ПУТЬ ВСАДНИКА

Учителем юного Кешокова был основоположник кабардинской литературы Али Шогенцуков. Он учил Алима и его сверстников родному языку в школе–интернате. Внимательный, отзывчивый учитель «заразил» своих воспитанников любовью к поэзии.

— Он жил с нами в общежитии, — вспоминает Кешоков. — Часто собирал нас у себя и читал стихи. Доставал из–под подушки объемистые книги на русском языке и переводил их нам. Это были стихи Пушкина и Лермонтова. С замиранием сердца мы слушали историю мальчика из поэмы «Мцыри», а в каждом молодом цыгане видели Алеко. Может быть, поэтому десять лет спустя первыми произведениями, которые я перевел на родной язык, были поэмы «Цыгане» и «Мцыри».

Начал Кешоков с подражания своему любимому учителю Али Шогенцукову. «Писать, как Али!» — решил юный поэт, но вскоре понял: «Как Али, другой писать не может». Начались мучительные поиски. Очень уж хотелось Алиму выпустить первую поэтическую книжку и на вырученные деньги построить новую школу в родном ауле Шалушка. Ведь самому ему начинать учение пришлось в бывшей кулацкой конюшне… На всю жизнь в поэте укоренилась эта благородная черта: сделать доброе дело для своих земляков, для читателей, для всех советских граждан. Писатель и общественный деятель в Алиме Кешокове нерасторжимы.

Грянула Отечественная война, и Алим Кешоков надел боевую гимнастерку, а в походной сумке лежала его первая поэтическая книжка «У подножья гор». Во фронтовом стихотворении «Счастье» он говорит:

И я вступил на путь бойца.

И нет пути тому конца.

В боях за Советскую Родину сложил свою голову учитель Кешокова — Али Шогенцуков. А его ученик в начале войны редактировал военную газету «За Родину» на кабардинском языке. В дни ожесточенных боев за Сталинград Кешоков стал работать вместе с даровитым балкарским поэтом Кайсыном Кулиевым в армейской газете. Здесь появились его очерки и рассказы на русском языке и переводы его фронтовых стихов.

Первая послевоенная книга Алима Кешокова называлась «Путь всадника». Так в Кабарде называют Млечный Путь.

Наездников умелых много тысяч

Добром земля могла бы помянуть,

Но кто из них сумел отважно высечь

На вечном небосводе Млечный Путь?

О, если б мне чудесный конь достался,

Не стал бы я на нем сидеть в седле:

Вскочил бы на хребет его, помчался

И Млечный Путь провел бы по земле.

(Перевод С. Липкина)

А разве нельзя сравнить с Млечным путем на земле дорогу, которую прошли на великой войне Кешоков и его товарищи по оружию? Это воистину Путь всадника. Недаром поэт обращается к своему фронтовому другу Кайсыну Кулиеву с такими строками:

Мы — всадники, что стремя в стремя

Летим, избрав нелегкий путь.

И волны поднимают время

И опускают нам на грудь.

(Перевод Я. Козловского)

Михаил Алексеев, по–моему, первым заметил, что образ всадника в творчестве Кешокова — это не просто дань горца традиционным мотивам, «это вечное, и притом стремительное, как бег скакуна, движение, без которого ни сам поэт, ни его герои… не мыслят жизни». Говоря о лирике кабардинского поэта, о его поэмах, пьесах и романах «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц», сложившихся в дилогию, Алексеев заключает: «В борьбе, в крови, в страшных муках люди пробиваются к самым высоким истинам, к той самой большой правде, которая уполномочила поэта Алима Кешокова заявить во всеуслышание:

На свете нет выше наших идей,

Так будем же лучшими из людей!»

Это же стремление окрылило кешоковские «Стихи–стрелы» (перевод С. Липкина). В них клокочет большая любовь и большая ненависть. Народная мудрость в миниатюрах поэта сочетается с природной наблюдательностью. Вот «Змеиный яд».

Змея войдет в реку, но воду не отравит:

Она свой страшный яд на берегу оставит.

А выйдет из воды — и яд опять возьмет,

Чтоб жалить каждого, кто эту воду пьет.

Некоторые «стихи–стрелы» по существу короткие басни, некоторые — развернутые афоризмы. В лучших из них поэт поднимается до философских обобщений. Такова «Буря»:

Поэт долгожданную бурю прославил,

За это поэта палач обезглавил,

Но, сделавшись бурей, поэтова сила

Могилу убийцы покоя лишила.

В этих емких четырех строчках — судьба Рылеева, Пушкина, Лермонтова и других любимых учителей кабардинского поэта. Конечно, не все кешоковские стрелы одинаково отточены. Но и на этот случай у него заготовлена улыбчивая миниатюра «Двуглавый Эльбрус»:

Иль ты обмолвился неточными словами,

Что замолчал навек могучий голос твой?

Уж если ты с двумя ошибся головами,

Как без ошибок жить с одною головой?

А. Кешоков и А. Твардовский

Кешоков не был бы Кешоковым, если бы не верил в торжество добра. Четырех строк ему хватило, чтобы написать автопортрет:

Считают земляки и старшие и младшие:

«Улыбку спрятал он в стихах. Алим хитер!»

Но то любовь: ее, как уголья горячие,

Кладу под самый низ, чтобы пылал костер.

Мы познакомились с Алимом Кешоковым, работая в приемной комиссии правления Союза писателей Российской Федерации. Я видел, как светлело лицо поэта, когда мы единогласно принимали в наш союз талантливого человека, как наш председатель досадливо хмурился, когда голоса разделялись и дальнейшая судьба такого человека представлялась неясной. Зато Кешоков бывал суров, когда речь шла о приеме человека случайного, скорее «пробивного», чем одаренного. И мне вспоминались замечательные строки кабардинского поэта:

Жить на свете с душою, исполненной зла,

Все равно, что скакать на коне без седла…