БАБУШКА ЩИПИЙКА

Родных бабушек своих не застал я на земле. А бабушка Щипийка (не знаю, откуда у нее пошло такое прозвище) была в моем детстве каждый день, до тех самых пор, пока меня, семилетнего, не увезли жить в город.

Когда я появился на свет, бабушке Щипийке по метрикам было за восемьдесят. Она жила одна, но ни в чьей помощи не нуждалась. Во всяком случае, так казалось всем. Она сама копала свой огород, сама сажала на нем картошку, кукурузу и подсолнухи. Перед окнами на улицу у нее росли мальвы.

Бабушка никогда не жила только своими заботами. Она всегда кому-нибудь из соседей в чем-то помогала. Один просил ее понянчить дите, другой — проводить корову в череду, третий — встретить телку из череды…

Меня бабушка почему-то звала Шведой. Когда я убегал с хлопцами из дому и мать, сбившись с ног, искала и не находила меня, бабушка Щипийка помогала ей в поисках и приговаривала:

— От Шведа!.. Куда ж вин залывся?..

Под ее призором я был долгие летние дни, когда мать с зари до зари работала на колхозных полях. То в сад ко мне придет и принесет вкуснейший окраец хлеба, то позовет к себе в сад и предложит грушу-дулю — вот такенную, с кулак; у нас тоже были груши, но ее почему-то казались вкуснее. Но самое что ни на есть вкусное было у нее — это тюря. В глиняную чашку наливала она родниковой — из яру — воды, клала туда ложки три сахару-песку и крошила хлеба. Ах, какая же это была вкуснота!..

Когда мы с матерью сажали огород, мать копала лунки, а я бросал в них картошки, обычно перерезанные надвое, — чтобы можно было больше посадить. Мать наказывала класть картошку порезом к земле, — ростку тогда легче всходить. Это значит, надо было нагибаться над каждой лункой. И хотелось бросить все и сбежать куда-нибудь с ребятами. Бывало, я изводил мать нытьем: «Ну, скоро ли кончим?.. Скоро ли, мама?..»

И тут-то появлялась у плетня, разделяющего наши огороды, бабушка Щипийка.

Она тотчас замечала мое нетерпение и нерадивость и заговаривала с матерью. И было смешно, как она, к кому бы ни обращалась, не называла сразу точное имя.

— Машко, Пашко, тьфу, Гашко… Ну, хай ему грець, Грунько! А знаешь, у тэбэ така гарна картошка будэ!

— Дай-то бог, бабусю, — отвечает мать. — А чего вы так решили?

— Та як це чего? Хиба ж ты не знаешь? Ото коли сажае картошку дытына, да ще, знаешь, ото старается получше положить ее в лунку, — о-о, тоди картошка уродится така, шо один кущ выкопаешь и — целое ведро. От як!

Мать разгибается с трудом — болит поясница: и в колхозе с утра до вечера, и дома останется на какой день, так забот хватает, — и улыбается бабушке. А та добавит:

— Ты бачишь, по всей улице ни одного хлопца, ни одной дивчины немае на огороде. А твой Шведа помогае. От молодец! Будете с картошкой!..

И незаметно уйдет.

А уж я стараюсь. Стараюсь вовсю. Мать поглядывает на меня повлажневшими глазами. Бабушке скажет вослед:

— Спасибо, бабусю, за доброе слово.

Бабушка спасла жизнь деду моему Якову Ивановичу. Дело в том, что старшие сыны его — дядя Миша и дядя Ваня — в гражданскую войну командовали красными бронепоездами. Об этом, конечно, все знали. Сыны не раз заявлялись на побывку домой. И когда село заняли белые казаки, кто-то понаушничал. Осатанелый казак влетел в дедову хату, дед сидел за швейной машиной — он всю жизнь портняжил. Казак выволок его за бороду во двор.

— Где твои выродки, красная сволочь? — орал он.

Дед, бледный, поднялся на ноги и спокойно ответил, держа в руке иголку с черной ниткой:

— Не знаю. Мабуть, там, дэ им надобно буть.

Казак занес над дедовой головой шашку.

И тут бог знает откуда под казачью шашку ринулась бабушка Щипийка. На руках у нее был самый младший из дедовского семейства — дядько Леонид. Рядом бухнулись на колени перед казаком — тоже тогда еще девчушки — тетка Маруська и тетка Анька.

— Кого ж ты рубаешь? — закричала бабушка. — Ты бачишь, у ёго их двенадцать душ? Тоди ж и их рубай, сук-кин ты сын!..

Она подняла ревущего дядьку Леонида под самую шашку.

И дрогнул казак. Швырнул шашку в ножны. Выругался остервенело.

— Ну, с-старый, молись за нее! — Он метнул на бабушку жгучий взгляд и — пулей со двора.

Заводилой была бабушка Щипийка в колхозе. Случись надобность коровник побелить или амбары прибрать под новое зерно, бригадир шел к бабушке. Она пробегала по улице, и все бабы, побросав домашнюю работу, сходились управить колхозную нужду.

Чуть умаются, бабушка вынет откуда-то большой — от прялки — гребень, возьмет его в руки, как балалайку, и зальется:

Сыдыть баба в курени

Та й считав трудодни.

Ой, гоп-трудодень —

Заробыла кило в день!

И бригадир, бывало, хохочет. И бабы хохочут до коликов. А она уже выдает новую частушку, тут же по ходу составляя ее:

Ой, гоп-трудодень —

Заробыла кило в день.

Хоть и хлиба не дадуть,

Так у табель заведуть!

Бригадир утирает от смеха слезы. Бабы, как-то помолодев на глазах, орут:

— Так их, бабусю! Крой им правдочку!

А она в ответ:

Погуляю по Шпилю[4] —

Та нови песни стулю.

От тоди — хай люди ждуть! —

Вже ж да шо-нибудь дадуть!

Валится со смеху бригада. А бабушка мечется с гребнем, тоже помолодевшая и неугомонная.

Помню еще рассказ матери о ней.

Муж у бабушки Щипийки был пьяница. Пил каждый день. И каждый день, придя домой, бил ее. Бил страшно. Она вечно ходила в синяках. А он изобьет ее, упадет на кровать, не раздеваясь, и — как мертвый. Она, молча перенося побои, и сапоги с него снимет, и разденет его, и уложит. Чтоб завтра снова быть битой.

Рожала она двадцать два раза. Семнадцать детей умерло друг за другом, сразу после родов. Куда там им было жить, когда муж отбивал все нутро. И только пятеро сынов выжило. Были они надежей ее и опорой. Светом были сыны в ее оконце.

А с мужем жизнь продолжалась прежняя. Как придет домой — так битье.

С отчаяния она и утопиться хотела, и повеситься. Не вышло. Бог, говорила она, не допустил. Как сама рассказывала, только, распатланная, в разорванном платье, побежала однажды к ставку за садом, только перекрестилась, чтоб прыгнуть в воду, да ка-ак поскользнется, как трахнется затылком об землю. Лежит навзничь недвижная и думает. Куда ж ей прыгать? Сынов-то на кого оставит, дура?..

В другой раз вырвалась из пьяных мужниных ручищ, схватила бельевую веревку да в сад. Подбежала к первой же яблоне, накинула веревку на ветку, петлю — на шею. Да только повисла, а ветка возьми и обломись…

«Нет, не судьба мне наложить на себя руки, — порешила бабушка. — Богу не угодно».

И она долго еще терпела мужнино битье. Но раз, когда Дмитро Федорович пришел пьяный и двинулся на нее с кулаками, она, сама себя не помня, бросилась ему навстречу.

— Да будь же ты проклятый! Шоб ты пропав! — закричала она и толкнула мужа тоненькими своими руками в грудь, но так, что муж не удержался на пьяных ногах, упал на решетку кровати, охнул, обмяк и свалился на доливку. Середь ночи кое-как взобрался на постель.

На другой день он не встал. Не встал и еще через день. Не встал и через неделю.

«Господи, да шо ж я ему наделала? — казнилась бабушка. — Да кого ж я проклинала? Ще ж вин из-за мэнэ занедужив».

А Дмитро Федорович смиренно лежал на кровати. Лежал за долгие годы спокойный и трезвый. Бабушка ходила за ним, как за дитем малым. А как пришел день умирать Дмитру Федоровичу, бабушка упала перед ним на колени:

— Просты мэнэ… Просты, Дмитро Федорович. Може, я виновата в твоей смерти.

И она поведала, ему, как ругала его, как желала ему погибели.

Дмитро Федорович глянул на нее сквозь слезы и сказал:

— Просты ж и ты мэнэ, Марья. Обижав я тэбэ. Та як обижав…

Бабушка пережила мужа лет на тридцать пять — сорок. Растила сынов. Они оперялись и улетали куда-то в город на заработки. Погостевать к матери заявлялись редко. И редко приносила ей почтальонша треугольнички их писем.

Умерла бабушка Щипийка 22 июня 1941 года — в день своего девяностолетия. Порой я невольно думаю, что умерла она вот почему. За свой долгий век бабушка Щипийка пережила шесть войн: две с турками, одну с японцами, и первую мировую, и гражданскую, и финскую… Похоронки на четырех сынов вместе с их пожелтевшими письмами хранились у бабушки за иконой. 22 июня, как известно, начиналась новая война, седьмая в ее жизни. И эту, седьмую, она переживать не захотела.

Пришла с огорода домой. Посидела на крыльце. Пообедала. Положила на деревянный диван подушку, прилегла вроде бы отдохнуть и больше не встала.

Хоронила ее вся наша Садовая улица. Только сын не приехал на похороны. Наверное, некогда было.

1980