ПРОСТОТА

Мои сверстники еще в школе учили стихотворение Веры Инбер «Пять ночей и дней», написанное на смерть В. И. Ленина. Мы, родившиеся после этой скорбной даты, ясно видели, как

…потекли людские толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею

Такая лютая была,

Как будто он унес с собою

Частицу нашего тепла.

Какие простые и чеканно–строгие строки! Это волнующее стихотворение родственно «Снежинкам» Демьяна Бедного:

…Казалося: земля с пути свернула.

Казалося: весь мир покрыла тьма.

И холодом отчаянья дохнула

Испуганно–суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок,

И проводы вождя, и скорбь, и жуть,

И тысячи лаптишек и опорок,

За Лениным утаптывавших путь!

Могучий бас Бедного и негромкий голос Инбер объединяет общее горе, народная скорбь по Ильичу. Нелегкой дорогой пришла Вера Инбер к принятию революции. Вот как она сама рассказывает об этом в «Автобиографии»: «Свой первый сборник «Печальное вино» я послала Ал. Блоку. Он ответил мне. К сожалению, письмо его не сохранилось. Но я хорошо помню его поощрительные слова. Меня они воодушевили, особенно фраза, что в моих стихах он ощутил «горечь полыни, порой настоящую»…

В 1922 году я поселилась в Москве, и здесь я почувствовала, что мои ранние сборники стихов: «Печальное вино», «Горькая услада», «Бренные слова» — были только вступлением в литературную жизнь… она была еще впереди… Мне особенно дороги стихотворения «Пять ночей и -* дней» и «Вполголоса», которые отразили мою внутреннюю перестройку…»

А вот и сами стихи «Вполголоса», скорее исповедь, чем декларация возмужавшей поэтессы:

…Например, я хотела бы помнить о том,

Как я в Октябре защищала ревком

С револьвером в простреленной кожанке.

А я, о диван опершись локотком,

Писала стихи на Остоженке.

…Пафос мне несвойствен по природе.

Буря жестов. Взвихренные волосы.

У меня, по–моему, выходит

Лучше то, что говорю вполголоса.

Поэтесса ошиблась. Когда настали суровые дни ленинградской блокады, ей понадобился не только разговор вполголоса, но и неподдельный пафос, свойственный героическим защитникам города Ленина.

Вспоминая трудное становление Веры Инбер, Анатолий Тарасенков писал: «…Камерность литературной манеры все еще остается серьезнейшим недостатком ее творчества. Именно это продиктовало Маяковскому на одном из диспутов его шутливо–полемическое определение — «фарфоровая чашечка Веры Инбер», определение, к которому поэт прибег, критикуя ее. Маяковский подчеркивал, каких новых форм, небывалых по своему демократизму и социальной емкости, требует новая революционная тема в поэзии.

В поисках более тесной связи с жизнью Вера Инбер начала работать в газетах — в качестве очеркиста, корреспондента, фельетониста. Это помогало ей узнавать новую действительность и весьма положительно сказалось в дальнейшем в работе и над стихами и над художественной прозой».

И вот Вера Инбер написала свою лучшую вещь — поэму «Пулковский меридиан». Здесь есть все: и разговор вполголоса, и любимые поэтессой детали быта, но есть и настоящий пафос, не покидавший мужественных ленинградцев в тяжелые дни. Впечатляющ трагический аккорд:

И правда, в этом городе, в котором

Больных и мертвых множатся ряды,

К чему эти кристальные просторы,

Хрусталь садов и серебро воды?

Закрыть бы их!.. Закрыть, как зеркала,

В дому, куда недавно смерть вошла.

Но жизнь в блокадном студеном городе продолжалась. И вот рядом бытовая зарисовка, не лишенная горького юмора:

А тут еще какой–то испоганил

Всю прорубь керосиновым ведром.

И все, стуча от холода зубами,

Владельца поминают недобром:

Чтоб дом его сгорел, чтоб он ослеп,

Чтоб потерял он карточки на хлеб.

В концовке же «Пулковского меридиана» слышится грозный гул меди, как и в замечательной поэме–балладе «Киров с нами» Николая Тихонова.

Преследуем единственную цель мы,

Все помыслы и чувства об одном:

Разить врага прямым, косоприцельным,

И лобовым и фланговым огнем,

Чтобы очаг отчаянья и зла —

Проклятье гитлеризма — сжечь дотла.

Поэма «Пулковский меридиан» и ленинградские дневники «Почти три года» как бы дополняют друг друга в творчестве Веры Инбер. И в стихах и в прозе она демонстрирует мастерское владение художественной деталью. Но деталь нигде не превращается у нее в самоцель. Лучше всего она сама сказала об этом в «Пулковском меридиане»:

(В системе фильтров есть такое сито —

Прозрачная стальная кисея,

Мельчайшее из всех. Вот так и я

Стараюсь удержать песчинки быта,

Чтобы в текучей памяти людской

Они осели, как песок морской.)

Поэтесса везде соблюдает чувство меры. В одном из писем мне она писала: «…Вы по–прежнему сильны в деталях. У Вас есть чувство точности… Никакого бытовизма. Бойтесь натурализма. Даже грубость в поэзии (и вообще в литературе) не надо передавать так, как в жизни. Об этом еще Горький писал…»

Понимаете: «никакого бытовизма!» И это пишет мастер бытовой детали. Да, в «Пулковском меридиане» нигде нет детали ради детали, все они одухотворены большой мыслью и чувством.

Через много лет, будучи членом редколлегии журнала «Знамя», Вера Инбер вместе с редактором Вадимом Кожевниковым и его заместителем Александром Макаровым помогла мне в работе над поэмой «Крутогорье» и «Балладой о наследнике». Очевидно, помогала она и не только мне. Ее творческий путь поучителен для молодых поэтов, которые иной раз долго блуждают в трех соснах литературщины, не имея мужества пробиться к большой жизни и большой простоте.