Глава шестая Венеция

История, в строгом смысле этого слова, не сохранила нам каких-либо сведений о приезде Поло в Венецию, об их встрече с родными и знакомыми. Однако в старинных преданиях, а также в заметках издателей и комментаторов имеются кое-какие любопытные подробности — удивительная повесть о венецианских странниках становится от этого еще более красочной. Если все это даже и вымышлено, что ж, как сказал Джордано Бруно, se non ? vero, ? ben trovato[96]. А возможно, что это так и было, — кто знает? Скептик далеко не столь счастлив и мудр, как тот, кто принимает известие на веру, хорошо сознавая при этом, что доказательств, правда это или неправда, не существует.

В сопровождении своих слуг и невольников, которые несли весь багаж и товары, наши путешественники сошли с корабля и ступили на камни родимого города. В ту же минуту, вероятно, они вспомнили старинную венецианскую поговорку: «Остерегайся в Венеции трех вещей: скользких каменных ступеней, священников и женщин легкого поведения». За долгие дни плавания ноги у них словно отнялись и с трудом сгибались, мостовая на глазах опускалась и поднималась, будто палуба идущего по морю судна. Вот перед ними столь не похожая на китайскую лодочку гондола — и они уже плывут, направляясь к дому, по темным каналам, ныряют под низенькие мосты: как отличались эти мосты от тех причудливых сооружений, которые перекинуты через каналы и речки Сучжоу и пышного Кинсая! Разве могли они смотреть на Венецию, поминутно не сравнивая ее с живущими в их памяти картинами Катая? Разве они в силах забыть вошедший у них в плоть и кровь многокрасочный Восток? И эти воспоминания, эти призраки былого — разве они не будут постоянно преследовать их?

Вот они уже и добрались до своего отчего дома, который стоял, как пишет Рамузио,

в приходе Сан-Джованни-Кризостомо, как он стоит и сейчас; место это в те времена было прекрасным и очень почетным… и когда они приехали сюда, то их ждала здесь участь Улисса — в родной его Итаке, когда он вернулся туда из-под Трои через двадцать лет, его никто не узнал.

Они постучали в дверь — кто-то уже сказал им, что в их дом въехали и преспокойно там живут родственники. Дверь открылась, но их не узнали. Путешественники уехали из Венеции почти двадцать шесть лет назад, и хотя смутные слухи об их странствиях сначала, может быть, и доходили до Венеции, с годами здесь все пришли к убеждению, что Поло уже нет в живых.

Уверить своих родичей в том, что они, Поло, все-таки живы, оказалось почти невозможно. Время, тревоги и перенесенные испытания изменили путешественников до неузнаваемости. «Что-то татарское сквозило и в их внешности и в их речи; говорить по-венециански они почти разучились. Одежда на них была истрепанная, грубая, татарского покроя». Обитатели дома Поло отказывались верить, что эти грубые на вид люди, нисколько не похожие на красивых, изысканно одетых купцов, отплывших в 1271 году из Венеции в Акру, — те самые братья — мессер Никколо и мессер Маффео Поло и сын Никколо Марко. Они так грязны, так бедно одеты — было бы безрассудно верить им на слово. Среди домочадцев, разглядывавших у порога пришельцев, был, надо думать, и юный Маффео, единокровный брат Марко. Они никогда не видели друг друга, Марко даже не знал о его существовании. Маффео, как и сам Марко, родился после того, как их отец уже уехал из Венеции. Расспросы и сомнения наконец кончились, дверь распахнулась, и трое путешественников вошли в свой собственный дом.

«Что же вам еще сказать?» Ведь предания о появлении Поло в Венеции напоминают сказки из «Тысячи и одной ночи».

Из поколения в поколение передавалась легенда о том, что жалкая, рваная одежда мессера Маффео сильно раздражала его весьма опрятную жену, которой все же пришлось признать и принять своего супруга. Несмотря на то, что Маффео явно дорожил своими татарскими лохмотьями и берег их точно какую-то драгоценность, жене они внушали отвращение, и она отдала их нищему, подошедшему к двери попросить милостыню. А когда в тот же день вечером мессер Маффео спросил свое дорожное одеяние — а нужно сказать, что там были зашиты все его бриллианты, — жена призналась, что она отдала эти тряпки какому-то нищему. Мессер Маффео пришел в страшную ярость. Он, словно одержимый, рвал волосы на голове, бил в грудь кулаками и часами бегал по комнате, размышляя, как бы ему вернуть свои богатства. И он придумал, как это сделать. Рано утром он был уже у моста Риальто — в самом оживленном месте Венеции, где при большом терпении можно было дождаться и увидеть кого угодно. Мессер Маффео прихватил с собой волчок и, сев в угол, стал запускать его, словно с ума спятил. Все, кто тут был, спрашивали его: «Что ты делаешь и зачем?», а он в ответ только повторял, как безумный, всегда одно и то же: «Бог захочет, и он придет». И эти его слова стали передавать из уст в уста по всей Венеции — на каналах, и на рынках, и в церквах, — везде, где только собирались люди и судачили между собой. Ибо сплетни и пересуды венецианцы любили издавна, пошушукаться было первым удовольствием всех праздношатающихся. Посмотреть на дурня Маффео, сидевшего у Риальто, люди приходили со всего города. Но мессер Маффео не был дурнем. На третий день взглянуть на помешанного человека, который сидит и крутит волчок, пришел тот нищий, которому жена мессера Маффео подала милостыню, и на нем было то самое татарское платье! С криком торжества вскочил мессер Маффео на ноги, схватил беднягу нищего и отнял у него платье — все сокровища были там в целости и сохранности. И тогда венецианцы убедились, что мессер Маффео не безумец, а опытный человек, способный на большую хитрость.

Из всех занимательных рассказов о возвращении Поло в Венецию наибольшей известностью пользуется тот, который так прекрасно передает Рамузио. В предисловии к венецианскому изданию книги Марко Поло, датированном 7 июля 1553 года, Рамузио указывает, что это предание поведал ему

почтенный и уважаемый мессер Гаспаро Мальпьеро, человек весьма преклонных лет, исключительной доброты и честности; дом его был на канале Санта Марина, у устья реки Сан-Джованни-Кризостомо, как раз посреди Двора Мильони [где, как мы узнаем ниже, жили Поло]; и он говорил, что все это слышал от своего отца и деда и кое-каких других стариков-соседей.

Столь солидно защитив свое доброе имя от обвинений в вымысле или преувеличениях, Рамузио излагает предание, как он его слышал.

Родичи путешественников все еще с сомнением раздумывали, кто же именно приехал к ним, но даже и удостоверившись в том, что эти обносившиеся и огрубелые люди — истинные Поло, помыкали ими и стыдились их. Видя это, братья Маффео и Никколо вместе с Марко составили план, каким образом раз и навсегда доказать родне, кто они такие, и в то же время завоевать «почет» (то есть видное положение) во всем городе, удивив своих сограждан.

Поло разослали родственникам — надо думать, самым знатным и богатым — приглашения, прося их приехать в дом трех возвратившихся путешественников на пир. К пиру Поло готовились весьма старательно и обставили его богато, «наилучшим образом и с большой пышностью в своем доме». В назначенный час каналы около дома Поло были полны гондол, в которых прибыли разнаряженные гости. Всех их приняли как подобает и рассадили по местам. Гости сгорали от любопытства: вдруг Поло начнут показывать свои какие-нибудь драгоценные товары, привезенные из дальних стран, а то и, почем знать, преподнесут всем по хорошему подарку? Можно не сомневаться, что всякий почитал за долг поздороваться и приветствовать путешественников, пока те стояли в большом зале, встречая входящих гостей. А потом Поло куда-то исчезли.

Когда подошло время садиться за стол, все три Поло явились из своей комнаты в длинных атласных мантиях малинового цвета — мантии, по тогдашнему венецианскому обычаю, спускались до полу. Когда подали душистую воду для полоскания рук и все гости сидели за столом на своих местах, мессер Никколо, мессер Маффео и мессер Марко опять встали, покинули гостей и переоделись в другие, камчатные мантии, тоже малинового цвета, и вышли в них к столу. Затем к ужасу гостей — какое бессмысленное расточительство, когда рядом столько заслуживающих внимания родственников! — хозяева приказали, чтобы только что снятые атласные мантии были разрезаны на куски, а куски эти розданы слугам. И приказ этот был тотчас же исполнен.

Спустя некоторое время, когда гости уже истребили яства, от которых ломился стол, побросали кости на пол, вытерли о чудесную скатерть руки и изрядно выпили, Поло вновь встали и ушли в другую комнату. Через минуту они возвратились, одетые уже в бархатные мантии малинового цвета. Сев на свои места, они приказали внести камчатные мантии, изрезать их у всех на глазах и куски раздать слугам. Родственники даже начали роптать и многозначительно переглядываться — в этом родственники везде и всегда одинаковы, — но приказ был вновь исполнен, все слуги получили по куску дорогой ткани.

Пир продолжался, но гости теперь только и думали, что же будет дальше. Раздался гул голосов: они, это они! Эти богачи, за несколько часов выбросившие целое состояние, не кто иной, как давно пропадавшие их родственники! Никаких сомнений быть не может. Гости убедились во всем сами, теперь они уже обращались к хозяевам, называя их по имени, и начали вспоминать былые времена. Поло улыбались себе в бороды, сохраняя важность, и ничего не отвечали. Пиршество подходило к концу, наступил черед ставить на стол сласти и пирожное. Хозяева снова удалились в соседнюю комнату. Здесь они сняли бархатные мантии и вышли одетыми так же, как были одеты и гости. Снова было приказано изрезать и раздать по куску дорогие бархатные мантии и снова приказ был исполнен. «Это так изумило [всех] гостей, что они были поражены словно громом». Затем слугам сказали, чтобы они, забрав свои трофеи, покинули пиршественный зал.

Как только слуги удалились и за ними закрыли двери, мессер Марко поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Он быстро вернулся оттуда, держа в руках ту самую грязную и истрепанную одежду, в которой путешественники были в день приезда в Венецию и в которой стучались в дверь своего дома. Гости затаили дыхание и гадали про себя, что еще выдумают эти чудаки Поло. А они тут же схватили острые ножи и, не говоря ни слова, принялись пороть свои грязные одеяния по всем швам

и высыпать из них множество самых драгоценных каменьев — рубинов, сапфиров, карбункулов, алмазов, изумрудов, которые были зашиты в одежду всех трех так хитроумно, что никто об этом не мог бы и подумать. Ибо, уезжая от великого хана, все свои богатства, какие он им дал, они обменяли на множество рубинов, изумрудов и других драгоценных камней, поскольку они хорошо понимали, что если не сделать этого, то будет невозможно взять с собой так много золота в столь долгую, трудную и далекую дорогу.

Блеск и сияние драгоценных каменьев, щедрым потоком сыпавшихся на стол, так ошарашил гостей, что они почти лишились рассудка. Конец всего этого рассказа звучит у мессера Джованни Батиста Рамузио саркастически; автор, по-видимому, обладал редкостным чувством юмора и хорошо понимал человеческие слабости. Вот что он пишет:

И теперь они [родственники] твердо знали, что те, относительно кого они раньше сомневались, это действительно уважаемые и доблестные господа из рода Поло, и они стали оказывать им великие почести и знаки внимания. А когда весть об этом распространилась по всей Венеции, то и весь город тотчас же стал оказывать им великие почести и знаки внимания; знатные и простые люди толпами шли к их дому, чтобы обнять их и показать такую нежную любовь, какую вы только можете себе представить.

Когда венецианцы осознали, насколько в действительности богаты были три вернувшихся из дальних странствий купца, они стали наперебой предлагать им разные почетные титулы и общественные посты. Маффео, — Рамузио считает его старшим братом, — они дали весьма высокую должность судьи. Какой пост получил Никколо, мы не знаем. Что касается Марко, то есть свидетельство, что «все юноши каждодневно ходили к мессеру Марко, человеку очаровательному и доброму, и беседовали с ним, расспрашивая о Катае и великом хане, а он отвечал с такой любезностью, что все чувствовали себя по отношению к нему в известной мере обязанными».

Однако прошло немного времени, и весь этот шум, волнение и пересуды по поводу возвращения Поло и необыкновенного пира, который они задали, мало-помалу стали утихать. Венецианцы с головой окунулись в свои дела, и сейчас уже никто не толкал соседа локтем в бок, не шептался и не показывал пальцем, если Поло появлялись на мосту или плыли в гондоле. Венецианская жизнь вошла в свои привычные берега.

Какие-то перемены, хотя и постепенные, в городе все же происходили, и перемен было немало. Землетрясение разрушило чьи-то дома, на их месте возводились новые; вызванное чрезвычайно сильными ветрами наводнение тоже попортило много построек, и их надо было ремонтировать и переделывать. Кампанилу на Пьяцце все еще достраивали, и она становилась выше и выше. Собор святого Марка снаружи был прежним, но внутри его появились новые, сияющие золотом и яркими красками мозаики.

Когда Марко был мальчиком, собор святого Марка казался ему огромным, чудесным, самым дивным в мире. Теперь в его глазах это была приземистая церковь, убранная с безвкусной роскошью, где нельзя было помолиться в тишине и покое. Он вспоминал высокие своды сумрачных, прохладных буддийских храмов, погруженных в глубокую тишину: звон далекого колокола делал ее еще более умиротворенной. В воображении он снова шагал по крутым извилистым тропинкам далеко в горы, где шептались вековые деревья и струились быстрые ручьи, — там, в благостной тишине, было святилище даосцев. Опять он входил в храм Конфуция в далеком Ханбалыке. Хотя это был сравнительно новый храм — сколько раз он глядел, как работают мастера, возводя стены и кровли этого храма, когда его несли в паланкине во дворец или из дворца, — он во всем походил на сотни храмов в других городах. Эти храмы укрыты за оградами, где привольно растет трава, где причудливо переплетаются узловатые, усеянные вороньими гнездами ветви столетних деревьев, где не слышно надоедливого уличного шума, где таинственное оцепенение нарушает лишь дымок курений, ленивыми струями плывущий вверх, тая в бледном голубоватом сумраке, окутывающем стены, на которых виднеется почерневшее золото надписей, — там, в этих храмах, где царит священная тишина и покой и взору предстают только плиты с высеченными на них словами Великого Мудреца и его учеников, — как часто в былые дни стоял там Марко. Там, в языческих святилищах далекой страны, за громадными пустынями и горами Азии, его душа обретала глубокий покой и всепроницающий, сладостный мир. А здесь, в церкви его отцов и дедов, шумели, толкались, суетились, тут стучали молотки мастеровых, болтали дети, сплетничали бездельники в то самое время, когда в многочисленных храмах служили молебствия. Как можно было здесь, в прославленном соборе святого Марка, и сосредоточиться и найти тихую минуту, чтобы заглянуть себе в душу?

Пьяцца, которая мальчишке Марко некогда казалась столь просторной, теперь тоже сократилась и сжалась — гигантские площади и дворы монгольского владыки были куда больше. Марко нередко приходилось взбираться по крупным ступеням Башни Колокола и Башни Барабана в столице Хубилая. С башен он видел перед собою великое множество сверкающих черепицей, вогнутых по углам крыш, видел огромные парки и сады Ханбалыка: откуда-то из-за этих кровель и парков солнце всходило и за них же опускалось по вечерам. Какой маленькой казалась ему теперь Венеция — всего лишь горстка строений, окруженных морем.

Перестанет ли когда-нибудь тревожить душу Марко былое, исчезнут ли эти призраки, всюду витавшие над ним и лишившие его счастья здесь, на родине, где все должно быть для него полным радости? Марко прожил в Восточной Азии слишком долго. И хотя он, надо думать, отчетливо не сознавал этого, прошлому возврата не могло быть. Старую Венецию, Венецию его детских лет ему уже не вернуть. Трещина ушла чересчур глубоко, разлука была чересчур долга. И никогда уже не суждено Марко примирить и сомкнуть в единое целое две его разные жизни, никогда не стать таким же венецианцем, как и его земляки. К сердцу и разуму Марко протягивал свои нежные, но сильные руки повелитель Восток — не слушать его было нельзя, как нельзя ни забыть, ни отринуть: слишком хмельны, слишком могучи были его чары.

Ночами Марко одиноко бродил по улицам и смотрел на плывущую в небе, славно фонарь, луну, на серебряные и золотые звезды. Они напоминали ему веселый, красочный праздник фонарей в Катае. А когда море было спокойно и черно, как бархат, отблески звезд на воде походили на светляки, горевшие на камфарных деревьях у далеких храмов; в Китае Марко не раз видел, как таких светляков жаркими летними ночами мальчишки носят в коробках. Когда же оконные стекла и гладь каналов рябил дождь, он нашептывал о дождях в Ханчжоу: там, точно дымкой, сетью струй затянуты и тоненькие ивы, и сливы, и высокий бамбук, жизнь там в такие часы прекрасна; укрывшись в саду под скалой, сидишь весь день со старыми друзьями и пьешь чай. Минутами чудилось, что перед глазами уже не венецианские каналы, а каналы Сучжоу — мосты выгибали спину, стаями плыли лодки, плотно прижимаясь друг к другу.

Венеция казалась Марко раздетой — в ней не было стен, которые окружали бы ее, укрывая ее красоту от чужих взоров. В Китае все жили за стенами, дома там не теснили друг друга, там всегда был простор — в Венеции, напротив, земли не хватало, каждый фут старались занять для жилья или торговли.

Несмотря на поражение, понесенное Венецианской республикой в Константинополе в 1261 году, ее территория расширилась, а правительство республики, к тому времени несколько преобразованное, по-прежнему активно действовало в Восточном Средиземноморье — оно то вело мелкие войны, то натравливало друг на друга соседей и всюду заключало договоры о торговле и дружбе.

Во времена своего детства Марко никогда не видел золотых монет, но пока он был на Востоке, Венеция, в гордыне своей, решила изготовлять дукаты из чистого золота: их чеканили в Дзекке — венецианском монетном дворе. Золотые дукаты быстро получили распространение во всех восточных странах и стали играть там роль стандартной монеты; на Востоке же они были прозваны «дзекинами». И хотя такая монета уже исчезла, слово продолжает жить: «цехин» знают все языки. Само слово «Дзекка» свидетельствует о давних и долгих торговых связях Венеции с Востоком, ибо венецианцы заимствовали слово для наименования своего монетного двора у арабов: арабское «sikkah» значит «штамп» или «печать».

Венеция расширяла торговлю и с Западом. Войны европейских принцев и королей, забитость народа, презрение знати к любому роду занятий, кроме военного дела, — все это давало в руки венецианских судовладельцев и купцов, соперничавших только с генуэзцами и тосканцами, большие возможности. Торговать с феодалами Запада приходилось необычным способом, так как они без колебания хватали и грабили, где только могли. Купцам постоянно требовалась большая охрана. Чтобы графы и бароны — лучшие клиенты венецианцев — были в добром расположении духа, венецианские купцы брали в свои торговые путешествия труппы музыкантов, клоунов, акробатов, а также везли редких зверей и с их помощью забавляли сеньоров, с которыми заключали сделки или по землям которых хотели спокойно проехать. Венецианцы забирались всюду. Они прошли весь Дунай, от устья до истоков. Венецианские корабли можно было видеть во всех портах Атлантики, от юга до крайнего севера. Венеция была связана торговыми договорами с Марселем, Антверпеном, Лондоном и другими городами и везла туда на продажу свои товары. Любопытно, что во времена Марко Поло одна из статей этих договоров освобождала дожа ото всех поборов и налогов на те товары, которыми он торговал. В эпоху, когда вельможи и короли презирали торговлю, глава величайшей торговой империи открыто пользовался своим высоким положением, чтобы набить себе кошелек.

Стараясь завязать торговые связи всюду, Венеция не забыла даже неверных, которые разоряли прибрежные христианские города в Азии. Венецианцы дошли до того, что все письменные соглашения с сарацинами начинали со следующей фразы: «Именем Господа и Магомета». Рим решил, что это уже явный грех, и в 1307 году папа Климент V запретил всякую торговлю с мусульманами. Буллу Климента игнорировали, но она привела к неожиданным результатам. Немало венецианских купцов, умирая, стали каяться в нарушении этого запрета; нередко каялись потому, что в противном случае духовник не соглашался отпустить грехи. Чтобы умереть с миром, грешник обычно завещал свое имущество церкви, «и таким образом менее чем через пятнадцать лет апостольское казначейство стало кредитором всего купечества в самом богатом городе на свете».

Жизнь в Венеции била ключом. Спрос на ее товары за границей рос, возникало множество ремесленных мастерских, привозили мастеров из других стран, огромной мастерской стала по сути вся Венеция. Уже названия венецианских улиц говорят о разнообразнейших занятиях жителей. Своей собственной рабочей силой Венеция обойтись не могла; Далмация поставляла и ей самой и ее колониям воинов, матросами на бесчисленных венецианских кораблях были уроженцы островов. Марко тщетно разыскивал в Венеции стеклодувные мастерские, которые его так занимали в детстве. Отстав в своем развитии от общего прогресса, они захирели и по приказу Большого совета были переведены на остров Мурано, за венецианской лагуной.

Мало-помалу Марко осознал, что если он хочет спокойствия души, то от мысли вновь ехать в чужие страны он должен отказаться. А здесь ему оставалось пока одно удовольствие: прогуливаться по набережным и площадям да глядеть на шумные стаи голубей у собора святого Марка, вспоминая, как он выпускал в Ханбалыке из своего окна таких же вот голубей, только с подвязанными к перьям маленькими свистульками, которые во время полета издавали чудесные звуки. Его земляки и не слыхали о всяких тонкостях, которые он познал в бытность в Китае, но он должен был применяться не к своим привычкам и взглядам, а к привычкам и взглядам земляков. Постепенно он окунался в венецианскую жизнь и начинал что-то делать. Уходить на покой было рано, а возвращению в Левант не благоприятствовала обстановка. Начиная с 1291 года, когда сарацины наголову разбили христиан под Акрой, торговля в восточном углу Средиземноморья становилась все более затруднительной. Но Марко был не из тех людей, которые могут сидеть сложа руки, безучастно ко всему окружающему. Скоро он, по-прежнему оставаясь богатым холостяком, был уже занят по горло — покупал и продавал, осматривал и оценивал товары и на складах и на набережных.