Тамара Иванова

Поскольку Тамара Иванова и Лиля Брик были самыми “официальными” вдовами из тех, кого мы знали, были подругами, схожими по возрасту и взглядам, и вдобавок занимали одну дачу в Переделкине, в нескольких домах от Пастернака, уместно написать здесь и о ней – удивительной Тамаре Владимировне Ивановой (р. 1900), вдове “серапионова брата”, сибиряка Веволода Иванова. Иванов был одним из тех, кто уцелел, несмотря на “нездоровую” близость с “серапионами” и неортодоксальный взгляд на гражданскую войну в своих рассказах начала и середины двадцатых годов. Он уцелел, приспособившись к новому общественному строю, переписав свои рассказы, и стал более или менее признанным советским классиком. Ранние варианты некоторых его рассказов теперь трудно отыскать даже в библиотеках, но собрание его исправленных сочинений издавалось не один раз. Однако в таком фаворе, как Федин или Леонов, он отнюдь не был. Как и многие другие, он писал вещи, которые не могли быть напечатаны ни при Сталине, ни в последующие десятилетия, – в частности два романа: “У” и “Ужгинский кремль”.

С Тамарой Владимировной мы виделись всего дважды – один раз в приятной семейной обстановке ее городской квартиры и один раз на даче в Переделкине. Быстро выяснилось, что она в принципе придерживается обычной стратегии – добиваясь того, чтобы произведения Иванова, включая неизвестные романы, были напечатаны в Советском Союзе, сколько бы этого ни пришлось ждать. Такая линия поведения находилась в полном согласии с ее давно сформировавшимися левыми взглядами в политике и искусстве. Хотя в 1919 году ее исключили из партии за буржуазное происхождение, она продолжала отстаивать свои ортодоксальные убеждения и в мемуарах замечает, что отходила от них “очень медленно”. Поэтому она не была заинтересована в том, чтобы раньше опубликовать его вещи за границей; целью ее была громадная советская аудитория. С другой стороны, все, что мы сможем сделать для пропаганды творчества Иванова за границей, будет полезно. Она снабдила нас фотографиями, обсудила со мной разные советские издания его вещей и назвала те, которыми не надо пользоваться (из-за сокращений) для переводов.

Мы уже заявили о своем интересе к Иванову, напечатав перевод первоначального варианта его самой знаменитой повести “Бронепоезд 14–69” во втором выпуске Russian Literature Triquarterly в 1972 году. Она принципиально настаивала на легальности, и о переводе крупного произведения, еще не вышедшего в СССР, не могло быть и речи. В 1972 году роман “Ужгинский кремль” был набран в журнале “Простор” с предисловием Константина Федина (старого и влиятельного друга), и только вмешательство каких-то усердных прихлебателей наверху (возможно, в правлении Союза писателей) помешало публикации романа. Весь тираж номера пошел под нож. Это было ударом для нее, но она не сомневалась, что время на ее стороне, и, в общем, не ошиблась, потому что лет через восемь роман все же вышел. Это невероятное терпение – одна из ярких ее черт. А многие вымарки, сделанные цензурой, были незначительны по сравнению с массивом текста.

Для нас, мысленно и в разговорах, Тамара Владимировна всегда была “Тамарой Владимировной”, не “Лилей” и не “Надеждой”. Это была крупная привлекательная, полная жизни женщина, привыкшая распоряжаться. В ней была царственность, что-то львиное – может быть, сохранившееся с двадцатых годов, когда она выступала на сцене. Она вела себя так, как будто делает нам одолжение (как оно и было на самом деле). Мы заметили, что к своим детям она относится тепло, но не без властности.

Как и Лиля, Тамара Владимировна большую часть жизни прожила благополучно (ее отец владел магазином, и после революции она, по крайней мере однажды, потеряла работу как “бывшая буржуазка”). Она была единственной законной наследницей признанного писателя, в браке с которым прожила 36 лет. Поэтому, как и Лиля, она могла показать исследователю Иванова не только книги, но и большой архив документов, в частности писем, восходящий к 1920-м годам. Мы к нему не были допущены, но судя по тем образцам, которые у нас есть в руках, он был существенным. И о нем хорошо заботились, потому хотя бы, что ее сыном был “Кома” (Вячеслав Всеволодович), один из крупнейших филологов в СССР, автор множества трудов в разных областях – трудов, публикующихся и известных и в СССР, и на Западе. Это не та семья, где литературные документы теряются и путаются. За этим проследила бы “Комина мама”, как ее часто и с почтением называли, если бы не озаботились Кома и другие. Она тоже понимала подлинную природу советского режима, но считала нужным работать внутри режима, а не вопреки ему. Об одном исключении я скажу ниже.

Для начала расскажу об одной неожиданности, с которой мы столкнулись при первой встрече с Тамарой Владимировной, – чем-то она напомнила нам историю с дочерью Маяковского. За столом с нами сидел коренастый мальчик, которого нам представили (шепотом) как внука Исаака Бабеля. По-видимому, мальчик сам узнал об этом недавно. В середине двадцатых годов Тамара Владимировна была возлюбленной Бабеля, и, когда она уже была беременна, он, так сказать, препоручил ее заботам Иванова. В этот период Бабель вел в некотором роде жизнь бабника, поскольку в 1925 году отослал законную жену за границу, сам ездил туда и обратно и, вероятно, мог остаться там при желании (о его планах бурно спорили). В 1928 году французская жена забеременела, что усложнило его ситуацию. Между тем в Москве была красивая актриса Тамара. (А впереди – его последняя жена Пирожкова и последний ребенок, который родится в 1930-х.) Короче говоря, первым ребенком Тамары после женитьбы с Ивановым был ребенок Бабеля – факт, долго остававшийся в секрете от публики, а на Западе неизвестный, думаю, до сих пор.

Бабель активно переписывался с Тамарой. Если правильно помню, она сказала, что у нее в коробке около двухсот писем, но никто их не прочтет до ее смерти, а после они отправятся в государственные архивы. (Поскольку важная часть архива Бабеля была арестована вместе с ним в 1939 году и больше не появилась на свет, нам ее решение показалось неудачным – если только не будут сделаны копии и спрятаны в надежных местах.) О Бабеле периода 1925–1939 гг. достоверно известно немногое, и от близости этого богатства у литературоведа, естественно, слюнки текли – но удовлетворения мы не получили. Позже мы, однако, узнали, что письма она все-таки давала читать. И те, кто читал их – Лев и Рая Копелевы, – были шокированы. Не только не было в письмах даже следа любви – простое уважение еле-еле проглядывало. В большинстве Бабель давал ей поручения касательно денег, договоров и т. п. Нигде, сказали Копелевы в 1983 году, не было и намека на то, что это письма творческого человека, это сплошь были письма литературного дельца. Лев и Рая изумлялись, что она вообще хранит эти письма, а тем более дает читать их третьим лицам. В ответ на ее вопрос, что они думают о прочитанном, они спросили, как она осмелилась хранить письма казненного “врага народа”. На это она ответила – разумно в какой-то степени, – что ничего преступного Бабель не совершил, что обвинения были вымышленные и, в любом случае, сами письма не содержат ничего опасного или наказуемого.

Теперь мы переходим к последнему эпизоду. Для начала надо отметить, что один неопубликованный роман – “У” – попал в самиздат и был напечатан за границей (издательством L’Age d’Homme, 1982). Была ли это утечка или Тамара Владимировна дала рукопись иностранному исследователю для изучения или даже публикации – с уверенностью говорить мы не можем, хотя по крайней мере один экземпляр был в руках у американского филолога, которому мы дали адрес Тамары Владимировны и объяснили, как с ней связаться. Мемуары Тамары Владимировны, начатые еще в 1963 году, должны скоро выйти в Советском Союзе. [Они и были изданы – с сокращениями и без той части, которая касалась Катаева. – Э. П. Т.]

Она не обладала независимым интеллектом, не была такой, как Надежда Мандельштам. Главные воспоминания – о Федине, Катаеве и Пастернаке. В книге мемуаров Тамары Владимировны, объявленной на 1984 год, выйти в нецензурированном виде могут только воспоминания о первом из трех. У нее, как и у многих других, вызвали гнев напечатанные в конце семидесятых “беллетризованные” мемуары Катаева “Алмазный мой венец”, где он выставляет себя в благоприятном свете за счет почти всех остальных, в особенности покойных. Определив мемуары как беллетристику, но сделав прозвища героев прозрачными, он хотел избежать обвинений в неточности и клевете. Тем не менее он нажил десятки врагов; в их числе была и Тамара Владимировна. В ее опубликованные мемуары не войдет замечательная диатриба против Катаева “Не могу молчать”. Летом 1979 года она твердо решила издать свои “непечатные” воспоминания за границей. Это был большой шаг для человека ортодоксальных убеждений. Она подготовила текст и приложила написанное собственной рукой объяснительное письмо. “Ардис” получил копию этих материалов около 1980 года – от кого, мы не знаем, и она не подтверждала, что отправила их сама. Как это объяснить, мы не знаем. Мы не в первый раз были свидетелями трудных и неоднократных перемен решения.

В опубликованных мемуарах Тамара Владимировна, несомненно, будет защищать Федина. Он был другом Иванова с первых серапионовских дней, с 1921 года, и всегда с теплотой вспоминал это время. Соседи по Переделкину, Ивановы и Федин сохранили дружбу на всю жизнь. Федин известен миру как председатель правления Союза писателей, отступившийся от своего соседа и друга Пастернака и возглавивший кампанию за его исключение из Союза, а позже – и Солженицына. Тамара Владимировна настаивает, что Федин – человек, органически не способный нарушить слово, что в случае Пастернака он разрывался между дружбой и долгом. Долгу он присягнул и не мог изменить ему ради дружбы. Истории с Солженицыным она не касается вовсе.

Две части воспоминаний Тамары Владимировны, которые могут быть напечатаны только за границей, посвящены книге Катаева “Алмазный мой венец” и Пастернаку – не только истории с “Живаго”, но дружбе его с Ивановым. Катаева она разносит за то, что он лжет с начала и до конца, изображает таких людей, как Хлебников, своими знакомыми, хотя на самом деле ни разу с ним не встречался, сочиняет о других людях, в особенности о еще одном “серапионе” Михаиле Зощенко, сохранившем дружбу с Ивановыми до самой смерти. Защищает она и других – начиная с Маяковского и до Мандельштама – и пишет, что в тридцатые годы, когда русские писатели были еще маленькой семьей, Катаев почти не бывал в их обществе и не бывал приглашаем на их чтения. Его отвратительная роль в травле Пастернака известна, и Тамара Владимировна рассказывает о том, как Пастернак отказался пожать ему руку. Занятное отступление: Корней Чуковский, постоянно выступавший в роли друга Пастернака, в разгар скандала из-за “Живаго” пришел к Ивановым и сказал, что они должны вместе публично осудить Пастернака!

Воспоминания Тамары Владимировны о Пастернаке захватывают весь период с 1928 года до его смерти, в особенности то время, когда они были соседями по Переделкину (после того, как Пастернаку отдали дачу Малышкина). Она сообщает интересные подробности о жизни и мнениях Пастернака в годы войны, среди прочего – о том, как он осуждал за безнравственность А. Н. Толстого, Эренбурга и Маршака. Ивановы были в числе тех немногих, кому начиная с 1952 года Пастернак читал главы “Доктора Живаго”, только что вынутые из пишущей машинки. В 1956-м Иванов предложил отредактировать роман, чтобы сделать его “проходным”, и Пастернак дал ему карт-бланш. Она приводит доказательства того, что Пастернак не порвал отношений с Фединым, несмотря на известное письмо 1956 года, и пишет, что в какой-нибудь форме “Доктор Живаго” все-таки будет опубликован – вполне возможно, в “Литературной Москве”.

Неподцензурные части воспоминаний Ивановой будут опубликованы “Ардисом”. Вновь правда станет общим достоянием, и последнее слово останется за вдовой. Вероятно, Тамара Владимировна планировала дело не совсем так, но этот пример еще раз показывает, как трудно помешать тем, кто был близок к русским писателям, собрать свои воспоминания, устроить свой музей – и в конце концов вынести все это на свет божий. Мемуарист обычно хочет, чтобы его работа увидела свет. Несомненно, власти разрешили ей рассказать о том, каким чудесным человеком был Федин, но убедили ее, что Катаева нельзя обижать открыто и рассказывать миру всю историю скандала с Пастернаком, – а она была добропорядочной советской женой, матерью и бабушкой. К сожалению для советского литературного начальства, оно десятилетиями вело себя так злобно, что даже женщины, изначально – и на протяжении долгого времени – бывшие упорными защитницами нового режима, как Тамара Владимировна, в конце концов пришли к тому, что больше не могли держать правду под спудом. Тамаре Владимировне было почти восемьдесят, когда книга Катаева стала для нее последней каплей. И вновь мы убедились в силе русских вдов.

1984