят галер, чтобы он вместе со своим союзником королем испанским переправился в Святую Землю. Обрадованный Ричард тогда-то и взял в качестве своего боевого клича клич генуэзцев «Vive San Zorzo!» («Да здравствует святой Георгий!») и перенес его в Англию. Об этом городе восторженно писал Петрарка: «...его башни словно угрожают небесному своду, холмы покрыты оливами и померанцами, мраморные дворцы громоздятся на вершине скал — искусство здесь победило природу». Поэт удивлялся, что в Генуе есть «мужчины и женщины, одетые поистине с королевской пышностью, что в горах и лесах царит роскошь, какой не знают королевские дворы».

В этот прекрасный город и приехал Поло, но приехал не счастливым, ищущим удовольствий гостем, не купцом-предпринимателем, гоняющимся за богатством, не гордым крестоносцем, а жалким военнопленным.

Еще издали он мог видеть, как прямо от моря взбегает вверх по горному склону город, как выгибается берег, если глянуть на запад, к Савоне. Он мог вдыхать долетавший с земли аромат цветущих деревьев и разнообразные запахи с набережных — запахи смолы, сухих водорослей и всякой всячины, которую выбрасывает на берег прибой. Он мог различить и узкие улицы, и густые черные тени на них, падавшие от высоких домов, и мелькающие яркие пятна у темных полукруглых подъездов — там шли, одетые в разноцветное платье, мужчины, женщины, дети. Но ничто не радовало Марко. Ему было стыдно. Его галера должна бы войти в гавань весело, сверкая на солнце лопастями весел, с развевающимися и плещущими по ветру флагами и длинными стягами, которые столь любили венецианцы. Он, приятель самых знатных вельмож, некогда правитель огромного города с сотнями тысяч населения, он, мессер Марко Поло венецианец, ныне был пленником генуэзцев — заклятых врагов Венеции. Чтобы еще больше унизить венецианца, победители нанесли ему последний удар — они тянули захваченную галеру к берегу «кормой вперед и со спущенными флагами».

Судно медленно двигалось мимо Старого мола — волнореза, который для защиты своего огромного флота генуэзцы строили уже в ту пору.

Тому, кто привык к тишине венецианских каналов с их проворными, легкими гондолами, набережные Генуи казались чересчур шумными и людными. Вереницы тяжелых телег принимали грузы с кораблей и с грохотом катили по грубым каменьям мостовой. Кругом раздавались крики грузчиков и матросов, бродячих торговцев и нищих, и то тут, то там, в надежде наткнуться на съедобное, рылись в пыли тощие куры.

От берега моря зигзагами поднимались вверх узкие улицы. Немало из них представляли собой крутые каменные лестницы и так петляли и изгибались, что сторонний человек, в особенности не знакомый со странным диалектом этих свирепых генуэзцев, быстро сбивался с дороги. Дома здесь были высокие, в восемь и девять этажей, улица напоминала собой как бы каньон, куда редко заглядывало солнце. Поперек улиц всюду были протянуты шесты и веревки, на них сушилось разноцветное белье. Издали, с палубы корабля, город зачаровывал своей красотою, вблизи же его дома и узенькие улочки казались безобразными: генуэзцы будто хотели загородиться от небесного света и изгнать его из своих жилищ и церквей. В синее небо, словно зловещие пальцы, вонзались башни множества дворцов-крепостей знатнейших горожан. Хотя закон 1143, а затем 1196 года строить башни выше восьмидесяти футов строго воспрещал, тем не менее они подавляли все окружающее, а некоторые с успехом соперничали даже с кафедральным собором.

Марко испытывал, должно быть, горчайшее унижение, когда ему указали его будущую тюрьму. Столь богатому и знатному пленнику, как Марко, сидеть в одной темнице с простыми венецианскими матросами и воинами не подобало. Его провели в подвальное помещение палаццо дель Капитано дель Пополо (ныне палаццо ди Сан-Джорджо) — именно это здание было построено из камня венецианского дворца, который некогда горделиво высился в Константинополе. Оно было выстроено в 1270 году монахом-цистерцианцем[97] Оливьери и находилось недалеко от пристани; в этой великолепной, увенчанной высокими зубцами квадратной громаде из красного камня и кирпича, с полукруглыми окнами и открытой аркадой было что-то причудливое, идущее от венецианской готики — может быть, на здание накладывал отпечаток материал — камни дворца Пантократора. Здание было видно отовсюду, оно стояло как огромный, неистребимый трофей генуэзцев, вырванный ими у Венеции и кознями и силой оружия. Когда Марко входил под высокие полукруглые порталы палаццо, каменные львы, некогда принадлежавшие Венеции, сардонически скалили зубы; между львиными головами висел обрывок портовой цепи города Пизы — эту цепь здесь повесили в память победы Генуи над Пизой в 1290 году, победы, означавшей конец морского могущества Пизы.

В тюрьме мессер Марко оказался не один. Тут было множество людей, взятых в плен, как и он, в стычках и сражениях. Кроме венецианцев, здесь томилось немало пизанцев, жителей Ливорно и других городов, осмелившихся бросить вызов владычеству Генуи на средиземноморских берегах. Хотя тюрьма, где сидел Марко, была уже битком набита, он видел, как мимо палаццо почти ежедневно куда-то шли и шли новые вереницы скованных за ноги пленников. Частенько дверь темницы открывалась, чтобы пропустить еще одного невольного гостя Великолепной. Поначалу заключенные понимали друг друга с большим трудом, так как в каждом городе и в каждой области был свой говор. Данте, Петрарка и Боккаччо своими кристально чистыми стихами и прозой еще не утвердили классический «итальянский» язык, и пленники, происходя из городов, часто разделенных расстоянием всего в несколько миль, смотрели друг на друга как на иностранцев. Их объединяло только общее несчастье, плохая еда, вши и блохи, теснота и тоска по дому и по свободе.

Кое-кто из заключенных бывал на юге и во Франции, умел в той или иной мере говорить по-французски — французский язык уже в те времена был и языком королевских дворов и lingua franca дипломатов. Постепенно товарищи по несчастью знакомились, рассказывали друг другу о себе, о сражениях, в которых побывали, вместе они проклинали тюрьму, тюремную пищу и воду. У некоторых завязывалась настоящая дружба: такие садились в сторонке и целый день разговаривали, вспоминая дом, жен и возлюбленных. И как в любом другом людском сборище, здесь объявлялись свои горлопаны и хвастуны, расписывающие собственные военные или любовные подвиги; и как всегда, товарищи в конце концов уличали и высмеивали их.

Вскорости Марко стал среди пленных всеобщим любимцем. Свободного времени в тюрьме было много, разговоры иссякли, постоянно обсуждать обыденные дела уже надоело. А тут среди заключенных нашелся человек, который мог часами рассказывать и рассказывать об удивительнейших приключениях. Разве он не побывал на краю света? Не видал величайшие чудеса природы? Не беседовал с государями и вельможами? Разве он не проехал по всем языческим странам и по всем морям, которые обнимают Землю? Верили ему слушатели или не верили? Dio mio! (Боже мой!) Да разве и надо было верить во все чудеса, развертывавшиеся перед их взором? Вот он говорит о стране, где живут люди-чудовища: те об одной ноге, у других голова растет прямо из груди, есть даже люди, которые носят голову подмышкой. А разве не рассказал он им о Мужском и Женском островах? Перед ним были сыны своего века: горизонт их был узок, за его пределами они почти ничего не знали, едва ли хоть кто-нибудь из них умел читать или писать, их духовной пищей с детских лет были разве только рыцарские сказания, во внутренний смысл религиозных обрядов они не проникали, они жили тяжелой жизнью, на удар отвечали ударом, их сердца согревали лишь кое-какие обманчивые убеждения — где им было воспринять хотя бы половину того, о чем повествовал Марко? Но Марко был великолепный рассказчик, его юмор ценили и люди XIII столетия, он любил непристойную шутку, у него был острый глаз на женщин, и он не стеснялся рассказывать о них все, что знал. Так узники услаждали себе жизнь рассказами путешественника, а тот мог собрать вокруг себя достаточно слушателей в любое время, когда у него было настроение говорить о своих приключениях и о далеких странах, где ему пришлось прожить так долго.

Тюремная стража тоже благоволила к Марко. Шансов на побег у заключенных почти не было, и стражники бездельничали. Не замечая ни минут, ни часов, затаив дыхание, широко раскрыв глаза, внимали они повестям Марко о долгих дорогах через горы и пустыни, о жизни в Китае, о странных обычаях кочевников-монголов. Рассказы о стране Сипангу, где крыши домов из золота, о людях страны Манзи, о пути от Зайтона к Ормузу, о госпоже Кокечин им никогда не надоедали и не приедались.

Тюремные стражи рассказывали о Марко своим начальникам, говорили о нем у себя дома, вспоминали за кувшином вина в тавернах. Мало-помалу мессер Марко — мессер Марко Мильоне, как стали называть его из-за того, что слово миллион слишком часто фигурировало в его рассказах, — получил известность по всей Генуе.

Так, говоря словами Рамузио — единственного автора, к которому мы можем прибегнуть в данном случае, —

поскольку, как это ясно, он обладал столь редкими качествами и имел за плечами удивительнейшее путешествие, поглядеть на него и поговорить с ним собирался весь город; обращались с ним не как с пленником, а как с очень дорогим другом и весьма уважаемым дворянином; к нему проявляли такое уважение и расположение, что не было часа, чтобы кто-нибудь из самых знатных жителей города не пришел поговорить с ним; для его нужд предоставлялось все, что только ему требовалось.

Трудно представить себе, что перед нами только предание или вымысел доброго Рамузио, который был влюблен в своего героя. Ведь Марко имел возможность подготовить свою книгу, он получил позволение послать кого-то к отцу в Венецию за своими заметками, его товарищу по заключению Рустичелло из Пизы — речь о Рустичелло пойдет ниже — разрешили помочь путешественнику в работе над книгой, книга стала распространяться, когда автор, по всей вероятности, еще не вышел из тюрьмы, — разве все эти факты не говорят о том, что Марко был не брошенный в темницу узник, как его часто изображали, а скорее знатный искатель приключений: ему не повезло на войне, он попал в плен, но благодаря своим талантам и «качествам» располагал в плену значительной свободой.

Хотя венецианец был говорлив и любил рассказывать о своих приключениях, хотя ему, вероятно, нравилось быть в центре внимания генуэзской знати и таким образом избегать невзгод, которые иначе могли бы выпасть на его долю, все же бесконечно рассказывать об одном и том же ему надоело и он с готовностью откликнулся на предложение записать свою повесть. Ради истины мы обязаны сослаться на одну строчку в «Prohemio primo» — предисловие Джамбаттисты Рамузио к книге Марко Поло; автор говорит, что эту строчку он нашел в раннем латинском издании книги Поло к использовал ее в своей работе. Здесь сказано, что Марко, «не желая быть праздным, пришел к убеждению, что для удовольствия читателей он должен собрать воедино все, о чем рассказывает эта книга».

Чтобы объяснить, как Рустичелло оказался в Генуе, надо обозреть историю Пизы. Пиза является одним из древнейших городов Италии. Гордящиеся своим городом жители Пизы относят ее возникновение еще к доэтрусским временам. Пиза расположена на великой Аврелиевой дороге, построенной в 241 году до нашей эры и используемой поныне. В древнеримскую эпоху Пиза была важным торговым центром. На месте пизанского кафедрального собора и кампанилы, воздвигнутых в XII веке, некогда стоял дворец Адриана. Город вырос в низкой болотистой местности у слияния рек Арно и Серкьо, от моря он находился когда-то на расстоянии двух миль. Однако береговая линия постепенно изменялась, и когда город был в зените своей славы, море ушло от него почти на пять миль. Вокруг города тянулись густые сосновые леса. Пиза рано развила прибыльную морскую торговлю, пизанские торговые колонии возникли по всему итальянскому побережью. В XI веке набеги сарацин заставили Пизу и Геную заключить союз, но после того как общий враг был разбит, раздоры между этими городами не прекращались.

Торговля морским вооружением, доходы от перевозок, освоение новых рынков все больше обогащали Пизу и укрепляли ее влияние. В ее гавань — Порто Пизано — шли всякого рода галеры, доверху нагруженные товарами Востока и Запада. Корона Пизы украшалась все новыми драгоценными жемчужинами — пизанцы овладели Балеарскими островами, Карфагеном, Эльбой и Липарскими островами, городом Палермо.

Старые городские стены Пизы уже не вмещали ее разросшегося населения, дома громоздились внутри и вне стен и заслоняли их — пришлось возвести новые, более обширные. Возникало множество прекрасных дворцов, глядевшихся в воды широкого Арно — река протекала через центр древнего города, описывая правильный полукруг. Как и в большинстве других итальянских городов, в Пизе было много высоких башен, принадлежащих враждующим знатным родам; башни грудились столь тесно, что издали город казался скопищем труб, огороженных стеной, а во времена перемирий с башни на башню перебрасывали мостики и балкончики. Четыре больших моста шли через Арно: с этими мостами связано множество событий из истории города.

Пизанцы могли гордиться многими зданиями своего города, но самым удивительным из них был Дуомо (кафедральный собор) с Баптистерием и Кампанилой. Строить Дуомо задумали в XI веке, когда Пиза достигла вершины своего морского могущества. Заложен собор был в 1063 году на окраине города, где не грозило наводнение, освятил его папа Гелазий II в 1118 году. Рядом возникло, вздымаясь на сто девяносто футов выше городской стены, гигантское полушарие Баптистерия: его начали строить в 1154 году и закончили только в 1278.

Поблизости от Дуомо находится одна из самых оригинальных построек, воздвигнутых человеком, — Падающая кампанила, прославленная по всей Италии. Ее начал строить, стремясь превзойти величественную венецианскую кампанилу святого Марка, архитектор Бонанно: он составил проект и заложил первый камень в 1174 году. Башня выросла в высоту лишь на сорок футов, как было замечено, что она медленно отклоняется от перпендикуляра из-за рыхлого грунта. Последующие три яруса архитектор выкладывал как можно ближе к центру тяжести, но все его старания были тщетны — оседание продолжалось. Бонанно прекратил работу, и до 1234 года достраивать башню никто не брался. За этот промежуток времени башня наклонилась еще сильнее, и новый архитектор, Бененато, добавил всего-навсего один ярус — четвертый. После Бененато за дело взялся еще один архитектор, но результата достиг не большего, строительство башни опять было оставлено, ее закончили только в XIV веке.

Как любили эти священные здания жители Пизы — вечерами резной беломраморный убор башни сверкал, вычерчивая линии арок и пилястр, словно кружево; длинная тень, отбрасываемая ею, делала ее похожей на гномон[98] гигантских солнечных часов. А рядом в лучах заходящего солнца горел алебастр, порфир и пышная бронза дверей Дуомо и Баптистерия. Потом все постепенно блекло, потухало, приобретая нежную серую и розовую окраску, и сливалось с лиловой дымкой, окутывавшей холмистый горизонт. Когда солнце медленно погружалось в волны у Порто Пизано, звучали басовитые голоса колоколов, призывающие к вечерне, легкий бриз впитывал в себя тонкий запах ладана, сероватые сумеречные тени становились бархатно-черными и на прекрасный город нисходил покой и мир благословенной ночи.

Монсиньор Паоло Трончи, автор знаменитой «Memorie historiche della citta di Pisa» (1682), пожалуй, не ошибся, сказав о Падающей башне: «Склонялись на ущерб судьбы города, наклонялось и строение [кампанилы] — как ветшают и рушатся огромные здания, так ветшают и рушатся республики». Ни богатства Пизы, ни ее гордость — статные мужчины и красивые женщины — ни величественные здания, ни переполненные товарами склады не уберегли ее от предназначенной участи — она стала одной из жертв той губительной вражды, которая разделяла итальянские средневековые города-государства. Судьба Пизы была решена, когда она вступила в жестокую, смертельную борьбу со своим могучим и алчным торговым соперником — Генуей Великолепной. Исход борьбы был предопределен: в конце концов Генуя развеяла древнюю славу Пизы и навязала ей позорную роль раба.

Заключительная схватка Пизы и Генуи началась в 1282 году. Целых два года войны не дали перевеса ни той, ни другой стороне. Однажды пизанский флот, воспользовавшись отсутствием неприятельских боевых галер, вошел в генуэзскую гавань и в насмешку осыпал город дождем стрел с серебряными наконечниками. В 1283 году генуэзцы выиграли две морские битвы. Пизанцы не отчаивались и вооружались с еще большей энергией. Услышав, что пизанцы сформировали галерный флот под командованием Уголино делла Герардеска, генуэзцы на ста тридцати кораблях вошли в пизанские воды. Командовал генуэзскими силами Уберто Дориа, отпрыск одного из знатнейших родов Генуи. 6 августа 1284 года архиепископ Пизы Руджиеро взошел на галеру, чтобы испросить флоту божьего благословенья. В этот момент упал в Арно тяжелый чугунный шар, увенчанный серебряным крестом, — эмблема республики. Такое дурное предзнаменование «поразило ужасом сердца всех, словно это было указанием, что всевышний не желает оказать помощи [флоту]». Однако чугунный шар выловили из воды и снова водрузили на скипетр — архиепископ совершил молебствие, и люди вновь приободрились. Под громкие крики пизанские суда — их было всего восемьдесят три — спустились по Арно в море и неподалеку от островка Мелория атаковали генуэзцев. Победителями в бою оказались генуэзцы: они захватили сорок пизанских галер, несколько тысяч пизанских моряков перебили, а тысяч десять-пятнадцать увезли в качестве пленных в Геную.

В «Пизанских анналах» (XVII век), написанных Паоло Трончи, рассказ о битве заканчивается такими горькими словами: «Нет сомнения, что город потерял почти всю свою знать и храбрейших воинов; именно при этих обстоятельствах родилась пословица: «Che vuol veder Pisa, vada ? Genova!» («Кто хочет видеть Пизу, пусть едет в Геную!»)... и в городе не было дома, где бы не горевали и не печалились».

В старинной, переплетенной в пергамент рукописи хрониста Лодовико Антонио Муратори есть скорбный рассказ о том, что произошло вслед за битвой. На дурной средневековой латыни хронист повествует, как в генуэзские тюрьмы приходило с мольбами множество женщин из Пизы:

у одной здесь был муж, у другой сын, брат или иной близкий человек. И когда эти женщины спрашивали о них тюремную стражу, в ответ им говорили «Вчера было тридцать покойников, а сегодня сорок; мы их кинули в море, так мы каждый день пизанцев выбрасываем». Слыша такие вещи о своих дорогих людях и будучи не в силах разыскать их, женщины впадали с горя в оцепенение и от боли в сердце едва не теряли сознание. Потом, чуть придя в себя, они царапали ногтями лица, рвали на голове волосы и громко вопили. Ибо пизанцы гибли в темницах от плохой пищи и голода, нужды и нищеты, печали и горя.

О битве при Мелории высечена надпись и на старом мраморе фасада генуэзской церкви Сан-Маттео, где покоятся многие члены рода Дориа. Эти до странности испорченные, со многими сокращениями, латинские слова можно еще прочесть: они говорят о торжестве Генуи и о выпавших на долю пизанцев унижениях.

На этих же старых камнях рассказано и о разгроме Порто Пизано объединенными силами Генуи и Лукки: «В год 1290, в десятый день сентября, Кондрадус Ауриа [Коррадо Дориа], капитан и адмирал республики Генуи, захватил и разрушил Порто Пизано». Это поражение означало конец Пизы как морской державы. В качестве трофея победители увезли из Пизы портовую цепь; обрывки этой цепи, желая закрепить память о победе навсегда, они развесили на лучших зданиях Великолепной.

О человеке, который помог Марко Поло создать книгу, Рамузио говорит лишь следующее: «d’un gentil'huomo Genovese molto suo amico, che si dilettava grandemente di saper, le cose del mondo, e ogni giorno andava ? star seco in prigione per molte hore»[99]. Если принять во внимание эти слова, а также то обстоятельство, что текст книги Поло в издании Рамузио не содержит никаких указаний на какое-либо лицо, помогавшее Марко Поло, то можно прийти к выводу, что имя человека, действительно работавшего над подготовкой рукописи Марко Поло, ученому издателю было неизвестно. Рамузио, может быть, и прав, когда он говорит о каком-то знатном генуэзце, который, возможно, оказал Марко Поло при его работе над великой книгой какую-то материальную помощь, однако истинный помощник Поло, имя которого стало известным из других текстов книги, происходил не из Генуи.

Вместе с пленником Марко Поло в Генуе жил пленник Рустичелло, пизанец. В плен он был взят, вероятно, в битве при Мелории и находился в тюрьме уже много лет до того, как с ним встретился невольный гость Генуэзской республики Марко.

Хотя о жизни пизанца Рустичелло известно очень мало, кое-какие сведения все же сохранились. Имеющийся в Национальной библиотеке в Париже каталог рукописных книг включает несколько романов о короле Артуре, написанных неким Рустичаном из Пизы; самые ранние из этих романов относятся к 1271 году. Что автор рыцарских романов Рустичан из Пизы и Рустичелло из Пизы в книге Марко Поло есть одно и то же лицо — этот факт был вне всяких сомнений установлен тщательным сравнением текста романов с текстом книги мессера Марко. Было неоспоримо доказано, что стиль французских романов Рустичана в общем напоминает стиль созданной в Генуе книги «Описание мира»; более того — и здесь и там встречаются почти идентичные фразы и сентенции, а в некоторых случаях и целые абзацы. Даже начало книги Марко, знаменитые строки: «Государи и императоры, короли, герцоги и маркизы, графы, рыцари и граждане» — почти слово в слово соответствуют первым строчкам компилятивных сочинений Рустичана о рыцарях Круглого Стола. Начиная с этих вступительных строк и до самого конца «Описания» попадается так много аналогий и сходных выражений — главным образом штампов, — что сомневаться в идентичности автора романов Рустичана и товарища Марко по генуэзской тюрьме Рустичелло больше нет никаких причин.

Можно быть уверенным, что когда пизанцу предложили работать над «Описанием мира», он ухватился за это с жаром. Его томило безделье, а тут для сочинителя рыцарских романов такая блестящая возможность вновь поупражняться в любимом ремесле. Раньше он писал о вымышленных героях, «доблестных рыцарях», совершающих отчаянные подвиги, — они поражали чудовищ, спасали прекрасных дам, потом ухаживали за ними, а подчас соблазняли прекрасных дам у менее удачливых собратьев. А теперь с ним рядом был герой живой, герой во плоти, все свои лучшие годы проживший в удивительных странах, пересекший неведомые моря. С ним разговаривал человек, общавшийся с живыми императорами и государями, человек, во власти которого было сейчас же развернуть перед изумленными взорами собеседников ослепительные картины таинственного Востока. И это был человек с острым глазом, способный заворожить и взволновать, с безошибочным чутьем на все необычайное, умеющий отметить самое важное, одаренный чудесной памятью, — его повесть не могла не быть и ценной и увлекательной. Для читателей это должно было быть вкусное блюдо. А он, Рустичелло, заслужил бы великий почет, его имя вновь стало бы известным. Прямо-таки счастье, что этот удивительный венецианец не говорит по-французски. Прекрасная возможность отличиться и снова привлечь к себе всеобщее внимание.

Марко и Рустичелло немало беседовали о том, как именно написать книгу, обсуждали ее построение, заголовки и подзаголовки, решали, о чем надо рассказывать и о чем не надо. Без предварительного плана за такую большую работу браться было нельзя. По мысли Марко, в книге надо было коснуться географии, истории, обычаев и нравов множества народов Азии, описать ее племена, ее земли. Марко понимал, что создать такую книгу, не прибегая к своим запискам, невозможно. Какой бы блестящей памятью и исключительной наблюдательностью ни был одарен человек, столько необычайных фактов и подробностей, столько людских имен, названий мест ему не припомнить, а для предполагаемой работы все это было необходимо. И Марко стал думать о тех заметках, которые он вел в далеком Катае и привез с собой в Венецию. Вполне возможно, что в свободные часы в плавании или даже по возвращении на родину он, при своей методичности, дополнительно записывал какие-то наблюдения, фиксировал имена и названия, вес, меры, цены разных товаров, полагая, что это может ему пригодиться для дел в будущем. По первому «Prohemio», или «Предисловию», которое нашел и включил в свою версию Рамузио, можно заключить, что много таких заметок Марко Поло сделал именно в Китае. Заявив, что изложенные им события «немногочисленны по сравнению с бесчисленным множеством наблюдений, о которых он мог бы в свое время написать, если бы он только думал тогда, что ему удастся возвратиться в эту часть [света]», Марко продолжает: «Но полагая, что у него едва ли будет возможность когда-нибудь уехать со службы великого хана, государя татар, он заносил в свои записные книжки лишь немногое и самое замечательное, то, что, как он считал, было бы жаль предать забвению и что никогда никем не было еще записано». В предисловии самого Рамузио имеются дополнительные сведения: Марко каким-то образом изыскал возможность написать своему отцу в Венецию, прося, чтобы тот послал ему его заметки и записные книжки, которые он привез (с Востока?). Книга Марко Поло также содержит не одно упоминание о том, что он записывал все, что казалось ему важным. Даже такое обстоятельство, как благосклонное отношение к нему со стороны великого хана Хубилая, Марко объясняет своей привычкой записывать и докладывать хану все, что он видел и что считал для хана интересным. Этих заметок у Марко должно было накопиться множество, а та точность, с которой он описал почти неведомые земли и народы, заставляет нас думать, что его записи были чрезвычайно подробны и обстоятельны.

Сэр Оурел Стейн, крупнейший современный исследователь Центральной Азии, один из тех, кто во многих своих трудных путешествиях шел по следам Марко Поло, заговорив об Агроре (округе Кашмира), пишет:

О ценности записей Марко Поло будет достаточно высказать одно последнее замечание. Мы уже видели, насколько точны в них сведения касательно территорий, доступ в которые был труден во все времена и которые лежали далеко в стороне от его пути. Невозможно поверить, на мой взгляд, чтобы столь точные данные, почерпнутые в самом начале странствований великого путешественника, были воспроизведены им только по памяти почти тридцать лет спустя, когда он диктовал свою чудесную повесть Рустичану в генуэзском плену. Из этого со всею определенностью вытекает, что он воспользовался теми «заметками и записями, которые он привез с собой» и которые, как говорится в предисловии Рамузио 1553 года, мессер Марко, находясь в плену, получил от своего отца из Венеции. Как должны быть благодарны и географы и историки за то, что эти драгоценные материалы в сохранности дошли до знаменитого пленника.

Когда заметки из Венеции наконец пришли, их вручили заключенному, разрешили воспользоваться ими, предоставили относительную свободу и необходимый досуг, чтобы написать книгу, все это говорит о том, что плен был не слишком тяжким, — Марко Поло и Рустичелло усердно принялись за работу.

В начале своей книги Марко заявляет, что «он попросил Рустичелло из Пизы записать все это». Мы можем догадываться, что какие-то материалы были переданы в письменном виде или продиктованы Рустичелло (и другим лицам?) с тем, чтобы как следует расположить их в книге. Рустичелло был только редактором: надо было соблюсти последовательность рассказа, вставить какие-то фразы, для того чтобы одна глава естественно переходила в другую, добиться впечатления целостности и гармоничности и, наконец, перевести книгу на французский язык. Это была неблагодарная задача — ведь читать умели очень немногие люди, и тот, кто интересовался сочинением Марко, мог узнать его содержание лишь из уст этих немногих, владевших грамотой. Все внимание и читателей и слушателей было устремлено к описанным в книге приключениям, к диковинным странам и народам. А хорошо ли звучит в книге фраза, как отделан там стиль — до всего этого им было мало дела. Даже тот варварский французский язык, которым так гордился Рустичелло, фактически пошел насмарку: книгу очень скоро перевели на ученую латынь, на простонародные итальянские диалекты и на все языки Европы, включая гэльский язык далекой Ирландии.

Так писатель лишился бессмертной славы, которую си мог бы разделить с Марко Поло, — а он был бы вознагражден даже простым вниманием к слову, вышедшему из-под его пера. Имя Марко упоминается в книге множество раз, имя Рустичелло — лишь однажды, в самом начале.

Если принять во внимание бесспорную ограниченность Рустичелло как писателя, то со своей задачей он справился хорошо. Штампованные обороты Рустичелло, его явное стремление ввести в серьезный рассказ о странах Азии термины и выражения из рыцарских романов, изображение азиатских битв в духе преданий о короле Артуре — для внимательного читателя все это очевидно. К концу книги интерес Рустичелло к рассказам Марко, видимо, притупился: географические заметки стали суше и короче, вместо них появились описания малоизвестных битв, нет в конце книги и той свежести, того богатства деталей, какими отличается ее начало. Быть может, это не вина Рустичелло. Быть может, в этом больше повинны старинные писцы — полусонные от усталости, со спотыкающимися перьями в руке, они старались поскорей добраться до конца пространной рукописи и сокращали ее, пропуская целые абзацы. Виновника нам, вероятно, никогда не узнать, если только не будет открыта первоначальная рукопись.

Несмотря на присущее книге многословие, повторение деталей, наличие резонерских, малоценных и малоинтересных абзацев и некоторую чопорность стиля — неизбежную дань прежним своим писательским привычкам, — Рустичелло сумел написать такую прозу, которую с чисто литературной точки зрения резко порицать никак нельзя. По удачному выражению Бенедетто, книга написана в ясной и простой форме, исторический и повествовательный элемент превосходно сочетается в ней с суховатыми географическими описаниями, а некоторые страницы, вроде, например, той, где рассказывается легенда о Будде, полны примитивной силы лучших образцов романической прозы тех времен. «Книга Марко от начала до конца выдержана в спокойном, уверенном стиле, изобличающем руку литератора, перед которым был подходящий материал и который стремился сделать свою работу как можно лучше».

Здесь мы должны распрощаться с Рустичелло Пизанским, достойнейшим сотрудником мессера Марко. Нам известно о нем слишком мало, и его смутный облик заслоняется яркой, обаятельной фигурой путешественника Марко. После того как пизанец, выполнив свою задачу, поставил заключительные слова книги: «Deo gratias. Amen» — и отложил в сторону усталое перо, история не произнесла о нем ни слова. Неизвестно даже, был ли он освобожден из плена и когда именно, что произошло с ним потом, где, когда и каким образом он окончил свои дни. В точности измерить долю, внесенную им в книгу мессера Марко Поло, нам уже никогда не удастся. Нам не узнать, сколько долгих часов потратил он, чтобы разобрать неуклюжую писанину венецианца и расположить в нужном порядке сведения, рассыпанные в его записках. Нам не выяснить, сколько вошедшего в книгу материала он выпытал у Марко своими вопросами, сколько было добавлено, сколько опущено, сколько изменено и поправлено по его совету. Но без его магического прикосновения к запискам Марко мир был бы неизмеримо беднее, а имя мессера Марко говорило бы нам не более, чем все другие имена, внесенные в «Золотую книгу» Венеции.

Теперь уже нет никаких серьезных сомнений, что первоначальная рукопись была написана по-французски. Рамузио считал, что созданная в генуэзской тюрьме книга была написана по-латыни. Другие полагали, что она была написана на венецианском или тосканском наречии. Правда, латинский перевод был создан по первоначальной рукописи очень скоро, вероятно, еще при жизни путешественника; но убедительные соображения как внутреннего, так и внешнего характера говорят, что Марко и Рустичелло написали свою книгу в Генуе именно на французском языке. Этот французский язык не очень правилен с точки зрения грамматики, лексики и стиля, в нем, усугубляя путаницу, в изобилии встречаются итальянские и италианизированные слова, но это был несомненно французский язык[100].

Однажды — это было 16 октября 1298 года,— когда Марко Поло и Рустичелло, шелестя листами пергамента, усердно трудились над своими записями, до них долетел смутный шум и крики с улицы. Гул голосов становился все громче, к тюрьме, где сидели пленники, приближалась толпа. Вот тюремная дверь распахнулась, стража втолкнула в камеру каких-то людей. Это были заросшие, грязные, забрызганные кровью и обессилевшие люди. Кое-кто из них был перевязан окровавленными тряпками; с первого взгляда стало ясно, что они только что вышли из смертельного рукопашного боя, какие постоянно происходили в то время на море. К своему и ужасу и изумлению Марко увидел, что это были венецианцы. Перья и пергамент отброшены, книга была забыта, Поло и Рустичелло в оцепенении слушают рассказ об ужасном несчастье, постигшем венецианский военный флот.

Когда вести о поражении Пизы под Мелорией достигли Венеции, венецианцы дали клятву расправиться с генуэзцами так же, как генуэзцы расправились с пизанцами. Два года войны не принесли никакого результата; затем, летом 1298 года, венецианцы собрали огромный флот (источники определяют его цифрой от 90 до 120 галер) во главе с Андреа Дандоло. Генуэзцы не стали ждать врага в своих водах, а отважно двинулись в Адриатику: у них было шестьдесят, а то и более кораблей, командовал ими Ламба Дориа, брат Уберто, победителя при Мелории. Не теряя времени, Дориа разгромил и начисто разграбил венецианские города на Далматинском побережье. 7 сентября 1298 года, рано утром, только что расправившись с венецианским поселением на острове Курцола, он увидел флот Венеции.

Дориа тут же составил план сражения. Пятнадцати галерам он приказал отойти в укрытие и стоять в резерве, остальные суда выстроились треугольником, в вершине треугольника был флагман. Когда флоты сблизились, венецианцы пускали в генуэзцев тучи стрел, сбрасывали им на палубы горшки с кипящим маслом, сыпали песок, лили известь и мыло. Но хитрый Дориа повернул свой флот так, что солнце било венецианцам в глаза. Это преимущество генуэзцев сперва уравновешивалось тем, что ветер благоприятствовал венецианским судам, — венецианцы захватили десять генуэзских галер. Окрыленные таким успешным началом и забыв осторожность, они рвались на врага чересчур поспешно и посадили несколько кораблей на мель. Один из этих кораблей захватили генуэзцы и, поставив на нем свою команду, направили против венецианцев. Однако генуэзцы находились в отчаянном положении и один момент были на волосок от бегства.

В самую критическую минуту сражения Дориа — он стоял на корме своего корабля, чтобы следить за ходом действий, — бросил взгляд на бак, где в гуще боя храбро дрался его сын Оттавио. В этот миг венецианская стрела насквозь пронзила грудь юноши, и он упал, умирая на глазах обезумевшего отца. Видя это, команда корабля на какое-то время перестала сражаться. Подавив в себе боль за любимого сына и ни на секунду не забывая о долге перед своим городом, несчастный Дориа спрыгнул вниз к воинам, крикнул на них и вновь сплотил к бою, который закипел еще ожесточеннее. Хриплым от горя голосом Дориа сказал морякам:

Воины, бросьте моего сына за борт в глубокое море. Разве можно найти ему место упокоения лучше, чем здесь, где, отважно сражаясь за отчизну, мы скоро отомстим за его смерть победой? Теперь беритесь за дело Пусть каждый исполнит свой долг и отомстит за его безвременную смерть своими подвигами, а не рыданиями.

С решимостью на лице, не пролив слезы, он снова занял свой пост и стал руководить битвой еще энергичнее, чем прежде. Как только его корабль гребцы подвели ближе к кораблю венецианского адмирала Дандоло, он подал сигнал тем своим галерам, которые стояли в укрытии. Со снятыми для боя мачтами, с выстроившимися вдоль бортов воинами, которые уже приложили стрелы к тетиве, оглашаемые криками и пением, генуэзские резервные суда, сверкая на солнце веслами, ринулись на венецианцев. Тех охватила паника, ибо они не знали, сколько же новых кораблей напало на них; часть венецианских галер бросилась в бегство. Генуэзцы преследовали их по пятам, не упуская ни малейшей возможности поразить врага. Битва не утихала весь день, и когда небо на западе запылало багрово-золотым закатным пламенем, выбившиеся из сил, потрепанные, рассеянные в беспорядке по морю венецианские галеры искали только спасения. Дух венецианцев был решительно сломлен. Гордые корабли (они были гораздо многочисленнее и сильнее генуэзских), недавно плывшие сюда с уверенностью в быстрой победе, бежали, и Венеция потерпела свое первое тяжелое поражение на море.

Упоенные победой над превосходящими силами, генуэзцы решили добить врага, был дан приказ преследовать бежавшие галеры. Немало этих искалеченных в бою судов дало течь и находилось в ужасном состоянии. Шестьдесят шесть галер генуэзцы сожгли, а восемнадцать угнали в Геную: в гавань их вводили кормой вперед, опозоренные боевые стяги волочились по воде. Среди этих судов был и флагманский корабль Дандоло: самого его взяли в плен, хотя он и отчаянно отбивался. В Геную было привезено семь тысяч четыреста пленных: сюда входили и те люди, которых бросили в камеру, где сидели мессер Марко и Рустичелло.

Все это рассказали израненные, истомленные люди, которых втолкнула стража. А когда все было рассказано и пересказано, когда сердца немного успокоились и на плечи и новичков и старых заключенных легло отупляющее однообразие тюремной жизни, мессер Марко и Рустичелло отточили свои перья, взболтали в роговых чернильницах чернила, разгладили пергамент, сверили записи и опять принялись за работу, которая была прервана в тот печальный октябрьский день.

Трудились они усиленно: в тюрьме хозяйничала смерть. Люди мерли как мухи, мерли от голода, болезней и грязи, и никто не знал, когда настанет его черед. И никто также не знал, какие беды ждут его впереди, если война между Генуей и Венецией не утихнет, а будет разгораться все сильнее и сильнее.

Наконец работа была закончена, книга написана — это произошло в 1298 году.

День освобождения мессера Марко и его земляков венецианцев приближался. Катастрофа под Курцолой не устрашила Венецию, и в 1299 году она вновь собрала флот в сотню галер, а чтобы укомплектовать их воинами, наняла множество лучников из Каталонии. В это время капитан-генерал Милана Маттео Висконти, стремясь на почетных условиях примирить две враждующие республики, предложил свои услуги в качестве посредника. Хотя венецианцы считали поражение под Курцолой случайным и были убеждены, что в конечном итоге они легко добьются победы, международная обстановка складывалась для них не очень благоприятно и они решили воспользоваться предложением Висконти. Представлять свои интересы Венеция попросила Падую и Верону, а Генуя — Асти и Тортону. Стороны встретились и 25 мая 1299 года в Милане заключили «вечный мир». На удивление, договор был составлен в духе равноправия обеих республик. Генуэзцы не потребовали ни контрибуции, ни возмещения убытков, и многие статьи договора свидетельствуют, что Венеция отнюдь не рассматривалась как сторона, проигравшая войну.

1 июля 1299 года на торжественном утверждении договора в Венеции присутствовал генуэзский представитель, а 28 августа были освобождены венецианские пленники, сидевшие в тюрьмах Генуи. Почти в это же время, 31 июля, было заключено двадцатипятилетнее перемирие между Генуей и Пизой. Хочется думать, что помощник Марко Рустичелло, после почти шестнадцатилетнего плена в Генуе, тоже был выпущен на свободу.