10. Репатриационные лагеря

Примерно в первых числах июня стали организовывать репатриационные лагеря. Никому не разрешалось ехать на восток в одиночку. Лагеря создавали наспех. А массы людей волнами поступали с запада, из оккупированных союзниками зон. Репатриационные лагеря создавались часто в бывших немецких казармах, на опустевших аэродромах и даже в бывших лагерях военнопленных. Так был создан репатриационный лагерь в бывшем лагере туберкулезников в Цайтхайне, где погибло около 70 тысяч советских пленных. Я поехал посмотреть этот лагерь, где, казалось, каждая доска барака была пропитана туберкулезными бациллами. Встретил доктора, который два года был с туберкулезниками. Я не говорю «лечил», потому что лечения не было.

Я поинтересовался картотекой погибших в этом лагере. Доктор сказал, что советское командование не обратило никакого внимания на картотеку, и какой-то офицер приказал ее уничтожить. А сколько там осталось братских могил! Зимой 1941-42 года могил не зарывали до самой весны. Каждый день трупы засыпали известью, до тех пор пока края могилы не поравнялись с землей. И таких могил было много в ту страшную зиму. Каждый год появлялись новые. Вряд ли оккупационные власти поставили какой-нибудь памятник над этими могилами.

Репатриационные лагеря растянулись по всей Германии, начиная от польской границы. Эти лагеря были во всех оккупированных зонах. В советской зоне они были переполнены до отказа. Скажу на примере репатриационного лагеря в Мейсене, который находился в немецких казармах. Он был рассчитан на 10–12 тысяч, но были дни, когда там пребывало до 32 тысяч людей. Не только казармы были заняты, но и вся территория вокруг них под открытым небом. Хорошо, что это было летом. При таких обстоятельствах надо было быстро отправлять партиями по полторы-две тысячи почти каждый день. Не всегда это удавалось. Не хватало транспорта.

Кто кормил эту массу людей? Немцы, в прямом и переносном значении этого слова. И до репатриационных лагерей и после. Официально же на каждого репатрианта давался солдатский паек. Но репатрианты, попробовав уже лучшую пищу в первые послевоенные дни, не хотели есть перловой каши. Уходя и днем и ночью из лагерей, они рыскали по окружающим деревням и воровали. То, что не давалось по доброй воле, забирали насилием.

У каждого были свои методы охоты за пищей, которые диктовались атмосферой, сложившейся обстановкой, собственной находчивостью и уменьем. Кто раз голодал, тот знал, как найти хлеб насущный.

С организацией репатриационных лагерей всех нас стали называть «репатриантами», избавившись тем самым от слов «бывший пленный» или «насильственно увезенный», хотя последнее выражение было в частом употреблении. Но о бывших пленных — полное молчание, как будто их никогда не было. Это была официальная линия.

Чтобы описать, как рассматривало советское командование бывших пленных, приведу два случая, которые лично знал.

В мейсенском репатриационном лагере я познакомился с человеком по фамилии Колосов. Попал он в плен в самом конце 1944 года где-то на территории Венгрии или Чехословакии. Был ранен во время уличных боев, и его немцы подобрали в бессознательном состоянии, по его словам. Уже в Германии в ревире пленных он совершенно поправился. Форма на нем была в хорошем состоянии, он так и остался в ней, только спрятал свои знаки отличия. Освобождение пришло быстро, и он провел в плену только пару месяцев. В Советской армии он служил в штабе армии и был хорошо знаком с генералом, с громким именем. Тот генерал как раз стоял во главе корпуса в Саксонии. Колосов был в чине подполковника. О генерале говорил, что они друзья со времени начала войны. У Колосова не было никакого сомнения, что он — часть Советской армии. И как только пришли освободители, он надел свои погоны и в таком виде расхаживал по городу.

Он ничем не отличался от регулярного советского офицера. Твердо веря, что он не потерял своего офицерского звания, Колосов ходил в своей форме несколько дней. Его задержали патрули, потребовали документы и привели в комендатуру. В комендатуре с него погоны сорвали, в буквальном смысле слова, потому что он не хотел добровольно снять их, выругали последними словами и грозили арестом, если он еще раз покажется в офицерской форме. На его заявление, что он офицер и провоевал почти всю войну, ему ответили, что в этом разберутся соответствующие органы.

Он поехал искать защиты у генерала. Встреча состоялась. Надо полагать, что они выпили изрядно и генерал сказал ему, что ничем помочь не может. Просил больше не беспокоить его, если подполковник не хочет принести неприятностей генералу. Тяжело было смириться подполковнику с таким положением дел, а человек он был смелый и бравый. Проглотил он пилюлю горькую и рассказывал мне и моему другу эту историю со слезами на глазах. Что-то оборвалось у него, потерялось навсегда.

Некоторое время он был помощником, от репатриантов, начальника репатриационного лагеря. Не знаю, как потом повернулась его судьба. Нет сомнения, что он попал на один из транспортов домой и зачислен как единица в каком-нибудь рабочем лагере или хуже.

Другой пример: встреча отца с сыном-летчиком. Отец уже под 50 лет, по фамилии Щербаков, за несколько месяцев до начала войны был взят как инженер на строительство по укреплению советской границы. В плен попал на второй день войны. Не знаю, как и каким образом он встретил сына в Германии. Насколько помню, сын был в летном училище перед войной. Обстоятельств их встречи не знаю. Сын уже командовал эскадрильей и был, если мне память не изменяет, в чине майора. После встречи с сыном Щербаков с горечью рассказывал мне, что сын ему ни в чем не может помочь, увезти его домой не может, хотя летает туда почти каждую неделю. Сын ссылался на какой-то приказ, по которому надо пройти сети НКВД, и только таким образом можно попасть на родину. Не знаю, сколько раз он встречался с сыном, продолжая сидеть в репатриационном лагере. Думаю, что все же ему сын посоветовал как можно дольше оставаться в Германии, потому что, несмотря на свой возраст, отец уехал на демонтаж немецких заводов.

Были встречи неожиданные, радостные, счастливые: встречались братья, брат находил сестру, насильственно увезенные родители находили сына в солдатской форме. А земляков из одного города или округи было хоть отбавляй. Иногда встречи с земляками не кончались счастливо.

Поняв официальное отношение оккупационных властей к бывшим пленным, большинство стало скрывать факт пленения и подделываться под остовцев. Теперь мы были «репатрианты». Остовцев признавали, а мы попали в тень, и не замечались освободителями. Так выглядело на поверхности.

Нет сомнения, что самое высшее командование не забыло ни Минск, ни Харьков, ни Киев, ни Вязьму, где немцы окружили целые армии и взяли в плен миллионы советских воинов. По чьей вине? Не простой же Ванька с винтовкой в руках завел полумиллионные армии в немецкие мешки? «Мудрые вожди» в верховном командовании пожертвовали миллионами солдатских жизней. А сейчас они предпочитали молчать, притворяясь, что все хорошо, что мы победили, что все было и есть гладко, пленных нет и не было.

Ни по окончании войны, ни сейчас, спустя 40 лет, советская пресса открыто не писала о количестве пленных и их судьбе в немецких лагерях. Официальная партийная линия молчит и продолжает молчать о миллионах советских солдат, попавших в немецкие руки, о миллионах замученных в концлагерях, умерших от голода и болезней во всей оккупированной немцами Европе. А сколько их после войны попало в советские лагеря?

Но народ обмануть нельзя. Слухами земля полнится, как говорит русская поговорка. Неудивительно, что недавно, во время моего пребывания в Советском Союзе как туриста, одна старушка подошла ко мне и спросила: «А моего сынка ты случайно не встречал там у вас за границей?» Многие матери и жены ушли из этого мира, а те, кто жив, все еще продолжают ждать. Официально они так никогда и не получили сообщения, что сталось с сыном, мужем или отцом.

Несмотря на рассказы беженцев о насилиях и грабежах, у некоторых немцев были намерения приготовиться к хорошей встрече русских. Не все немцы были стопроцентные национал-социалисты. Их умозрение менялось по ходу войны. Особенно среди тех немцев, что жили ближе к Польше. Но вся беда в том, что волна насилия и произвола не разбирала, кто каков. Она поднялась под лозунгом «Вот она — проклятая Германия» и сметала на своем пути всех. Сначала командование поддерживало разбушевавшиеся страсти, но когда был потерян контроль над массой солдат, разбежавшихся из частей на поиски трофеев, то начали бить в набат. Но было уже поздно. Надо было приложить много усилий и дисциплинарных взысканий, чтобы как-нибудь утихомирить низменные страсти.

В деревне, где расположили наш ревир после эвакуации из Мейсена, я знал немца, который готовился с достоинством встретить советскую армию. Еще за неделю до прихода освободителей он уже приносил нам в ревир продукты, желая и нас расположить к нему. На вид он был здоров, не старше 50 лет. Жил в большом двухэтажном доме, и видно было, что он не бедствовал во время войны. Когда наша охрана убежала, то он приглашал несколько человек пленных в свой дом. Угощал пивом и еще чем-нибудь. В подвале хранил две бочки вина, которые специально приготовил для встречи советской армии.

Я не был свидетелем встречи этого немца с победителями, но видел последствия ее. Все в доме было разграблено, разбито, расстреляно. Вино, конечно, выпито, и следов от бочек не осталось. От посуды одни осколки. На каждом этаже словно ураган прошел. Думаю, что в этом разгуле принимали участие и остовцы и пленные. Но стреляли по стенкам определенно солдаты.

Для стремительно катящейся армии все немцы были враги, всех стригли под одну гребенку. Все разрешалось, все можно, валяй, Ванюха, ты победитель. Можно только представить, как этот немец, имея хорошие намерения, стоял у открытых дверей и ждал гостей. Стоило только узнать одному-двум солдатам о вине, как целая вооруженная толпа бросилась туда. Немца, конечно, оттолкнули, не понимая ни его слов, ни его добрых намерений. Если немец к этому времени не сообразил, что происходит, и не убежал, то могли изнасиловать его жену и пристрелить его, если бы он бросился защищать ее. Гостеприимного немца я больше не видел.

С приходом освободителей с Востока и с Запада, побежденная Германия превратилась в многонациональный и многомиллионный муравейник, беспрестанно двигающийся по всем направлениям. И остовцы и пленные потянулись к ближайшим городам. Большой процент людей направился на восток. Многие, как я в Мейсен, ехали в те места, из которых были эвакуированы. Наша группа в шесть человек шла за телегой, на которой были нагружены чемоданы. Мы совсем не спешили в Мейсен и делали не более чем 10 км в день. И путь наш был не по прямой дороге, а зигзагами. Вскоре мы очутились рядом с рекой Эльбой и ехали вдоль нее. После обеда останавливались на ночлег, если находили место, которое нам нравилось. Надо было кормить лошадей, да и самим искать пищу. С кормежкой было проще: косили траву.

В эти майские, теплые, красивые дни никуда не хотелось спешить. Хотелось наслаждаться свободой и тем, что позволяла обстановка и давала сама жизнь. На большие дороги мы не показывались, потому что по ним все еще прибывала советская армия.

Иногда мы останавливались на несколько дней, если нам нравилось место. Из таких мест запомнилась большая, красивая усадьба на берегу Эльбы, окруженная парком со всех сторон. Прекрасный трехэтажный дом был построен со вкусом и чем-то отдаленно напоминал старинные русские помещичьи усадьбы 19-го столетия. Разве только не хватало липовых аллей. Но там было много других больших деревьев, уходящих вдаль к реке. Дом красивой внешней архитектуры, внутренне он был также хорошо благоустроен. По всему было видно, что жил в нем человек богатый. Освободителей он не ждал. Своевременно убежал, захватив с собой необходимое и вероятно с надеждой, что вернется назад.

В доме оставалось все как было, насколько можно было судить, когда мне пришлось провести здесь несколько дней. Изящная мебель, фарфоровая посуда из Мейсена, сотни граненых стаканов и стаканчиков, шкафы, набитые разной разностью, — все говорило, что здесь жил человек со вкусом и средствами. Но после нескольких волн победителей, остовцев, пленных, собирателей трофеев — ото всей роскоши и изящности остался только призрак прошлого. Черепки, разбитая посуда, разбросанные стаканы, разбитые окна… Широкая красивая лестница с одного этажа на другой усеяна осколками разбитой посуды. Картины разорения и безграничного разгула во всех комнатах. Кроме одной. Библиотеки. В многочисленных шкафах хранилось не менее 50 тысяч томов книг. И ни одна книга не валялась на полу, ни одна не была разорвана. Были здесь и классики русской литературы. В шкафах не было разбито ни одно стекло. Уважение ли к книгам или полное безразличие к ним пощадили коллекцию убежавшего хозяина? Вероятно, ни то ни другое. Обстоятельства.

В этом доме никто победителей не встречал, бочек с вином никто не готовил. Гостеприимного хозяина не было. Но результат оказался таким же, как и в случае, когда хозяин встречал победителей.

Подвалы были пусты. Но так только казалось на беглый взгляд. Кто-то из остовцев, подсчитав количество окон с внешней и внутренней стороны, заметил недочет: с наружной стороны окон было больше, чем с внутренней.

Начали искать секретную комнату и нашли. Ее единственное окно вырисовывалось только на 30 см над землей. Взялись за лопаты, раскопали окно, разломали железную решетку и перед глазами открылся винный подвал, до отказа наполненный французскими и немецкими винами, коньяками и другими дорогими напитками.

Слух о винном погребе стрелой пролетел по всему дому и по парку, где находились в это время около ста остовцев-пленных. У единственного окошка образовалась толпа, и каждый старался первым попасть в подвал, как мне потом рассказывали. Те, кому это удалось, хватали крепкие напитки: коньяки и ликеры. «Разгрузка» подвала происходила через это единственное обнаруженное небольшое окно, потому что дверь с подвальной стороны была заложена кирпичами. Дверь эта к тому же была так умело замаскирована, что первые волны собирателей «трофеев» ее не заметили.

Когда я пришел посмотреть на погреб, а это было часа через два после его открытия, то там оставалось только вино. Около 500 бутылок лежали в порядке на специальных полках. Вино было 1918–1922 годов. Мне кажется, оно было местного мейсенского производства. Кто-то открыл пару бутылок и назвал содержимое «кислятиной», другие называли «квасом». Мое отношение к этому вину не отличалось от других. Я тоже прошел мимо, взял только две бутылки. К вечеру разошлось не больше 50 бутылок. Остальные лежали на полках в полном порядке. Любителей вина не было.

На следующий день я отправился на разведку в Мейсен на «трофейном» велосипеде. Около советской комендатуры я встретил бывшего пленного, с которым я подружился, когда он несколько раз был в ревире. Он что-то делал при комендатуре. Я рассказал ему о вине, а он передал какому-то лейтенанту при коменданте, который без лишних вопросов сказал, что поедем за вином. Нашел где-то машину, и мы поехали.

Бутылок вина все еще было много, хотя уже с утра некоторые немцы осмелились и брали по бутылке-две. В машину мы нагрузили около 50–60 бутылок. Лейтенант больше не пожелал брать. Да и машина была маленькая. День был жаркий, и я решил утолить жажду «квасом». К моему удивлению, квас опьянил меня. Лейтенант понес несколько бутылок коменданту, а когда тот узнал, в чем дело, то приказал поехать и забрать все бутылки. Но уже было поздно. Мы приехали и увидели только пустые полки.

Этот дом так и остался для меня «замком». Много мне еще приходилось встречать красивых зданий, но память сохранила почему-то детали вот именно этой усадьбы.

В тени деревьев этого парка я провел несколько незабываемых майских дней в кругу своих друзей. Как давно это было, как быстро улетели годы и как свежо воспоминание! Словно это было вчера. Те первые послевоенные недели были истинно радостными, счастливыми. Бродя часами по парку на высоком берегу Эльбы в окрестностях Мейсена, мы не думали о мрачных днях. Казалось, что все самое худшее прошло, осталось позади. Была молодость, светлые мечты и вера в будущее. Послевоенный хаос не казался страшнее пережитого, а советская власть еще не оскалила на нас зубы. А если и были рычащие, то от них можно было легко уйти. Мы довольствовались немногим, жили настоящим днем.

В самом начале июня произошло то, о чем мы и думать не могли. Оказалось, что война еще не окончена, что надо еще воевать с Японией. На всех главных дорогах, ведущих в Мейсен, по которым толпами валили остовцы-пленные, была поставлена военная заграда. Останавливали всех входящих в город, отбирали молодых ребят, заводили их рядом в большой двор какого-то бывшего учреждения, и начиналась регистрация. Там за столом сидело два лейтенанта. Записывали имя, фамилию, день и место рождения. Никаких документов не спрашивали. У нас никаких и не было. Никто не ожидал этого, и как результат — паника, волнение. Те, кто увидели или узнали об этом издалека, повернули назад, пошли в обход, спрятались. Никто их не преследовал и не останавливал. Думаю, что так происходило и в других городах.

Во время регистрации никто ни одного раза не спросил о прежней службе в Красной армии. На наши вопросы отвечали, что нас повезут скорым путем в Сибирь, где формируется армия для похода на Японию.

Попался в эту ловушку и я, и был изрядно обеспокоен. В голове завертелись разные мысли в поисках выхода из этого положения. Бежать с пункта регистрации совершенно не было возможности — кругом стояли солдаты с винтовками. Мечталось жить без охраны, без военщины, без проволоки. Война и плен покалечили нашу молодость, и нам вовсе не хотелось снова надевать солдатскую шинель, а тем более воевать. Кругом благоухала весна, цвели цветы, и хотелось радоваться тому, что остался жив, и мечтать о чем-то красивом и радостном. Я решил приложить все усилия, чтобы бежать отсюда.

Когда численность группы достигла нескольких сот человек, нам приказали выстроиться в колонну и шагать по направлению к городу Ризе, большой железнодорожной станции в 25 км от Мейсена. Колонна сопровождалась вооруженными солдатами. Их было немного, не больше десяти. Многие из нас ехали на велосипедах, многие шли. По дороге начали разговаривать о войне с Японией. Все думали, что война окончена, — начались обсуждения, рассуждения. Пересмотрев всю колонну, я не нашел ни одного знакомого лица, с кем мне бы приходилось встречаться в лагерях.

Я ехал на велосипеде рядом с грузином, тоже бывшим военнопленным. Воевать я определенно не хотел. Поделился с грузином своими мыслями и предложил ему бежать на первой же остановке. Он отказался. Он совсем не был против армии и говорил, что пойдет воевать и, может быть, искупит свою «вину». Вина его была в том, что он был в плену. Не знаю, может быть, он и был в чем-то виноват. Я не стал его отговаривать, пусть воюет. За собой я никакой вины не чувствовал. Грузин предложил помочь мне бежать на первой же остановке, хотя, собственно, никакой посторонней помощи не нужно было. Просто надо было рискнуть. Охрана мало обращала на нас внимания.

Шли мы по берегу Эльбы: с правой стороны текла река, слева возвышался крутой берег. Между рекой и крутым обрывом шла дорога, росли кустарники, попадались большие деревья, весь берег был усеян густой растительностью. День был жаркий, лето набирало свою силу. От Мейсена мы ушли, вероятно, на 7–8 км. Вся колонна остановилась на привал, и каждый старался найти место в тени деревьев. Наши охранники делали то же самое. Вероятно, их не проинструктировали охранять нас строго и смотреть за беглецами. Мне кажется, им было все равно. Война окончена, и они также вздохнули свободной грудью. Собственно, мы не были ни заключенными, ни частью армии. Может быть, они и думали, что мы все были добровольцами. Какой-то процент добровольцев определенно и был. Возможно, некоторые думали, как тот грузин.

Когда все расположились на отдых, я начал подходить к крутому обрыву, покрытому сплошь густыми кустами. Велосипед свой не оставлял. Это был мой трофей. Никто не обращал на меня внимания, когда я начал забираться все дальше и дальше в кусты. Не скажу, что я был спокоен, страх какой-то был. Не легко было взбираться на крутой обрыв, но я приложил все усилия, чтобы за самое короткое время подняться наверх, где уже начиналось открытое поле. Грузин проводил меня до крутого подъема, подал руку, а я пожелал ему успеха.

Быстро отбежав метров на двести от обрыва, попробовал ехать на велосипеде. Но по полю без дороги это мне удавалось лишь с большим трудом. Добравшись до проселочной дороги, сел на велосипед и поехал в направлении Мейсена. Местность вокруг Мейсена покрыта небольшими холмами, впадинами и кое-где группами деревьев. На полдороге к Мейсену увидел большую усадьбу. Вокруг дома бегали люди, летали перья от вспоротых перин, кричали куры. Это остовцы собирали «дань», рассчитываясь с фермерами за свои труды. Кругом валялось барахло, разбитая посуда, подушки, опрокинутая телега. Рядом с главным входом в дом стояла пара лошадей, запряженная в телегу, доверху нагруженную разной всячиной. Человек шесть, а может быть и больше, готовы были к отъезду. Это был, конечно, грабеж, но я не хочу употреблять это слово, потому что грабящие были сами ограблены немцами и угнаны в Германию. Много страданий выпало на нашу долю, много озлобления накопилось против немцев. Думаю, что все происходило без насилия, потому что не слышались ни плач, ни стоны, ни мольбы. И это не первый раз, что мне приходилось быть свидетелем мирных сборов «дани». Немцы не сопротивлялись. Кто был поумнее — спрятал, что мог, остальные молча смотрели, как уходили их костюмы, платье и разный хлам. Многие даже не смотрели, а прятались, и «унтерменши» были хозяевами. Были, конечно, отдельные случаи сопротивления, но я не был их свидетелем и ничего об этом не могу сказать. Может быть, некоторые немцы знали, как вели себя их гитлеровцы на оккупированных землях. Знали или не знали, но боялись сопротивляться и молча принимали возмездие. Нет сомнения, что если бы они только могли, то послали бы на «унтерменшей» самое жестокое и истребительное оружие. Но у них уже не было ни оружия, ни власти.

Через пару часов я был в Мейсене в нашем бывшем ревире, где, как ни странно, нашел знакомых больных. Среди них были Виктор и Юрий, о которых я упомянул раньше.

Я опять поехал к комендатуре, надеясь встретить своего друга. И не ошибся. Он все еще околачивался там, выполняя разного рода поручения. Он решил, что спешить некуда. А тем временем надо пристроиться где-нибудь. Он предложил мне присоединиться. Главное благо при комендатуре состояло в бесплатном питании в столовой, с местом жительства.

Поселились мы в квартире совсем рядом с комендатурой, которая находилась в бывшем доме мэра города. Обедали в столовой комендатуры. На время все как будто бы наладилось. Мой друг заведывал складом, где находились тысячи немецких радиоприемников. Дело в том, что вскоре по приходе советских войск и установления советских комендатур по всем маленьким и большим городам Германии был издан приказ о реквизиции всего огнестрельного и холодного оружия, а также всех радиоаппаратов. Заведывали приемом сначала офицеры. Но оружие исчезало на глазах, хорошие радиоприемники уходили в обмен на водку или трофеи. Когда до коменданта дошли эти сведения, он уволил всех бывших заведующих и решил поручить это дело моему другу, которого он уже знал. Комендант думал, что тот не будет обменивать радио направо и налево — будет бояться. В каком-то смысле он был прав.

Я стал помощником по приему и охране радио. Немцы портили 75 процентов своих приемников, особенно, когда узнали, что освободители не проверяют их исправность. Начали валить разное барахло. В большинстве случаев вынимали лампы, оправдываясь тем, что во время войны ламп не выпускали и они перегорели. На складе было не менее двух тысяч радио.

В один прекрасный день комендант дал приказ выбрать несколько сот исправных радиоприемников для отправки. Забыл, куда. Мне кажется, что в какую-то восточно-европейскую страну, может быть, даже в Чехословакию. Хорошо помню, что это был не Советский Союз, потому что мы возмущались, что посылают не своим. Для того, чтобы собрать нужное количество радио, пришлось вынуть лампы из всех остальных, а многие так и отправили в неисправном состоянии. Самые лучшие комендант забирал для себя и своих друзей.

Продержались мы при комендатуре несколько недель. Потом познакомились с какой-то понтонной частью, стоявшей в Мейсене. Вернее, не с частью, а с офицерским составом. Им нужны были переводчики для какой-то цели. Но я не помню, чтобы мы переводили что-либо дельное. Нас это знакомство устраивало в том смысле, что нам дали целый дом в наше распоряжение. Вернее сказать, мы в этом доме занимали две комнаты и кухню, а остальные комнаты были в распоряжении штаба этой части. Но так как официально офицеры должны были находиться при своей части, а не на частной квартире, то для них было удобно вселить нас туда, а самим пользоваться остальной частью дома. Иногда, но не часто, они устраивали там свои попойки.

Зная положение репатриационного лагеря в Мейсене, мы не хотели попадать туда. Мы часто там бывали, но жить там не хотели. Нашей целью было — отсрочить день, когда мы станем репатриантами в лагере. Сейчас мы были тоже репатриантами, но не в лагере.

С появлением репатриационных лагерей появились и лозунги: «Родина вам все простила!», «Родина вас ждет!» и тому подобные. Их было много. Многие из нас задумались над лозунгом: «Родина вам все простила». Значит, мы все, как говорится оптом, были виноваты в чем-то? Пленных вина была в том, что недалекие генералы отдали их в немецкие руки, что из пяти с лишним миллионов выжило их меньше половины. Что же родина прощает остовцу, которого в 15-16-летнем возрасте немцы схватили на улице и увезли как скотину, как когда-то африканских рабов, на рабский труд в Германию? Что же родина прощает нам? Какие грехи?

Не помню, чтобы много и громогласно говорили об этих призывах возвращаться на родину. Люди более зрелого возраста делали соответствующие выводы. Молодежь в своей массе не обращала на лозунги внимания. Они попали в Германию совсем подростками, и конец войны застал их 17-19-летними, а то и моложе. Они знали только притеснения, унижения и оскорбления. Выйдя из лагерей, они радовались свободе, весне. Не подражая победителям в разгуле, они по-своему наслаждались жизнью. Пили, пели и влюблялись. Жили сегодняшним днем, не задумываясь о завтрашнем. Кочевали с одного места на другое, пока общий поток не приносил их в репатриационный лагерь. Но и здесь все продолжалось по-прежнему. Разве только в более широком масштабе. Новые знакомства, новые друзья, встречи с друзьями, потерявшимися во время войны.

Репатриационные лагеря были не только в советской зоне. Они были по всей оккупированной Германии: в американской, английской и французской зонах. Лагеря в советской зоне были постоянно переполнены в первые послевоенные месяцы, тогда как в других зонах они быстро разгружались отправкой репатриантов в советскую зону.

Начиная с мая установились два потока репатриантов: один поток шел из западных зон Германии в советские репатриационные лагеря, а другой уходил на родину в Советский Союз. Но поток на восток был гораздо меньший, чем поток с запада. Положение было особенно острым в июне, июле и августе. Неуравновешенное положение поправилось, когда поток с запада ослаб, а потом почти совсем прекратился в ноябре и декабре 1945 года.

В мае и июне тысячными потоками изо всех зон Германии ехали репатрианты на Родину. Ехали добровольно без принуждений. Но уже во второй половине июля насильственная репатриация набирала силу. В разных зонах она проводилась по-своему. Советские репатриационные миссии рыскали по всем зонам Германии и, можно сказать, по всей Европе, и нажимали на союзников, чтобы они применили все усилия для отправки советских подданных назад в Советский Союз. По ялтинскому договору, и остовцы и пленные подлежали насильственной репатриации. Союзники старались угодить Сталину и из кожи лезли для выполнения договора.

Насильственная репатриация, по рассказам тех, кто пережил ее, выглядела так. Лагерь окружали американские солдаты, а в других зонах англичане и французы, приказывали всем собираться с вещами и грузиться в машины, которые уже стояли наготове. Потом машины двигались под вооруженным конвоем к советской зоне. Иногда их пропускали и разрешали ехать до репатриационного лагеря. Я таких случаев не видел. Чаще всего американским машинам не разрешали въезд в советскую зону. Они подъезжали к самой границе, разделяющей советскую и американскую зоны, и выгружали репатриантов. Потом подъезжали советские машины, и опять надо было грузиться и ехать до репатриационного лагеря. Поезда пропускались, но от станции до лагеря часто надо было идти пешком. Особенно, если до лагеря было не больше 3–5 км. Не знаю, делалось ли это умышленно. Большинство ехало по крайней мере с одним-двумя чемоданами, а то и больше, и переход от места выгрузки до репатриационного лагеря был тяжел, почти невозможен. Приходилось расставаться с вещами, выбрасывая их по дороге. Со слезами на глазах люди бросали вещи, добытые после лет голодной рабской жизни. Этим пользовались советские солдаты и офицеры, которые принимали привезенных из других зон. Они набивали выброшенными вещами свои мешки и чемоданы, грузили на свою машину и уезжали. Мне кажется, что советский комендант города делал это нарочно, чтобы поживиться на чужом несчастьи.

Иногда прибывшие сбрасывали вещи в большую кучу и поджигали ее. О двух таких случаях мне рассказывали приехавшие в мейсенский лагерь. Может быть, это было неумно, но озлобленные репатрианты жгли и рвали вещи, как бы мстя за свое насильственное возвращение на родину. Иногда этот пир сжигания вещей продолжался по несколько часов, сопровождаясь проклятиями по адресу американцев и своих. Хотя в составе приемной комиссии охрана официально была, но в таком количестве, что она справиться с репатриантами не могла.

По правде говоря, и приемная комиссия и охрана были для видимости, чтобы показать союзникам, как советское командование с радостью ждет и принимает своих земляков. Как только официальная процедура кончалась, репатриантов выводили на улицу, по которой надо было идти до лагеря. По улицам стояли указатели со стрелками в направлении лагеря. Комиссия садилась на машины и уезжала. Хотя репатриантов и насильственно отправили из западных зон, их не охраняли в советской зоне во время их путешествия до репатриационного лагеря. В лагере уже охрана была. Это то, что я наблюдал в Мейсене. Нет сомнения, что картина выглядела по-иному в других случаях, особенно если говорить о власовцах.

Растянувшись на несколько километров, с частыми остановками, неся свои чемоданы, репатрианты достигали лагеря.

Мне пришлось много раз слышать удивления насильно возвращаемых, что их никто не охранял. Они были уверены, что в советской зоне их будут вести под конвоем и охранять все время. Поначалу никто их не допрашивал, никаких анкет они не заполняли при входе в лагерь.

Бежать назад в западные зоны было совсем не сложной проблемой. Граница между зонами охранялась слабо, никаких проволочных заграждений не было, и пограничники не стояли на каждом десятом метре. Обычно стояли на границе наблюдательные вышки в 1–2 км одна от другой. Если граница проходила по дороге, то по ней проезжала машина каждые полчаса. В машине сидело два солдата с пулеметами, высунутыми в окна в обе стороны. Впереди сидели водитель и лейтенант. Проезжали они медленно и осматривали обе стороны дороги. Так было и днем и ночью.

Но очень мало кто бежал назад в зоны союзников, потому что боялись опять попасть под насильственную репатриацию. А жить вне лагеря было довольно сложной задачей: где жить, что есть? К тому же многие не знали немецкого языка даже поверхностно. Поэтому смирялись в лагерях и ожидали своей дальнейшей судьбы.

Я видел один поезд из Франции, в котором привезли насильственно русских девушек, которые по тем или иным причинам оказались во Франции. Поезд охранялся по прибытии в репатриационный лагерь, находящийся на аэродроме близ Ошаца, где был через дорогу мой первый ревир. Девушек везли под французской охраной, а по прибытии в лагерь ее сменила советская. Все девушки были пострижены под машинку. Это французы так наказывали своих девушек за их сожительство с немецкими солдатами или же за коллаборантство. Такое же наказание они применили и к русским девушкам. Дело в том, что много остовцев работало на фабриках, заводах и на фермах вместе с французами. Начинались близкие связи, и француз обещал девушке, что по прибытии во Францию он женится на ней. К сожалению, многие не выполнили своего обещания и отказались от подруг, при малейшем нажиме со стороны своего правительства. Не все, конечно. Их собрали по всей Франции в один лагерь, остригли и привезли в руки советских властей. Это наказание было очень несправедливо по отношению ко многим девушкам, вина которых была лишь в том, что они поверили своим французским друзьям и надеялись стать их женами. Они не были коллаборантками и не жили с немцами. Дальнейшую судьбу этой группы не знаю, но думаю, что продержав день-два, их влили в общий лагерь, где они рассеялись среди массы репатриантов.

Когда главный поток репатриантов из западных зон прекратился, уже к концу 1945 года, продолжали приезжать отдельные группы и в 1946 году, и даже позже.

Мне пришлось встретиться с особой группой в три человека. Одеты они были в американскую военную форму. Это произошло, когда я был на демонтаже немецких заводов в городе Хемнице, в феврале 1946 года. Офицер из комендатуры привел их ко мне и попросил устроить их на одну ночь. Хотя моя комната была очень маленькой, мы устроились. Насколько помню, ребята не ели целый день. А привели их ко мне часов в 8 вечера. Что было у меня — поели, и они рассказали мне их историю. Они бежали из какого-то немецкого лагеря за несколько месяцев до окончания войны. Сначала попали во Францию, потом в Италию, перешли фронт и оказались среди наступающей американской армии. Сказали, что хотят воевать против немцев. При этой части уже был батальон иностранцев. Их приняли в армию, дали оружие, и они браво сражались. Двое из них были даже награждены какими-то американскими медалями. По окончании войны им предложили американское подданство, переезд в Америку. Они стали раздумывать, и на это ушла половина года. Сказали, что хотят ехать домой. Отпустили их со всем почетом, с оружием, с медалями, в полной американской форме и с долларами в карманах. Вероятно, и сами ребята и наивные союзники думали, что этих солдат примут в советскую армию… Но как только их передали советским властям, с них сняли медали, отобрали винтовки и доллары. Сразу ребята протрезвели и поняли ошибочность своего решения. Переправляли их до ближайшего репатриадионного лагеря. Были они не старше 20 лет, молоды и неопытны в жизни. Теперь они сожалели о своем решении, но было уже поздно. Что можно было им посоветовать? Поехали они до следующей остановки, кажется, в Дрезден. К этому времени многие лагеря опустели, но единицы, подобные этим ребятам, все еще набирались из западных зон.

В репатриационном лагере в городе Ризе я в первый раз увидел советских беспризорников, которые каким-то образом пробрались в Германию. Их держали в лагере под строгой охраной в отдельном здании. В группе было около 15 человек, включая трех девушек, в возрасте от 12–13 до 17 лет. Одеты они были уже во все немецкое, в жакетах, шляпах, пальто, а некоторые в цилиндрах. Все это было не по размеру, и выглядели они смешно. Вероятно, по одежде их и ловили. Можно только вообразить, что они пережили за годы войны в голодных и холодных городах Союза за свою короткую и безрадостную жизнь! Но они улыбались, шутили, чувствовали себя, как дома. Им нечего было терять: все было потеряно. Приезжавшие из Союза военные рассказывали, что беспризорники буквально терроризировали Ленинград, Ростов и другие города.

Репатриационный лагерь в Мейсене охранялся советскими солдатами у главного входа. Вокруг лагеря охраны не было. Весь лагерь был обнесен забором, так как он помещался в бывших немецких казармах. Специально забора не строили. Обычно, если группа лагерников направлялась в город через главный вход, то часовые спрашивали письменное разрешение начальника лагеря. Но зачем такие хлопоты? В заборах везде были дырки. Стоило только оторвать доску-две, и получался новый проход, где никаких пропусков никто не спрашивал. Все знали об этом, никто не протестовал, не запрещал. Так и получилось, что главный вход был для парада и машин. Задний вход через дырки в заборе был оживлен и днем и ночью.

Здания в мейсенском лагере были трехэтажные, каменные. На каждом этаже был свой начальник. Здесь уже что-то напоминало военную дисциплину. Или же лагерную?

Отправка из РЛ на родину началась уже в июне и набирала скорость. Первые поезда уходили спешно на уборку урожая. В Прибалтику уехало около двух тысяч человек. Обычно намечались здания, из которых набирали нужное число для отправки. Людей сажали на машины и отвозили на железнодорожную станцию. С группой в Прибалтику поехало несколько моих друзей. При отправке им не говорили, куда и зачем их везут. Получив письмо от одного из друзей, я только тогда узнал, что они убирали поля. Местного населения не хватало. Первые эшелоны, ехавшие на родину, не проходили никакой проверочной комиссии, как мне кажется.

Эшелоны уходили почти каждый день. Место назначения их никогда не объявлялось, люди ехали в неизвестность. Потом распространился слух, что всех везут в «рабочие лагеря» и что всем, кто был в Германии, надо отработать четыре года в таких лагерях. Наказание? За что? А когда же к маме и папе, в родную семью, в родные края?

Если в первых поездах уезжали с надеждой попасть домой, то постепенно эти иллюзии рассеивались, и репатрианты уже не спешили домой. Потом начали распространять пропагандную литературу и иногда проводить лекции о том, что страна разрушена войной и надо приложить все усилия к восстановлению разрушенной индустрии, разбитых городов и сел. Но громогласно никто не говорил о четырехлетней трудовой повинности.

Так как о восстановлении страны говорилось и повторялось очень часто, а другого выхода не было, то постепенно репатрианты приняли рабочие лагеря как неизбежность и, понурив головы, записывались в следующий эшелон.

Хотя и держалось в тайне назначение эшелонов, но иногда уже заранее знали, куда формируется следующая группа. Так, в сентябре, стало известно, что в ближайшие дни будут собирать группу в три тысячи человек на восстановление подмосковного угольного бассейна. Немцы и там были и успели разрушить шахты. Те из лагерников, кто был из Москвы или подмосковных городов, старались попасть в эту группу, надеясь, что какими-нибудь чудесами им удастся очутиться в Москве. Дело в том, что с самого начала репатриационных лагерей было официально объявлено, что в Москву, Ленинград, Киев и Минск въезд запрещен всем, кто был в военное время в Германии.

Лагерные слухи о том, куда уходит следующий эшелон, очень часто были ложными. Может быть, эти слухи распускались нарочно, чтобы не отпугивать репатриантов. А их везли туда, где требовались рабочие руки. Попадали во все края Союза и в те места, о которых и думать не думали. Много ушло эшелонов на восстановление Донбасса.

Правда о судьбе репатриантов постепенно просачивалась через немногочисленные письма на условленные адреса, через военных, уезжающих и приезжающих назад в Германию, а главным образом через демонтажников. Они составляли особую группу среди оккупационных властей. И мечты о родных местах, о семье, о радостных встречах расползались по швам. А потом, когда детали жизни в рабочих лагерях дошли до репатриантов, то стало страшно. Выходило, что эти лагеря ничем не отличаются от немецких: полуголодное существование и работа до изнеможения.

Начались поиски выхода. Для тех, которые были запуганы до смерти и чувствовали какую-либо вину за собой, единственным выходом было бежать на Запад. Но там натыкались снова на насильственную репатриацию и выдачу союзниками беглецов. Их уже сажали в настоящие тюрьмы и со связанными руками отправляли «домой». Этим домом часто был концлагерь. Видел я однажды в Дрездене группу человек в 25 под конвоем со связанными руками. Вели их, вероятно, к поезду. Среди них были и дезертиры советской армии, которые каким-то образом увернулись от расстрела. Союзники немилосердно выдавали всех.

Можно было попытаться попасть в команду по демонтажу заводов. Таких команд было много с первых недель июня. Иногда эти команды одевали в советскую военную форму. Так, вероятно, было легче держать контроль над ними. Обычно такие команды охраняли заводы, склады и другие пункты. Иногда они упаковывали станки и грузили в вагоны. Обычно это делали немцы, но часто не хватало рабочей силы и брали репатриантов. Большинство таких команд уехало в СССР с оборудованием в октябре-ноябре 1945 года.

Репатриационные лагеря с самого начала были хорошим источником для походно-полевых жен (ППЖ). Приезжали офицеры из многих частей и под видом набора на подсобные работы выбирали молодых, красивых девушек. После первых пробных наборов слух среди советских офицеров быстро распространился и спрос на красивых девушек возрос. Девушек в роли ППЖ было много. Многие из них сами предпочитали играть роль ППЖ, чем ехать на угольные шахты.

Офицеры, а среди них было много демонтажников, жили в реквизированных квартирах, — и вот пополняли свое хозяйство временной женой. Большинство из ППЖ годились в дочери офицерам, но склоняли головы перед своим положением. Правда, были случаи, когда смелые девушки убегали из объятий стариков-офицеров. Были также случаи, когда офицеры женились на этих девушках. Но это были единицы и, чтобы дойти до женитьбы, надо было преодолеть много трудностей. Советская власть не предвидела закона, позволявшего советскому офицеру жениться на русской девушке в Германии. Русской? В Германии? Как она туда попала? Сотни подобных вопросов — и желание жениться проходило. К тому же жены — те, которые оставались дома и воспитывали детишек, — скоро узнавали о своем муже и его ППЖ. Вероятно, кричали они громко, потому что уже в октябре был приказ освободиться от ППЖ. Приказ был строгий, за непослушание наказывали. Расставания были слезные — не все, конечно, но многие. Более трезвые девушки принимали это как неизбежное, и пока сожительствовали со своим покровителем, набивали чемоданы трофеями, а потом уходили бесслезно. Иногда офицеры устраивали им более или менее благополучный отъезд на родину. Многие же из ППЖ попадали опять в репатриационный лагерь и ждали своей очереди отправки домой. Отношение к бывшим ППЖ в репатриационных лагерях было недоброжелательным.

Но такой отсрочкой попасть в советские лагеря могли воспользоваться только девушки и только немногие, принимая во внимание тот факт, что их было в Германии много, много тысяч.

Существовал еще один выход, чтобы задержаться в Германии на некоторое время. Заболеть венерической болезнью. Не думаю, что нашлось много избравших этот путь. Не помню точно месяца, мне кажется, что это было уже в конце июня, — был отдан приказ: никого с венерической болезнью на родину не пускать. Это касалось в первую очередь военных, как солдат, так и офицеров. Но скоро этот приказ был распространен на всех, включая остовцев и военнопленных. Для лечения этих болезней созданы были специальные лагеря, потому что речь шла о тысячах людей. Тем не менее, эти болезни при отправке на родину не проверялись. По крайней мере, что касалось остовцев и военнопленных. Думаю, что так же было и с военнослужащими. Если болеющие этими болезнями обращались в клинику, то их сразу же брали на учет, и списки передавали коменданту лагеря. При каждом лагере была клиника, обслуживаемая военными врачами. Беда вся в том, что на каждого, обращавшегося в клинику за помощью, было, по крайней мере, три человека, умалчивавшие о своей болезни. Так они и везли это «добро» на родную землю. Потом, позже, мне говорили, что демобилизованных солдат с венерическими болезнями оказалось так много, что власти не знали, чем их лечить и что с ними делать. Нельзя забывать, что антибиотиков тогда еще не было. Вернее, они были в ограниченном количестве только у американцев. Советская армия не располагала этими лекарствами, не говоря об остальном населении.

А как этих «прокаженных» лечили в Германии? Очень старыми и ненадежными методами. Гонорею лечили уколами скипидара и морфия, перемешанными в определенной пропорции. Укол делали в ягодичную мышцу длинной иголкой с расчетом, что впрыскиваемое дойдет до надкостницы. Этот укол вызывал температуру выше 38 градусов, и если температура продерживалась хотя бы два дня, то она убивала гонококков. Это было адское лечение, очень болезненное и часто безуспешное. У мужчин отнималась нога, в которую был сделан укол, и две недели надо было учиться ходить с помощью костылей. На женщин эти уколы почти не действовали. Температура не поднималась, они продолжали ходить, ощущая только небольшую боль. Очень редким женщинам этот метод помогал. Женщинам делали укол только по согласию, заранее предупредив их, что после этого укола они никогда не будут матерями.

Один из таких лагерей находился недалеко от Ризы в лесу. В этом лагере все перемешалось. Там были полковники, и младшие офицеры, и солдаты, и остовцы, и военнопленные. Разбора не было. Если болен венерической болезнью — попадай в этот лагерь. Недалеко от того лагеря был настоящий репатриационный, на много тысяч человек. «Прокаженные» могли свободно ходить в этот лагерь, а из лагеря приходили друзья с визитами. Остовцы и бывшие пленные в этом лагере жили в отдельном бараке, но им не запрещалось ходить в другие, где помещались военные. Весь лагерь был разделен на две части: женскую и мужскую. Общение было свободное.

Первые эшелоны, уходившие на родину, как я уже говорил, еще не проходили проверочно-фильтрационную комиссию (ПФК) НКВД. Вероятно, эта организация не сразу выработала свою стратегию для допросов земляков на немецкой земле. Надо было продумать, какие вопросы задавать, чего не спрашивать, а главное, не запугать возвращаться домой. Насколько мне память не изменяет, только в июле появились энкаведисты с анкетами. Каждый репатриант должен был ответить на вопросы этой анкеты. Вопросы были очень просты: год и место рождения, где и при каких обстоятельствах попал в Германию, где работал и жил в Германии.

С одним из таких энкаведистов я был знаком. Как-то сидя со мной и моим другом, после нескольких рюмок водки он рассказал нам немного о своем прошлом. Был он из беспризорников, которого завербовали работать в НКВД. Я только думаю, из каких беспризорников он был? потому что был молод, не больше 25 лет. Но считая, что в Советском Союзе всегда были беспризорники, можно поверить, что это было так. Начали разговор об анкетах. Улыбаясь, он сказал нам, что это просто так, анкеты, приглашающие ехать домой, а там будут настоящие энкаведистские анкеты, которые всю душу перевернут и всю подноготную узнают о каждом из нас. Здесь анкеты просто так, чтобы не испугать нас и составить какой-нибудь список репатриантов. Просил никому не говорить об этом. А что толку, если бы мы и сказали кому-нибудь? Конечно, мы не болтали об этом, но намотали себе на ус. Вообще, был он симпатичный парень, еще не полностью энкаведист. Возможно, ему нравилась Германия. Потом я его еще пару раз встречал. Он был при Мейсенском лагере. Он же нам и посоветовал не спешить ехать домой.

Итак, расправа ждала нас на Родине. Расправа за что? НКВД найдет за что, не беспокойтесь! Тот факт, что мы видели другую, не советскую жизнь, хотя она была видна из-за колючей проволоки, делал нас опасными для советской власти. Никто не станет разбираться в степени нашей опасности, опричники НКВД всегда найдут причину посадить в концлагерь. А здесь, в Германии, с нами разговаривали тихо, строгих вопросов не задавали, а лозунги прощали нам неизвестные преступления.

Вот поэтому я и мой друг начали кочевать из одного лагеря в другой: сначала Мейсен, потом Ошац и последний Риза. Они все были в Саксонии, на близком расстоянии друг от друга.

Остался в голове один штрих из жизни в репатриационном лагере, о котором я хочу написать несколько фраз.

В мейсенском лагере после первых эшелонов на родину находили маленьких детей под нарами, или на чердаках, или в других укромных местах. Сначала думали, что это матери потеряли своих детей, но после опросов оставшихся убеждались, что это были дети, оставленные уехавшими матерями. Хотя не много, но были и совсем молодые девушки с маленькими детьми. Кто были отцы этих детей? Можно много придумать ответов, и все они будут правильны. От освободителей дети рождались гораздо позже, к весне или весной 1946 года. Что было делать с этими детьми? Сначала их было трое, потом еще добавилось несколько, и так к концу августа их набралось больше двадцати. Дети были совсем маленькие, не больше года, иногда до двух. Опять всевидящие органы не предусмотрели такой проблемы. Что с ними сделали? Куда их отправили? Иногда этих малюток находили со всеми признаками материнской заботы и любви. Было видно, с каким тяжелым сердцем мать покидала своего ребенка.