Подготовка к новой борьбе

Итак, Дутов оказался за пределами России. Части бывшей Отдельной Оренбургской армии оказались сосредоточены в приграничном районе вокруг двух центров Западного Китая — городов Суйдин (отряд Дутова) и Чугучак (отряд Бакича) на значительном удалении друг от друга. Дутову было тогда 40 лет, он был вовсе не стар, полон энергии и не мог смириться с тем, что дело, которому он посвятил всего себя, проиграно. Очень скоро он сосредоточил своё внимание на подготовке нового похода на Советскую Россию, однако объединить для этого все антибольшевистские силы Западного Китая Дутову оказалось не по плечу.

Недавний подчинённый и командир наиболее многочисленного отряда белых, интернированного в Западном Китае, генерал А.С. Бакич к осени 1920 г. уже считал себя вполне независимым начальником и писал урумчийскому генерал-губернатору: «Заявляя Вам, что, являясь по службе и годами значительно старше Генерала Анненкова и больше его принёсшего на благо русского народа своих знаний и трудов, я признаю над собой только законное Российское Правительство, признанное иностранными державами; только такое правительство и никто другой вправе сместить меня с командования отрядом и назначить заместителя. От этого моего права, пока я жив, я никогда не отступлю и распоряжаться моим назначением или смещением лицам, подобно генералу Анненкову, ни в коем случае не позволю»[2225]. В приказе от 3 марта 1921 г. Бакич вполне убедительно, на мой взгляд, изложил свою позицию в этом вопросе. По мнению генерала, после оставления командования Дутовым и прекращения существования армии Анненкова «отряд вышел совершенно закономерно из подчинения командующим, как Оренбургской, так и Семиреченской армиями и сделался самостоятельным во всех отношениях… Подчинённые мне войска, как войска единого Всероссийского Правительства, возглавляемого Адмиралом Колчаком, Правительства теперь уже не существующего, естественно, не могут быть законно подчинены никому, кроме меня, помимо повеления нового общепризнанного Российского Правительства, когда таковое будет создано…»[2226].

Часть казаков всё ещё стремилась к продолжению борьбы с большевиками, обнадёживающими казались слухи о восстаниях на советской территории и продолжающемся сопротивлении красным на Юге России и в Сибири, но многим не под силу было вынести полуголодную и однообразную жизнь в эмиграции, и нижние чины постепенно стали уезжать в Советскую Россию[2227]. В лагере отряда Бакича на реке Эмиль отток приобрёл массовый характер — боевой состав сократился наполовину, зато оставшиеся были вполне надёжными и преданными — им не было дороги в Советскую Россию. Поскольку представления о жизни в Советской России были крайне смутными, возвращавшихся на родину заранее считали покойниками[2228]. Впоследствии ходили слухи о том, что вернувшиеся в Советскую Россию офицеры и добровольцы были расстреляны красными[2229]. По данным штаба Бакича, к 27 (14) июля в лагере осталось 1468 офицеров, 3557 солдат, 721 член семей военнослужащих и 1000 гражданских беженцев, всего 6746 человек[2230]. Численность перешедших границу в составе отряда сократилась на 346 офицеров, 4482 нижних чина и 64 члена семей военнослужащих, итого отряд покинули 4892 человека.

Несмотря на независимое положение Бакича, среди оренбургских казаков из его отряда было много сторонников Дутова. Более того, казаки Атаманского полка, узнав о переходе их Войскового атамана в Китай, стали стремиться уехать из лагеря Бакича на реке Эмиль в Суйдин. Слух об этом первоначально тайном плане достиг некоторых других частей, где эту идею также встретили с одобрением. Казаки верили, что Дутов поведёт их в новый поход на большевиков. Стало известно об этом и командованию отряда. Для успокоения казаков к ним был направлен полковник А.С. Колокольцов, а затем командир Атаманского полка полковник Е.Д. Савин был вызван в штаб отряда. После разъяснительной беседы в штабе он больше не предпринимал попыток увести полк к Дутову[2231]. Отказ Бакича отпустить казаков к своему атаману вызывает удивление и ставит вопрос о том, какие задачи ставил перед собой генерал после интернирования отряда в Китае? Зачем ему надо было насильно удерживать части, стремившиеся к продолжению борьбы, в лагере? Однозначно ответить на эти вопросы пока нельзя. Большевики между тем внимательно наблюдали за белыми. Пользуясь близостью к границе, они пытались действовать даже на китайской территории, с этой целью через границу переправлялись советские секретные агенты.

В период июня — июля 1920 г. Дутов произвёл Бакича в генерал-лейтенанты, что нашло отражение в их переписке, но, к сожалению ни сам приказ, ни его дату обнаружить не удалось. Этот документ мог сохраниться в личном архиве Дутова, судьба которого до сих пор неизвестна. Признание Бакичем собственного производства в следующий чин Дутовым было равнозначно его подчинению Дутову, на что и рассчитывал последний, однако получилось иначе. Переписку Дутова с Бакичем в этот период достаточно красноречиво характеризует пространное письмо оренбургского атамана от 22 (9) июля. Дутов, пока ещё в дружеской форме, писал Бакичу:

«Ваше Превосходительство, Андрей Степанович.

Рапорт Ваш за № 71/н от 14 июня 1920 года мною получен 2-го июля с[его] г[ода].

Нет никаких сомнений в том, что, как я полагал и на что особенно указывал в прежних своих письмах к Вам, доклады различных лиц, слухи и различные сплетни не имеют оснований и не порождают причин недоверия к Вам с моей стороны. Я особенно доволен случаем ещё раз высказать Вам снова, что моя работа на славу и пользу Единой и Нераздельной России идёт рука об руку с Вашею и преследует одну общую цель, в чём я никогда не сомневался, — спасение Родины — России от разнузданной большевицкой власти.

Исходя из этого, я, однако, не могу ограничиться простым констатированием факта общности нашей работы и цели и единства пути к достижению этой цели, а должен предупредить Вас, Андрей Степанович, о характере нашей переписки, которая, как мне кажется на основании Вашего рапорта № 71/н, с Вашей стороны в общем не понята Вами так, как я бы хотел.

Прежде всего, я определённо игнорировал возможность перемены к Вам уже тем, что писал Вам всё время, посвящая Вас во всё, что на моих глазах творилось. Я заранее предупредил Вас, что за время трёхлетней нашей совместной работы я привык считать Вас наиболее доверенным и ценным помощником, и моё доброжелательное отношение к Вам всегда исключает возможность положения, при котором Вы были бы в каком-либо от меня подозрении.

Между нами, в течение трёх лет испытывающими вместе революционную ломку на фронте, где выковываются и выкристаллизовываются отношения людей, не могут иметь места посредничества третьих лиц и их интриги. Самым фактом письма № 502 к Вам я это подчеркнул.

Далее. Я смотрю на все эти доносы, сплетни и доклады, как на несомненные факты, доказывающие существование, где бы то ни было, но, безусловно, около нас, той атмосферы, тех разговоров, которые окружающими толкуются, перехватываются и разносятся. Но я знаю, что эти доносы глупы и наивны в той области, где они желают породить между мною и Вами некоторую шероховатость. И вот я не хочу закрывать на это глаза. Я считаю необходимым, в начале раскрыв сердечность наших отношений, затем убить в корне начавшиеся кривотолки, поставив об этом в известность командиров частей. Нет ничего опаснее толпы, но опасны и кривотолки этой толпы.

И Вы, Андрей Степанович, теперь согласитесь со мною, что выбранный мною путь бьёт именно по самой сплетне. Обвинять докладчиков я не могу, так как это приезжие люди. То, что они передавали, они обыкновенно рисовали, как бы настроения и чувства, которыми живёт бывшая Оренбургская Армия. Сами они не слыхали, да, конечно, не только они, но и никто не мог слышать от Вас именно чего-либо, позорящего меня, но в отряде меня кое-кто ругает и, чтобы дать весу своим домоганиям, бессовестно опирается на имя более известное, в данном случае Ваше и, может быть, генерала Смольнина. Это возможно, и этого, я думаю, и Вы не будете отрицать.

Наличность известной неблагожелательной для меня атмосферы в известном кругу лиц отряда есть, и вот цель моего письма и составлял, главным образом, этот круг.

Своим предложением прочесть это письмо командирам частей и лицам, равным им по власти, я, с одной стороны, добился того, что моя цель была достигнута, с другой — совершенно наглядно дал понять, что отношения мои с Вами не могут составлять тайны и не могут быть объектом для каких-нибудь доносов впредь, ибо всё будет объявлено. Таким образом, тот успех сплетен, которым, как Вам кажется, даю я веру, имеет и обратное значение и обратный смысл, который, при правильном пользовании его, ведёт, я полагаю, не к розни между Вами, отрядом и мною, а, наоборот, к большему сплочению, от чего торжествует общее дело.

Вот то исходное положение, которое в зависимости от сообщенной мною выше цели, если Вы будете иметь его в виду при чтении письма, придаёт совершенно другой характер всему высказанному в письме № 502. Вам бросился в глаза тон этого письма. Вы согласны, что он диссонирует в наших отношениях, и Вы на это обратили внимание, но я не думал, что Вы сочтёте его за личную обиду для себя. Между тем это так просто. Если всегда на деле, в мелочах, даже не изменять идеи общего дела (так в документе. — А.Г.), ставить в[о] главу угла именно это, если хотите, самоотречение, тогда будет исключена возможность ошибок к своим лучшим доброжелателям.

Я мог бы, конечно, уже одним основным положением считать вопрос, затронутый Вами, совершенно исчерпанным, но для того, чтобы уничтожить даже самую возможность существования некоторой недоговорённости между нами, я разберу некоторые места своего письма № 502, которые, если встать на Вашу точку зрения понимания моего письма (так в документе. — А.Г.), могут, на первый взгляд, как будто противоречить тому тону и характеру письма, которые я, как автор, на что имею, конечно, право, и хотел ему придать и за ним утвердить.

При объяснении таковых мест, я буду отвечать на Ваше письмо, т.е. брать те места, которые Вы изволили сами выбрать в своём письме. Это будет самое лучшее: здесь я становлюсь, если хотите, с точки зрения не моего толкования письма, в самое невыгодное для меня положение. Я оставлю в стороне рапорт генерала Смольнина, представленный Вами мне: он будет иметь определённое значение и последствия.

Я Вам писал, что Вы восторженно приняли дисциплину Анненкова и отдали приказ о введении таковой в отряде. Благоволите взять моё письмо и читать: где есть хоть слово о моём мнении по сему вопросу? Где даже намёк на моё недовольствие по поводу того, что Вы подружились с Анненковым, приняв от него часы и шашку? Я сообщил Вам то немногое, что знал о Вас.

Сдав армию Анненкову и Вам, с Вашего согласия, поручив отряд, разве я не показал, что Вашему опыту и усмотрению я доверил самое дорогое для меня? Я мог иметь, по поводу изменения дисциплины, своё мнение, но ведь Вы его от меня не слышали, насколько я помню, ещё? Принятие анненковской дисциплины, с моей точки зрения, было жертвою, но ведь и подчинение Оренбургской Армии Анненкову также — жертва. Та и другая жертвы были принесены во имя спасения тысяч веровавших нам людей. И Вы имели основание полагать, что Ваша жертва последовательно вытекала из моей. Цель была одна, и Вы могли считать себя продолжателем моей идеи. Вы и я всё это делали не для своего удовольствия и не по какому-нибудь капризу. Вы теперь видите, что Вам не следовало останавливаться в Вашем письме ко мне на оправдании, в конце концов, моей же идеи.

Как Вы, так и [я], ставим выше всего общее дело. И раз мы пришли к заключению вверить судьбу Армии Анненкову, мы должны были использовать все средства беззаветно служить общему делу. Когда Командующий Армией[2232] обратился ко мне с просьбою своим авторитетом помочь дать ему средства для Армии из запасов золота эвакуированных учреждений, разве я мог отказать в этом? Ради спасения 500 беженцев 2-го округа[2233] и во имя экономии золота для Войска нужно было ставить на карту существование целой Армии, которая кровью расплачивалась за каждую пядь последнего кусочка русской земли.

Дело не требовало излишних разговоров. Я сам в Лепсинске ничего не имел, не имею ничего и в Китае. Мне было ясно, что беженцы не пропадут и без этого золота, войско же, когда мы вернёмся, от 60 фунтов не оскудеет, и я дал распоряжение. Как оно исполнено, насколько реально неудовольствие правления 2-го округа, или оно негодует на меня, так сказать, платонически, ибо, быть может, это золото осталось бы ещё у них и доныне неиспользованным, — я этого не знаю, но нравственно я прав. Обижаться, конечно, могут: это их выгода и их право, но я иду далее. Если бы я в тот момент знал, что Анненков — совершенно подлый человек, но не изменник, я всё равно отдал бы это распоряжение. Он командует фронтом, ему вверены войска, и пока он не изменник, я не имею права не верить ему.

Силою обстоятельств взявши всё в свои руки в Семиречье, он чувствовал в себе достаточно сил, опыта, знания и бодрости, и он должен был бороться. Зато он не имеет права теперь сказать, что мы ему мешали. Нет, ему помогали люди, которые беззаветно отдавали для общего дела всю свою душу, проводили на деле идею самоотречения тыла в пользу Армии. «Всё для армии, для фронта, всё для войны».

И вот как далеки от понимания меня мои строгие критики, и как бы я советовал им прежде, чем критиковать, проникнуться духом благородства, проникнуться истинным пониманием общего для спасения Родины дела. Без этого я не представляю, что же, кроме простого шкурничества, мешает им вернуться в Советскую Российскую Федеративную Республику.

Вы хотите узнать моё отношение к Анненкову теперь, так как из письма № 502 ничего вывести по сему поводу нельзя. Но после этого Вы получили письмо от 26 апреля, которое я послал Вам из Джампаня: оно должно было показать Вам, что я знаю очень много из скверных анненковских проделок, и мой взгляд на Анненкова, насколько я уяснил себе, разделяется Вами и отрядом в полной мере. Я буду иметь возможность переслать Вам мои мысли, написанные мною полтора месяца тому назад, в середине мая, об интригах Анненкова, откуда Вы почерпнете полную чашу тех замыслов и сетей, которыми Анненков старался окружить меня в Лепсинске.

Вы могли обидеться за себя и за своих помощников. Здесь я не имею в виду генерала Смольнина: у Вас помощников много. Нет ничего удивительного, что Вы обиделись, но, конечно, не за себя, а за помощников. После всего сказанного мною Вам, — за себя, Вы видите, я Вам не давал даже повода обижаться. За всех же своих помощников в столь тяжёлое время ручаться не всегда можно, как я убедился лично на опыте, хотя это для начальника, верящего своим подчинённым, и достойно и честно, но, простите меня, иногда бывает и невозможно.

Вы пишете, что в течение 21 дня я так резко изменил взгляд на Вас и отряд и что тон и заголовок последующего письма уже дружествен. Вас это удивляет, а между строк можно читать: ну, и мельница же Атаман, раз за три недели взгляды совершенно новые.

Весь тон и мысли настоящего письма достаточно определённо вырисовали всю необходимость письма № 502 и его цель, что по поводу этой Вашей заметки я отвечать не буду.

Вырисовав Вам, глубокоуважаемый Андрей Степанович, свою точку зрения по затронутому Вами невольно в определённой плоскости вопросу, который я вовсе не хотел поднимать, остаюсь в глубокой уверенности, что происшедший между нами обмен мыслей послужит ещё к большему взаимному пониманию, к вдумчивому обсуждению поступков каждого из нас и к тому глубокому уважению, которые характеризуют обыкновенно взаимоотношения людей, абсолютно верящих благородству стремлений других.

Атаман Дутов»[2234].

Таким образом, на данном этапе отношение Дутова к Бакичу оставалось в целом положительным, однако уже чувствовались предвестники будущего разрыва между генералами.

12 августа (30 июля) 1920 г. Дутов издал свой приказ № 141, в котором писал: «…2. Ввиду разбросанности частей бывшей Оренбургской армии и ушедших из отряда Атамана Анненкова, находящихся ныне в Китае, в Илийско-Тарбагатайском крае, на положении интернированных, я, желая объединить их как в смысле нравственном, так и в строевом, и направить все части к единству действий, дисциплине и порядку, приказываю все воинские части, команды, управления, учреждения и заведения, входившие ранее в состав Оренбургской и Семиреченской армий и отряда полковника Брянцева, считать Кадрами частей Оренбургской отдельной армии. 3. Я, являясь Главным Начальником Семиреченского Края, в то же время принимаю на себя прежние права Командарма отдельной Оренбургской. 4. Части, расположенные в лагере на реке Эмиль, что у Чугучака, именовать по-прежнему отрядом Атамана Дутова и считать Начальника его на правах Командира отдельного корпуса… 7. Никакие выделения частей, перемещения их, командировки на Д[альний] Восток, без моего ведома и приказа не разрешаю. 8. Отдельным г.г. офицерам, чиновникам и нижним чинам командировки, увольнения и отпуски разрешаю без моего приказа только лицам, пользующимся правами комотдкорпуса[2235]…»[2236]. По сути, приказ Дутова был необходим, но оренбургский атаман, на мой взгляд, превысил свои полномочия и не учёл изменившихся обстоятельств, при которых командиры отрядов, перешедших в Китай, фактически оказались независимыми друг от друга начальниками. Кроме того, важно обратить внимание на назначение Бакича командиром отдельного корпуса, поскольку до этого он считался командиром неотдельного корпуса. В дальнейшем этот нюанс был, видимо, забыт Дутовым, который считал Бакича по-прежнему своим подчинённым с правами командира неотдельного корпуса. Бакич же истолковал этот приказ как полное признание своей самостоятельности.

По свидетельству офицера Атаманского полка Н. Дутова, пробравшегося из лагеря на р. Эмиль в Суйдин к Дутову, «отряд Атамана Дутова в г. Суйдине был размещён в больших казармах, служивших для конвоя Российских консульств в Китайском Туркестане. Первое, что бросилось [в глаза] это — дисциплина, чистота и порядок (выделено в тексте. — А.Г.), казаки жили строевой жизнью, сохраняли свои силы и набирались новых для будущей борьбы. Шла секретная работа и подготовка к выступлению 18-ти волостей от Усть-Каменогорска до Джаркента и только ждали делегатов для переговора о дне и часе, которые уже были назначены. Злой рок прервал работу Атамана»[2237]. По распоряжению Дутова с офицерами и казаками проводились занятия. Всего, по данным советской разведки, у Дутова в Суйдине было лишь около 250 казаков[2238]. По другим данным, только в составе 1-го Оренбургского казачьего полка имелось 300–400 сабель[2239], в конвойной и особой сотнях состояло около 260 человек, в Чимпандзе находилось ещё 200 человек и в Кульдже ещё 300, включая не менее 150 офицеров[2240]. Таким образом, общая численность отряда Дутова составляла около 1000 человек. Новости поступали к Дутову каждые 10 дней через русского консула в Кашгаре, передававшего атаману сводки новостей, полученных британской радиостанцией.

В Верном при содействии Дутова в мае 1920 г. была организована подпольная офицерская организация во главе с неким Александровым. Известны имена членов этой организации (бывших анненковцев): семиреченский казак полковник С.Е. Бойко, Воронов, Кувшинов, Покровский, Сергейчук. Все они работали в областном военном комиссариате. Подпольщики сумели организовать несколько боевых групп. В самом Верном находилось 50 человек, в Талгаре — около 200 человек (руководители — Т. Легостаев, Н. Исаев, М. Артамонов, П. Кишканов, Г. Фёдоров), в Тюргене (Михайловское) — 80, в Джаланаше — 50, в Надеждинской — 200 (руководители — Я. и А. Алексеевы, Р. Шустов, А. Есютин, П. Устинов) и в бывшей станице Больше-Алма-Атинской — 80 человек (руководитель — Бутурлакин). В общей сложности членами организации было инфильтровано 31 советское учреждение или воинская часть[2241]. Для связи с Дутовым от организации был делегирован некий Байбулин. Предполагалось сосредоточиться в Верном и при содействии сил Дутова из Китая очистить город и область от большевиков. Однако этот план был раскрыт. Есть сведения о том, что у Дутова была также связь с подпольем в Пржевальске, Пишпеке, Ташкенте, Семипалатинске и даже Омске. В письме к Бойко Дутов писал: «Продовольствие нужно на первое время. Хлеб по расчёту на 1000 человек на три дня должен быть заготовлен в Барухадзиле и Джаркенте. Нужен и клевер, овёс, также мясо; такой же запас в Чилике… Сообщите точное число войск на границе»[2242]. 11–19 июня 1920 г. в Верном произошло восстание гарнизона. По данным Д.А. Фурманова, в Кульдже о готовящемся восстании говорили уже за неделю до него[2243]. Таким образом, можно говорить об участии Дутова в подготовке этого выступления.

Усилились и белые отряды в самом Китае. Летом 1920 г. на территории Алтайской и Семипалатинской губерний вспыхнуло мощное антибольшевистское крестьянское восстание, в котором приняло участие свыше 15.000 человек. В середине осени 1920 г. после неудачи восстания в район Чугучака через Монголию пришёл отряд повстанцев под командованием офицера Сибирского казачьего войска есаула Д.Я. Шишкина численностью до 800 человек, половина из которых сохранила оружие[2244]. В лагере на реке Эмиль их считали большевиками и относились недружелюбно. Шишкин встал на сторону Дутова и полковника Е.Д. Савина, был весной 1921 г. арестован при содействии Бакича и попал в китайскую тюрьму в Урумчи[2245], его дальнейшая судьба неизвестна[2246]. К весне 1921 г. шишкинцы как отдельная группа рассеялись, отчасти пополнив отряд Бакича. На 13 ноября, по данным штаба помощника главкома войск Республики по Сибири, у Бакича осталось не более 3000 человек, причём до 45% составляли офицеры[2247]. По данным самого Бакича, на 27 (14) сентября в его отряде состояло 6 генералов, 150 штаб-офицеров и 1250 обер-офицеров, всего 1406 человек без учёта нижних чинов[2248]. По данным разведки штаба Туркестанского фронта, внимательно наблюдавшей за положением белых в Западном Китае, к 30 декабря 1920 г. в отряде состояло 2730 человек при 108 винтовках[2249].

В августе 1920 г. рейд на советскую территорию (Чиликтинская долина и Зайсан) из района Чугучака совершил партизанский отряд есаула Остроухова (2 атамана Анненкова полк и добровольцы отряда Бакича) численностью в 50—100 человек. К нему хотел присоединиться полковник Е.Д. Савин из отряда Бакича, но его отговорили.

Антибольшевистская активность белых в Западном Китае поддерживалась Японией. В августе 1920 г. в Синьцзян под видом туристов прибыли офицеры японской разведки Нагамини и Сато, в декабре с целью содействовать объединению белых в Западном Китае регион посетил японский майор Цуга[2250].

Дутову удалось наладить контакты с антибольшевистскими элементами в Семиречье. С его деятельностью в советской историографии связывалась подготовка восстания в Нарынском уезде в ноябре 1920 г.[2251] По имеющимся сведениям, возглавил восстание командир 1-го батальона 5-го пограничного полка бывший капитан Д. Кирьянов — человек Дутова. Восставшие открыли границу с Китаем и выдвинули лозунги «Долой коммунистов!», «Народная власть», «Свобода торговли». Восстание продлилось с 5 по 20 ноября и было подавлено, некоторые участники сумели бежать в Китай.

Дутов наладил контакт с антибольшевистски настроенным военным губернатором Илийского округа Западного Китая Джен-чжау-ши, поддерживал связь с лидерами басмачей, установил связь с Генерального штаба генерал-лейтенантом П.Н. Врангелем, по некоторым данным, с Ташкентом и даже Оренбургом, предпринимал попытки организовать антибольшевистское подполье в рядах РККА. Сохранилось письмо Дутова лидеру ферганских басмачей Иргаш-баю, написанное 1 октября 1920 г. В нём Дутов писал:

«Командующему армий в Фергане Ергаш-Баю. Ещё летом 1918 г. от Вас прибыл ко мне в Оренбург человек с поручением от Вас — связаться и действовать вместе. Я послал с ним Вам письмо, подарки: серебряную шашку и бархатный халат в знак нашей дружбы и боевой работы вместе. Но, очевидно, человек этот до Вас не дошёл. Ваше предложение — работать вместе — мною было доложено Войсковому правительству Оренбургского казачьего войска, и оно постановлением своим зачислило Вас в Оренбургские казаки и пожаловало Вас чином Есаула.

В 1919 году летом ко мне прибыл генерал Зайцев, который передал Ваш поклон мне. Я, пользуясь тем, что из Омска от Адмирала Колчака едет Миссия в Хиву и Бухару, послал с нею Вам вновь письмо, халат с есаульскими эполетами, погоны, серебряное оружие и мою фотографию, но эта миссия, по слухам, до Вас не доехала. В третий раз пытаюсь связаться с Вами. Ныне я нахожусь на границе Китая у Джаркента в г. Суйдуне. Со мной отряды всего до 6000 чел[2252]. В силу обстоятельств оружие моё сдано Китай[ском]у Правительству. И теперь я жду только случая вновь выступить и ударить на Джаркент. Для этого нужна связь с Вами и общность действий. Буду ждать Вашего любезного ответа. Шлю поклон Вам и Вашим храбрецам»[2253].

Дутов выпустил обращение к населению с изложением целей и задач борьбы с большевиками. Один из мемуаристов писал, что вместе с Дутовым в Суйдине оказалось шесть мусульман-депутатов Учредительного собрания, а сам атаман планировал начать борьбу с большевиками под лозунгами джихада[2254]. Едва ли такая версия обоснованна. Дутов пытался поддерживать связь с басмачами, но его борьба никогда не проходила и не могла проходить исключительно под исламскими лозунгами, хотя бы потому, что сам Дутов не являлся мусульманином. Ближе к действительности идея того, что новый поход готовился под лозунгами защиты религии (христианства и ислама) от осквернения большевиками. Но, как известно, попытки белых формировать добровольческие части под религиозными лозунгами в 1919–1922 гг. потерпели фиаско — формируемые по религиозному принципу части были сравнительно немногочисленны (всего на востоке России с сентября до середины ноября 1919 г. в добровольческие дружины Святого Креста вступило не более 6000 человек), формировались достаточно медленно, а их боевая ценность оказалась невелика (наиболее восприимчивым к религиозным призывам оказалось гражданское беженское население)[2255]. Кроме того, необходимо учитывать наметившееся ещё в XIX в. падение роли религии в обществе, а также удар по авторитету церкви, нанесённый с приходом к власти большевиков, взявших курс на ликвидацию религии. В этой связи едва ли начинание Дутова ожидал успех. С другой стороны, Дутов ни на кого, кроме добровольцев, рассчитывать при вторжении на территорию Советской России не мог. Для принудительных мобилизаций, по крайней мере первоначально, у него просто не могло быть достаточно сил.

Тем не менее атаман продолжал действовать. В одном из писем осенью 1920 г. он отметил, что им «ведётся большая работа по всему Семиречью до Ташкента… Я имею связь с Харбином и Генералом Врангелем»[2256]. Большие надежды в отношении притока религиозно настроенных добровольцев Дутов возлагал на наличие в его отряде чудотворной иконы Табынской Божьей Матери. С Дальнего Востока Дутов получил денежные средства для своего отряда, началась закупка оружия в Илийском крае, а разведывательная и контрразведывательная работа приобрела ещё больший размах. Активную роль в этой работе играл главный священник отряда Дутова игумен Иона[2257], которого в отряде за его чересчур мирскую деятельность недолюбливали и пели:

С крестом в руке, с револьвером в кармане

Иона-поп — служи при атамане[2258].

Игумен Иона был близким другом Дутова и представителем отряда в Кульдже, где занимался сбором денежных средств на нужды отряда. По этой причине он часто встречался с директором кульджинского отделения Русско-Азиатского банка С.В. Дуковичем и его тестем А.П. Загорским (Воробчуком) — бывшим секретарём российского консульства[2259].

Кроме того, игумен Иона являлся одним из идеологов похода на Советскую Россию именно под религиозными лозунгами (небезынтересно, что именно этот человек и в 1919 г. стоял у истоков «крестоносного» движения). В августе 1920 г. он подготовил проникнутый утопическими идеями доклад Дутову по этому вопросу, в котором писал: «…настоящий поход будет уже последним походом, олицетворяющим решительную борьбу со злом… В нём оружие, сила военная должны уступить место силе духовной, и эта последняя сила, вылившаяся в могучее народное восстание, должна обеспечить нам победу. Народ сам должен своими собственными силами свергнуть ненавистную власть… Вполне естественно, что при появлении отряда, сильного духом, крепкого в убеждениях, спаянного любовью к Святой Руси, закалённого походами, безумно преданного своему атаману, — все те, в ком ещё горит искра веры, не утратилась способность возвращения к прежним добрым навыкам, все они должны примкнуть к отряду для борьбы со злом.

Но для того, чтобы вести за собой десятки тысяч людей, чтобы быть для них путеводной звездой, овладеть их волей, чувством и утушить бушующее море людских низких страстей, — необходимо нам самим заняться собственным нравственным самоусовершенствованием, искоренением злых навыков, приготовлением себя к той высокой миссии, которую каждый берёт на себя…»[2260].

Как говорится, комментарии относительно серьёзности затевавшейся авантюры излишни. На отца Иону разведкой Туркестанского фронта была заведена специальная личная карточка, в которой, между прочим, говорилось:

«Подозревается в похищении драгоценностей находящейся при нём иконы и тайном шпионаже в пользу Илийского Дао-иня и выдаче ему всех неблагонадёжных русских эмигрантов.

Игумен Иона присоединился к Дутову где-то около Акмолинска с чудотворной иконой Табынской Богоматери, весьма чтимой в Оренбургской, Самарской и Уфимской гг.[2261] На щедрые пожертвования икона была обделана в ценную оправу с бриллиантами, рубинами и другими ценными камнями. С течением времени все эти ценности были обо[драны], что не без оснований было приписано ему, как неотлучно находящемуся при иконе[2262].

Присоединившись к Дутову, он без особого труда привёл его под своё влияние, стал его правой рукой и вскоре назначен главным священником армии. С течением времени его влияние на Дутова несколько усилилось, что все [его] желания проводились Дутовым в жизнь без промедления. К числу таковых причисляется и предполагаемое выступление Дутова на Совроссию в 1920 году.

По прибытии в Китай Иона поселился в Кульдже, оставил икону в отряде Дутова…

В борьбе за первенство Дутова со Щербаковым, Иона присоединился к первому, доказывая Щербакову его необоснованное требование»[2263].

Поскольку эти данные не предназначались для печати и вполне сочетаются с другими свидетельствами о деятельности игумена Ионы, есть все основания им доверять. Надо сказать, что разведка Туркфронта длительное время не воспринимала военно-политическую активность Дутова всерьёз. В одном из донесений сообщалось, что «деятельность Дутова сводится к созданию проектов и вообще развитию условно-продуктивной работы, маскирующей беспомощность и вытекающее из этого бездействие»[2264]. Атаман якобы даже предложил китайским властям в обмен на военную помощь в размере 20.000 человек и снабжение белых отрядов амуницией и оружием передать Китаю территорию Семиречья.

План Дутова при детальном рассмотрении был конечно же не лишён смысла. Отряд Бакича, согласно этому плану, должен был захватить находившийся рядом с лагерем на реке Эмиль город Чугучак и захватить хранившееся в нём оружие отряда, изъятое китайцами при интернировании белых. После этого необходимо было выступить через Бахты на Лепсинск и Сергиополь, выставить у последнего заслон, а главными силами соединиться с Дутовым в Верном[2265]. Одновременно большие надежды возлагались на выступление против большевиков местного населения при опоре на агентуру Дутова. Белые якобы даже оборудовали в Кульдже подпольный завод по производству патронов, что, впрочем, кажется маловероятным. Советская разведка имела сведения о доставке в Кульджу оружия для белых китайцами[2266]. Дутов подготовил листовки, адресованные народам Туркестана, русскому населению и большевикам. В пропаганде упор был сделан на то, что Дутов — народный вождь. Пропагандировалось выборное начало на местах. Акцентировалось внимание на разрухе в Советской России и бедственном положении населения[2267]. Постепенно действия Дутова стали вызывать у красных всё большие опасения. Красные даже допускали возможность потери половины Семиречья и для упреждения такого результата стягивали в регион войска[2268].

Но далеко не всё в работе Дутова шло гладко. Видя активизацию его военно-политической деятельности, китайские власти стали сами проводить мобилизацию, предполагая в случае неудачи Дутова не пустить его на китайскую территорию, чтобы последняя не подверглась вторжению со стороны Советской России. Это означало, что Дутов должен был в случае провала неизбежно погибнуть, попав в плен к красным. Вторично интернироваться в Китае ему бы уже не позволили. Атаман и сам чувствовал обречённость затеи. «Я выйду умирать на русскую землю, и в Китай больше не вернусь», — говорил он[2269]. Несмотря на успехи в подпольной работе на советской территории, он потерпел фиаско в организации единого антибольшевистского фронта в Западном Китае. Прежде всего, такое объединение было невыгодно китайцам, которые стремились сохранить изолированное друг от друга положение белых отрядов. И уж во всяком случае не собирались выдавать им оружие. Кроме того, белые вожди сами не смогли найти общий язык друг с другом. Первым из игры вышел Анненков, ещё летом 1920 г. отправившийся со своим отрядом в глубь Синьцзяна, а в марте 1921 г. арестованный китайскими властями.

Острый конфликт у Дутова произошёл с семиреченским Войсковым атаманом генералом Щербаковым. Дутов не стеснялся в своих приказах отмечать, что Щербаков — «человек невероятной жестокости, властный, не желающий считаться с настроениями народа и враг крестьян»[2270]. По доносу Дутова Щербаков несколько дней даже просидел под арестом. В конце концов Щербаков даже вызвал Дутова на дуэль, причём по некоторым данным Дутов поехал на дуэль в Кульджу, однако усилиями офицеров его отряда поединок был предотвращён. Дуэль решено было отложить до возвращения в Россию[2271], но в день смертельного ранения Дутова Щербаков приехал к нему домой и принёс извинения[2272], кроме того, Дутов тогда же должен был присутствовать на вечере в честь Щербакова.

Генерал Бакич также не захотел подчиниться атаману, в результате чего между старыми соратниками по борьбе произошёл разрыв. Надо сказать, значительная доля ответственности за него лежит на Дутове, который через голову Бакича пытался отдавать приказы подчинённым Бакичу частям[2273].

В одном из своих последних приказов за № 207 от 30 (17) января 1921 г. атаман Дутов писал о Бакиче уже в совершенно ином тоне, чем ранее:

«С начала интернации[2274] Отряда моего имени, начальник его, генерал Бакич, совершенно пренебрёг основным военным законом — держать связь со старшим, и за восемь месяцев пребывания в Китае ни разу не потрудился запросить меня ни почтою, ни телеграфом, ни посылкою фельдъегеря, или командируя офицеров, имея к тому все средства. Из Чугучака в Кульджу и Суйдин еженедельно приезжают торговцы и беженцы, и они охотно взяли бы на себя труд передать мне письма и донесения. Каждый русский, приехавший из Чугучака, считал своим долгом зайти ко мне и представиться, и мой к ним всегдашний вопрос — нет ли писем мне от генерала Бакича — получал обычный ответ: нет.

Между тем ген[ерал] Бакич посылал телеграммы в Пекин, в Читу и Харбин и получал ответы. Мне же что-либо сообщить считал излишним. Ген[ерал] Бакич имел серебро, романовские деньги и другие средства и свыше 1000 одних только офицеров, что безусловно давало ему полную возможность завязать со мною правильные почтовые сношения, но, очевидно, это было для ген[ерала] Бакича невыгодным. В начале нахождения в Китае, в Чугучаке, распространился слух о моём расстреле красными и вообще смерти. Мне известно, что г.г. офицеры и казаки, интересуясь судьбою своего атамана, заходили в Штаб, спрашивали его обо мне, но Штаб, его начальник, совместно с начальником Отряда, упорно молчали и, не отрицая слуха, ничего не сделали для выяснения его. Судьбе угодно было сохранить меня, и я сам известил отряд о своём месте нахождения. Приказы, кои я посылал в Чугучак, частям не объявлялись, так как де не было бумаги. Оправдание неудачное — ибо деньги на бумагу были в отряде, а бумага в Чугучаке есть, доказательством чему служит покупка мною бумаги у чугучакских торговцев. Генералу Бакичу, а тем паче его начальнику Штаба должно быть известно, что в воинских частях существует ещё и такой порядок: приказ, нужный для объявления, посылается с вестовым по частям, где его или переписывают, или просто прочитывают. Из дальнейшего будет ясна причина сокрытия моих приказов — просто надо было изъять имя Атамана Дутова из жизни и всё внимание сосредоточить на господине генерале Бакиче.

Не имея совершенно средств, не имея перевозочных материалов, я тем не менее смог дважды командировать офицера в лагерь на реке Эмель (так в документе. — А.Г.) и, кроме того, пользовался и телеграфом, и попутчиками, дабы связаться с Отрядом. Оба моих офицера благополучно прибыли в Суйдин и выполнили поручения. Командир моего Атаманского полка нашёл же возможным прислать двух своих офицеров с донесениями. Полагаю, что Начальник Отряда имел больше способов в своём распоряжении для связи. Мне, измученному походами и больному, нужен был экипаж, я обратился к генералу Бакичу и получил отказ; тогда как командир полка, полковник Савин, нашёл же способ прислать мне два фургона. И так во всём. Генерал Бакич пишет мне письмо — «Дорогой Войсковой Атаман», изъявляет мне восторги, что я жив и т.п.; на деле же всё обратно. При отъезде моего штаб-офицера [П.П.] Папенгут[2275], ген[ерал] Бакич заявил, что он прекращает всякие сношения со мною, и что Атаман Дутов кончил свою деятельность. Что ген[ерал] Бакич прекращает свои сношения — это для меня не новость, ибо он их и не начинал, а были лишь остатки самой обычной вежливости — ответ на мои письма и запросы. Что же касается прекращения моей деятельности — это дело моё, а не генерала Бакича. Я — русский, а не иностранец, как ген[ерал] Бакич, и для меня интересы России дороже всего. Я прекращу свою работу лишь за смертью. Генерал Бакич и его начальник штаба заявили моему штаб-офицеру, что они не верят в возможность ухода в Россию и что он делает всё, чтобы убедить начальников частей в невозможности дальнейшей борьбы его отрядом. Все порывы истинно-русских людей, желавших продолжения борьбы за правое дело, генералом Бакичем наказуются заключением в китайской тюрьме или, как, напр[имер], генерала Никитина, откомандировывают от отряда.

Начальник Отряда со своим Штабом до того не заинтересован в том, что делается в пограничной полосе России, что разведка совершенно откинута, и, когда в июле 1920 года, во время Алтайского движения, командиры частей просили средства на разведку и изъявляли желание принять участие, генерал Бакич категорически отказал в этом. Полки сами на свои средства посылали агентов. Когда генерал Анисимов изъявил желание информировать отряд, ген[ерал] Бакич отказал ему в пуде серебра на это дело.

Печальная история ухода Красного Креста из лагеря есть непонимание генер[алом] Бакичем своих прав. Считаю уместным напомнить ген[ералу] Бакичу, что я, передавая ему отряд, подписал приказ, определяющий его права, как командира неотдельного корпуса, между тем, ген[ерал] Бакич в переписке с А.А. Булыгиным передёргивает «Положение о пол[евом] упр[авлении]», присваивая себе права чуть ли не Главнокомандующего. Мне известно, что в части попал приказ, где были указаны права ген[ерала] Бакича как командира корпуса отдельного — это умышленно неправильная перепечатка.

Зимняя заготовка баранов обошлась отряду в среднем по 11 рублей за голову, между тем любой скотопромышленник из Кульджи перегнал бы баранов в Чугучак за половинную плату. Баран в Илийском крае на серебро стоит 3 р. 50 к. или 4 рубля. Не вижу экономии в расходе серебра, и, вместо того, чтобы за 60.000 рубл[ей] серебра купить 5000 баранов, можно было купить 15.000 голов и обеспечить отряд вплоть до 1922 года. Удивляюсь тому обстоятельству, что ген[ерал] Бакич с налёту захватывает ? часть серебра, бывшего у консула Долбежева, скот у Шевченко и тем лишает отряд кредитов от посланника в Пекине, но не считает нужным взять 13.000 гурт баранов, пасущийся у Чугучака, закупленный ещё агентами Сибирского правительства. Генерал Бакич ежедневно недополучает 2000 джин муки, что пагубно для отряда, но оставляет без внимания 30.000 пудов пшеницы закупок Анненкова, кои ссыпаны в Чугучаке. Не думаю, чтобы это было неизвестно генералу Бакичу, раз известно мне. Причина, очевидно, в том, что ген[ерал] Бакич не сумел завоевать себе расположения как среди населения, так и среди местных властей. Мне известны случаи непринятия ген[ерала] Бакича местным китайским начальником. Это уже оплеуха всему отряду.

Удивляет меня ещё и то обстоятельство, что при отряде существует казначейство, но серебро хранится начальником отряда у себя под кроватью. Что это? Акт недоверия присяжным чинам Государственного Казначейства, или здесь неведомая тайна. Во всяком случае, это — незаконно, и не дело Начальника Отряда лично выдавать мешки с серебром. Можно вести учёт иным порядком.

Мне известно, что перевод, сделанный генералом Анисимовым в размере 25.000 лан, до сего времени не получен, ибо начальник отряда требует выдачи его золотом, и в то же время отряд — буквально голый. Имея в отряде все мастерские, инструменты, огромное количество обозов и лошадей, значительный запас серебра и других ценностей, имея огромный комплект всякого рода специалистов: инженеров, коммерсантов, агрономов и мастеров всех цехов — преступно просидеть 6 месяцев и не создать мастерового городка. При наличии таких сил и средств можно было бы забить все местные фирмы.

Распоряжения ген[ерала] Бакича свелись в отряде к тому, что воинский отряд превратился в лагерь беженцев с полным отсутствием дисциплины и воинских отличий: каждый живёт по себе и для себя. Некоторые части разбились по посёлкам и сходкою решают вопросы службы и наряда. Меры, принимаемые полковником [Р.П.] Степановым и генералом [А.С.] Шеметовым к поднятию дисциплины и порядка, сочувствия в штабе Отряда не встречают. Особым бельмом в отряде для генерала Бакича служит мой Атаманский полк, ввиду сохранения им в полном объёме воинской дисциплины. Но в то же время генерал Бакич усиленно подчёркивает, что его отряд — военный, когда дело касается заработка отдельными чинами или организации ими какого-либо коммерческого предприятия.

Подполковник Папенгут был свидетелем прибытия в Чугучак офицера любимой генералом Бакичем Сызранской дивизии. В 30^о мороз в одной рваной шинели, надетой на рваное бельё и имея на ногах куски кошмы, вместо сапог. Что же тогда делается с казаками? Волосы становятся дыбом. Попытка реквизировать частною инициативою созданный кожевенный завод закончилась крахом завода, и, вместо получения 11.000 овчин, полученных от съеденных к 1-му августа баранов, выдано было на полк по 10 плохо обделанных шкурок, но штаб получил полностью.

У меня имеются данные, что генерал Бакич в начале интернации пытался увести отряд в Пекин, о чём шла усиленная переписка с русским посланником. Я совершенно не был уведомлён об этом, между тем, более 80% отряда составляют оренбургские казаки, и их Атаману, очевидно, небезынтересно было знать, куда ведёт их начальник, поставленный тем же Атаманом.

Знакомясь с жизнью отряда по приказам, я из 108 номеров мне присланных, усмотрел, что 31 приказ посвящён судебной части, т.е. 30% всех приказов составляют судебные дела и приговоры — это тогда, когда нет бумаги. Да разве судом исправляют виновных? Господин генерал! Надо уметь поставить себя так, чтобы не судный приговор заставлял исполнять приказы, а уважение к начальнику. Обычно все арестованные отправляются в ямынь (китайскую тюрьму). Ведь всем известно, что из себя представляет китайская яма, и в неё сажать тех русских, кои 5000 вёрст прошли с огромными лишениями, неся с собою огромную любовь к Родине. За что такое издевательство над русскими да ещё в чужой стране, с полудеспотическими законами?! Я страдаю душою за всех русских Чугучака и Эмеля. Генералу Бакичу, как сербу, может быть, неясны мои побуждения, но я не могу больше допустить издевательства над русскими — славянами.

Я оценил заботы генерала Бакича об отряде, бывшие в Семиречье и в начале интернации, — благодарил приказом и произвёл в генерал-лейтенанты, но генерал Бакич забыл, что, принимая от меня производство, он тем самым подчиняется мне всецело. Генерал Бакич принял все меры к тому, чтобы разложить отряд и держать его полуголодным и голым, очевидно, надеясь, что к весне подчинённые уйдут от ген[ерала] Бакича, и он сможет поехать на Дальний Восток, выполнив свою задачу, окружённый почётом. Эти расчёты ошибочны, и настоящий приказ мною послан как в Пекин дипломатическому корпусу, так и в Харбин к генералу Анисимову.

Генерал Бакич забыл, что отряд носит моё имя, и я не могу допустить, чтобы оно трепалось зря.

Генерал Бакич, получив мои подробные сообщения и приказы, ответил на них краткою бессодержательною бумагою, приложив стихи Анненковского сочинения. Считаю подобное отношение к высокому государственному делу освобождения России — издевательством.

Мною был командирован на р. Эмель штаб-офицер для поручений при мне капитан Папенгут, и он доложил мне, что ген[ерал] Бакич запретил ему доклад от моего имени командирам частей отряда и не допустил капитана Папенгута на заседание, бывшее у генерала Бакича с ком[андирами] частей по поводу поручения капитана Папенгута, между тем последний офицер удостоверением был уполномочен говорить от моего имени. Я не могу понять, как генерал Бакич, состоя начальником отряда моего имени, решился не допустить заместителя моего. Это и оскорбление мне, и нарушение воинской вежливости. На оперативный приказ о выходе в Россию генерал Бакич ответил полным отказом, заявив, что отряд не пойдёт в Россию и что он не боеспособен. На приказ о выдаче серебра для общего дела спасения России, переданный лично ген[ералу] Бакичу капитаном Папенгут, генерал Бакич ответил отказом, и на вторичный приказ мой по телеграфу положил свою резолюцию, которую привожу как в доказательство понимания генералом Бакичем русского дела и русского языка: «Телеграмму читал и на совещание начдивов обсуждалось; отряд находится в очень тяжёлых условиях, и болие, чем рание (здесь и далее так в документе. — А.Г.), решено было — нет возможности пока ничего уделить: офицеры, казаки и сольдаты голие и босие». Начальник] Отряда Ген[ерал][-] Лейт[енант] Бакич, 23 окт[ября] 1920 г.

Дважды генерал Бакич не исполнил моего боевого приказа, хотя бы и прикрылся совещанием начдивов.

Исходя из всего этого, я не могу более быть равнодушным к делам отряда моего имени на реке Эмиль, и ради спасения казаков и русских людей, интернированных у Чугучака, принимаю решительные меры. Русская пословица говорит, что «рыба тухнет с головы», а потому я, властью, мне данной, отрешаю от должности начальника отряда моего имени на реке Эмиль — генерал-лейтенанта Бакича и его начальника штаба ускоренного выпуска генерального штаба генерал-майора Смольнина…»[2276]

Многие конкретные обвинения, выдвинутые Дутовым, безусловно, были обоснованны. Бакич действительно стремился свести к минимуму контакты с Дутовым и его влияние на свой отряд, кроме того, он старался пресекать попытки своих подчинённых принять участие в новом походе на Советскую Россию. Видимо, справедливы и упрёки в бесхозяйственности, хотя в это сложно поверить — Бакич имел достаточно большой опыт именно хозяйственной деятельности. Что касается хранения Бакичем серебра под кроватью — думаю, он считал, что такой способ достаточно надёжен, гарантирует от всяких случайностей и повышает его авторитет как начальника отряда.

Очевидно, Дутов не вполне понимал, что вообще происходит в соседнем отряде и чем руководствуется в своих действиях его начальник. Но, если говорить в целом, приведённый выше документ совершенно не соответствует по своей форме приказу, скорее это личная исповедь Дутова или даже публичное обращение к Бакичу. В тексте, наряду с искренней болью за судьбу оренбургских казаков, проскальзывает и обида уязвлённого самолюбия Дутова. Это дало повод одному из советских журналистов назвать этот приказ истерическим[2277]. Дутов сам себе противоречит, сначала обвиняя Бакича в отсутствии связи, а затем критикуя письма Бакича в свой адрес. Неподчинение Бакича Дутову при принятии от последнего чина генерал-лейтенанта выглядит странно, но объяснимо. Существенно то, что Бакич с начала 1920 г. не находился у Дутова в подчинении, а подчинялся лишь Анненкову. Дутов сам стал заложником ситуации, созданной им и Анненковым в Семиречье, когда оренбургский атаман фактически самоустранился от руководства армией. Но поскольку Анненков себя дискредитировал насилиями его подчинённых по отношению к чинам бывшей Отдельной Оренбургской армии, а сама Отдельная Семиреченская армия в марте 1920 г. прекратила своё существование, Бакич в Китае посчитал себя независимым и от Анненкова, и от Дутова. Не захотел он делиться с Дутовым и имевшимся у него значительным запасом серебра, выдав лишь 6 пудов. Подобному отношению способствовало и то, что ни первый, ни второй реально не сделали ничего, чтобы помочь многочисленному отряду Бакича. Приказ о походе на Советскую Россию Бакич вполне обоснованно посчитал авантюрой. Против выступления на совещании высказались все старшие начальники отряда. Как отметил Бакич в своих показаниях, ещё осенью 1920 г. «приказ Дутова сочувствия в корпусе не встретил и после обсуждения был отвергнут и дан в отрицат[ельном] духе ответ»[2278]. К тому же конкретного плана взаимодействия между отрядами, по имеющимся данным, не было[2279], а координация действий при отсутствии средств связи была затруднительна.

Что касается приказа об отрешении Бакича, то Дутов допустил в тексте несколько серьёзных ошибок, дезавуировавших этот приказ в глазах Бакича. Прежде всего, он позволил себе опуститься до личных оскорблений, выставляя Бакича малограмотным человеком и инородцем, хотя в безграмотном ответе по телеграфу мог быть повинен телеграфист, а не сам Бакич, а что касается национальности Бакича, то она, разумеется, имела значение в формировании его личности и черт характера, но говорить о том, что боевому генералу русской службы, георгиевскому кавалеру и герою двух войн были чужды интересы России, по меньшей мере оскорбительно. Ещё один промах Дутова — выпад против начальника штаба Бакича генерала Смольнина, который закончил никак не ускоренный, а полный курс академии Генерального штаба, причём с лучшим результатом, чем сам Дутов. Тем же приказом Дутов назначил начальником отряда генерал-майора Оренбургского казачьего войска А.С. Шеметова, начальником штаба — полковника С.И. Кострова.

Как вспоминал один из очевидцев, «ранней весной до Чугучака и лагерей (отряда Бакича. — А.Г.) дошёл суйдунский приказ Дутова. Помню, что, читая это безграмотное, написанное языком приготовишки, сочинение, невольно думалось: какое, однако, передо мною явное, поразительное убожество и между тем в руках этих людей, в частности этого человека, была и жизнь и смерть, была судьба сотен тысяч и миллионов людей. Этого человека прочили когда-то в верховные правители России… Приказ был весьма пространный, характера агитационного, рассчитанный на поднятие бунта в отряде (Бакича. — А.Г.)»[2280]. В отряде Бакича сторонниками Дутова были распространены копии этого приказа.

Дутов телеграфировал князю Кудашеву в Пекин: «Сообщаю Вам [и] дипломатическому корпусу, [что] мною Начальник] отряда [в] Чугучаке генерал Бакич за самоуправство, незаконные реквизиции, нарушение международных законов [и] прочие деяния отрешён от должности вместе с Нач[альником]штаба. Назначен новый начальник генерал Шеметов. Сообщаю на предмет оказания помощи отряду, прошу деньги адресовать генералу Шеметову… Дутов»[2281]. Этому распоряжению Дутова Бакич не подчинился. Приказ не вызвал энтузиазма и у других старших офицеров, быть может, за исключением полковника Савина. Так, полковник Р.П. Степанов наложил на документ резолюцию: «Представить комкору» (т.е. Бакичу. — А.Г.), решив не нарушать субординацию[2282]. Генерал А.С. Шеметов также категорически отказался от нового назначения[2283].

От возможных негативных последствий Бакича, конечно, спасла гибель Дутова спустя лишь неделю после неприятного для него приказа. После конфликта с Дутовым и его гибели Бакич, как старший офицер оренбургских частей, переименовал свой отряд атамана Дутова в Отдельный Оренбургский корпус. Потенциальный соперник Бакича, выдвиженец Дутова, генерал А.С. Шеметов, по некоторым данным, получил повышение[2284]. Дутов направил в отряд Бакича даже секретную инструкцию своему стороннику — командиру Атаманского полка (22 офицера и 60 казаков при 4 пулемётах на январь 1921 г.[2285]) полковнику Е.Д. Савину — о приведении приказа в исполнение любыми способами[2286]. Попытка мятежа Савина была пресечена, участники (сам полковник Савин, есаулы Остроухов и Шишкин) попали в китайскую тюрьму[2287] и были закованы в кандалы[2288]. Добавлю, что атаманцы находились в постоянной оппозиции по отношению к Бакичу[2289]. Полковник Савин писал в Суйдин в марте 1921 г.: «Здесь (на р. Эмиль. — А.Г.) давно всё погибло… настроение моего полка — делать дело… Смерть Атамана меня поразила и огорчила, убило (так в документе. — А.Г.) всякую энергию — верил и любил человека… Атаманский полк душой с Вами…»[2290]

В начале 1921 г. Дутов писал о положении своего отряда: «Мой отряд имеет 1015 человек, состоит из Семиреченского кадрового пластунского батальона в Чимпандзы силою в 218 штыков, казачьего полка в Мазаре… и моего личного отряда в 275 (?) человек. Мы имели при переходе границы 4 миллиона сибирскими знаками и 35.000 романовских, и никаких припасов; половину общего числа лошадей, и только казачий полк имел обоз. Пришли в места расположений, пройдя от границы 280 вёрст по горам и камням, буквально босые и голые и, вдобавок, голодные. Мой отряд получал от китайских властей по 1? (?) джина муки, и ничего больше. Усилиями русских людей в Илийском крае отряду была дана денежная помощь за все 8 месяцев, в размере 15.000 лан; это приходится на человека около 15 лан, или около 15 тецз. Отряд имеет свои мастерские по всем отраслям производства во всех трёх пунктах. Особенно хороши кузницы, слесарные и пимокатки. Отряд имеет ежедневно обед и ужин, для казаков и чай. Для офицеров — собрание, где чай, обед из двух блюд и мясной ужин. Всё это бесплатно. В Чимпандзе и Кульдже отряд имеет бесплатные столовые для беженцев. Каждый офицер и казак моего отряда получил: полушубок, папаху, сапоги, пояс, две смены белья, две пары портянок, полотенце, верхнюю рубаху, штаны, фуражку и пару погон.

Мы построили казармы с двумя ярусами нар, окнами и дверями, имеем баню, церковь, библиотеку и офицерское собрание. Полный порядок и полная воинская дисциплина. Но мы не имеем ни одного врача и ни одного специалиста; в этом наше несчастье. Отряд всегда готов к выходу в Россию. Офицеры живут в общежитиях, семейные — в землянках»[2291].