8. Лагерь в Дене

На местной станции к нам присоединили еще десять человек и повезли на север. Станции в больших городах были уже полуразрушены. В Майнце мы застряли на две недели — расчищали улицы после бомбежки. Потом нас повезли дальше. У г. Ремагена пересекли Рейн и сошли на совсем небольшой станции под названием Арбрюк (в переводе — «мост через реку Ар»). Станция расположена приблизительно в 50 км на юго-запад от Бонна в гористой местности Айфель.

Невысокие горы, окружавшие станцию, покрывал еловый лес. Местность казалась дикой и необжитой. Только кое-где на солнечных склонах были разбросаны светло-зеленые платочки виноградников.

Нас погнали вдоль быстрой реки Ар, несущей свои воды к Рейну. Вскоре горы расступились, мы свернули и пошли вдоль полноводного ручья. Пройдя около километра, минули древнюю водяную мельницу с запрудой. Еще через полчаса прибыли в деревушку под названием Ден. Деревушка расположилась в узкой долине между двумя рядами гор. Налево, на пологом склоне — белели немногие домишки жителей. Направо, в тени крутой горы, покрытой темным лесом, — выстроилась ровная линия зеленых бараков.

Мы смотрели на темные горы, сдавившие долину, и неприятное чувство оторванности от всего мира овладело нами. Первым отозвался москвич Василий. Упавшим голосом он произнес:

— Выморят они здесь нас голодом! Никто никогда и не узнает! Будет еще хуже, чем в Нюренберге в 41 году!

Нас подвели к одному из бараков с большой вывеской: «Русские пленные. Вход посторонним воспрещен». Два первых окна барака были закрыты решетками. В бараке нам отвели две комнаты, в которых разместилось по десять человек. В комнатах были расставлены двухэтажные койки, застеленные серыми одеялами. Еще одно одеяло лежало в ногах. Я выбрал второй этаж угловой койки. Посредине комнаты стояла чугунная печь. В противоположном конце от двери — умывальник и уборная. Все выглядело неожиданно опрятно. Но не эти удобства были главным. Питание и работа занимали нас больше всего.

Был полдень. Вскоре пришел солдат, взял двух человек и повел по узкой асфальтированной дорожке, шедшей между бараками и лесом к большому зданию, расположенному впереди бараков. В здании, как мы узнали позже, была столовая и клуб для солдат, там же находилась кухня, вход в которую был со стороны леса. Повар налил в кастрюлю супа, а в миску всыпал вареной картошки. Суп был густой, брюквенный, в нем даже плавали ниточки вермишели. Когда все поделили, то увидели, что обед вовсе не плохой.

После обеда солдат повел нас на склад и мы вместо колодок получили прочные ботинки. Теперь у многих зародилось опасение, что немцы просто включили нас в армию. Но солдат объяснил, что мы будем работать в лесу и потому нам необходима нормальная обувь.

Новость о работе в лесу вызвала снова волнения. Какая же будет норма? Если семь кубометров, как в советских лагерях, то нам и густая баланда не поможет!

Вечером получили кофе и хлеб с кусочком маргарина на следующее утро ввиду нашего раннего ухода на работу, еще до открытия кухни.

Солдат пересчитал нас без построения и запер дверь. Мы еще долго обсуждали события этого примечательного дня…

Утром, в пять часов, солдат открыл дверь и прокричал: «Подъем!» Причем наружную дверь оставил открытой. Около шести часов явился пожилой сутулый немец в истертой кожаной тужурке и с большим допотопным револьвером у пояса. Мы выстроились и пошли на склад получать топоры и пилы.

На работу шли вдоль того же полноводного ручья под названием Кисселинг Бах. Затем, в конце селения, свернули и пошли по грунтовой дороге вдоль меньшего ручья, Ден, одноименного с названием деревушки, где мы поселились. Ручей зарос кустарником, но кое-где попадались лужки. По другой стороне долины шла параллельная тропа, почти совершенно скрытая зарослями орешника. В будущем этой тропе предстояло стать нашей жизненной магистралью.

Грунтовая дорога скоро перешла в тропу. Горы сдвинулись. Они были покрыты ельником, но попадались и светло-зеленые буковые рощи.

Старик шел впереди, видимо не боясь, что мы разбежимся. После часа ходьбы он свернул на узкую тропинку, и мы стали подниматься в гору. В лесу мы заметили, что некоторые деревья повреждены осколками или вовсе срезаны. Старик объяснил, что мы находимся на территории стрельбища. В окружности около 20–25 км никто не живет. Раньше на этом пространстве были расположены семь деревень, но теперь они все покинуты. Стрельбище принадлежало зенитчикам. Их орудия стояли где-то на северо-запад от нас. В определенные дни зенитчики стреляли по большому баллону, который тащил старый самолет. Мы же, как и старик, были приписаны к лесничеству, и наша работа состояла в рубке поврежденных снарядами деревьев.

На одной из полянок старик сбросил свой тощий рюкзак, и мы по его приказу развели костер. С этой процедуры и в дальнейшем мы будем начинать свой рабочий день в лесу. Около костра будем отдыхать, греться, обмениваться последними известиями и судачить со стариком.

Минут через пятнадцать старик поднял нас, выбрал, кто покрепче, и раздал им топоры. Затем показал, как подрубаются деревья. Остальные взяли пилы и начали валить подрубленные деревья. Работа в лесу для большинства из нас была новинкой, но, судя по темпам, установленным стариком, наши опасения в отношении высоких норм были напрасны.

В полдень, взглянув на большие карманные часы, старик послал двух пленных в лагерь за супом. Посланные вернулись часа через два. На палке они притащили бачок с супом.

Лесничество, конечно, понимало, что при одном старике мы имеем все возможности разбежаться, и для предупреждения решило создать нам терпимые условия жизни. Следует сказать, что бежать почти из любого рабочего лагеря не представляло большого труда. У немцев никогда не было достаточно людей для охраны пленных. Сдерживали пленных от побега боязнь новых лишений, наказания и общая бесперспективность побега. Многие опасались бежать к «своим», загодя объявившим пленных изменниками. Не было большого желания и подаваться в партизанские отряды оккупированных немцами стран. Все же по сравнению с пленными других стран советские бежали гораздо чаще, но их быстро ловили или же они сами возвращались.

В лагерь вернулись уже в сумерках, усталые и голодные.

Утром за нами пришел другой старик, пониже ростом и потолще первого, в грубой брезентовой куртке. Он оказался строже и молчаливей. Старики по очереди гоняли нас на работу.

Первое время мы работали усердно. Вскоре стали заправскими лесорубами. Шутили: «Ну, теперь не страшно и в Сибирь! Норму выполним!» Но постепенно, пользуясь добротой наших стариков, стали работать меньше. Усердно трудились только тогда, когда приходил лесничий в зеленой форме с пучком какой-то травы на шляпе. Но стоило ему отойти, и в лесу опять наступала мертвая тишина. Пленный, держась за пилу или топор, замирал. Если старик кричал — начинали шевелиться во все замедлявшемся темпе. Видя это, старик хватал топор и как сумасшедший начинал рубить лес. Устав, садился спиной к нам и, закуривая трубку, говорил:

— Вот французы — те всегда хоть шевелятся, а вас и громом не прошибешь!

Лесничество посылало нас в различные участки леса. Самым дальним был буковый лес на высокой горе километрах в восьми от деревушки. Там всегда летом было прохладно, а зимой долго лежал снег. Это место мы прозвали «Сибирью». Скоро и старики стали говорить: «Ну, сегодня пойдем в Сибирь!»

Кормили нас, в общем, неплохо. В лесах Айфеля водились олени, кабаны, козы и более мелкая дичь. По немецким правилам, охотиться имел право только лесничий. Убив оленя или кабана, лесник отдавал нам голову, и наше питание на несколько дней значительно улучшалось. Однажды мы с аппетитом съели даже лисицу. Каждый день вечером мы варили суп в большой алюминиевой миске. Чаще всего с грибами, благо грибов в лесу была масса, а немцы употребляли в пищу только боровики и лисички.

Лагерь, где мы жили, был формировочным пунктом для солдат, отправляемых на Западный фронт и Атлантический вал. Здесь собирались выздоравливавшие от ранений солдаты из разбитых частей и новопризванные. Месяц тренировки — и лагерь снова пустел. После ухода солдат нас гоняли на уборку бараков.

Комендантом лагеря был престарелый генерал. К нам относился покровительственно. Мы часто дивились — с чего бы это? Заходя в наш барак, расспрашивал о жизни. Мы, кривя душой, жаловались на питание.

Одного генерал не мог перенести — понурого вида пленного. В его представлении солдат всегда должен быть бодр, собран и брав. Но мы, даже поправившись, ходили со взглядом, устремленным в землю, расхристанные и небритые. Сердце старого воина не выдерживало. Он ставил пленного по стойке смирно и начинал его распекать высоким фальцетом. Затем безнадежно махал рукой и уходил. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 генерала разжаловали и убрали. Он оказался каким-то боком связанным с заговорщиками. В этом и была разгадка его отношения к нам: генерал был антинацистом.

Десять человек нашей команды были как на подбор разные и со всех концов нашей необъятной родины. Нижнюю койку занимал рослый, красивый парень лет под тридцать, Иван Иванович Иванов. Родом из Казахстана. Самой замечательной его чертой был аппетит. Он мог в один присест съесть целое ведро супа. О своих взглядах никогда не распространялся и ни в какие политические дискуссии не вмешивался. Уже в другом месте и в другое время он открыл мне, что был лейтенантом войск НКВД. На соседней койке, наверху, лежал мой земляк Григорий. У него было тяжелое детство. К своим 26 годам он переменил много профессий и был мастер на все руки. Прекрасный рассказчик. Характер имел эмоциональный, но отходчивый.

Самой красочной личностью нашей команды был москвич Василий. Весельчак, балагур и фантазер. Легко падал духом, был жуликоват, но всегда был хорошим товарищем. Дома работал в торговой сети — продавал пиво и мороженое. Конечно, ловчил и мошенничал. Пределом его мечтаний было кожаное пальто. Мечта почти исполнилась, но помешал призыв в армию.

После нескольких недель жизни на новом месте, в одно, из воскресений, Василий поразил нас всех, но и не только нас… Он развязал свой довольно объемистый мешок и достал гармонь. Растянув меха, заиграл «Катюшу». Услышав игру, к нам влетел проходивший мимо унтер.

— Ты где украл гармонь? — набросился он на Василия.

Василий не спеша достал из кармана тряпочку, развернул и подал унтеру бумажку. В бумажке подтверждалось, что такому-то пленному разрешается иметь гармонь. Подписал документ не кто иной, как немецкий генерал. Унтер был сражен. Эти русские свиньи живут здесь припеваючи, а немецкий солдат терпит всякие невзгоды на фронте!

Чем же Василий заслужил такую высокую награду? Еще до Нюренберга он сошелся с бывшим политруком или комиссаром-евреем. Василий выручал его в критических ситуациях. Еврей, если память мне не изменяет, звали его Семеном, прекрасно говорил по-немецки и внешне мало походил на еврея. Василий отзывался о его уме и находчивости с большой похвалой. Благодаря Семену, оба попали в хорошую команду на большой завод в Нюренберге, где Семен и устроился переводчиком, а Василий, конечно, попал на кухню. Но история на этом не кончается. На заводе работала молодая немка, жена эсэсовского офицера, бывшего на фронте. У Семена с немкой расцвел роман. Через нее и ее знакомых Василий и получил гармонь. Но Василий остался верен себе: он проворовался, и даже заступничество переводчика не спасло от опалы — Василия выпроводили из лагеря.

Теперь у нас каждое воскресенье Катюша выходила на берег, а три храбрых танкиста громили самураев. К сожалению, на этом репертуар Василия и обрывался…

Василий был большой поклонник Ленина. Вспомнив светлый образ Ильича, он становился во фронт, закладывал два пальца правой руки за борт пиджака, вытягивал левую руку на манер нацистского приветствия и произносил:

— Товарищи! Сегодня в ноль-ноль произойдет революция!

Потом качал головой и говорил:

— Мозговитый был мужик!

В его воображении Ленин воплощался в главаря банды домушников, точно рассчитавшего налет на богатую квартиру.

Больше всего на свете Василий боялся самолетов. Завидя подозрительную точку в небе или услышав отдаленный рокот мотора, он начинал трястись как в лихорадке и крупные слезы выступали у него на глазах. Травма относилась к первым дням плена в большом окружении под Минском. По словам Василия, произошло следующее: «После пленения немцы собрали на пригорке тысячи пленных. Уже день клонился к вечеру, когда из-за недалекого леска показалась шестерка самолетов с большими красными звездами на крыльях. Некоторые пленные повскакивали и закричали: „Смотрите, смотрите! Наши!“ Это были первые советские самолеты на фронтовом небе, замеченные бойцами с начала войны. Шестерка развернулась и начала сбрасывать бомбы в самую гущу пленных. Что тут было! Бомбы рвутся, люди давят друг друга! Везде кровь и разорванные тела! Отбомбили и еще листовки сбросили: „Изменникам родины — с приветом!“» С тех пор бесконтрольный страх охватывал Василия при виде любого самолета.

Нередко в бараке по вечерам разгорались споры. Еще никто не боялся высказывать собственные мнения: «свои» были еще далеко, а скрытой улыбки Ивана Иванова никто не замечал…

Вечерние баталии начинал портной, киевлянин Петр. Он ложился на живот, подпирал голову руками и начинал философствовать:

— Как это так получается? У немцев не земля, а одни камни, да еще который год воюют, а люди живут лучше, чем мы в мирное время. Хотя, как сказать, было ли оно мирным? У нас то голод, то коллективизация, то снова голод, то расстрелы. Разве ж это жизнь?

Активным оппонентом был только Василий. Но у него не хватало аргументов. Все его доказательства сводились к тому, что немцы ограбили всю Европу и потому живут хорошо. В спор иногда вмешивался минский учитель Игнат. С высот своего педагогического образования он авторитетно заявлял:

— Знаете, друзья, в коммунизме все же есть что-то положительное.

Белорус Володя, самый старший из нас, не любил спорить. Он лежал на спине, слушал и как будто безразлично смотрел в потолок, но по его лицу пробегали тени одобрения или несогласия. Сам он был последовательным антикоммунистом.

Подводя итог настроениям пленных, можно сказать, что противниками советской власти была колхозная Россия, большая часть «рабочего класса» и все честные люди, у которых не угасла любовь к родине. Сторонниками, кроме советских функционеров, были люди, которых я бы назвал «калымщиками», — представителем их был полублатной Василий. Многих в «советский лагерь» загнали жестокости немцев. Идейных коммунистов мне в плену не пришлось встречать. К концу войны наблюдалась активизация просоветски настроенных пленных, старавшихся, нередко террором, заслужить себе прощение.

Животрепещущей темой было обсуждение того, что нас ждет после возвращения на родину. Ярлык «изменников родины», прицепленный нам, был известен всем. Рядовому пленному не хотелось верить, что, столько пережив, он еще заслуживает наказания зато, что сдался в плен. Моим замечаниям, что советская власть по своему существу антинародна и находится в постоянной скрытой войне с народом и его жизненными интересами, — не верили. Наша же вина, кроме сдачи в плен, усугублялась и тем, что мы удостоверились собственными глазами в лживости советской пропаганды о беспросветной нужде простого люда в капиталистических странах.

Я, как и многие другие подсоветские люди, в душе всегда был верующим. В плену моя вера окрепла. У нас в команде был единственный открыто верующий — кубанский казак Иван. Он стал моим учителем. Продиктованный им 90-й псалом в народной обработке хранится у меня до сих пор.

Время шло к зиме. Начались холодные затяжные дожди. Утром подмораживало. Сначала на горах, а потом и в долинах выпал снег. Не ходили на работу только в снежные заносы. В плохую погоду, разложив костер, долго грелись. Йозеф Блез — старик в желтой тужурке, любил рассказывать. За свой долгий век — ему было за семьдесят — он повидал и пережил немало. Еще на его памяти в горах Айфеля водились волки. С волками были связаны древние сказания об оборотнях. Отец старика еще охотился на медведей.

Говорили и о политике. Старик нас не боялся. Очень высокого мнения был об американской технике. Впрочем, о Гитлере отзывался с похвалой: «Он возродил Германию! Но — война! Все испортила война!»

Жили в деревнях Айфеля, по немецким масштабам, бедно. Не хватало земли. Крестьяне держали скот, небольшие виноградники, огороды. Зимой работали в лесничестве и на других отхожих промыслах.

Интересовались старики и нашей жизнью. Но получали противоречивые сведения. Рассказывали старикам о гибели пленных зимой 1941-42. Они ахали и повторяли: «Иисус-Мария!»

Помнили в деревнях и о русских пленных Первой мировой войны. Хвалили их работоспособность. Замечали, что мы ростом поменьше и как бы другие люди.

С соотечественниками у нас контактов было мало. В Дене была одна остовка Мария, кстати, моя землячка из Приднепровщины. Она работала у хозяйки, державшей небольшую пивную в солдатской столовой. Впоследствии у Марии был роман с нашим Игнатом — учителем из Минска. В соседней деревне Кисселинг, где жили наши старики, у одинокого крестьянина работала украинка. С нами она старалась не разговаривать и при встречах держалась подальше. Как мы узнали от стариков, у остовки с немцем был роман, о котором знала вся деревня. В этой же деревне, на окраине, в страшной нужде, жила многодетная семья врача-белоруса. Врач подлечивал местных жителей, но заработки у него, по-видимому, были мизерными. Для нас было загадкой, на каких правах он находился в деревне. На нас он смотрел волком.

Зимой, когда свободного времени из-за плохой погоды стало больше, мы начали улучшать питание различными способами. Два друга киевлянина, один сапожник, другой портной, объединили усилия и стали изготовлять тапочки из старой шинели. Дело пошло, товар пользовался успехом у немцев, в том числе солдат. Григорий, мастер на все руки, раздобыл напильник и еще какой-то несложный инструмент, стал делать кольца и брал в починку часы. Володя-белорус начал плести корзины и корзинки и взял меня в помощники. Барак постепенно превращался в кустарную мастерскую, а по воскресеньям — в базар.

Василий, не имевший особых навыков и терпенья, стал изготовлять птиц, отдаленно напоминавших голубей. Туловище и голова вырезались из чурбана мягкого дерева. Крыльями были воткнутые в туловище щепочки. Птица раскрашивалась как можно ярче. Но голубь не привлекал покупателя, а наоборот отпугивал своей примитивностью. Потерпев неудачу с продажей, Василий не сдался. Ему пришла в голову счастливая мысль заняться шантажом. Солдаты из отдаленных бараков шли в столовую мимо нашего окна. Василий примечал наиболее молодого и робкого. Увидев его в следующий раз, он кричал через открытое окно:

— Ты, Ганс, иди сюда!

Солдат удивлялся и подходил. С этого момента его судьба была решена. Василий, подкрепляя свой небогатый набор слов жестикуляцией, указывал на голубя и начинал укорять солдата:

— Что же ты, птицу уже неделю как взял, а хлеб не несешь!

Солдат клялся, что он и в глаза никакой птицы не видел. Но это не помогало. Снова увидев солдата, Василий кричал:

— Когда же ты принесешь хлеб за птицу? Это нечестно! Я буду жаловаться унтер-офицеру!

Останавливались другие солдаты. Жертва конфузилась и вечером совала Василию полбуханки хлеба. От великодушно предложенной птицы отмахивалась.

Следует заметить, что никто из нас на такой фокус никогда бы не решился. Василий, кроме всего прочего, был незаурядный психолог.

Василию же пришла мысль подделать ключ от кладовой, где хранились продукты. Кладовая была в том же здании, что и кухня, только не доходя ее. Проект был сложен, трудоемок и опасен. Он стал возможен по двум причинам. Первая — при уборке солдатских казарм был найден старый ключ. Вторая — объединились усилия Василия и Григория. Василий вложил в дело фантазию и нетерпение. Григорий — умение и настойчивость.

Исполнение проекта началось с того, что Григорий принес из леса хорошо размятый кусок еловой смолы. Вечером, идя позади солдата на кухню за получением ужина, Григорий вдавил смолу в замочную скважину двери, ведущей в кладовую. По оттиску он начал начерно подгонять ключ, чтобы он вошел в замочную скважину. Через неделю Григорий снова пошел за ужином. По дороге он сунул ключ в замочную скважину, предварительно густо натерев бородку мелом. Ключ легко вошел в скважину. При повороте на бородке отпечатались все задерживающие выступы замка. Дальше началась тонкая работа — подпилка и подточка, занявшая больше месяца. Часто на кухню Григорий ходить опасался, чтобы не вызвать подозрений. Однажды, всунув ключ в скважину, Григорий открыл дверь и сейчас же запер. Наступила очередь Василия. Портной пришил ему к шинели внутренние карманы длиной в пол метра. Прождав определенное время, друзья отправились на кухню. Первым, как всегда, шел солдат, за ним Григорий, а позади Василий. В дверях кухни Григорий сманеврировал зацепиться карманом за дверную ручку, на отцепление ушла целая минута. За это время Василий открыл дверь в кладовую, подхватил два хлебных кирпичика и одну пачку маргарина и сунул их в свою калиту. Когда Григорий отцепился, Василий уже стоял в дверях.

В бараке друзья поделились добычей со всеми остальными. Разузнав, каким образом были добыты продукты, мы единодушно осудили проект. Риск был слишком велик. Из-за лишнего куска хлеба никому не улыбалось идти в концлагерь. Наше решение, впрочем, не произвело никакого впечатления на Василия. Экспроприация время от времени продолжалась…

Однажды всю нашу команду отправили на работу в предместье Кельна. Город пострадал от налетов авиации и возникла острая нужда в жилплощади. Несколько недель мы строили бараки. Жили в соседнем лагере военнопленных. Условия жизни в этом лагере были хуже наших, но вполне терпимые. В этом лагере мы впервые встретили пропагандиста РОА, довольно часто посещавшего лагерь. Он вел беседы об Освободительном Движении и генерале Власове, снабжал также литературой. В оценке будущего у него проскальзывали пессимистические нотки. Все сознавали, что время упущено. В лагере уже существовала просоветски настроенная группка, старавшаяся верховодить и запугивать остальных. Пропагандист, также бывший военнопленный, пытался устранить недостатки лагерной жизни, но прав у него было немного. Все зависело от доброй воли коменданта. Однако повсеместное улучшение бытовых условий военнопленных в 1943-44 и, следовательно, спасение многих жизней если не целиком, то частично — результат стараний ген. Власова и его окружения.

Возвращаясь однажды с работы — это было в воскресенье — мы повстречали небольшую группу девушек-остовок, шедших на пикник к Рейну. Одна из девушек, завидев нас, пришла в большое волнение и отдала нам все свои скудные запасы еды, затем побежала, отняла бутерброды у подружек и, догнав, тоже вручила нам. Охваченная жалостью, она не замечала, что мы вовсе не выглядим голодными. Но как трогает такая доброта пленное сердце!

До высадки десанта в Нормандии летом 1944 союзная авиация нас не трогала. Бомбили, и неудачно, только небольшой мост через реку Ар. Но положение изменилось с приближением фронта к границам Германии. Теперь налетам подвергались не только военные объекты, но и деревушки.

При появлении самолетов мы прятались в бункере под горой, в двух шагах от нашего барака. Но это было только по воскресным дням. В будние дни на работе в лесу мы были в абсолютной безопасности.

С воздушными налетами связаны два примечательных случая. Один раз легкий бомбардировщик наметил себе цель в нашей деревушке. Но летел он не вдоль долины между двумя рядами гор, а поперек. Снизившись и сбросив бомбы, самолет уже не успел набрать высоту, врезался в гору выше нашего барака и превратился в металлическую лепешку, облитую маслом. От летчика нашли только несколько пальцев.

Второй случай. Из сбитого самолета выпрыгнул летчик. Его привезли к нам и заперли в комендатуре в пустой комнате. У летчика была прострелена нога и он очень страдал. Оставался он запертым два или три дня без всякой медицинской помощи и питания. Из соседних деревень приходила делегация женщин с требованием повесить американца. Комендант отказал. В воскресенье мы убирали в комендатуре и подсунули под дверь кусок хлеба. Но летчик отрицательно покачал головой и знаками попросил курить. Наблюдали мы за ним через замочную скважину. Тогда в бумажке мы ему подсунули несколько свернутых закруток и спички. Летчик подполз к двери, взял табак и помахал нам рукой. Вечером его куда-то отправили на специально присланной автомашине.

В этом лагере у нас, кроме случайных, оказались два постоянных врага. Унтер-офицер, приписанный к военному городку, и шофер лесничества, иногда привозивший нам обед. Оба горячо ненавидели нас и старались причинить как можно больше неприятностей. Шофер, еще молодой круглолицый парень, ходил всегда одетый по нацистской полувоенной моде и по-видимому был каким-то чином в партии. На вопрос, почему он не в армии, старик молча показывал на голову. Унтер позже сыграл решающую роль в нашем с Григорием побеге.

Мысли о побеге вернулись ко мне при наступлении тепла весной 1944. Когда меня теперь спрашивают, почему я так стремился бежать из лагеря, где жизнь, по военнопленным меркам, была терпимой, — я затрудняюсь дать убедительный ответ. Тогда были другие условия, другие мерки, другие настроения. Все мои симпатии в то время были на стороне Америки, защитницы всех угнетенных и оскорбленных. Не наша ли обязанность — чем-то помочь в борьбе за правое дело? Я был уверен, что сильнейшая страна в мире продиктует справедливые условия мира послевоенной Европе и поможет нам в предстоящей борьбе за свободу России. Это мнение было распространено среди многомиллионной и многонациональной массы рабов Третьего Рейха. Как оказалось, мы еще раз ошиблись…

Практическая часть подготовки состояла в сушении сухарей и поисках товарища. Последняя задача оказалась нелегкой. Пройдя хорошую школу пленной жизни, никто из этого лагеря бежать не собирался. В конце концов, я пошел на провокацию и начал раздувать широко циркулировавшие среди пленных опасения, что при приближении американцев нас всех расстреляют. Наибольший успех я имел у Ивана К., но при наступлении намеченных сроков побега он решительно отказался, заявив, что только ненормальный может думать о побеге.

Пришло и ушло лето. Два события последовательно меняли мои планы.

В один из погожих сентябрьских дней, когда мы, усталые, возвращались с работы, кто-то толкнул меня и сказал: «Там позади двое наших русских, убежавших из плена!» Старик, как всегда, шел впереди. Я отстал и свернул по указанному направлению в кусты. На полянке увидел стоявших беглецов. Один был среднего роста, широкоплеч и уже немолод. Лицо заросло седой щетиной. Второй — высокий чернявый татарин, гораздо моложе первого. Оба были в плачевном состоянии, крайне измождены, в изорванной одежде и обуви. У пожилого по щекам катились слезы. Времени было немного, я отдал им пайку хлеба и сказал, чтобы они завтра встретили нас.

Все мы были очень взволнованы встречей и долго обсуждали событие. По понятным причинам, больше всех судьбой беглецов заинтересовался я…

На следующее утро они уже ждали нас у места работы. Я передал беглецам собранные продукты, спички, а также иголку с нитками. Немного побеседовали. Старший по возрасту представился капитаном Георгием Выгонным, младший — замполитрука Мамедовым. Они находились при зенитной батарее, стоявшей где-то на границе Франции. Один из немецких солдат, в прошлом коммунист, пообещал сообщить, когда пленным будет необходимо бежать. После высадки десанта в Нормандии, думая, что Германии предстоит немедленный крах, солдат дал сигнал. По какой-то причине беглецы пошли не на запад, а подались на восток. За несколько месяцев бродяжничества они вконец изголодались, выбились из сил и готовы были явиться с повинной. Но тут они встретили нас. Несколько дней следили за нами, затем решили подойти.

Теперь каждый день беглецы пробирались к нам, и мы помогали им чем могли. Но скоро забота о них перешла ко мне одному. Я показал беглецам лесную дорогу к нашему бараку, и они стали спускаться по горе чуть ли не к самым дверям. Наш сапожник отремонтировал им обувь. Нашлось также кое-что из одежды.

Вид и душевное состояние беглецов произвели на меня большое впечатление. Легко было убедиться, что побег дело нешуточное и на последствия не следует закрывать глаза, как я делал при первой попытке. В результате я заколебался…

Но произошло еще одно непредвиденное событие. На станции при очередном налете авиации был разбит продуктовый склад. Нашу команду погнали на спасение всего уцелевшего. Я остался в бараке, так как числился больным. У меня был нарыв на подъеме левой ноги, но к этому времени нарыв зажил, я же продолжал хромать и делал вид, что все еще не могу работать.

Стражниками при команде были наш враг унтер-офицер и еще один солдат. Пленные вытаскивали из-под обломков рухнувшего склада продукты и складывали их в ящики. Ящики затем грузились в автомашину и увозились. Григорий не выдержал соблазна и сунул за пазуху две коробки рыбных консервов. Унтер, как ястреб следивший за пленными, заметил и выпустил автоматную очередь над головами Григория и его напарника по работе Игната. Тут же унтер поклялся, что наутро расстреляет Григория.

Домой вернулись все в подавленном настроении. Григорий был уверен, что угроза унтера вовсе не шутка. Он решил бежать. Сначала он вызвал в умывальник Игната, с которым работал, и предложил ему составить компанию. Игнат заколебался, а затем отказался. Тогда Григорий обратился ко мне. Я понимал, что другого подобного случая не представится, и сразу же согласился. Мы стали собираться. Мои вещи легко поместились в карманах шинели. План был прост. Скоро придет солдат, как обычно, возьмет двух пленных и поведет их на кухню за едой. Пойдем мы с Григорием, От кухни до лесу — два шага…

Я склонен думать, что Григория не расстреляли бы. Отсидел бы положенный срок в карцере — и все. На это указывало то, что его не отделили от всех и пришедший вечером солдат ничего не знал о случившемся. Но уверенности в таком исходе дела не было. Немцы в те времена легко расстреливали своих граждан, пытавшихся что-либо стащить из разбитого бомбежкой дома. Почему они должны были жалеть пленного?

Уходили последние минуты. Мы стали прощаться. Василий по обычаю всплакнул, расставаясь со своим дружком Григорием.